Текст книги "Сны из пластилина"

Снисходительные улыбки растянулись на лицах всех трех.

– Вот это уже больше похоже на правду, – сказала Симона.

– А у вас что, до сих пор натянутые отношения? Как тебе передали и этот блок, вы ведь теперь считай на одной стороне баррикады.

– Да, на одной, но подходы разные. Он ведь сторонник радикальных мер, дай ему волю – он готов перевернуть все вверх дном в одночасье. Ему только так!.. Здесь же все сложнее, мы – система, машина, со всеми вытекающими. Он за глаза нас кличет бесповоротными бюрократами. Я и сама не думала, что будет так сложно продвигать вопросы; здесь свои игры, свои силы и интересы, в том числе противодействующие быстрому решению гендерного вопроса в развивающихся странах в части активного вовлечения мужчин в политическую жизнь.

– И чем же махают эти противодействующие силы? Психологической теорией Изадоры небось? – предположила Софья.

– Будете смеяться, но – да, в том числе теорией Изадоры. Хотя тут же добавляют, что отнюдь не против решения вопроса в принципе, но против именно быстрого решения в, так сказать, незрелых странах.

– Ну, это классика! – вскинула руками Софья. – «Давайте, но не сейчас, а чуть позже»… Дави их, Симона, и не слушай, «потом» не наступит никогда.

– Что верно, то верно, – кивала головой Вероника. – Вон, Стена Четырех на одном этом «чуть позже» три столетия простояла, пока этот стыд и срам наконец не снесли… Уже второе-третье поколение страны «после-стены», а чувство причастности и вины народ до сих пор выветрить из головы не может.

– Еще бы! – вырвалось у Софьи.

Все трое погрузились в молчание, думая об этой печальной странице истории человечества, пока Вероника не вывела их из транса вопросом:

– Милочки, о каком тезисе Изадоры шла речь? Госпожа была крайне плодовита на теории, и я в них, признаюсь, немного путаюсь.

– О деструктивной склонности мужчин, порожденной внутренними иррациональными влечениями на фоне слабого инстинкта самосохранения, – охотно пояснила Симона.

Всем своим видом Вероника дала понять, что этой фразой она не удовлетворится и что жаждет продолжения, живо напомнив Симоне ее студенческие годы, когда похожим движением бровей профессор Бьянка требовала от студентов более содержательного ответа или аргументации. Симона, как исправная студентка, продолжила:

– Главный тезис ее теории заключался в том, что если вручить бразды правления миром в руки мужчин, то военных конфликтов было бы гораздо больше, и они были бы совсем других масштабов; еще бы создали необычайно разрушительное оружие, вроде оружия массового поражения, и использовали бы его. Если переложить этот тезис Изадоры в современный контекст, то они непременно бы использовали теорию относительности физика Янмэй в военных целях, то есть создали бы ядерную бомбу, да побольше, и ею бы тыкали друг в друга.

Софья тут же добавила:

– А обосновывает она это, помимо любимого ею мудреного психоанализа, еще и простыми наблюдениями за поведением мужчин, начиная с раннего детства и вплоть до зрелого возраста. Ну, к примеру, когда мальчишки, соревнуясь, меряются размерами своих членов или пытаются определить, кто дальше всех пустит струю при мочеиспускании, и так далее. Если же к этому добавить власть и конфликтную ситуацию, то магнитуда таких «соревнований» вышла бы на совершенно иной уровень – мерились бы у кого больше и мощнее бомба. Да-да, размер и мощность бомбы имеет значение! И все она ведет оттуда же: размер члена, размер мышц, размер бомбы! Мол, природа: как первобытные мужчины мерились всем, чем могли, чтобы привлечь внимание женщины, так и сейчас бы этим занимались… только с бомбами.

– Психоанализ в стиле Изадоры, – буркнула Вероника.

– И кстати, Симона, – продолжила Софья, – она ведь идет еще дальше в своих заключениях: не только мерились и угрожали бы, но непременно использовали бы! Да-да, это почти цитата из ее труда! Демонстрация силы на деле – краеугольный камень мужской сущности!.. Собственно, и сейчас этим занимаются, только на своем уровне.

– Ну, про «использовали бы» – это уже перебор, на мой взгляд, – не выдержав, перебила ее Вероника, заерзав в кресле.

– Считаешь?

– Да! Ведь степень поражения такой бомбы была бы неимоверно велика, и речь идет не только о разрушительной физической силе, но и об уничтожении и отравлении природы и всего живого вокруг, причем не на год или два, а на десятилетия или даже на столетия. Это как бросить ядерную бомбу в соседнюю деревню и думать, что тебя это никак не коснется. Это же полное безрассудство! Безумие! И приписывать такое мужчинам значит считать их, мягко говоря, неразумными. Я не разделяю подобного мнения Изадоры о мужчинах.

– Такая не вера в мужчин – это наследие, или лучше сказать побочный эффект нашего матриархального мира, – подхватила Симона, – никогда не видавшего мужчин у руля власти; откуда, собственно, и известное житейское изречение: «Мужчина у власти – обезьяна с гранатой».

– Ладно, ладно, я просто подыграла а-ля Изадора, а вы заводитесь, – хихикала Софья.

Но Веронику было уже не остановить:

– Если уж Китай, в лоне которого родилась бриллиант физики Янмэй, и который имел неоспоримое преимущество в этом плане перед другими державами, вместо разработки такого оружия, сразу выступил на Ассамблее Наций с инициативой о мирном атоме, завершившейся Всемирным Пактом. И причем, когда! Во времена, когда конфликт Китая с Россией, да и с Индией был на пике!

– Ну, в данном случае, помимо разума, пожалуй, сыграл и инстинкт самосохранения, – вставила Симона. – Ведь раскрытые работы физика Агафьевой, да и Гэбби Моргана, доказали, что они были очень близки к теории Янмэй; это был лишь вопрос времени, причем очень короткого промежутка времени.

– Вот-вот, инстинкт самосохранения сработал! – подхватила Софья, ухмыляясь. – А по Изадоре – у мужчин-то он слабоват.

– Разум ли или инстинкт самосохранения, или их комбинация – не важно, главное есть вещи, с которыми не шутят, – не унималась Вероника, ярый сторонник «зеленого мира», – и ядерное оружие – относится к таким вещам! И я уверена, что и мужчинам хватило бы ума отказаться от такого оружия, какие бы войны не пылали на земле.

Кусочек эклера живо почувствовал на себе все возмущение госпожи Бьянки, буквально растерзавшей лакомство.

– Возвращаясь к нашему вопросу, – резюмировала Симона, – какая бы она ни была, но теория Изадоры – это один лишь из аргументов, почему некоторые политические силы скептически относятся к немедленному решению гендерного вопроса в политической жизни развивающихся стран, во всяком случае, до тех пор, пока уровень сознания в таких странах не достигнет достаточной степени, чтобы к власти подпустить мужчин.

– Ох, Святая Анна! Надеюсь, в официальных выступлениях они не используют подобные фразы, – сокрушенно вертела головой Софья.

– Разумеется нет.

– Да-а… – протянула Вероника.

– Ну, а господину Кельда всю эту кухню я же не стану объяснять, – заключила Симона. – Да и не воспримет… Ему же нужно с места в карьер.

– Он, как я понимаю, идеалист в этом плане, причем радикальный, а таким быть на самом деле легко: все или ничего! Искать же компромиссы – сложнее.

– Ну, Софья, он может быть и идеалист, но он очень умен, и мудр, очень! И это нужно признать. И отдать ему должное, – он ведь почти всю свою жизнь положил на это дело, без остатка. Если честно, он вызывает у меня только восхищение, причем искреннее восхищение. Не побоюсь сказать, что Магнус – великий человек! Непонятый многими, но великий! Да и обречен был на непонимание, поскольку был в самом авангарде. И если в моем суждении о нем и можно сомневаться, считая его субъективным, то есть кое-что, что можно отнести почти к объективному доказательству его величия, и доказательству неоспоримому.

Собеседницы невольно замерли, пожираемые интересом.

– Элен Берта! – триумфально произнесла Вероника. – Моя прославленная подруга любила только великих людей!

* * *

Инес металась по залу, рассекая воздух своими хаотичными перемещениями, местами ненароком задевая мебель. Керамическая ваза на журнальном столике, привезенная ими из Португалии, уже сделала последнее предупреждение, качнувшись пару раз, но устояв, отнюдь не обещая и впредь демонстрировать чудеса эквилибристики.

Бьорн сидел на диване, сочувственно провожая взглядом перемещения своей беснующейся подруги.

«Налицо дисфункция чувства дистанции», – пронеслось у него в голове. Подобных коротких медицинских фраз был полон его личный словарь, – невольное наследие матери, бывшей врачом. В отрочестве и юности он вдоволь наслышался маминых разговоров и консультаций, как дома, так и в больнице, где время от времени ему приходилось проводить время, ожидая ее. Однажды, будучи студентом последнего курса, он почти сошел за врача; дело было в автобусе: женщина упала в обморок, и все пассажиры растерялись, не зная, что делать. Он же на автомате, откуда ни возьмись авторитетным голосом, почти скомандовал всем успокоиться, открыть форточки, отойти от нее, после чего аккуратно уложил ее в горизонтальное положение, подняв ей ноги выше уровня тела и головы. На вопросы что с ней, «достал из словаря», что возможно просто нехватка кислорода или снижение уровня сахара в крови. Каково же было удивление всех, когда пришедшая в себя женщина, тут же попросила что-нибудь сладкое (кто-то сунул ей шоколадный баточник, кто-то сосательные конфеты). Инцидент закончился благополучно; он наказал женщине побыть еще в таком положении и подниматься плавно, без резких телодвижений, и обязательно наведаться к врачу, и в автобусе тут же послышались хвалебные комментарии, ласкавшие его слух: «Врач!.. Хороший врач, сразу определил!..» – говорили те, что подальше, слышавшие, но не видевшие его молодого лица. – «Больно молодой для врача, видимо учится еще… Уже видно, что хороший специалист выйдет, молодчина», – шептали те, что поближе. «Врач» зарделся, не разуверив никого, смиренно играя эту роль, купаясь в лучах обрушившейся славы. Хотел было признаться, что он никакой не врач, но, не сделав этого сразу, почувствовал, что момент упущен, и что если скажет теперь, то могут подумать – что же он так тянул с признанием? или еще что-нибудь в этом духе. Одним словом, впал в такое смятение за всеми этими размышлениями и угрызениями совести, что не нашел иного выхода как выйти на следующей же остановке, хотя не проехал и половины пути. Поведав в тот же день маме о случившемся, ожидаемо нарвался на лекцию: да, он молодец, что сориентировался и сделал все правильно в такой ситуации, но он просто обязан был оговориться, что он не врач, просто обязан был. Порой это вопрос жизни и смерти, твердила мать; может быть в салоне был настоящий врач, который не вмешался, увидев «коллегу», таким образом, лишая женщину профессиональной помощи. В общем, он и не рад был, что рассказал, хотя и сам понимал, что мама, безусловно, права, тысячу раз права.

– Семь лет! Семь лет! – почти в истерике причитала Инес. – Семь лет оно уже принадлежит ему, а все еще у меня…

– Ты ведь не знала, не могла знать, – пытался успокоить ее Бьорн.

– Не знала, не знала. Да, не знала, но что я сделала, чтобы узнать наверняка? Что? Ничего! Дура я, дура!

– Кто же знал… Я на твоем месте оказался бы в такой же ситуации. Да любой бы, наверное…

– Я – не ты! – перебила она, почти рыча. – Что ты бы ничего не сделал – это я знаю! Но я – не ты! Я должна была проверить, должна была!

Бьорн смолчал, уязвленный. «Пытаешься помочь, блин, а тут еще и достается», – обиженно промелькнуло в голове.

Инес застыла на мгновенье, уставившись взглядом в окно, после чего медленно развернулась к нему и, устало проведя рукой по лицу, произнесла:

– Бьорн, извини… Не знаю, что на меня нашло, дерганная вся какая-то. Меня просто всю трясет как подумаю, что я так подвела маму. Это ведь была ее просьба! Это было важно для нее.

– Я понимаю… Но ты все еще можешь выполнить ее. Он ведь жив, а значит – не поздно. Я, конечно, не знаю содержание письма, но думаю, что эти годы не особо повлияли на его важность или актуальность. Семь лет назад оно было предназначено ему – живущему, от умершей, сейчас контекст тот же самый: он жив и получит письмо от ушедшей из жизни… Вот если бы и его уже не было в живых, тогда я понял бы твои… твои… душевные терзания.

– Да, пожалуй, не поздно… – продышалась она. – Просто теперь думаю, как лучше сделать.

– Просто скажи ему как есть. Уверен, что он поймет. И только при личной встрече, не по телефону.

– Да, разумеется, только лично… при встрече… и объяснюсь.

Снова заходила по комнате, но уже энергичнее, позитивно.

– Пришел на похороны мамы, пришел, – шептала она, внутренне улыбаясь. – Дорога все же была ему.

Если абстрагироваться от самоистязаний по поводу невыполнения просьбы матери, сама по себе новость очень обрадовала ее. Ей было радостно за маму. Прежде, вспоминая о том, что ее время и внимание, которое она посвятила письму будучи уже больной, оказались ненужными этому человеку, ей становилось жалко маму и очень обидно за нее. Поэтому, по возвращении с похорон в саду, она почти инстинктивно оставила письмо в доме родителей, а не у себя, чтобы оно не напоминало ей о том, что горячо любимая мать в конце своей жизни осталась проигнорированной. Причем обиду держала не только на того человека, но и на маму, виня ее за то, что та так сильно ошиблась в нем, заставив свою дочь нести бремя обиды за нее. Теперь же наступило облегчение, своего рода избавление. Аж задышалось.

И она в очередной раз убедилась в том, что уже знала: ее мать возможно много ошибалась в своей жизни, но очень редко в людях.

Вконец успокоившись, вполголоса продолжила:

– И знаешь, мне так неудобно за саму себя? Если честно, я так рада, что садовнику стало плохо, а то так бы ничего и не узнала. И вот эта моя радость меня и коробит теперь. Плохо радоваться, а поделать ничего не могу – рада и все!

– Ну, знаешь ли! – вскинув руки, вырвалось у него. – Ну и метает же тебя от одних душевных мучений к другим.

Добавив следом:

– Может на самом деле у тебя радость от того, что ты, оказавшись в нужное время в нужном месте, можно сказать, спасла жизнь хорошему человека, при этом узнав от него кое-что важное для себя? – с той интонацией в голосе и поглядывая на нее так, как обычно делают преподаватели, подсказывающие ученику направление для правильного хода мыслей.

– Какой же ты все-таки! – задорно ответила Инес, плюхнувшись к нему на колени и обвив руками его шею. – Вроде сидишь, простак-простаком, а нет-нет, да как скажешь что-нибудь умное, почти мудрое.

– Вот-вот. Только вспоминала бы об этом почаще.

Позже, уже за чашкой кофе, когда страсти окончательно улеглись, оба дивились произошедшему, соглашаясь, что попади этот случай в руки какого-нибудь сценариста, наверное, принял бы его в работу как есть, без изменений.

– А все-таки как удивительно все сложилось! Как вспомню, аж мурашки по коже. В кино такое не придумают.

– Это точно… Жизнь – лучшее кино.

Находясь под впечатлением вереницы необычайных событий, имевших место в то утро, она снова и снова перебирала в памяти перипетии первой половины дня.

Скорая неслась быстро, но вместе с тем плавно.

Едва машина тронулась, водитель, не проронив ни слова, пару раз вопросительно оглянулся на медбрата, сидевшего рядом с Инес, на что тот коротко ответил: «Да, гнать».

Впервые в своей жизни оказавшись в машине скорой помощи, первое, на что она невольно обратила внимание, был звук сирены, гремевший снаружи, но едва слышный внутри салона машины, во всяком случае не так громко, как можно было ожидать. Ее это удивило. Ей также было приятно наблюдать за тем, как все машины на улицах бросались по сторонам, тормозили или выруливали таким образом, чтобы скорая беспрепятственно проехала.

Несколько перекрестков они буквально пролетели на красный свет, не сбавляя скорости; каждый раз у нее перехватывало дыхание, да и сердце замирало, как это бывало в детстве, когда она каталась на головокружительных аттракционах, тогда как медбрат ни разу и бровью не повел, даже зевнув раз, не говоря уже о водителе. Она услышала, как он по рации попросил обеспечить переводчика-дактилолога.

«Дактилолог? Должно быть сурдопереводчик», – мысленно заключила она.

Подъехав к больнице, они выскочили, медбрат бросился открывать двери здания. Спустя мгновение, мимо них пронеслась тележка-каталка, на которой она не сразу узнала садовника, из-за надетой на лицо дыхательной маски. Глаза у него были открыты, чему Инес несказанно обрадовалась; может для врачей открытые глаза еще ничего не значат, то для простого человека, не обремененного медицинскими знаниями, в подобной ситуации логика проста: открытые глаза – хорошо, закрытые – плохо.

Ее попросили проследовать за медбратом. Зайдя в кабинет, соседствующий с тем, куда завезли пациента, он принялся что-то строчить в журнале, поглядывая на часы у себя на руках, в то время как она, сняв куртку, приводила себя, всю промокшую, в порядок. Настрочив в журнале, он усадил ее на стул и попросил изложить подробности и обстоятельства его обнаружения, предупредив и испросив согласия на ведение звукозаписи, чтобы врачи ничего не упустили. Он пояснил, что звукозапись делают в особых случаях, к которым относится и этот, поскольку пациент глухой, что затрудняет выяснение крайне важных вопросов, прежде чем врач начнет осмотр. Инес не возражала и рассказала все, как помнила, в целом повторив свой беглый рассказ медсестре в парке; иногда он ее перебивал, задавая уточняющие вопросы.

Выйдя в коридор, он хотел было что-то сказать Инес, но к нему подбежала медсестра и сказала, что Сандра на вызове, но есть стажер, и указала на молодого человека, почти юношу, стоявшего немного поодаль от нее с явными признаками смущения, смешанного с неуверенностью. Медбрат, окинув беглым взглядом стажера, сделал неопределенный кивок головой и, попросив подождать, зашел в комнату с медсестрой, где был пациент. Про Инес он видимо забыл.

Они же так и остались в коридоре, и чтобы не мешать постоянно снующим врачам, персоналу и стремительно проезжающим тележкам-каталкам, отошли в небольшой холл напротив.

Это должно быть сурдопереводчик, прикинула она, поглядывая на юное лицо.

– Вы ведь сурдопереводчик? – спросила не столько, чтобы убедиться в своей догадке, сколько просто так, чтобы что-нибудь сказать.

– Да… Ой, нет, я еще стажер, – сконфуженно ответил тот, сквозь залившую лицо краску.

Тут дверь кабинета приоткрылась, и его попросили войти. Инес же так и осталась ждать, не зная покончено ли с ней или нет. С удовольствием бы ушла, ибо вся атмосфера в больнице, с ее специфическими запахами и больными, действовала на нее весьма угнетающе, но зайти в кабинет и спросить не решалась. Если бы торопилась или был бы рабочий день – другое дело.

Спустя некоторое время дверь распахнулась и оттуда, к удивлению Инес, вышел не только стажер, но выкатили и тележку-каталку с садовником, подкатив ее прямо к ней. Удивление прошло быстро, поскольку она услышала, что его увезут сейчас в другой кабинет на какие-то анализы. Бедняге же, похоже, стало немного лучше, судя по тому, что маски на лице не было, а дыхание, прежде тяжелое и прерывистое, теперь казалось размеренным.

– Как он? – спросила она чуть погодя, но не у медсестры, стоявшей тут же, а у стажера.

– Я не…

– Мы пока берем анализы, – за него ответила медсестра, прибавив: – Вы, кстати, уже можете идти. Спасибо!

– Хорошо, – с облегчением выдохнула Инес, одновременно радуясь своему освобождению и тому, что, похоже, все обошлось.

Но тут почувствовала, что старик легонько дергает ее за куртку; наклонившись к нему, она увидела, как он пальцем показывает в сторону боковой стены; проследив же за движением, она наткнулась на монитор, где транслировали какую-то передачу, с отключенным звуком. Там выступал незнакомый ей человек. Она непонимающе взглянула на садовника, потом снова на монитор, и снова на него. Тогда он жестами что-то сказал стажеру.

– Он говорит, что показывают вашего друга, кажется… ну или близкого, – перевел тот.

Тут быстро подошел медбрат, и со словами: «в пятую!» укатил его по коридору, в сопровождении медсестры и стажера.

Смотря на экран, она ничего не могла понять, как вдруг вместо незнакомца в кадре показался – ах! – Магнус Кельда. Потом незнакомец снова сменил его.

Инес стояла как вкопанная. Глаза пялились на монитор, но уже ничего не видели, да и не смотрели вовсе, а просто застыли. Ее бурей захлестнули вопросы, ответы, эмоции, ввергнув в болезненное состояние отрешенности. И мгновенно глубоко внутри поселилась тревога, которую она пыталась игнорировать, даже гнать прочь, но которая настойчиво подступала. Интуиция обещала неладное.

Откуда он знает, что они как-то связаны? – этот вопрос даже не стоял, мозаика моментально сложилась сама: Магнус Кельда приходил в Большой Сад к ее маме. Что дедушка ошибся или перепутал кого-то с кем-то, – не вариант. Она верила, почти знала, что как бы ей не хотелось, чтобы это было ошибкой, интуиция права. И еще эта «тревога».

Она еще надеялась на спасение. Ответ на вопрос: когда он приходил? – мог бы спасти ее от душевной пытки и угрызений совести. В эти мгновения она думала только о себе, не о маме.

Она ринулась за ними, ища «пятую». Миную одну секцию она вошла в другую, где, исходя из нумерации, должен был быть пятый кабинет, но тут же была остановлена молодым медбратом, сидевшим за столом у входа, буквально рявкнувшем, что это отделение только для персонала. Она тут же, не моргнув и глазом, соврала, что ее отца привезли на скорой, и что ей сказали, что он в пятом кабинете. Тот смягчился, но все равно не пустил, вежливо предложив подождать в холле. Она не могла сидеть, металась по холлу, отмеряя его шагами, ловя сочувственные взгляды медбрата. Ее сердце колотилось, нагревая все тело. Если бы она не была промокшей от дождя, обильные кружева пота, выступили бы на ее кофте.

Спустя некоторое время, завидев выходящего стажера, она буквально набросилась на него:

– Как он?

– Анализы берут. Я там и не особо пригодился, если честно. Вроде ему лучше, но я не врач, я не знаю, извините.

– Пожалуйста, освободите коридор, каталки едут, – послышался голос медбрата, и они послушно углубились в холл.

– Да, да, я понимаю. Но вы должны мне помочь, – протараторила она и, не дожидаясь ответа, продолжила. – Прошу вас, узнайте, когда он видел моего друга. Ну, того, с телевизора. Это очень важно! Очень! Только это, не больше.

– Но как я зайду обратно? Что скажу? – запинаясь, ответил тот, но под сверлящим взглядом умоляющих глаз, согласился.

Эти минуты ожидания были мучительны. Она буквально сгорала внутри. В висках стучало, бушующее сердце неистово гоняло кровь по венам.

Но вот он вышел, сопровождаемый бурчанием медбрата, недовольного тем, что стажер снует туда-сюда; она замерла, затаив дыхание.

– Он сказал, что видел его около года назад.

Выдох… Она выдохнула. С облегчением. «Год назад! Год назад – не считается. Пусть даже три последних года подряд приходил – это не то», – мысленно успокаивала она себя.

И только сейчас, вместе с облегчением, нахлынула грусть, грусть за маму. Ей было грустно, что не случилось то, чего она так боялась еще минуту назад. И поблагодарив стажера, она меланхолично направилась к выходу. Но та «тревога», съежившаяся от ответа стажера, как от удара, все же не покинула ее, притаившись глубоко внутри, теша себя надеждой.

Но мгновение спустя, сзади донесся голос подбегающего стажера, адресованный ей. Она обернулась.

– Извините, если быть точным, он сказал, что в последний раз он его видел около года назад.

Расправив крылья, «тревога» выпорхнула из своего тайного убежища и стремительно понеслась, поглощая каждую клетку ее тела, мгновенно заполнив все ее существо.

– А когда он видел его в первый раз? – выдавила из себя потухшим голосом.

– Не знаю, я не спрашивал, – виновато ответил он, уже сожалея о сделанном уточнении.

Она невольно смерила его тяжелым взглядом, недоумевая как можно было не спросить об этом, – это ведь главный вопрос! Она уже не контролировала ни свои мысли, ни эмоции.

– Мне нужно знать, когда он видел его в первый раз, – почти обреченно прошептала она.

Интуиция же шептала: «Ты знаешь. Да, ты знаешь, когда».

Видя, как он мается, не решаясь возвращаться туда из боязни нарваться на замечания медбрата, охранявшего вход в то отделение, она схватила его за руку и, не проронив ни слова, рванула в пятую. Минуя медбрата, дернувшегося их останавливать, она, разворачиваясь к нему, рукой подтолкнула стажера по направлению к пятому кабинету; стажер, уловив тактическую хитрость, не оглядываясь, бросился в кабинет. Инес же даже не помнила, что именно она возбужденно говорила медбрату, лишь бы отвлечь его, пока он выпроваживал ее обратно в холл.

Но вот показалось и желанное лицо молодого человека. Подавленное лицо. Не зная ни садовника, ни Инес, он только сейчас, из ответа Патрика, понял, о чем вообще идет речь.

– Он сказал, что в первый раз это было в день похорон… – сочувственно начал он, запнувшись.

– Моей мамы, – закончила она, услышав то, что уже знала в глубине души.

«Тревога» уже не скрывалась и не подбиралась, и даже не торопилась, но победоносно предстала перед ней во весь свой рост и, обхватив своими руками лицо жертвы, дабы лишить ту возможности отвести взгляд, приблизила его к себе и, в упор, медленно произнесла то, чего в душе так боялась Инес: «Да, да, моя дорогая, – ты подвела свою маму, подвела».

– Девушка, девушка! – вдруг послышалось ей.

– Вы мне? – спросила она мужчину, который к ней обращался.

– Да. Вы, кажется, забыли надеть куртку и зонт раскрыть… Дождь ведь…

– Ах, да… спасибо, – ответила она, только сейчас заметив, что идет по улице, держа в руках и куртку, и зонт, и мокнет под моросящим дождем.

– С вами все в порядке?

– Да, да, задумалась просто, – ответила она, надевая промокшую куртку и, раскрыв зонт, пошла дальше…

Диего же (так звали стажера-дактилолога), наблюдавший за ней, после его ответа развернувшуюся и молча направившуюся в сторону выхода, словно сомнамбула, сокрушался свои первым днем стажировки. «Мать честная! – говорил он себе, эмоционально измотавшись. – Если такие страсти здесь каждый день, я так долго не протяну».

* * *

Долгожданная конференция была на носу. Всего несколько дней отделяли Айгуль от поездки в Женеву, но вместо усиленной подготовки она вынуждена была ехать c Икрамом в аул.

Случилось несчастье.

Уже на подъезде она уловила характерный запах аула, который ей всегда нравился, отчего ностальгические струны приятно заиграли в душе, несмотря на отнюдь не радостный повод, приведший их сюда.

Аромат аула формировал не какой-либо конкретный запах, но комбинация множества, порожденных типичной аульской жизнью. Это и дым растопленных печей, поднимающийся из закоптелых дымоходов и рассеиваемый ветром по аулу, и огонь самоваров и казанов, сопровождаемый треском пылающих дров, запах различного домашнего скота и их испражнений, и запах еды, приготавливаемой на улице, будь то варящееся мясо или шипящие на раскаленном масле баурсаки, особенно когда их готовят в больших количествах по какому-нибудь поводу, радостному или грустному. Все это вместе и создает типичный запах аула, столь приятный особенно тем, кто не жил здесь постоянно, а проводил здесь детские или отроческие годы, как правило летние месяцы школьных каникул, вдали от города.

Человеку постороннему, в ауле не бывавшему, этот запах был бы, скорее всего, не по душе, потому как если оценивать его исключительно чувством обоняния, то он, пожалуй, на очень редкого любителя. Местные же жители и вовсе его не слышали, ибо эти благовония уже стали неотъемлемой частью их повседневной жизни, частью их плоти. Но тем, кто проводил там каникулы, как Айгуль, душевную отраду доставлял не сам запах, но ассоциации и воспоминания, навеянные им; он пробуждал к жизни фрагменты прошлого, тесно связанные с местом: детские и отроческие годы, безудержно веселые, беспечные. Эти эпизоды, нестирающимися чернилами внесенные на карту ее памяти, дремлют до поры до времени, как в летаргическом сне, пока запах, точно дефибриллятор, не воскресит их своим разрядом.

Подобную силу запаха, действующую на нее словно портал, распахивающий двери в прошлое, она отметила еще в ранней молодости, после возвращения из обучения во Франции, где училась в магистратуре. Утренняя варка кофе в миниатюрной гейзерной кофеварке в общей кухне студенческого общежития была неотъемлемой частью той жизни, почти церемонией, гарантировавшей хорошее начало дня; там она собственно и пристрастилась к этому напитку. С тех давних пор и по сей день, звук бурлящей воды, подобно гейзеру, и особенно запах сваренного кофе в такой кофеварке, дарили ей легкость, а порой и кураж, столь присущий пылкой студенческой жизни. Она частенько открывала крышку кофеварки и, закрыв глаза, вдыхала аромат кофе, с первого же вдоха чувствуя прилив хорошего настроения, почти радости.

Тут же всплывала в памяти маленькая комната студенческого общежития, окно которой выходило на внутренний двор, утопавший в зелени, в десяти метрах квадратных которой умещалось все, от миниатюрного холодильника, кровати, стола, до компактной кабины туалета с душем; ее единственным минусом было расположение на первом этаже, поэтому забыться в ней и походить голышом, без предварительного закрытия механических рулонных штор, было просто невозможно: нет-нет да проходили мимо окна студенты, желавшие срезать путь, чтобы быстрее дойти до соседнего общежития, или уборщики. Последние иногда останавливались у открытого окна, чтобы попросить сигарету или узнать время, да и просто поболтать.

С той комнатой частенько всплывало в памяти и лицо Амона, молодого человека, подарившего ей кофеварку и научившего варить кофе; его комната была на том же этаже, за варкой его кофе в общей кухне они и познакомились. Внешне он был весьма несуразен, но с достойным чувством юмора, а юмор – великая сила, способная и уродца уложить в постель с красавицей, поэтому время от времени она проводила с ним ночи; он же считал, что у них отношения, пока однажды она не расставила все точки над «и». Бедолага влюбился в нее по уши, и ей было жалко его, но становиться сестрой милосердия отнюдь не входило в ее планы. Достаточно и того, что пару раз, завидев его в студенческом городке унылым или игнорируемым в группе сокурсников, она сознательно одарила его моментами славы, подойдя к нему и, приветствуя, чувственно целовала его в губы, после чего удалялась, делая характерный знак рукой, означавший «позвони мне». По восхищенному ропоту позади нее она понимала, что цель достигнута, и что теперь Амон был не на отшибе группы сокурсников, а в самом центре.