Текст книги "Сны из пластилина"

Для него это было откровением.

И как ни парадоксально – неожиданным. Несмотря на то, что эта проблема, благодаря жене, так или иначе мелькала у него перед глазами долгое время, что, пожалуй, сыграло свою роль и сделало его более восприимчивым к вопросу, и все же для него это стало неожиданностью; как если бы вдруг его взяли и перевернули вверх тормашками, – взгляд на мир открывается совсем иной.

Ему вдруг стало больно и бесконечно жаль своего сына. За него он переживал, не за себя. Появилось тягостное ощущение, что над мальчиком совершается насилие: постоянное и незримое насилие над его разумом. Особенно грустно было оттого, что ребенок даже не ведал об этом. Жертву же, которая даже не знает, что является жертвой, особенно жаль.

Но кто? Кто это делает? Кто виноват? Задаваясь этими вопросами, ответом было – общество, безликое общество. Но ответ не удовлетворил Икрама, чей разум, словно проснувшийся после летаргического сна, сделался более пытливым, безустанно копаясь и требуя, требуя ответов. Разбирая это «общество» на его составляющие, перед ним стали мелькать лица: лица Амины Гульсым, родителей детей, с которыми Дамир дружит или общается, и которые в общении с сыном невольно служат проводниками идей и взглядов их родителей, лица соседей и родственников, лица его друзей, лица родителей Айгуль и его собственной матери (его отца уже давно не было в живых) – круг лиц неприятно сужался – наконец, всплыло лицо и его дочери, и – ах! – свое собственное лицо.

Да, да – свое лицо! «Как так? А вот так, – беспощадно твердил он себе. – Вот именно так». Его действия, его поведение и, в конце концов, вся его жизнь – это «живая речь» для его сына, красноречивее любых слов. Сознательно ли или подсознательно, но сын видит, слышит и чувствует его. Перед тем как мальчик станет самостоятельно что-нибудь понимать в таких вещах, он годами невольно наблюдает за жизнью одного из самых родных ему людей, и он впитывает все. Жизнь отца – фундамент для мировоззрения его сына. Да и Айка, старшая сестра, с которой он достаточно близок и дружен, своим поведением и словами невольно «шлифует» сознание младшего брата.

Каждый вносит свою лепту.

По незнанию ли или умышленно, осознанно ли или по банальной привычке, искренне любя, не любя или вовсе равнодушно, – не важно, но каждый (каждый!) кладет кирпич, порой и мимоходом, в постройку «тюрьмы» для ребенка. И Дамир уже ходит вокруг этого строения, водит рукой по его стенам, свыкается с ним, как ребенок, бегающий и снующий вокруг дома, который вот-вот будет достроен. А «строители» докладывают и докладывают кирпичи, самостоятельно при этом определяя, где именно будут расположены окна, сколько их будет – один или два, на одной ли только стороне или на двух, на север ли будут выходить или еще на юг, какого размера будут они – маленькие, очень маленькие, или вдруг – средние. Скоро дом будет воздвигнут, без какого-либо участия того, кто будет там обитать, и Дамир войдет в него (или его заведут), и он станет его обителью, сквозь окна которой он будет лицезреть окружающий мир, и только в том направлении, где ему их расположили. Он этого всего не знает, как и многие другие обитатели таких построек.

Айгуль же как-то не вписывалась в эту мозаику «доброжелателей», особняком стоя на этом фоне. Всегда внимательная к ребенку, свободная от предрассудков и социальных клише (насколько он мог судить о ней), она всегда старалась поощрять сына в любых его начинаниях и стремлениях, не ограничивая его узкими рамками «мальчиковского». Ему вспомнились и их разговоры о том, как им нужно вести себя с Дамиром, чтобы оградить сына от такого воздействия; это были больше монологи жены, нежели разговоры. Он со всем тогда соглашался, не придавая, однако, тому должного значения, поскольку было это в пору его «философского» отношения к проблеме.

И все же оба родителя прекрасно понимали, что даже выступая единым фронтом они не в силах воспрепятствовать влиянию окружающих. В семье, где он защищен и «свободен», он проводит все меньше и меньше времени, и все больше и больше в обществе, – в нашем нормальном обществе… В обществе, пылко влюбленном в норму.

На фоне подобных внутренних переживаний и размышлений, немудрено, что в последнее время его навещали сны, изводившие его по ночам.

* * *

Мягкие, увядающие руки, с почти прозрачной, слегка обвислой кожей, из-под которой отчетливо выступали крупные вены, бороздившие их словно наросты, выдававшие почтенные лета их обладательницы, перевалившие за так называемый «преклонный возраст», медленно положили на книжный столик небольшую папку с бумагами. На краешке одного листа, невзначай выбившегося из папки, можно было прочесть азиатскую фамилию, написанную на французском языке.

Другая рука, моложе и тверже, тут же потянулась к столику и аккуратно вернула этот взбунтовавшийся листок в лоно папки.

Старая рука взяла со стола чашку сильно разбавленного кофе, но, замерев на мгновение в таком положении, вернула ее на место, так и не испив и глотка. Ее хозяйка медленно поднялась с кресла и неторопливо подошла к окну, выходящему на пляж и океан, воды которого в этот день были на удивление очень спокойны. Ее размеренные движения были вызваны отнюдь не ее почтенным возрастом, но думами, в которые она была всецело погружена.

На берегу бегала собака. Ее собака…

Человеку стороннему все в этой комнате показалось бы крайне странным, а то и вовсе сюрреалистичным. Но речь идет не о самой комнате, разумеется, а о двух женщинах в ней находящихся, невозмутимо беседующих на темы отнюдь не невозмутимые. Все вокруг, включая двух особ, было в полном диссонансе с природой их беседы, все положительно не соответствовало всему: обстановка, не соответствовало теме, тема не соответствовала их внешнему виду, внешний вид женщин контрастировал с тоном их голоса, тональность их голоса не соответствовала содержанию сказанного, а содержание разговора уж никак не вязалось с их одеждой, которую и вовсе не должны носить люди, читающие документы, лежащие в папке на журнальном столике, рядом с чашкой самостоятельно сваренного кофе, и, наконец, сами эти женщины никак не были похожи на людей, которые могли бы оказаться в одной комнате (разве что совершенно случайно), не говоря уже о том, чтобы видеться регулярно (пусть и нечасто) и вести беседы на столь непонятные такому постороннему человеку темы.

И все же здесь не было никакой ошибки, ни самой малой толики случайности.

Женщины были связаны друг с другом, причем узами более прочными, нежели самые добрые родственные отношения. Их общение не было их выбором. И если это также применимо к родственным отношениям, судя по житейской фразе – «родственников не выбирают», то общаться или не общаться с родственниками – все же в руках человека, тогда как у этих двух женщин и этого выбора не было. Без всякого преувеличения – они были просто обречены видеть друг друга. И эта гостиная, столь милая ее хозяйке, в которой она любила проводить свободное время, которого в последние годы стало больше, за чтением или иным милым душе занятием, на пару часов пребывания молодой женщины, внешне довольно привлекательной, часто ловившей на себе восторженные взгляды мужчин, превращалась в нечто несуразное, нечто чуждое, совсем не ее. Оттого она и отпускала гулять на улицу свою собаку всякий раз, когда ожидала визита этой особы; да и собака не особо жаловала гостью, чуя безмолвное напряжение меж дамами. Благо, что такие визиты были нечасты.

И для молодой женщины это отнюдь не было приятным времяпрепровождением. Но ее отношение и восприятие таких встреч было совершенно иным. Нет, это не было работой, но по той лишь причине, что слово «работа» и близко не отражало сущность и всю глубину ее вовлеченности, как физической, так и эмоциональной, в ведомую ею деятельность, которой она посвятила всю себя без остатка, самозабвенно погрузившись и отдавшись «благому делу». Для нее подобные встречи были моментами максимальной концентрации сознания, одним из главных помостов ее труда, где она призывала себе на помощь все свои знания и навыки, имеющиеся в ее арсенале, коих было отнюдь не мало.

Равномерное постукивание настенных часов гостиной явственно слышалось на фоне образовавшейся паузы, которая, впрочем, обеим женщинам никак не мешала. Паузы были неотъемлемой частью их беседы, и частью важной; паузы порой давали больше информации, нежели слова.

– Медина, Екатерина, Малати и Альба – за продолжение пассивного мониторинга, «учитывая отсутствие острой необходимости». Кумико и Чечилия – за начало активной фазы, – наконец прозвучал женский голос из глубины комнаты. Сказано это было бесстрастным ровным голосом, лишенным эмоциональной начинки и не позволявшим определить позицию самой говорящей относительно обсуждаемого вопроса, если у оной и была какая-либо точка зрения; слова несли лишь информацию.

– Вы повторяетесь, – не сразу ответила хозяйка собаки, не оборачиваясь.

– Прошу прощения… Матушка. – И эти слова были лишены всякой тональности.

Развернувшись лицом к собеседнице, хозяйка дома продолжила:

– Я не увидела мнения Юшенг.

– Мнение госпожи Юшенг я озвучу вам устно, вне протокола. На этом настояла она сама, – и, увидев призывный кивок головы хозяйки, означавший готовность слушать, продолжила: – Она считает, что, невзирая на то, что страна не демонстрирует активности в вопросе, будет значительным упущением оставить его без физического присутствия в условиях…

– В условиях соседства с ее «полыхающей страной», да? – перебила ее старушка. – Слышали уже… Можно было и написать, ничего таинственного тут нет.

– Я не договорила, – с расстановкой молвила молодая собеседница, удовлетворенная, однако, сильным промахом хозяйки, отчего победоносная ухмылка запорхала в ее глазах. То были ее первые слова за вечер, в которых мелькнуло подобие эмоций, на которые она была намеренно скупа. «Теряет хватку!» – триумфально гремело у нее в голове. Эта мысль отдалась таким сильным импульсом по всему телу, что она аж заерзала в кресле, пусть и едва заметно. Она намеренно не продолжала, выдерживая паузу, чтобы посмаковать момент и усилить эффект от просчета, и ждала пока Матушка сама не попросит продолжить.

– Внимательно слушаю вас.

– Будет значительным упущением оставить его без физического присутствия в условиях обнаруженных значительных запасов урановой руды в стране. – И снова пауза, но небольшая.

Легкий наклон головы пожилой женщины свидетельствовал, что она вся внимание. Вторая продолжила:

– Это очень свежая и закрытая информация. Профильное министерство только на прошлой неделе доложилось по данному вопросу правительству страны. Никаких официальных заявлений и коммуникаций на этот счет пока не сделано. На фоне рассматриваемых правительством страны инициатив по гендерной корректировке в политической сфере, о которых говорится в досье, ситуация, по мнению госпожи Юшенг, приобретает оттенок, заслуживающий самого пристального внимания.

Она была весьма довольна произведенным эффектом, внешне, однако, никак не выдавая оное. Гневалась на себя за то, что дала слабину мгновением ранее и позволила эмоциям обнаружить себя, пусть и ненадолго. Вернув свой modus operandi, наказала себе впредь четче «держать линию» и не поддаваться чувствам. Пока излагала информацию, мысленно разобрала всплывшую гипотезу: «А не намеренно ли Матушка оступилась, чтобы вывести ее из равновесия?» Скрупулезно проанализировав ее со всех сторон, в том числе невербальную составляющую коммуникации, в оценке которой она была сильна, пришла к выводу, что это не было игрой. Невольно вспомнились слова наставницы, твердившей им скрывать эмоции, ибо «ваши эмоции – это козырь им в руки, которым они непременно воспользуются, если им нужно; они это умеют…»

– Прогнозные или подтвержденные запасы? – поинтересовалась «умеющая».

– Прогнозные. Но их министерству уже поручено провести дальнейшую детальную разведку для подтверждения и оценки запасов. По информации госпожи Юшенг, даже если прогнозные показатели будут подтверждены не в полном объеме, речь все равно идет о внушительных, колоссальных цифрах. С ее слов, страна метит в тройку по запасам в мире.

– Интересно, – промолвила хозяйка, вернувшись в кресло и задумавшись.

– Это еще не все, – после некоторой паузы сказала гостья и, медленно испив воды из стакана, продолжила: – Кроме того, она встревожена из-за госпожи Лан, которая, как ей кажется, демонстрирует признаки отступничества, что ослабит присутствие в регионе в целом. Это еще один довод, по ее мнению, в пользу активного решения вопроса.

– Это очень, очень сильное заявление, – тут же молвила хозяйка, в упор глядя своей гостье, добавив: – Ей кажется, что Лан отступает?

– Но мы ведь все знаем, – с расстановкой произнесла гостья, – что, если госпоже Юшенг что-то «кажется» или «мерещится», или даже «приснилось», – значит так оно и есть, ибо она тысячу раз проверит, прежде чем сказать свое знаменитое «кажется».

«Она права, в сомнениях Юшенг – одни факты… Ох, совсем никудышная стала», – расстроенно подумала хозяйка.

«Совсем сдала», – в унисон подумала вторая.

– Отступить невозможно, – медленно прошептала хозяйка, уставившись на мгновенье в одну точку, больше размышлением, нежели адресуя сказанное собеседнице.

– Возможно, – был ответ второй, многозначительный взгляд которой договорил начатое.

– Я не разделяю вашей гипотезы, – вдруг устало произнесла Матушка. Она почти размякла в кресле, словно последние слова высосали из нее остатки сил; также внезапно одряхлел и ее взгляд. Молодая женщина всеми фибрами души силилась «прочитать» столь резкую перемену душевного состояния, ничем себя, разумеется, не обнаруживая.

После недолгого молчания, гостья продолжила:

– Скоро у нас будет возможность увидеть кандидата лично, на одной из конференций в Европе. Разумеется, ни о каких прямых контактах речь пока не идет. Это так, последние аккорды в формировании ее личного досье, на случай если Совет решит пойти дальше.

Хозяйка неопределенно кивнула головой; похоже, это не сильно ее занимало.

– И последнее: если вы не возражаете, предстоящее заседание Совета в этот раз предложено провести в периметре госпожи Чечилии, а не госпожи Кумико, ввиду известных обстоятельств.

Матушка рассеяно подняла глаза на собеседницу.

– Каких именно?

– По состоянию здоровья или, лучше сказать, возраста. В последнее время она испытывает крайние сложности при перелетах. Остальные члены Совета не возражают.

– Я не против… Да и как я могу возражать, если в скором времени сама буду вынуждена пользоваться подобными привилегиями, которые, я надеюсь, мне будут оказаны.

Гостья и бровью не повела, умышленно смолчав, не поддаваясь на житейско-тривиальный характер сказанного.

Минутой позже, хозяйка молча взяла папку со стола и подойдя к камину, в котором слабо тлел огонь, аккуратно опустила ее туда, наблюдая как пробудившиеся языки пламени заключили бумагу в свои поначалу робкие, потом жаркие объятия. Дождавшись, когда огонь превратил досье в пепел, развернулась и решительным голосом произнесла:

– Сообщите всю информацию, озвученную Юшенг, остальным. Все, за исключением того, что касается Лан. Последней я, пожалуй, нанесу личный визит, чтобы понять ситуацию и градус проблемы.

– Хорошо, но в данном случае я делаю «слепую» запись во внутреннем протоколе, и от вас будут ждать комментария по необозначенному вопросу. В случае отсутствия оного, я буду вынуждена озвучить проблему как есть.

– Делайте то, что вы должны делать, – последовал спокойный, но твердый ответ. – Спасибо за ваш визит. Не стану больше вас задерживать.

– В таком случае – до свидания, Матушка.

– Хорошего вам дня.

«Воистину железная дамочка», – подумала хозяйка, услышав звук удалявшейся машины.

Она была рада избавиться от этой молодой особы так скоро. Встречи с ней ее в последнее время тяготили. Ей вдруг сильно захотелось отвлечься, развеяться, и она, накинув легкую куртку и вязанную шапку, вышла со стороны веранды на пляж, и медленно, утопая в песке под тяжестью прожитых лет, направилась к берегу, где легкий бриз и стрелой мчавшаяся к ней собака вмиг унесли ее вдаль от обременительных мыслей.

* * *

Зима подходила к концу.

Айгуль лежала в постели с книгой в руках. Слабый, убаюкивающий свет прикроватной лампы, вкупе с приятным телу и глазу покрывалом, создавали необыкновенный уют, словно объятия родной матери, в которых хочется заснуть. Но в последние дни это было скорее полем битвы, – ее битвы с романом. Она отчаянно боролась с накрывающей дремой, решив сегодня же дочитать его, ну или хотя бы сделать решающий рывок к последним страницам, чтобы уж завтра точно добить и перейти наконец к другой книге (хотя такой план у нее был и вчера). От этой книги она уже устала, даже была истощена. То было очень сложное, объемное и «медленное» произведение, заставляющее погружаться в глубокие размышления. Это отнюдь не было для нее сюрпризом: принимаясь за чтение, она уже знала, что перу ее автора, – известному японскому писателю Кейко Хана, – присущи сложные психологические произведения, центром которых является человек и его внутренний мир, за что автор и снискала весьма заслуженную славу, но не подозревала, что все будет так замысловато. Ей не терпелось взяться за книгу другого жанра. Для себя же подметила, что чтение этого романа получше всякого снотворного: к концу дня уставший мозг просто отказывался воспринимать такие мудреные вещи и отключался, – она так и засыпала с книгой в руках.

Дети уже спали, Икрам еще нет.

Она услышала, как он уселся за стол в зале и притих. Улыбнулась. Задумчивое состояние, не покидавшее Икрама последнее время, не прошло для нее не замеченным.

Вначале она подметила, что по вечерам, перед сном, он начал что-то записывать. Можно представить ее удивление, когда она обнаружила, что он, оказывается, начал вести дневник. Дневник! И это человек, который не понимал, как мужчина может вести дневник, неоднократно бросая в разговорах, что мол не мужское это дело – копаться в себе, анализировать свои чувства и записывать их. Икрам, не скрывая, сконфуженно признался, что начал записывать свои мысли, переживания и наблюдения, сделанные в течение дня, и что это сугубо личное, только для него самого. Он почти добил ее в тот вечер, когда она услышала от него фразу: «чтобы лучше понять себя». Айгуль была только рада и словами поощрила его за такую работу над собой, внутренне «приоткрыв рот» от удивления, – удивления приятного.

«Так-так-так… Мама дорогая, матушка моя, – говорила про себя, улыбаясь, – то ли еще будет».

Словно в воду глядела.

За словами, прежде от него неслыханными, последовали действия, доселе за ним не наблюдавшиеся. Не то, чтобы он вдруг начал делать то, чего раньше никогда не делал, – нет, но внимательно к нему приглядываясь, она подметила новую динамику в его поведении в целом, и в его отношении к детям, в частности. Кроме того, стала чаще наблюдать на его лице задумчивый взгляд, но отнюдь не меланхоличный, а своего рода «рыщущий взгляд», или обнаруживала его за книгами, к которым он раньше не притрагивался. Однажды она даже застала его за чтением раздаточных материалов, принесенных ею с какой-то конференции, о существовании которых она и вовсе забыла, и даже не помнила где они лежали.

Такая необычная любознательность Икрама только радовала Айгуль. Он стал проявлять интерес к вещам, которые ранее его не волновали; при этом радовало не столько то, к чему именно у него появился интерес, сколько сам факт того, что он переступал порог своей внутренней рутины, пытался расширить границы своего мировоззрения.

Ее попытки в прошлом подтолкнуть его в этом направлении, чтобы он открыл для себя что-нибудь новое или занялся саморазвитием, не давали результатов. Давить же на него она не хотела. И она где-то даже смирилась с тем, что он так и будет идти по жизни как по накатанной, так и останется милым и порядочным человеком, с которым надежно, уютно и спокойно. Так надежно, уютно и спокойно, что аж ко сну тянет. Это в свое время отразилось и на ее отношении к нему. Ей казалось, что они словно парусник, застигнутый штилем и замерший на одном месте, едва барахтающийся туда-сюда. Таковы были ее чувства к нему, не его. Она видела, что он все также тянется к ней, что она все также волнует его. Но для нее он невольно стал тихой гаванью, куда пристает корабль передохнуть, прежде чем вновь ринуться в схватку с бушующим океаном, штормом и ураганом страстей.

Видимо поэтому у нее были любовники. Немного, но были.

С последним она рассталась около года назад. Рассталась, вздохнув от облегчения. Сабит был моложе ее, совсем не глуп, привлекателен, но, как оказалось, такой прилипчивый. И всегда улыбался. Если поначалу это в нем ее привлекало, как признак жизнерадостного человека, как ей думалось, то спустя некоторое время эта вечная улыбка ее просто бесила. Со временем она поняла, что его жизнерадостность – лишь один из поводов, по которому она сияла у него на лице. Один из множества. Если он не знал, что сказать – он улыбался, если он не понимал, о чем вообще идет речь – он улыбался, прежде чем что-нибудь сказать – он улыбался, нечто похожее на улыбку было даже тогда, когда он просто молчал. Засыпал ли он с улыбкой на лице? – этого она сказать не могла, так как они встречались только днем или ранним вечером, но совсем не удивилась бы если бы это было так. Однажды, в разгар одной единственной ссоры с ним, она так и бросила ему в лицо: «Да что ты вечно улыбаешься, как идиот?» Что он ответил? – он улыбнулся. Позже она рассудила, что в такие моменты его улыбка – это нечто вроде фасада, за которым он пережидал турбулентные моменты, поэтому со временем она вызывала в ней уже жалость. Был только один момент, когда он никогда не улыбался, – когда они занимались сексом. И слава Матери! Его улыбку во время секса она бы не потерпела. Но нужно отдать ему должное: в постели он был хорош, не великолепен, но хорош. Поэтому она и встречалась с ним, но лишь на короткое время, как правило, во время обеденных перерывов или на час-другой сразу после работы; поговорить с ним ей было не о чем. Расставание же неожиданно растянулось по времени: он все никак не хотел оставить ее в покое и постоянно маячил то здесь, то там, намеренно попадаясь ей на глаза, но, сдавшись пред ее непреклонностью, все же отстал. То, что в бытность их телесных отношений было преимуществом, а именно соседство зданий, где они работали, теперь же было недостатком: они нередко пересекались на улице и она была вынуждена лицезреть его улыбку.

Но в этом плане уж лучше такой как Сабит, нежели, – не дай Мать родная! – опять повстречать кого-нибудь как Олжас. Чуть совсем не пропала из-за него. Ее аж в пот бросало, когда она вспоминала о нем, хотя это было давно, когда Дамира еще не было на свете. Они были ровесниками, он был довольно умен, но ему откровенно не везло на профессиональном поприще. Помимо взаимной симпатии, их объединяли еще и интересы; и за какие-то месяцы они сильно сблизились. Она тогда совсем голову потеряла, эмоционально привязавшись к нему. Такая сильная душевная связь не могла не сказаться на их плотских отношениях, усилив их необычайно. Она буквально таяла в его объятиях, растворяясь в половом акте прямо-таки на кусочки, расщепляясь на атомы. Когда она принимала его в себя, ей казалось, что он проникал дальше, глубже, – в ее сознание, «аж все тело звенело» – как она однажды призналась своей давней подруге. Иногда такое заканчивалось тихим плачем, блаженным плачем. И она позволяла ему делать с собой все, что ему было угодно, абсолютно все. Таких телесных наслаждений она не испытывала ни с кем больше, даже с Абаем такого не было, – ее первой и, как ей казалось, настоящей любовью (и пока единственной). С Олжасом она себя не узнавала: ходила потерянной, земля уходила из-под ног; твердая хватка, которой она держала свою жизнь, ослабевала. Разумеется, такое не могло остаться незамеченным. На работе начало не ладиться; руководство, прежде всегда довольное ею, начало косо поглядывать на ее участившиеся отложения сроков исполнения того или иного поручения, или на неполноту раскрытия того или иного вопроса. Айке уделяла совсем мало времени. Да и Икрам, она была уверена, знал про существование «кого-то» или, как минимум, подозревал; их отношения тогда были натянуты до предела. Но хуже всего было то, что это все ее тогда не сильно беспокоило, она как будто наплевала на окружающий мир. Неизвестно чем бы все это для нее закончилось, если бы Олжасу наконец не улыбнулась удача в профессиональном плане: ему предложили хорошую работу за рубежом, о которой он, по его словам, «и мечтать не мог». Это было спасением. Он поначалу хотел отказаться от предложения, лишь бы не уезжать от нее, но она настояла, почти заставила его принять его. С ним рядом она была обречена «погибнуть»; словно корабль, давший пробоину и безудержно погружавшийся под воду, капитан которого ничего не в силах поделать, и даже не спасается. Поэтому последним усилием воли, почти «в прыжке», она ухватилась за эту возможность спасения. Все мысли о том, что лично для него это был шанс вывести свою профессиональную карьеру на новый уровень, пробиться в жизни, стать независимым, были на далеком втором-третьем плане, хотя именно этим она и убеждала его, да и саму себя, чтобы он не упустил улыбку судьбы. За всеми этими доводами, которые она приводила ему, за всеми фразами – «твой шанс», «твое будущее», «твоя жизнь», ее внутреннее я, ее инстинкт самосохранения, игнорированный месяцами, и восставший, словно феникс из пепла, истошно кричал: «мой шанс спасти мое будущее, спасти мою жизнь!» Она спасала себя, только себя. Она почти умоляла его уехать. Он уехал. Она снова была свободна. Грустна, но свободна. Потом и грусть прошла.

Спустя годы, оглядываясь назад, их отношения ей казались какой-то непостижимой, почти болезненной зависимостью, – зависимостью деструктивной. Она дивилась своему бессилию тогда. Но воспоминания об их «кувырканиях в постели» ей и сейчас доставляли удовольствие; под них она порой мастурбировала. Как вспомнит, так сразу что-то екает внутри и низ живота начинает предательски ныть. Бывало, что она, занимаясь любовью с Икрамом, представляла себя с Олжасом, крепко зажмурив глаза, и боясь, как бы ее уста в беспамятстве не предали ее, произнеся его имя.

За такими воспоминаниями о любовных утехах с Олжасом она застала себя, когда услышала, как щелкнул выключатель в зале и Икрам зашел в ванну чистить зубы.

Решила тут же переключиться на Кейко Хана, чтобы успокоить участившееся сердцебиение. «Мать родная! Кейко Хана и здесь крайне эффективна», – зевая вовсю, подумала она. «Решающий рывок» не удалось сделать и сегодня, госпожа Хана не сдалась и на этот раз.

– Дневник вел? – поинтересовалась она, когда кровать заиграла от плюхнувшегося в нее тела.

– Ага.

– Много написал?

– Нет, как-то не шло… почти нечего было писать сегодня.

– Бывает… Но все равно молодчина. Спокойной ночи, – уже шепотом произнесла она, притянув его к себе и напечатав поцелуй в губы, отдававшие запахом зубной пасты; развернувшись, выключила свет своей прикроватной лампы и улеглась.

– Спокойной ночи.

Уже сквозь сон она почувствовала сначала его руки, заключившие ее в объятия, а потом и его ноги, обнявшие ее ноги, и ей стало тепло и приятно от прижавшегося к ней сзади тела.

* * *

Светало. Небо затягивали хмурые, темно-серые тучи. К дождю.

Инес отошла от окна, допивая свой кофе, мысленно перебирая в памяти виды и забавные названия облаков, игриво окрещенные в далеком детстве мамой, когда они однажды весной провели целый месяц в деревне у бабушки. То перечисление было наглядным, поскольку за тот месяц небо «посетили» самые разные тучи и облака, и маленькая Инес развлекалась тем, что каждый раз тащила мать на улицу, чтобы та ей «назвала их имена». Это занятие доставляло ей, – тогда еще совсем юной девочке, – неописуемое удовольствие, поскольку мама, отнюдь не лишенная бойкого воображения, называла их на самый разный лад, от «взбитых сливок» до «плачущего верблюда». Лишь однажды, взглянув на небо, она попросту бросила дочери: «Ой, быть дождю… Это к дождю, Инес», после чего бросилась собирать развешанные вещи в саду. Это-то Инес крепко-накрепко и запомнила: темно-серые облака – предвестники дождя.

Она думала о маме. Думала не случайно. Сегодня был ее день рождения.

Инес, как обычно в этот день, собиралась навестить маму в Большом Саду, но в этот раз без отца, так как тот был в отъезде.

Они уже договорились пообедать вместе по его приезде; давно не виделись, да и отец очень желал увидеться, хотел сказать что-то важное, но не по телефону. «Похоже, снова будем говорить о былом, копаться в воспоминаниях, – думала она. – Сентиментальным стал очень. Ну, это и понятно, возраст».

Мальчики еще спали. Суббота.

Она не часто брала их с собой, когда шла к маме, предпочитая ходить одной, ну или с отцом. И Бьорн, и Сайрус относились к этому с пониманием и не навязывались. Для Инес такие визиты, особенно в день рождения матери, были глубоко интимными моментами, – Элен была ее матерью, не их. Пусть и бабушка мальчику, но это другое, совсем другое.

Выходя из метро на конечной станции синей ветки, от которой до Птичьего парка было минут десять ходьбы, она застала сильный дождь. Хляби небесные разверзлись не на шутку. Раскрыв зонтик, направилась не по улице, ведущей к центральным воротам парка, а по улочке, отклоняющейся на северо-запад от этих ворот. Ей нужно было не в сам парк, а в соседствующий с ним большой сад. Сад был действительно огромен.

Это было своего рода кладбищем, – кладбищем для кремированных усопших.

Называлось место «Безмолвная Аллея», а в простонародье – Большой Сад. И все в городе под «большим садом» имели в виду именно это место, а не какой-нибудь другой сад, пусть и такой же большой. А настоящее название почему-то не прижилось у горожан; «безмолвной аллеей» его «называли» только карты города, справочники и туристические путеводители. Кладбищем же и вовсе ни у кого язык не поворачивался называть: здесь «обитали» многочисленные деревья, кустарные растения, всевозможные цветы, клумбы, уютные скамейки, тропинки и даже пруд. Действительно сад! чьи недра приютили пепел усопших, но не в коробочках или сосудах, а засыпанный в землю при посадке саженцев деревьев, цветов и прочих растений, или же в землю у корней уже имеющейся растительности, – как будет угодно родным усопших.