Текст книги "Сны из пластилина"

И никаких табличек, никаких надписей и никаких искусственных опознавательных знаков, – таковы были правила. Они и сделали Сад садом. При этом это место было открыто для публики, как любой другой городской парк, но из уважения к месту или больше к людям, навещавшим там своих родных, горожане здесь ограничивались спокойным гулянием, предпочитая делать пикники или игры в соседствующем Птичьем парке. Только туристы и неместные, не ведая, что это за место, и полагая, что это продолжение Птичьего парка, бывало, шумно вели себя, гадая при этом, почему нет-нет да встречаются люди, задумчиво стоящие или сидящие у растений и деревьев.

Каждый раз направляясь туда, она была рада, что именно там они похоронили маму. У подножия раскинувшейся белой акации. Это дерево ей сразу приглянулось; едва она увидела его и вопрос где именно найдут свое последнее пристанище останки матери уже не стоял. Отец одобрил. Хотя он одобрил бы любой выбор дочери.

Уже на подходе к Саду, едва издали взору представала могучая и довольно плотная стена деревьев, стоявшая на передовой растительного мира, ее настроение поднималось. Не важно во власти каких дум она пребывала направляясь туда, входя, душевное состояние неизменно улучшалось, пусть ненамного, но становилось легче, светлее. Атмосфера располагала. Вид раскинувшихся деревьев, цветов, зелени, особенно весной, когда все расцветало, создавал приятную иллюзию, что мама здесь, что она «живет» в этих деревьях, цветах, траве и воздухе: ее прах впитала земля и разнесла частицы по своим «венам» по всему саду, подобно садовнику, удобряющему землю во имя будущей жизни. У самой смерти здесь было совсем иное лицо: она представала не чем-то темным, пугающим и мистическим, а как звено цикла жизни всего живого на земле. Жизнь и смерть здесь походили на круговорот воды в природе.

Такое легкое восприятие и настроение от визитов в Сад разделяли, – она была в этом уверена, – и другие не случайные его посетители. Невольно наталкиваясь на них, она, как ей казалось, часто наблюдала схожее умиротворенное и по-хорошему задумчивое состояние на их лицах.

Вспоминая те редкие случаи, когда ей приходилось бывать на обычном кладбище, ее всю передергивало от обитавшей там угрюмости. Угрюмое место, угрюмые лица, угрюмое настроение, даже воздух там и тот угрюм. Не спасают ни деревья, ни пение птиц, ни лучи солнца, ни благоухающие цветы, ибо все это лишь фон, задний план, где главное место «на сцене» отдано холодным надгробным плитам и памятникам. Смерть там иная. Смерть там безутешна. Смерть там – это конец, конец всему, и твердый камень тому красноречивое подтверждение.

И вот они, ушедшие из жизни и погребенные там, замурованные в гробах, словно заключенные, в объятиях Смерти, – иной Смерти. Лишенные возможности слиться с Матерью-Природой они обречены на долгое ожидание: они ждут, пока его величество Время не выпустит их из этих «оков», и тогда все встанет на свои места. А до тех пор, они лежат под тяжелыми плитами, которые словно рука сорвавшегося в пропасть человека, ухватившаяся в последний момент за край обрыва, служат «рукой» умершему, уцепившемуся за край «живого мира» в отчаянной попытке спастись от забвения. И на них напишут имя и фамилия, годы жизни и еще что-нибудь. Но для кого? Для родных и близких? Они всё это и так знают. Они знают больше, много больше. Нет, это напишут для чужих, для посторонних. Словно сеть, брошенная в море, в надежде, что твое имя и фамилия промелькнет, пусть и случайно, в мыслях как можно большего количества людей. И вот некто, идущий к знакомой «руке», по пути нет-нет да скользнет мимоходом по «рукам» других, и те не упустят свой шанс тут же промолвить: «Здравствуйте, меня звали Лотта Джорджия, я жила, я прожила шестьдесят два года», «Здравствуйте, меня звали Ален Кристина, я жил, я прожил целых восемьдесят лет». А иной раз этот некто остановится перед маленькой безмолвной «ручкой», потрясенный, быть может, прожитыми годами ее владельца, и тогда, – и только тогда, послышится застенчивый детский голосок: «Извините, не пожил, не сложилось… только девять лет, – и лишь видя, что тот медлит, смелее продолжит, – я Кристиан. Меня звали Кристиан».

Не только царицам, императрицам и прочим владычицам мира сего было присуще желание остаться в веках, достичь бессмертия путем сотрясания воздуха произношением имени своего, сквозь время, но и Лотте – учителю французского языка, и Алену – плотнику… Кристиану? Нет, ему нет, – «не пожил, не сложилось».

Для Инес Большой Сад помогал людям «отпускать» близких; не забывать, но отпускать, и без лишних претензий на бессмертие…

Быть похороненной в Саду не было объявленным желанием Элен. Даже разменяв седьмой десяток она не обсуждала такие вопросы ни с Инес, ни с Полом, не проявляя никакого интереса к судьбе своего бренного тела после смерти. Во всяком случае, ни один из них не помнил таких разговоров. В течение же ее скоротечной болезни, приведшей к скоропостижной смерти, обсуждать такие вопросы они с ней не хотели, а потом было уже поздно. Но они точно знали, чего бы она не хотела: быть погребенной в гробу. Нет, и этого она не говорила, но они твердо знали. Она боялась червей. Больше всего на свете. Храбрая Элен, смело шагавшая по жизни, бросавшаяся в лобовую атаку на все превратности судьбы, чего только не пережившая за свою бурную жизнь, немела от страха при виде безобидного земляного червя, выползавшего наружу после дождя, или визжа бросала надкусанное яблоко, словно ошпаренная, едва завидев характерные движения мягкотелого существа. Это первое, что дочь с отцом отметили в унисон, когда настало время. Они ни за что на свете не отдали бы ее тело в объятия того, чего она так боялась при жизни. А прах, прах – это другое.

По пути она зашла в булочную на улице Вож, чтобы купить круассаны для старого садовника, ухаживающего за Большим Садом.

Но садовником тот был только в зарплатной ведомости администрации района. В действительности же он был старожил Большого Сада, его глазами и душой. Он обязательно присутствовал на всех похоронах в Саду, но не из праздного любопытства, а ввиду своей работы: он должен был знать эти места. Это не входило в круг его обязанностей, но было его личным правилом, которое с годами стало непреложным правилом для всех: хоронившие не хоронили, пока не подходил он.

Его звали Патрик. Но его имя узнавали не от него, а от окружающих, ибо он не разговаривал. Он был глухой. Ирония ли судьбы или слепой случай – в Безмолвной Аллее безмолвный садовник. Врожденная ли глухота или приобретенная – этого, пожалуй, не знал никто.

Он работал и жил там же, в маленьком домике неподалеку от входа в Сад. Изначально это была лишь постройка для хранения инструментов и прочего садового инвентаря, но лет пятнадцать тому назад, по распоряжению администрации района, она была достойно переоборудована под домик для бездомного садовника, где он и жил с тех пор.

Если его не было в домике, – а она не помнила и раза, чтобы застала его там, – она оставляла гостинцы у оконного отлива. Так делали и другие. Главное не оставлять их на скамейке, а то его собачонка сама с удовольствием полакомится выпечкой, ибо пакеты раскрывать она наловчилась.

Уже на подходе к его жилищу, по постукиванию дождя о зонт Инес облегченно смекнула, что дождь ослабел.

Не застав Патрика дома, решила не оставлять пакет у окна, так как дождь нет-нет да накрапывал туда под легкими порывами ветра. Подвесив его за ручку входной двери, надежно укрытой козырьком, и предусмотрительно прокрутив его пару раз вокруг ручки, чтобы было повыше (от собачонки), направилась к маме…

Обратный путь у Инес обычно занимал больше времени, поскольку ее поступь по аккуратным, извилистым дорожкам Сада всецело гармонировала с ее настроением, отдавая тем умиротворением, граничащим с легкой меланхолией, неизменно навеваемым визитами к маминому дереву.

Издалека заметила нетронутый пакетик гостинцев на двери.

«Такой дождь, а он все садовничает», – подумала она, на ходу машинально оглядываясь по сторонам. Послышался голос его собачки где-то вдали, в той части Сада, которая граничила с Птичьим парком. «И этой тоже неймется, под дождем-то, – каков хозяин, таков и питомец!..» Но стоп, то был не лай, с тревогой щелкнуло у нее в голове, больше походило на завывание или даже скулеж. Что-то екнуло в груди, и прежде чем что-нибудь сообразить, она обнаружила себя уже несущейся в ту сторону. Бежала на голос собаки, и не по виляющим тропинкам, а по прямой, хлюпая по образовавшимся лужам и местами утопая в податливой от дождя почве. Огибая небольшой холмик, за которым брал начало пруд, уходящий дальше в Птичий парк, она увидела псину у ряда кустарных растений. Одну, безутешную. Завидев Инес, та стала звонко лаять, оставаясь при этом на месте, вертясь вокруг себя словно юла. «Да что с тобой?!» – думала она, приближаясь.

Подбежав, она увидела под кустами сначала обувь, потом ногу, и, наконец, все тело, лежащее ничком на земле, с прижатыми к груди руками. Тут же плюхнулась на колени, стараясь аккуратно перевернуть его хотя бы на бок, негромко тараторя при этом: «Патрик, Патрик! Что с вами? Вы слышите меня? Вам плохо?» «Ах, дура, он же глухой!» – мысленно обругала она себя. «Живой!» – с облегчением вырвалось у нее вслух, когда увидела моргающие глаза пожилого человека; тут же, однако, замерла, поняв по выражению лица, что от переворачивания, пусть и осторожного, тому больно: он весь съежился, силясь вернутся в изначальное положение – лицом вниз. Она тотчас его отпустила, но медленно, избегая резких движений. «Ах, скорая, скорая!» – осенило ее и, выхватив сотовый телефон из кармана, стала набирать двухзначный номер.

Еще в школе их обучали тому, как правильно делать экстренные вызовы (скорая помощь, пожарная, полиция): что говорить в первую очередь, что не говорить и как говорить. Главное – ясно и коротко отвечать на вопросы оператора, алгоритм вопросов которого построен таким образом, чтобы в максимально короткое время собрать критичную информацию о ситуации, не больше. И действительно, после, как ей показалось, пары-тройки вопросов-ответов, она с облегчением услышала: «Принято, наряд выезжает, оставайтесь на месте Инес». Одна лишь небольшая заминка получилась с названием места: она по привычке назвала его «Большой Сад», а не «Безмолвная Аллея», но оператор понял.

Патрик лежал весь мокрый, словно в воду окунутый. Она хотела укрыть его зонтом, но неожиданно для себя зонта у себя не обнаружила. Да и на ней самой сухого места не осталось. Собака вилась вокруг, поскуливая, но уже не лая. Было видно, что присутствие Инес ее успокоило так же, как последняя фраза оператора успокоила Инес.

Вдруг послышались быстро приближающиеся шаги, точнее хлюпанья, но не оттуда, откуда она их ждала, а сзади. «Так быстро!» – едва промелькнуло у нее в голове, но тут же последовало разочарование: то была не скорая, а подбежавшая девушка в спортивной форме.

– Что с ним? Скорую вызвали? – наклонившись, выпалила та.

– Да, они едут. Не знаю, что с ним, я его таким нашла… Он жив, но двигаться ему больно.

– Я побежала к воротам, встречу их и приведу сюда, – буквально отчеканила та и, не дожидаясь ответа, умчалась.

«Отличная идея! Отличная! Ай-да, молодчина!» – мысленно одобрила ее Инес, поражаясь эффективности мышления девушки.

Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем они приехали: все это время она что-то говорила и говорила садовнику, не особо помня, что именно, ей просто казалось, что так ему будет легче (снова забыла, что он не слышит); по сути же, скорее, своим монологом успокаивала себя, ибо ждать и ничего не делать было невыносимо.

За своим бормотанием она и не слышала, как те подбежали. Лишь когда чьи-то руки отстранили ее, она обнаружила, что уже не одна; ее окружали трое людей в одинаковых голубых дождевиках: два медбрата с носилками в руках, медсестра, и та девушка в спортивной форме, стоявшая чуть поодаль. Медсестра припала к лежащему, осматривая и задавая Инес вопросы. Услышав от нее, что он глухой, они все переглянулись. Медсестра что-то шепнула своему коллеге, тот кивнул в ответ. После беглого осмотра, они аккуратно начали перекладывать его на носилки.

– Это ведь ваш зонт? – спросила «молодчина», протягивая его Инес. – Он лежал на земле, там, за холмом.

– Ах, да, мой, спасибо.

– Я должна бежать, у меня дома ребенок остался один. Вы ведь…

– Да, да, вы идите, я останусь, если нужно. И спасибо.

– Вы ведь обнаружили его? – обратилась к Инес медсестра, когда медбратья подняли носилки и устремились к машине, и после утвердительного ответа, продолжила: – Он не разговаривает, боюсь, что вы нам будете нужны на некоторое время, не больше часа, чтобы понять обстоятельства. Вы ведь сможете?

– Да, разумеется, я с вами.

И они устремились вслед за медбратами, уже порядком удалившимися, за которыми следовала совсем притихшая собачка. По пути она в двух словах описала спутнице, как и когда она его обнаружила, отвечая по ходу на уточняющие вопросы.

Проходя мимо его дома, Инес бросилась к дверям и, вытащив круассаны из пакета и положив их на крыльцо, живо последовала за всеми в машину скорой помощи. Ее, вместе с одним из медбратьев, усадили рядом с водителем.

Удаляясь, она бросила беглый взгляд в сторону оставленного позади домашнего питомца, стоявшего у входа в Сад и провожавшего их взглядом полным тревоги; гостинцы лежали не тронутые.

* * *

Был в баре с ребятами, смотрели футбол. Наши выиграли! Был рад, но не так как раньше. Поймал себя на мысли, что, если бы даже проиграли, не сокрушался бы, наверное. Все было как прежде, да и весело было, но не чувствовал единения с местом и людьми. Больше смотрел не на экран, а на товарищей и других посетителей бара. Чувствовал себя инородным телом там. А глаза у всех горели, куча эмоций, радостных восклицаний, огорчений, бесконечных передвижений столов и стульев, громких обсуждений, море пива и закусок, звон разбитых кружек. В общем все то, что я так люблю. Или любил. Любил? Еще думал откуда такой экстаз? Почти умопомрачение, коллективное отключение сознания; и только интерес, почти животное желание выиграть, чтобы наши выиграли, чтобы те проиграли, чтобы мы были сверху, а те снизу, чтобы вырвался из груди победный клич, чтобы залить гордость и радость победителя крепким напитком и уснуть, уснуть крепко, чтобы потом обсуждать и обсуждать, вплоть до следующего матча. Те тоже думают также и хотят того же. И вот так по кругу. Все идут в бар смотреть футбол словно сами идут играть, кутаются в символику своей команды, чтобы опознать кто наш, а кто их. И даже совершенный незнакомец, одетый в те же цвета, становится тебе ближе в тот момент, чем твои родные. И обнимаются друг с другом, и угощают выпивкой, и понимают друг друга, понимают совершенно. Откуда это? И как вернешься домой – сразу ясно, победили или проиграли. Или веселое лицо с сияющими глазами, шумный весь, болтливый, или понурый, неразговорчивый, грустный, словно сам был бит. Был бит. Был бит. Точно! Идем смотреть футбол – словно на войну! И после битвы слышно только победителей, проигравшие же молчат, или оправдываются, зализывая раны в укромном месте, избегая даже своих, в ожидании следующего боя. А подруги, жены проигравших пожалеют их, успокоят их и подбодрят, и обязательно отпустят взять реванш, даже подтолкнут. И так по кругу. Все будут победителями, все будут проигравшими, и по многу раз. И так каждый раз, изо дня в день, из года в год, из жизни в жизнь: и старик, «навоевавшийся» в свое время, будет наблюдать за молодыми «солдатами». И турниры-войны бесконечны. А женщины снисходительно нам улыбаются, с «пониманием» относятся к нашему баловству, как бы говоря «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы устало», и, наверное, рады, пусть и невольно, что мы возвращаемся эмоционально истощенными, опустошенными, всеми мыслями в этой войне. И нигде больше… Всю свою эмоциональную энергию оставляем в футболе, ну или в любом подобном увлечении… А раньше радовался и получал удовольствие от таких посиделок. Даже ребята подметили, что задумчивый стал какой-то, если раньше кружек пять-шесть пива просто улетали, то вчера едва третью допил. Чем больше думаю обо всем этом, и, как мне кажется, чем больше понимаю вещей, тем грустнее становлюсь. Грустнее? Или задумчивее? Не все ли равно! Витя, с которым я нет-нет да болтал о моих наблюдениях, невольно поднял меня на смех, обронив, что я все больше и больше интересуюсь гендерными вопросами. Только и слышал вокруг: «Тебе оно надо?» или «Делать тебе нечего!» или вот еще, классика: «Против природы не попрешь, дружище!» Все в этом духе, короче. Пожалуй, только Мансур сказал интересную вещь: «Хочешь жить спокойно и наслаждаться жизнью – не думай о таких вещах, относись к ним проще». В точку сказано. Сам заметил уже, что чем больше думаю, тем наслаждаться получается меньше. Вот даже футбол смотрится по-другому. Во всем начинаю видеть подвох. Воистину говорят: «Блаженен сон не ведающих!» Но не думать не получается, да и не хочу не думать. Всю жизнь и так не думал. Жил как указывали, «ел то, что положат в рот», не задумываясь… «Против природы не попрешь!» – я и не пру против природы. Я же не собираюсь рожать! Здесь, понимаю, против природы не попрешь, а в остальном я уже не так уверен. Ну, еще уверен в том, что мужчины от природы физиологически сильнее женщин, то есть, предрасположены быть сильнее, а дальше как пойдет. Вон, куча девушек, которые занимаясь, становятся в разы сильнее многих мужиков. Да, и мужчин-дохляков хватает. Ах! Удивительное видео позавчера смотрел! Просто удивительное! В скандинавской стране (а где же еще?! они вечно впереди планеты всей), в Норвегии, кажется, гендерное неравенство как таковое знают или испытывали, кажется, только люди примерно моего возраста и старше. В этом видео сняли один из уроков юных школьников по предмету «История развития общества» или что-то в этом роде, где как раз освещается гендерный вопрос в ретроспективе: о том, что раньше было неравенство полов, что мальчики занимались только тем-то, что они могли и не могли делать, и т.д., так вот – реакция детей поразительна!!! Глаза округляются от удивления, как у мальчиков, так и у девочек, или даже от недоверия к тому, что говорят, будто им сказку какую-то рассказывают. У девочек даже где-то виноватое лицо становится, им будто неудобно за прошлое, которое им рассказывают, неудобно перед мальчиками, и они виновато хихикают. Мальчики же негодовали и всё спрашивали «почему? почему?» Один мальчик прямо покраснел, и дышал глубоко, видимо ему было даже не по себе от этой новости, и от того, что такое было. Поразительно еще и то, что в их простых словах звучит правда. В их простых вопросах-ответах обнажается весь вопрос, и все аргументы, основания, которые им учитель приводит, обосновывая, отчего так было раньше, летят в тартарары, разлетаются в пух и прах! В их устах вся правда жизни, т.к. они отбрасывают всю шелуху, которой любят покрывать взрослые, и перед ними любой вопрос – голый, совсем голый, не припудренный красивыми фразами, замысловатыми оборотами речи и мудреными доводами, которыми так грешат политики и взрослые. Помню, одна девочка выпалила: «Но как они могли считать, что девочки в принципе умнее мальчиков, если это не так? Вон у нас Свэн показывает лучшие результаты на экзаменах во всем классе, да и Эрик тоже… Не понимаю». Удивительное видео! Много думал после просмотра. Нашим же деткам скажи, что это занятие только для девочек, а это для мальчиков, что эти способны на это, а вторые только на это, и т.д. – вопросов не зададут, покорно примут как данность и будут следовать. Почему? Да потому, что уже подобное слышали или дома, или от родных или на улице. Ребенок верит тому, что говорят в школе, потому что это подтверждается услышанным дома, верит тому, что говорят дома, потому что слышал такое в школе, и верит тому, что говорят на улице, потому что похожее уже слышал либо дома, либо в школе. Вот, все «устроено» и «настроено». А мы, чтобы убить любое желание, любой позыв любознательности у вдруг, откуда не возьмись, любопытного ребенка, только и говорим две вещи: «природа устроена так!» или «таковы обычаи!», и все! На все только эти два ответа! К любой ситуации подгонят их, если первый не подходит, то второй, и наоборот. Два железобетонных ответа! Два неподъемных ответа! Не оставляющих никаких надежд, и главное – два ответа не оставляющих места для дальнейшего развития мысли и не требующих никаких доказательств: достаточно просто «положить» их на стол и все, разговор окончен. Природу не изменишь, обычаи же предков – это прошлое, а прошлое не вернешь и не изменишь. Все, остается только проглотить. Из первой фразы я согласен только со словом «устроена». Именно «устроена», но только не природой, а людьми… Ах, как Айгуль права, тысячу раз права! Как я раньше не обращал внимания на все это! Отказываюсь не думать! Все! Не хочу не думать! Не хочу жить проще! Пусть будет сложнее, пусть не многое поменяю в своей жизни, но, возможно, таким образом, поменяю жизнь Дамира. Я должен быть ему примером, причем не на словах, а на деле. Да, не на словах, а на деле! Ах, как хочу, чтобы он был также «свободен», как тот ребенок из видео, который негодует от того, что ему рассказали про прошлое. Очень горько и грустно от того, что, если моему мальчику сказать такое же, боюсь, что он отнесется к этому спокойно, нормально. А это, – это как раз-таки и не нормально… Мама родная! Ну и расписался же! Если в первые дни еле-еле полстраницы набирал, будто и мыслей особых не было, то сейчас не заметил, как уже пару страниц начиркал! А раньше думал не мое это дело – дневники вести, мысли записывать, да и мыслить. А, нет! Все по силам, все нарабатывается! Ну все, Айгуль зовет спать!

* * *

Молодой человек быстро шел по коридору; его шаги по уложенному мрамором полу, усиленные акустикой от высоких потолков, гулко отдавались в воздухе, придавая, как ему казалось, значимость топоту его ног. Ему нравилось здесь слышать звук своих шагов. Немногие, пожалуй, обращали внимание на эту особенность здания, которую с первого же дня отметил он. Но это и немудрено, ибо слух у этого молодого человека был отменный, – музыкальный.

От всего в этом здании веяло властью, начиная с самого строения, поистине исполинских размеров, вплоть до вешалки или дверной ручки каждого кабинета. Высокие потолки, широкие коридоры, неброские отделочные материалы образцового качества и представительский дизайн внутреннего интерьера придавали солидную или, лучше сказать, величественную атмосферу этому месту. Все было отделано с безупречным вкусом, но без мишуры. Даже запахи здесь были иные: вроде ничего особенного, но в воздухе витала монументальность.

Похожий ореол парил и на улице, на подступах к зданию. Каждое утро, когда Марко, – именно так звали обладателя музыкального слуха, – сворачивал с проспекта Пятого Ноября в сторону центрального входа здания, невольно вытягивался струной, демонстрируя безупречную осанку, и внутренне весь подтягивался. И сам поворот – ах, этот поворот! Это простое движение в сторону этого здания, этот вираж, когда он отделялся от общего потока людей, спешащих на работу, щедро одаривал его необъяснимым чувством превосходства. Чувство, особенно усиливавшееся от случайных взглядов людей, которые он порой ловил в такой момент, полных восхищения, смешанных если не с завистью, то с некоторой толикой ревности. Неудивительно, ибо в этом здании определяли, как будут жить не только люди этого города, но и целых наций и государств.

Здесь не бегали. Даже если очень спешили, передвигались сугубо шагом, пусть быстрым, но шагом. На первых порах, когда он торопился, он, бывало, трусил, но потом уловил, что этого делать не нужно; никто ему и слова не обронил на этот счет, он просто понял. Бег в этом здании не только «уменьшает» тебя лично, делая из тебя человека копошащегося, которому в этом здании не место, но и умаляет само здание, тогда как резвый шаг придает ауру решительности, внушая окружающим твое стремление бросаться в океан вопросов и дел, требующих твоего участия, и важность твоего времени, которым ты дорожишь. Бег же создает впечатление, что ты не успеваешь, а значит плохо управляешь своим временем, а значит – тебе здесь не место.

Он возвращался к себе в кабинет после доклада своему руководителю о подготовке к мероприятию. Вроде прошло нормально, думал он, вздохнув от облегчения. Каждый поход к ней – словно экзамен; местами голос предавал его, лихорадочно вибрируя, руки нет-нет да подрагивали, когда передавали или собирали документы со стола. Уже больше месяца как он работал здесь, а волнение не проходило. Еще бы! Не у директора какой-нибудь компании второй ассистент, а у самой Симоны фон Армгард!

Он и не ведал о ее существовании до того, как устроился сюда, но устроившись, сразу понял магнитуду персоны, на которую работал, и понял это не по занимаемой ею должности и регалиям, а эмпирически: стоило ему, совсем «сырому», поначалу неуверенному и растерянному сотруднику, чье волнение предательски выдавало выражение его лица, побуждавшее коллег по цеху, к которым он обращался, одаривать его снисходительными взглядами, обмолвиться чей он помощник, и отношение менялось на глазах. Размеренность в их движениях сменялась усердием, все тут же решалось; все в здании, да и за его пределами, начинали чуть ли не «по потолку ходить» лишь бы удовлетворить его запрос, и в их действиях читалась неподдельная рачительность. Имя делало свое дело. Это и пугало его, и радовало. Радовало тем, что имя могло оказать ему услугу и в будущем. «Пусть и краткосрочный контракт, но достойный пункт в резюме, – часто думал он, – да и всякое бывает, может переведут еще в постоянный штат… Тот же Юсуф начинал так же, а теперь он – ее правая рука!»

Ему не терпелось в туалет, но он решил потерпеть, сначала передать Юсуфу поручение фон Армгард, а уже потом лететь в уборную… лететь шагом.

Госпожа фон Армгард была одна в своем просторном кабинете, обставленном неброско, без изысков, но со вкусом, – безупречным вкусом. Она сидела не за рабочим столом, а в зоне кабинета, предназначенной для гостей, в полюбившемся кресле из дерева, обитом добротной кожей.

Она ждала гостей.

С настенных портретов на нее поглядывали выдающиеся общественные и государственные деятели прошлого, являющиеся своего рода примером для нее и неиссякаемым источником вдохновения: Анна-Мари Клэр, Каролин Шейла-младшая, Амала Решми, Эрнестина Элоиза. Портрет последней висел на стене прямо напротив ее рабочего стола, поэтому каждый раз, когда фон Армгард поднимала глаза, она встречала взгляд этой без преувеличения блистательной женщины.

Выбор в пользу Эрнестины Элоизы был отнюдь не случаен.

Пусть три другие женщины ничем и не уступали ей в значимости на своем поприще, а то и вовсе превосходили, как в случае с Амалой Решми, о которой слышали даже самые не образованные подростки, причем в любой точке света, фон Армгард не колебалась при выборе той, под чьим пристальным взглядом она будет проводить свои трудовые будни.

Госпожа Элоиза была государственным и общественным деятелем, профессором, философом, чьи многочисленные труды затрагивали самые разные сферы жизнедеятельности общества, и дважды была президентом Бразилии. Приняв бразды правления в очень сложный для страны период, когда экономика была в упадке и страну раздирал затянувшийся политический кризис, за два президентских срока ей удалось перезапустить процессы и задать такую динамику развития во всех направлениях, что это впоследствии послужило фундаментом для дальнейшего развития страны, приведшего двумя десятилетиями позже к золотой эпохе этого государства.

Многим она особенно запала в душу после того, как в конце своего второго срока на посту президента, вопреки беспрецедентной поддержке народа и инициативе парламента страны по внесению изменений в конституцию, которые позволили бы ей баллотироваться на третий срок, апеллировавшего и обосновывающего их необходимостью «продолжения взятого курса и реализуемой президентом политики», зиждившейся, по мнению абсолютного большинства, на личности и авторитете руководителя страны, госпожа Элоиза наложила категоричное вето на законопроект и сложила полномочия, когда пришло время. Ее пламенная речь в парламенте в момент наложения вето облетела весь мир, разом став гимном демократической формы правления, а некоторые отрывки из нее оказались на страницах многих учебников по основам государства и права, и не только ее страны, но и далеко за ее пределами. И с напечатанных страниц ее слова: «…Подобно временам года, где лето сменяет осень, за которой следует зима, неизменно переходящая в весну, смена власти должна стать непреложным законом нашего общества, без исключений! Это квинтэссенция демократии! Сама смена власти и есть благо!..» дышат силой и пробирают сознание; можно лишь представить, что творилось в сердцах депутатов в тот день, когда гремела эта, как ее позже нарекли, «Апрельская речь».

Уже на закате своей жизни, оглядываясь назад на свой долгий и плодотворный трудовой путь, она признавалась, что тот уход с поста и наложенное вето она считает своим самым важным политическим деянием, сделанным на посту президента страны. «Да, – многие читали в ее автобиографии, – в тот вечер, когда я стояла на трибуне парламента с влажными от волнения ладонями и беснующимся желудком, я, пожалуй, сделала лучшее, что могла бы когда-либо сделать для своей страны. А после выступления, закрывшись в парламентском туалете, я ревела навзрыд, рыдала от осознания того, что я сделала, и что я смогла! Уже тогда, в той кабинке, я понимала, что все, что мне предстоит еще сделать в жизни для своей родины, по магнитуде и важности вряд ли превзойдет тот необычайно холодный апрельский день».

Политические аналитики всего мира единодушно сходились во мнении, что мощнее сигнала демократическому сообществу о том, что никто и ни под каким предлогом не должен присваивать власть, принадлежащую народу, не было послано ни одним политиком, ни до, ни после Эрнестины Элоизы. На фоне одно время расплодившихся по миру глав государств, облаченных сподвижницами в «Лидеры нации» или «Матери народа», пусть поначалу и действительно поддерживаемых народом, но с годами возомнивших себя незаменимыми, «теми самыми», отчаянно, до крови вцепившихся руками в кресло власти, поигрывающих в крестики нолики с конституцией и законами, бормоча при этом: «на благо народа», поступок президента Элоизы вызывал неподдельное восхищение…