Текст книги "Огни святого Эльма"

В пятнадцать лет случилось новое знаменательное событие – я влюбился в девочку из соседней школы. С этой школой у нас была, естественно, кровная вражда – мы дрались и поодиночке, и стенка на стенку, и отлавливали друг друга.

Вскоре я объяснился в любви, сказал Лене, что люблю ее, но мы не будем больше встречаться. Эта любовь останется сокровищем в моем сердце, так как я выбрал свой путь, ни сегодня – завтра я погибну, поэтому не хочу, чтобы она всю жизнь была несчастна.

Ну что еще можно сказать женщине, чтобы влюбить ее в себя.

Она сказала, что тоже станет камикадзе, что мы вместе пройдем этот путь, соединим свои судьбы, счастливо проживем один год, а потом вместе умрем. Это была прекрасная мечта – они были счастливы (один год) и умерли в один день, как у Александра Грина. Но, забегая вперед, скажу, что этот день продолжается уже шестнадцатый год.

Тогда еще в период моей влюбленности Костя написал про меня эпиграмму:

«Лишь встречу взгляд ее, поверьте.

И я уже готов почти

Пикировать навстречу смерти

На самолете без шасси».

Сам он еще не влюблялся и относился к нам с Леной высокомерно и снисходительно, как к людям нестойким. Скоро случилось еще одно значительное изменение в моей жизни. Мама увидела, что моя навязчивая идея меня не покидает, а педагогика отца терпит крах, наконец, вечером, со значительным видом подошла ко мне и сказала: «Сынок, ты лучше почитай внимательно вот это, чем придаваться всяким безумным мыслям», и она дала мне Евангелие. На русском языке в синодальном переводе. В то время в России такую книгу не так просто было достать. Надо сказать, что мама была верующей, отец, как я уже сказал, был коммунист и работал в КГБ. Видимо, когда-то они пытались перевоспитать друг друга. Но к тому времени, о котором я помню, они, наверно, уже заключили какое-то соглашение. Я никогда не слышал, чтобы мать пыталась сделать отца религиозным человеком, и он никогда при мне не упрекал ее и не смеялся над ее верой, только иногда морщился.

Возможно, и его начальство, ведь оно про КГБшников все знает, уже привыкло к тому, что жена у него верующая и ничего не сделаешь. Может, это отчасти повредило его карьере, мать даже умудрялась ходить в церковь потихонечку в другом районе. А я был умеренным атеистом, наверное, сыграло роль, что я любил свою маму, поэтому такого злобного отношения к религии у меня не было, в трудные минуты жизни я как-то непроизвольно молился. Некоторые говорят, что на войне атеистов не бывает.

Я начал читать, сначала неохотно, но потом быстро увлекся и отнесся к этому серьезно. Каждый день я прочитывал новую главу и повторно ту, которую читал вчера.

Таким образом, материал хорошо усваивался. Чем дальше я читал, тем больше и больше увлекался. Я очень живо себе представлял Иисуса Христа и его учеников, как они скитаются по Иудее и Галилее, как Его проповедь и мысли идут вразрез с традициями его современников, как слушатели Господа восторгаются, недоумевают, злятся и негодуют.

Прежде всего, хоть я и не очень хорошо знал историю, мне показалось все очень достоверно описано: и казнь Иоанна Крестителя, и преследования Господа – точно показана человеческая психология – трусость, зависть, низость, нерешительность.

Мне хотелось читать быстро, но я не позволял себе прочитывать больше одной главы, чтобы хорошо усвоить смысл. Я считал, что все прочитанное мной в Евангелии, было правдой.

До этого я к тому же еще верил в идеалы коммунизма. И тут же я про себя решил, что идеалы коммунизма и христианство вполне совместимы. Просто где то Владимир Ильич перегнул палку, или церковники немножко погорячились и испугались революции и большевиков-безбожников. В общем, эти перегибы были просто следствием того трудного революционного времени, а сейчас все это вполне совместимо и надо соединить веру в Бога и в коммунизм.

Скажем, у кого две одежды, Христос призывает отдать одну бедным. Даже на страшном суде Господь спрашивает, делились ли люди с неимущими. Если есть рай на небе, то почему бы не построить рай на земле, и что в этом невозможного?

Я прочитал Евангелие от Матфея и пришел вот к этим выводам.

Наконец мама поинтересовалась: «Ну как? Что ты понял?»

И тут я выпалил: «Он был камикадзе!»

«Кто он?», – в ужасе спросила мать.

«Иисус Христос!»

«Замолчи!», – резко сказала мать. Она смотрела на меня расширенными, огромными глазами. «Как ты смеешь? Ты кощунствуешь, как твой отец!», – единственный раз, когда она упрекнула папу при мне. «Какой страшный век, уродует детей, этому вас в школе научили!»

Она забрала у меня Евангелие и на тему веры мы больше не говорили.

Мои слова ей показались страшным богохульством.

Конечно, в общем, ни страх матери, ни насмешки отца – ничто меня не убеждало. Началась перестройка. Мой отец внезапно умер, я подозреваю, что инсульт был спровоцирован процессами, происходившими в нашей стране. Он был советский патриот. Я подозреваю, что в некоторых ситуациях мой отец мог быть жестоким, но его патриотизм не был напускным, он исходил из сердца, и это сердце очень быстро не выдержало.

Если он не пережил начало перестройки, то как бы он вынес ГК ЧП, распад Союза и все, что последовало после этого.

Мы стали жить беднее, мать пошла работать. Конечно, я очень расстраивался из-за смерти отца, но само ухудшение уровня жизни меня не очень огорчало – я воспринимал это как подготовку к своей миссии.

Я уже говорил, что у меня в голове сложился такое своеобразный симбиоз коммунизма и христианской веры и патриотизма. Тут, казалось бы, мне представится возможность отдать жизнь за родину.

В шестнадцать лет я все-таки вырвался в Нагорный Карабах.

Мне казалось, что пришло время осуществить свое призвание. Я, как и многие молодые люди, чувствовал, что мне все по плечу. Отца уже не было в живых.

Добрые люди помогли придумать легенду для матери – куда я уехал. Я даже обманул родную мать, – Отец Олег тяжело вздохнул, вытер лысину. – Тяжело вспоминать, не буду останавливаться подробнее.

Сначала я воевал на стороне азербайджанцев, потом мне показалось, что правда на стороне армян, перекинулся к ним.

Не то чтобы я испугался отдавать жизнь – я не понимал, за кого тут умирать. Мне начинали приходить страшные мысли, что в этой войне нет правых.

Я, правда, сам ни в кого не стрелял, меня, молодого парня, больше использовали как разведчика и связного. Это было тоже опасно. Я не хочу говорить и делать глобальные выводы, но из того, что я сам видел и слышал, мне кажется, что с одной стороны бессмысленной жестокости было больше.

– С какой же стороны? – спросил Данила.

– Ну, я не буду говорить, зачем же мне разжигать межнациональную рознь. Кончилось это не очень красиво, когда я был на стороне армян, мы заняли одну деревню, там, в канаве, валялись раненые азербайджанцы. Мне дали автомат, сказали: «На вот, обстреляйся, застрели их, пройди боевое крещение». Война вообще гнусная вещь. Я сломался. Я попытался помочь некоторым азербайджанцам бежать, вместо того, чтобы их достреливать, но меня поймали, посчитали предателем, избили. Потом раненого меня подобрали федеральные солдаты и вывезли.

Да, конечно, такая жестокость это шок для шестнадцатилетнего пацана. Я запутался в своих убеждениях, понял, что рая на земле не построишь.

Я решил во всем разобраться. Стал читать разные философские, религиозные книги, опять прочитал Евангелие, на этот раз все четыре части. В армию я пошел колеблющимся и сомневающимся. Меня призвали в девяностом, затем наступили события девяносто первого года. Армия реагировала по-разному, но в основном военные позднее втянулись в этот процесс. В армии тоже было много жестокости.

Из комсорга я чуть не попал в дисциплинарный батальон, но потом благополучно отправился в стройбат. В армии я стал настоящим христианином.

«Расскажите об этом», – сказала Соня.

Отец Олег посмотрел, снова вздохнул, глянул на налитый стакан вина, облизнул губы и сказал: «Нет, не сейчас, ни в таком же состоянии, я напился как свинья».

«А что было дальше?», – спросил Данила.

«Помнишь «Руслана и Людмилу»? «К чему рассказывать, мой сын, чего душа сказать не в силах».

Из армии я вернулся живым и верующим человеком. Теперь я знал, что не нужно умирать за родину, а надо жить только ради веры, и только Бог может указать правильный путь в этом ужасном жестоком мире.

Конечно, я не помышлял ни о какой женитьбе, хотел все силы отдать на служение.

Но, оказывается, Лена меня ждала, и на все мои подвижнические речи она ответила: «А как же я?». Извечный женский аргумент. Поступил в семинарию. Женился. Через год родился Иван, через два Маша, еще через три года – Полина.

Трудно было. Мы оба подрабатывали, я ухитрялся работать, учась в семинарии – переводами, разгрузкой – чем только не занимался. Жили с моей мамой, потом с родителями Лены. Потом нам удалось поменять двухкомнатную квартиру на дом в поселке Рябовск. Хорошо, что после окончания семинарии владыка Алексей быстро меня рукоположил, я начал служить в Рябовской церкви. Это не очень большой поселок недалеко от Петербурга, минут сорок на электричке.

Но Лена и ее мама теперь ждали, что я получу доходное место священника, обеспечу семью. А я думал о своем служении. Конечно, я стал зарабатывать, мы жили лучше, была зарплата, прихожане помогали. Священнику всегда дают. В общем, меня полюбили и настоятель и верующие. Я с большим энтузиазмом взялся за служение, ходил причащать больных в любую погоду. Но это же были девяностые годы, бандитизм. Я отказывался освящать дачи бандитам. Я не хотел посещать их вечеринки – тогда была мода приглашать священников на застолья, чтобы они пощекотали нервы своими проповедями. Я отказывался освящать офисы бандитов, закрытые клубы чуть ли не публичные дома. Жена и ее родственники меня ругали. Однажды я помню такой случай – привезли убитого парня. Ему было где-то двадцать два года, молодая жена рыдает у гроба, родственники. Тут пришел бандит, тоже молодой, ему и тридцати лет не было, невысокого роста, накаченный такой, хорошо одетый. Зачем-то он пришел в церковь, поставил свечку, посмотрел, и так мимоходом сказал вдове: «Ну, брось ты, что по нему убиваться. Возьми меня, чем я хуже?» и так жутко усмехнулся.

Это он его убил, я тогда этого еще не знал, у него были страшные глаза. Я посмотрел на него и вдруг у меня вырвались такие слова: «Ты над чем смеешься? Может и тебе скоро придется здесь посреди храма лежать». Он оскалился, сказал: «Ну, если бы ты не был священником!». Но все-таки на служителя церкви руку поднять он не решился.

Этот парень был одним из самых одиозных местных бандитов. Милиция знала это, но, видимо, была подкуплена.

Он себя уже держал главным боссом Рябовска. А сам-то был еще совсем молодой, лет двадцать пять.

Понимаете, что страшно: это же маленький поселок. Он убивал людей, с которыми играл в песочнице, учился в параллельном классе, на своих односельчан руку поднимал. На братьев.

Но оказалось, что я невольно напророчил. Через два дня его привезли отпевать. Он лежал в гробу такой красивый, накаченный, с толстой шеей. Его нашли в канаве мертвым с ножом в спине.

Видно в своей среде он тоже кому-то перешел дорогу. Его родители с плачем просили отпеть, предлагали большие деньги. Настоятель сказал: «Что же вы думали, что вы будете убивать, а вас не будут?» и ушел. Я тоже сказал, что я не буду отпевать. Не знаю прав ли я, вспоминается искаженное горем красивое лицо этой несчастной вдовы, пусть Бог рассудит, не мне судить, но, я не буду за него молиться. Ну а третий священник его отпел, ну что же – его дело.

Тогда еще жена меня ругала: «Зачем ты, что ты? Твое какое дело? Ну, отпел бы, что же ты? Ты бы обеспечил семью. Надо быть милосердным, любить врагов!».

До сих пор идут вот эти конфликты. Жена натерпелась за время нашей бедной молодости, теперь ей хочется жить хорошо.

За это время, мы перебрались в Питер, конечно, с помощью пожертвований прихожан. Я уже служил в Питере, на Гутуевском острове, но все равно ей все мало и мало, ее охватила какая-то жадность.

Казалось бы, бред, но вот я не выдержал. Я в очередной раз отказался освещать какой-то частный паркинг, где хозяином был самый настоящий бандит. И родственники жену подогревали, говорили о выгодном предложении.

Начался грандиозный скандал от того, чтос ее слов: «Ты не заботишься о семье!»

– Казалось бы, ерунда, но как меня это расстраивает. Я так горел, начиная свое служение. Конечно, пастырь из меня, какой следует, не получился – я много ошибок делал. Но, я как раз накололся не на то, чего боялся. Ожидал какого-то сопротивления от темных сил, со стороны своих страстей и злых людей. Нельзя сказать, что страсти умолкли, и подлецов встречалось много. Самое-то главное, что силы зла начали действовать бытовыми методами. Они не говорят – отрекись от Христа, мне говорят: «Но нам же надо купить шкаф». Да, просто купить шкаф. На него нужны деньги, а чтобы их достать немедленно надо иногда чем-то поступиться. Понемножку, по мелочам, незаметно, и теряешь все. Вот так. И тут видите, я сломался. Я ушел из дома и не придумал ничего лучше, чем напиться. И я отправился в порт. К моему другу Косте, он теперь директор порта, да, он так и не стал писателем, впрочем, я тоже не стал камикадзе. Сейчас он готовится к крещению. Мы с ним посидели, вспомнили детство. Но потом его срочно вызвали по делам, и я пошел бродить по порту.

Соня посмотрела в окно: «Скоро стемнеет. Отец Олег, вам срочно нужно уходить с корабля. Иначе снова случится несчастье».

«Что вы говорите? Неужели вы поведете себя как язычники? Неужели вы мне не разрешили еще погостить? Я к вам привязался». Он огляделся вокруг и отпил еще немного вина.

«Люблю иногда пообщаться с молодежью, у вас еще есть интерес к жизни и свежий взгляд на вещи, – вдруг отец Олег спохватился, – а вы мне так и не рассказали, что это за корабль».

«В другой раз мы вам обязательно расскажем. Сейчас вам надо уйти».

«Ну ладно, раз вы меня выгоняете».

«Поймите, мы вас не выгоняем, вы всего не знаете».

«Ну, хорошо, хорошо. Вы разрешите? Я вообще-то мало пью. Когда я напился, меня немножко отпустило. Грех большой. Я в облачении. Да, – он тяжело выдохнул. – Беспредельно должно быть милосердие Божие, чтобы простить такого как я». С этими словами он выпил стакан вина.

«Ну вот, сами же говорите, что нехорошо и тут же пьете», – упрекнула отца Олега Соня.

«Я же русский человек, по совести сказать – я выпил первый раз за последние десять лет».

«Тем более плохо, – добавила она. – Пойдемте, мы вас проводим».

«Ну, хорошо, если вы меня выгоняете. Кому нужен пьяный поп. Если соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой ни в землю, ни в навоз не годится. Вон выбрасывают».

Цитирование Евангелия в устах растрепанного пьяного священника выглядело довольно комично.

«Нет, что вы. Вы нам понравились. Просто мы хотим, чтобы вы избежали опасности».

«А, наверное, на этом корабле тоже своя мафия, она захватывает посетителей».

«Ну да, примерно так».

«Тогда я вам благодарен, что вы меня избавили от опасности». Он встал, перекрестился «Господи, прости нас грешных, ну, пойдемте», и тут же покачнулся и чуть не упал. Данила его поддержал. Отец Олег сел на стул.

«Вам надо торопиться», – сказала Соня.

– Да, да, – пробормотал священник, медленно сползая со стула. – Я сейчас, – добавил он, укладываясь на полу и подложив под щеку ладонь, – одну минуточку.

– Что же делать? Ведь уже закат, – Соня выскочила на палубу. – Боцман, боцман! – закричала она.

С кормы медленно показалась огромная фигура Питера. «Господин Ван Гольф! Господин Ван Гольф! Помогите нам!»

«В чем дело?», – спросил боцман, смотря с высоты своего огромного роста, невозмутимо покуривая трубку.

«Этот священник не может идти, уже скоро закат. Помогите его вытащить!»

«Ах, вот оно что. До чего же дошло дело – священнослужители напиваются. Нет, в чем-то Ханс прав – мир развращается». С этими словами боцман быстрыми шагами зашел в каюту, не вынимая изо рта трубку, подхватил священника с земли как ребенка и вынес его.

Соня с Данилой вышли посмотреть, как недвижимое тело сладко спящего отца Олега боцман без видимого усилия вынес по трапу и положил на пристань рядом с кораблем. «Ничего, сейчас тепло. Проспится – встанет», – сказал он.

Отец Олег перевернулся на бок, подложил руки под щеку и продолжал мирно почивать.

Но, случилось кое-что, чего никто не мог предвидеть – пьяницы возвратились на корабль намного раньше, чем обычно. Что-то у них не сложилось в Петербурге. Они пришли чересчур рано, в объемистых сумках они несли сладко звенящую добавку. Наткнувшись у трапа на священника, они для забавы слегка попинали его ногами и поднялись на палубу, чтобы продолжить пир.

От пинков священник проснулся, стал на четвереньки, заглянул на корабль. Там он увидел матросов, которые расставляли на бочках бутылки и закуску.

«Люди! – закричал он. – Дайте мне выпить, я заплачу!»

Матросы, конечно, не поняли, что кричит им пьяный священник, но по-голландски и по-английски закричали: «Иди сюда, поп, выпьем», и стали махать руками.

Отец Олег не мог уже толком встать, «на четырех костях» заполз по трапу и приблизился к пирующим, прося выпивку, чем очень их позабавил. Ему налили еще рома и водки, и этой дозы оказалось достаточно – он тут же свалился и захрапел на палубе, немало позабавив своих собутыльников. Соня и Данила тем временем были в каюте, они обсуждали свое сложное положение и не видели этого. Ни боцмана, ни капитана, ни штурмана рядом не было.

И священник так и пролежал до заката, но это никого из присутствующих особенно не беспокоило. Они веселились, стараясь урвать последние мгновения кайфа, и не очень-то переживали из-за какого-то пьяницы.

Наконец, наступил багровый зловещий закат с устрашающей неотвратимостью как агония у смертельно больного. Начался страшный шторм, но многоопытные Данила и Соня уже подготовились – они заперлись в каюте и сидели на привинченной к полу кровати, крепко держась за ее спинки.

Они молчали – надо было экономить силы, чтобы выдержать это испытание: страшную качку, воющий ветер и другие прелести шторма. Так молча, они просидели около часа. Первый час самый легкий, и в то же время самый сложный. Самый легкий потому, что силы еще не израсходованы, а самый сложный, так как надо заново привыкать к шторму. А главное к мысли, что все это бесконечно, впереди еще целых шесть дней вот такой вот качки, болтанки, ветра, волн, захлёстывающих корабль и будто швыряющих его в бездну.

С палубы, как обычно, раздавались свист боцманской дудки, его басистые выкрики, подкрепленные цветастыми выражениями, ругань матросов, суета, беготня, треск мачт. Вдруг в дверь начали стучать. Сначала брат и сестра не открывали. Стук становился громче и громче. Данила, держась за разные предметы, подошел к двери, спросил: «Что нужно?».

«Пустите, пожалуйста!», – послышался голос отца Олега.

«Слышишь, священник здесь!» – удивился Даня.

«Как же он тут очутился?» – прокричала в ответ Соня. Данила распахнул дверь. Сопровождаемый водопадом холодной соленой воды, в комнату вкатился отец Олег. Пока Даня с трудом опять задраивал дверь, священник пытался подняться. Вскоре ему это удалось, он встал, держась за стол. От отца Олега пахло перегаром, рвотой и потом, но он был уже почти трезв. Видно, священник несколько ослабел от таких непривычных приключений, но говорил разумно и связно.

«Простите, что обеспокоил вас, я вспомнил, как был у вас в гостях. Объясните мне, пожалуйста, что происходит. Где мы находимся? Видимо, пока я спал, парусник отправился в плавание, куда он направляется?»

«Зачем вы вернулись на корабль? Я же вас предупреждала!» – сказала Соня.

«Простите, я уже плохо помню, я был пьяный. Сожалею, что доставил вам массу беспокойств».

«Вы сделали плохо не нам, а себе! – ответила Соня. – Наказали себя и свою семью. Вы понимаете, что теперь вы будете всю жизнь, даже целую вечность скитаться на этом проклятом корабле».

«Я вас не совсем понимаю!» – прокричал отец Олег. Разговор происходил в качающейся и наклоняющейся каюте под аккомпанемент воя ветра, треска снастей, грома и ударов волн.

В разговор вступил Данила: «Этот корабль называется Летучий Голландец, он проклят, и все, кто оказывается на нем, находятся под действием мистической силы. Он скитается по морям, и, плывущие на нем, не умирают, но и не могут навсегда его покинуть».

«Летучий Голландец, – повторил отец Олег. – Корабль, который приносит несчастье, парусник с командой мертвецов».

Священник крепко ухватился за спинку кровати, открыл рот, потом закрыл, некоторое время молча качался в такт с каютой. Потом поднял правую руку, чтобы перекреститься и чуть не упал. Встал покрепче, несколько раз сделал крестное знамение и надолго замолчал. Соне стало жаль его. «Мы не хотели вам зла, – прокричала она, – а, наоборот, советовали, чтобы вы ушли с корабля. Но вы зачем-то залезли обратно, после того как вас вынес боцман. Что мы теперь можем сделать?».

«Нет, это вы меня простите, – прокричал отец Олег. – Что я явился незваным гостем». И опять надолго замолчал. Некоторое время молча крестился. Потом прокричал: «А можно мне поговорить с капитаном, или с кем-нибудь из команды?».

«Потом поговорите, у вас еще будет время! – сказала Соня. – Вам еще очень долго предстоит плавать на этом паруснике».

«Вы думаете, что мы сумасшедшие, а капитан вам объяснит, как обстоит дело на самом деле, – дипломатично вмешался Данила. – Нет, к сожалению, отец Олег, это правда. Мы на Летучем Голландце».

На несколько минут судно подняло, опустило куда-то вниз, и на короткое время парусник застыл, как спортсмен перед стартом. Данила воспользовался этим и сказал: «Батюшка, вы, наверное, хотите выпить, я налью вам вина». «Нет! Нет!», – замахал отец Олег руками в ответ так, что чуть не упал. Корабль опять начало немилосердно качать. Еще целый час корабль болтало как в бетономешалке и все молчали. Батюшка несколько раз падал, но снова поднимался и продолжал сосредоточенно стоять, время от времени осеняя себя крестным знамением. Во время еще одного небольшого затишья вошел Филипп. Он был в клеенчатом плаще с капюшоном и множеством застежек, который обычно одевал в шторм.

«Мне сказали, на моем корабле появился русский священник», – недовольно сказал Филипп.

«Да, господин капитан! – ответил отец Олег. – Я был пьян и случайно попал на ваш парусник».

«Вам же хуже», – сказал Филипп, неодобрительно оглядывая нового гостя.

«Господин Капитан, не могли бы вы объяснить, куда направляется ваш корабль?», спросил священник.

«Мне некогда. Соня, Данила, расскажите ему».

«Они мне уже рассказали, но…»

«Все что они сказали – истинная правда, святой отец, – сказал Филипп. – Я ни чем не могу вам помочь!». С этими словами он вышел и хлопнул дверью.

А через некоторое время, когда шторм немного утих, Дирк вышел на палубу. Он увидел, что около пустой бочки из-под рома стоит Вилли, тот самый старик с почерневшими зубами, говоривший штурману о том, что все женщины любят боль. Один глаз у Вилли когда-то выбили в драке, и на этом месте была зарубцевавшаяся рана, может быть, от этого морщинистое лицо старика производило страшное впечатление. Волос у него почти не было, и Вилли носил на голове черную косынку, повязанную назад. Старик закатал рукава матросского плаща с застежками, и были видны огромные мышцы рук. Это был человек среднего роста и комплекции, но очень большой физической силы, чего он достиг специальными тяжелыми тренировками. На палубе около его ног билась чайка.

Дирк вспомнил, что рассказывали об этом матросе. Вилли вырос в маленькой деревушке, в Шотландии, затерянной в горах. Ее жители отличались исключительной жестокостью и промышляли убийствами и грабежами. Если путник останавливался в той деревне на ночлег, это означало верную смерть. Во время войны с Англией деревушка была уничтожена, и Вилли, бывший тогда мальчишкой, ушел в плаванье. Почему он решил стать моряком никто не знал. Еще говорили, что долгое время он был пиратом, но являлось ли это правдой, и почему Вилли перестал заниматься морским разбоем, Дирку было неизвестно. После кораблекрушения шотландец попал на голландский парусник и остался там, стал опытным матросом. Вилли был уже очень немолод, когда он попал на корабль Филиппа. Но старик был сильным крепким мужественным человеком, отлично знал свое дело и пользовался уважением. Даже среди грубых матросов он отличался крайне похабной речью и особой жестокостью.

– Упала на палубу, больная, не может лететь, – усмехнулся Вилли, – показывая на чайку.

– Покурим? – предложил штурман, доставая дорогие сигареты.

– Отчего бы не покурить с хорошим человеком? – старик прикурил от зажигалки Дирка, жадно затянулся несколько раз и отшвырнул сигарету.

Потом Вилли неожиданно наклонился, схватил трепыхающуюся и кричащую чайку, медленно свернул ей шею и выбросил за борт.

– Зачем? – поморщился штурман.

– Она больная все равно бы сдохла, и не надо кривить рожу, сынок, меня это злит.

– Меня не волнуют твои эмоции, Вилли.

– Так что же тебя волнует? Какая-то хрень из прошлого тебя гложет, вот и давай, подумай об этом, подумай. И скоро ты окончательно свихнешься, поверь моему опыту, миллионер, предостерегаю тебя. А эта красотка, которую нашел капитан, сладкая девочка, – Вилли присвистнул и сладострастно облизнулся, – но тебе она не дает. Путается с цыганом. Если она тебе все-таки даст, позови меня, и я покажу, что с ней делать, – старик громко расхохотался и изо всех сил хлопнул Дирка по плечу.

Штурман слегка отодвинулся от Вилли, отряхнул свой старинный плащ с застежками, облокотился о борт корабля и глубоко с удовольствием затянулся:

– Почему ты просишь помощи у меня? Ты не можешь сам завоевать ее сердце?

– Черт подери, Дирк, от меня она не уйдет, я лишь жду подходящий момент, и он настанет. Я все время незаметно наблюдаю за этой девчонкой. Все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать. Поверь старому мудрому Вилли.

– Хотел бы я на это посмотреть! Красавица и чудовище как в сказке. А капитан уже в курсе? Вилли, у меня еще идея, а не заключить ли тебе с Соней союз перед Богом, как раз появился священник на корабле? – штурман засмеялся и достал маленькую бутылку коньяка. – Лучше скажи мне, – продолжал Дирк, сделав большой глоток, – если ты так мудр, ведь жестокость бывает не только с женщинами, не только в сексе. Зачем причинять страдания ради самих страданий? Объясни мне.

– Ты богат, но глуп, Дирк. И засунь себе в задницу свои тупые шутки. Ты не понимаешь, сопляк недоделанный, что такое жажда крови. Мучить других это жизнь, это опьяняет как алкоголь.

Вилли неожиданно резким точно рассчитанным движением вырвал из рук Дирка бутылку с коньяком, осушил ее залпом и с размаху бросил на палубу. Она разбилась, и старик стал топтать ногами осколки.

– Ты чертов псих, Вилли! – с досадой крикнул штурман. – У меня это был последний коньяк такой большой выдержки.

– У меня все в порядке, а вот у тебя, сынок, крыша давно съехала, и это заметно. Скоро, очень скоро мы освободимся от проклятия, чутье меня никогда не подводит. И вот тогда я убью эту сучку, по которой ты сохнешь, перережу ей глотку, клянусь морским дьяволом, я ничего просто так не говорю, ты меня знаешь! Но сначала я ее трахну во все дырки. Я знаю, ты бы тоже хотел ее отиметь и прикончить, но у тебя кишка тонка.

– Ты старый мерзкий ублюдок, Вилли, убирайся к черту! – крикнул Дирк, сплюнул и пошел прочь. В душе у штурмана остался неприятный осадок. Дирк стал сильно беспокоиться за Соню, так как Вилли действительно никогда не бросал слов на ветер и если говорил, что чего-то хочет, то обязательно добивался этого с фанатичным упорством.

А Соня и Данила во время этого затишья сразу предусмотрительно побежали есть в свою каюту, где Филипп оставил им провиант. Они ели с большим аппетитом. Данила хотел хлебнуть рома, но Соня ему не позволила.

От еды их оторвало только то, что они услышали, как на палубе члены команды что-то громко обсуждают. «Что они говорят?», спросил Данила, который не понимал по-голландски.

– Они говорят, что военный корабль нападет, будет стрелять.

«Пойдем-ка посмотрим», – сказал Данила и, не дожидаясь ответа, выскочил из комнаты. «Стой! – сказала Соня. – Ты не должен от меня уходить, опять что-нибудь случится!». Она бросилась за ним.

На палубе стояла вся команда, Филипп на мостике, Дирк у штурвала. На этот раз опять была похожая картина – ясное небо, только где то у горизонта медленно поднималась зловещая черная полоска.

Другие матросы во главе с боцманом столпились у левого борта. Действительно, к ним приближался огромный авианосец. С него подавали какие-то световые сигналы. Данила выпросил у Дирка подзорную трубу. В нее он увидел, что на палубе стоят люди в военной форме и о чем-то говорят, оживленно жестикулируя. Филипп смотрел на авианосец со своего мостика с задумчивым равнодушием, штурман с презрением, некоторые члены команды со злорадным любопытством. Меж тем им продолжали махать сигнальными флажками.

«Что он такое показывает?», – спросила София одного из матросов.

«Они требуют, чтобы мы бросили якорь».

Внезапно, с той стороны, где был авианосец, налетел сильный ветер. Филипп как будто очнулся и что-то негромко приказал. Боцман засвистел в свою дудку и начал выкрикивать команды, – «поднять гротмарсель, фокстаксель».

Команда бросилась ставить паруса. А Данила неотрывно смотрел на авианосец в подзорную трубу.

Тут один из офицеров на палубе взял большой микрофон и начал что-то громко говорить по-французски. «Что он хочет сказать?», – спросила Соня. Рядом матросы разводили руками – они не понимали.

Тем временем команда в микрофон-громкоговоритель была повторена по-английски.

«Внимание парусник! Вы находитесь в территориальных водах Французской республики. Немедленно убрать паруса, спустить якорь и приготовить корабль к досмотру!»

«А вы господа, готовьтесь к визиту в преисподнюю!», – хрипло закричал Краб. Все обернулись от неожиданности, но никто не выказал удивления, видимо, к его выходкам здесь привыкли.

Тем временем паруса уже были поставлены, и корабль быстро заскользил по волнам. Ветер крепчал с каждой секундой и приносил черные тучи с запада. Раздался выстрел из пушки, что-то просвистело в воздухе. «Предупредительный», – равнодушно сказал какой-то матрос по-голландски.

Вдруг огни святого Эльма загорелись на всех мачтах, снастях и на головах команды, паруса стали черными как ночь. Соня уже несколько раз видела это явление, но никак не могла к этому привыкнуть, и испуганно вздрогнула.