Текст книги "Огни святого Эльма"

– Ну, знаете, – сказал отец Олег, – я же не говорю вам, что я Бог, молитесь на меня, я вас спасу. Не я спасаю людей, а Господь. Я тоже слабый, малодушный, грешный человек, зря вы от меня ждете такой же силы духа, как от Христа.

– А если ты сам такой слабый, что ж ты тогда от нас требуешь? – кричали другие матросы. Данила с ужасом увидел, что все стали озлобляться. Несколько моряков схватили священника и выкрутили ему руки назад. Одни это делали с каким-то злорадным удовольствием, другие смотрели как на развлечение, которое скрасит их скучный день. Но никто не заступился, никто не подал голоса. Отец Олег не пытался сопротивляться. Его притащили по трапу с берега на корабль.

– Прибивайте доску к мачте вот здесь, – показал Краб.

Несколько матросов принесли доску и быстро прибили ее к мачте чуть выше человеческого роста.

– Что вы делаете, перестаньте, – закричал Даня, – вы убьете его.

Но Данилу оттолкнули.

Матросы увлеклись. С профессиональной ловкостью они поставили рядом две пустых бочки, вскочили на них, подняли отца Олега над землей, быстро привязали его руки к поперечной доске, а ноги к мачте.

– Вы делаете ошибку, – сказал отец Олег, когда его привязывали к мачте, лицо священника приняло сосредоточенное и грустное выражение. – Жестокие развлечения вам не помогут. Вам нужно честно осознать свое положение.

– А вот мы и посмотрим, как ты будешь себя вести, поп, – сказал Краб. – Не мы установили это проклятие. Если ты попал под его действие, то ты не умрешь, а когда очухаешься, мы снова тебя привяжем. А если оно на тебя не распространяется, то сразу подохнешь. Посмотрим, сколько ты выдержишь.

Данила был в ужасе, когда отец Олег повис над палубой с распростертыми руками.

Священник был привязан к перекладине, раскинув руки, совсем невысоко от земли. На его лице появилась гримаса боли. Больше он ничего не говорил. Только губы иногда шевелились. Казалось, он молился. Между тем солнце поднималось все выше. Тропическая жара давала о себе знать. Матросы развлекались тем, что лениво насмехались над распятым священником, обсуждали свои планы о том, где достать вина, утоляли жажду запасами пресной воды. Это поразило Данилу. Он пытался снять священника, но его отталкивали. Даня пробовал увещевать матросов, но в ответ они отпускали грубые шуточки. Ему стало так жутко, что он неумело перекрестился и бросился на берег искать капитана или штурмана.

Он побежал и в ту, и в другую сторону, но никого не нашел. И уставший от бега, от переживаний, от жары вконец осунувшийся и отчаявшийся Даня вернулся на корабль. В это время он увидел огромную фигуру боцмана, который возвращался, неся на плече огромное бревно. Данила бросился к нему.

– Господин Ван Гольф, они издеваются над отцом Олегом, они его убьют.

– Что такое? – спросил боцман. – Да, я вижу, там кто-то привязан к мачте.

Он бросил бревно и быстро зашагал к кораблю. Не говоря ни слова, только бормоча себе под нос ругательства, боцман приблизился к толпе. Его заметили и с опаской посмотрели на него, кто-то сказал «Питер вдвоем». Не говоря ни слова, боцман расшвырял всех, подошел к отцу Олегу, который тяжко и глухо стонал, достал из кармана складной нож, быстро развязал веревки и снял священника, который упал на его руки. Никто не посмел противоречить боцману. Конечно, несмотря на огромную силу Ван Гольфа, если бы вся команда набросилась на него, боцман не смог бы им противостоять, но авторитет его все же был очень велик. Все знали бесстрашие и железную волю Питера, и необыкновенную силу – физическую и моральную.

Он взял отца Олега под мышки и почти волоком потащил в каюту. Бедный священник тяжело опустился на стул и чуть не упал. Руки его еще не слушались. Боцман сам влил ему в горло немного вина. Отец Олег стал приходить в себя. Он сначала не мог говорить, но потом сказал: «Слава Богу, спасибо вам. Да, я, конечно, знал теоретически, что страдание распятых на кресте так ужасно. Одно дело знать, другое дело почувствовать».

– Да, – продолжал священник, – я лишний раз убедился в собственном малодушии. Слаб я слишком. Если бы я умер на кресте, может быть, это бы их как-то убедило и расшевелило. Господь, видя мою слабость, не позволил мне больше страдать.

– Мне кажется, что все эти ваши проповеди бесполезны, – сказал Данила. – Матросы вас замучают, вы не сможете умереть, а только сойдете с ума.

– Нет, ты не прав, – сказал священник, с трудом выговаривая слова. – Ничего зря не делается. Если Господь попустил мне попасть на этот корабль, значит, я должен заботиться как священник о душах, находящихся здесь.

Боцман, который до сих пор сидел молча и смотрел на отца Олега, встал и сказал:

– Ну ладно, я вижу, что все, слава Богу, хорошо кончилось. Я пойду.

– Господин Ван Гольф, не уходите, – взмолился Данила. – Они его убьют.

– Я оставил инструмент на берегу. Потом я хочу принести еще бревен. Кто же за меня это сделает?

– Но ведь отец Олег опять пойдет проповедовать. Они опять его будут мучить.

Боцман сел, достал трубку, набил ее и раскурил, выпустил струи дыма и задумался.

– Ну, вот что, – сказал Ван Гольф, – пусть он пока отдохнет, потом я запру его в кладовую. Там ничего. Воздух есть. Я ему дам еды, питье и немножко вина. Он там посидит пару часиков, пока я закончу работу. Дверь я запру, а ключ спрячу. Там дубовая дверь, обитая железом. Ее никто не откроет без ключей.

Боцман встал и молча вышел. Через полчаса Ван Гольф пришел и сказал:

– Ну, пойдем.

А отец Олег и Данила все еще сидели за столом.

– Нет, что вы, в этом нет необходимости, не надо, – сказал священник.

Но Питер взял его за руку и за плечи и потащил.

Батюшка не особенно сопротивлялся.

– Ничего, там можно поспать на ящиках. Два часа посидишь, отдохнешь.

Данила плелся за ними. Конечно, ему было не очень приятно, что отцу Олегу придется несколько часов сидеть в затхлом и темном помещении, но все-таки это лучше, чем быть повешенным на мачте. А тем временем матросы снова ушли с корабля на остров. Им было очень скучно. Некоторые пошли поесть фруктов. Остальные лениво ругались на берегу. На паруснике осталась лишь небольшая группа матросов, пивших водку.

– Смотрите-ка, Ван Гольф тащит этого попа, – сказал один из них.

– Наверное, он и боцмана довел. Эй, Питер, сверни ему шею. Он нам надоел. Пусть помучается. В следующий раз мы его покрепче привяжем к мачте, чтобы невозможно было снять, – добавил Краб. – Я еще до него доберусь.

– Негодяи, держитесь от них подальше, – проворчал боцман.

Данила увидел, что Питер привел священника к какой-то двери рядом с кубриком, открыл ее огромным ключом. Там было небольшое помещение, метров примерно в восемь. Оно наполовину было заставлено всякими бочками, бочонками, ящиками, инструментами.

– Вот, – сказал боцман. – Посидите тут на бочках. На ящиках лежит бушлат, можете поспать. Здесь еда, вино, вода, все необходимое. Питер закрыл дверь своим ключом и отдал его Дане.

– Не волнуйся, – сказал он Даниле, – ее никто не откроет. Проследи за отцом Олегом, у меня очень много дел. С этими словами Ван Гольф ушел.

Глава 20
Воспоминания как острый нож они

Данила немножко успокоился. Вдруг Даня увидел, что к каморке кто-то идет. Это был Ханс, одетый точно так же, как и в прошлый раз. Он выглядел крайне озадаченно и расстроено, как человек, совершивший ошибку, стоившую ему огромных денег.

– Ты что здесь делаешь? – окрикнул его по-английски Данила. Ханс вздрогнул.

– Пусти меня с ним поговорить, я очень сожалею о том, что произошло, я был не в себе.

Данила долго не хотел пускать католического проповедника, потом спросил у отца Олега и последний сказал, что надо впустить Ханса, если тот хочет поговорить.

Католик зашел в каморку, куда заперли отца Олега. Растрепанные волосы Ханса спутались, он плакал.

– Что с вами? – спросил русский священник. Его собеседник сел на стул и начал рассказывать:

– Простите меня, что хотел вас убить и ударил, это было от отчаяния, я ведь тоже христианин. Хотя сейчас у меня такое чувство, что я перестаю верить. Умоляю, простите, я ничтожество и грешнейший из всех людей! Мои вера и проповедь не принесли мне ничего кроме страданий. Иногда мне даже кажется, что капитан прав, Господь неумолим. Раньше я был готов часами переубеждать любого, кто не чтит святость папского престола и не признает непорочное зачатие, я ненавидел представителей других конфессий. А сейчас я даже не уверен, что Бог существует. Моя душа пуста, – Ханс вздохнул, обхватил голову руками и начал рассказывать:

– Моя мать была женщиной легкого поведения. Она не была привязана ко мне узами материнской любви и надолго оставляла меня одного, я плакал в пустой каморке под лестницей и сходил с ума от детского глупого страха, мне чудились огромные чудовища, готовые напасть из темных углов комнаты. И я сидел на узкой кроватке, дрожа и боясь пошевелиться. Мама приходила обычно под утро, пьяная, иногда она целовала меня, гладила и исступленно рыдала. Помню, в хорошую погоду я выходил на задний двор, где собирались полуодетые женщины. Они говорили пошлости, пили, рассказывали истории из своей жизни. Я гулял с еще несколькими детьми проституток из притона, мы делали кораблики, пускали их по лужам, и еще часто играли, что занимаемся любовью.

А когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня перевели в большую комнату с красивой кроватью. Я был счастлив покинуть тесную сырую комнатушку под лестницей. Ночью ко мне пришли двое мужчин. Как это было ужасно, они схватили меня, связали, засунули кляп в рот и делали со мной ужасные мерзости. Я был силен, но не настолько, чтобы справиться с ними. На следующий день я разбил окно в комнате хозяйки притона, украл большую сумму денег и сбежал.

Я скитался по городу и воровал. Мною овладела какая-то злоба, я убивал кошек, участвовал в жестоких уличных драках. И, ужас, ужас, я до сих пор это помню, и испуганные глаза этого ребенка стоят у меня перед глазами. – У Ханса задрожали руки, и он сотрясся от рыданий. – Я насильно сделал с одним мальчиком ту мерзость, которую пришлось перенести мне. Я никогда не забуду этого греха, я самый гадкий и последний из людей, я хуже их, всех, кто плывет на этом корабле. Наконец, я попался на краже. Меня отправили в тюрьму. Холод, голод, сырость, грязь, побои, все это было для меня не ново. Я обдумывал план побега.

Но вот в один день в нашу тюрьму пришла очень богатая дама, занимавшаяся благотворительностью. Ей было около тридцати пяти лет, она была далеко немолода по тем временам. Стройная, с высокой грудью, и пепельно-черными волосами, она все еще была красива, несмотря на возраст. До сих пор помню ее проницательный взгляд и сеточку морщин вокруг глаз, мудрую и снисходительную улыбку. «Не пытайтесь меня удивить, я испытала все на этом свете, я знаю всю мерзость этого мира, но прощаю его и не потеряла вкус к удовольствиям» – говорило выражение ее лица. Она обмахивалась веером, ее высокое прическа, элегантная шляпка, худое умное лицо с тонкими точеными чертами, открытое платье с кринолином, расшитое золотом, были прекрасны. Наши взгляды встретились. Я был тогда высок и красив, очень хорошо сложен.

Она что-то сказала надзирателю, указывая на меня. Он подошел и спросил:

– Знаешь ли ты толк в столярной работе?

– Да, я прекрасно в этом разбираюсь, – зачем-то соврал я, не умевший ничего кроме воровства.

– Выметайся отсюда и моли Бога за леди Грэйс, она хочет взять тебя плотником в свое поместье.

Скоро я оказался в ее роскошном доме на окраине города. Меня поместили в отдельную небольшую, но чистую комнату в пристройке, отвели помыться в бане и дали новую одежду. Ночью она сама пришла ко мне в одном легком шелковом халате.

– Послушай меня, милый мальчик, ты, наверно, не знаешь, что такое скука? Скорее всего, ты знаешь только голод и отчаяние, а скука и душевная пустота, поверь мне, страшнее, – сказала она страстным шепотом, присев на край моей кровати. В руке у леди была оплывшая свеча, и в мерцающем полумраке ее намазанное кремами лицо походило на прекрасную маску. – Я уже пять лет вдова и мне кажется, ничто не может меня развлечь. Будь моим другом, и ты ни в чем не будет нуждаться, но об этом никто не должен узнать, иначе мой кузнец расплавит тебя в печи, – улыбнулась она.

В ту ночь мы в первый раз стали близки. О, эта женщина не могла сравниться с несколькими уличными девчонками, дарившими мне свою одноразовую жалкую отчаянную любовь в грязных лачугах и под открытым небом. Она знала все тайны искусства наслаждения и научила меня всему, что делают люди, чтобы доставить удовольствие любимому человеку и удовлетворить самые извращенные фантазии. Я был ее покорным униженным рабом и жестоким карающим господином, нежным трепетным заботливым любовником и грубым ненасытным варваром, скучающим другом и страстно влюбленным мальчиком, бродячим грязным старым псом и молодым горячим тигром. Мы использовали в любовных утехах множество дорогих красивых предметов в ее спальне и простые цветы в поле, нежнейшие шелковые ткани и грубую конскую сбрую, ее тонкие чулки и плети для лошадей, изысканные блюда и дешевое пиво. Иногда нам составляли компанию в любви неизвестно откуда взявшиеся незнакомые люди разного пола и возраста, среди них бывали даже дети и старики. Они уезжали до рассвета в театральном фургоне, стоявшем у нас на заднем дворе, надев на лица актерские маски. Как мог осуждать ее я, выросший в притоне?

Я был счастлив и очень привязался к ней. Анриетта Грэйс стала для меня идолом, божеством любви и счастья. Я не представлял себе жизни без нее. Она была моей мечтой, моим дыханием, моей радостью и печалью. Я был так предан ей, что был готов убить любого ее обидчика. И когда она уезжала на бал или званый вечер, меня мучила ревность, я хмурый и злой ходил по двору, сжимал кулаки и до крови кусал губы. Но, когда она возвращалась под утро, веселая воздушная, слегка пьяная от удовольствия мимолетных взглядов и объятий, танцев и шампанского и отдавалась мне, говоря на ухо нежнейшие слова, я готов был простить ей все.

Она рассказывала мне о политике и искусстве, благодаря ей, я много узнал. Анриетта была со мной очень откровенна. Мне казалось, что она поведала мне все о своей жизни. А когда мне было грустно, Грэйс развлекала меня трагическими случаями и забавными анекдотами из жизни высшего общества. Она заботилась обо мне, покупала щегольскую одежду, наняла преподавателя, который научил меня читать и писать и немного французскому языку. Я так любил ее, что мне казалось, расставшись с ней, я умру от горя. Мое самочувствие целиком зависело от настроения Анриетты, я думал о ней днем и ночью, и ее благосклонная улыбка дарила мне блаженство рая.

Но однажды я узнал, что она выходит замуж. Это был богатый аристократ, ровесник моей любовницы, но еще горячий, высокий плотный полноватый и сильный мужчина, ценитель дорогого вина, породистых лошадей и женской красоты. Я столкнулся с ним во дворе, когда он уходил от нее. Ее жених в костюме наездника довольно улыбался, потирал руки и насвистывал, меня он даже не заметил.

– Ханс, дорогой, нам было хорошо вместе, но это не может продолжаться более, тебе надо уйти. Генри проницательный человек, мы не сможем скрываться от него, он сделал мне предложение, – сказала Анриетта однажды в постели, отдыхая после любовной игры, тоном, не терпящим возражений.

– Нет, ты не можешь так поступить! – закричал я, приходя в ярость.

– Отчего же не могу? Не за тебя же мне выходить замуж! Ты забыл кто ты, сопливый мальчишка, которого насиловали в притоне, нищий сын шлюхи! Я просто выбрала тебя для игр, узнав твою историю. Ты много себе позволяешь! Убирайся из моего дома! – и она дала мне пощечину.

Эти слова были для меня как удар плетью по обнаженному сердцу. Ведь я думал, что я не пустое место для этой женщины, и она по-своему любит меня.

У меня потемнело в глазах от злости, я, не помня себя, схватил тяжелый бронзовый подсвечник, стоявший на прикроватной тумбочке, и со всей силы стукнул ее по голове. По белому шелковому постельному белью расползалось огромное красное пятно. Анриетта лежала на постели мертвая, с проломленном черепом, а я продолжал, обезумев, наносить новые и новые удары по ее обнаженному телу. Наконец, я опомнился, собрал вещи, взял бывшие при ней драгоценности, перемахнул через забор и бросился бежать.

Я убежал из города, скитался по лесам и деревням, меня мучила совесть и тоска. Наконец, я набрел на монастырь иезуитов и остался там, исступленно каялся в грехах, занимался самобичеванием, понял, что плотские страсти несут страшное зло. Я был очень ревностным монахом и возненавидел всякий порок, скверну и грех, прочитал множество духовных книг и мог стать прекрасным проповедником. Соблюдал строжайшие посты, не произносил лишнего слова и говорил лишь о духовных предметах. Я оказался способным к наукам, изучил священную историю и богословие. По воле случая сам архиепископ побеседовал со мной и нашел мои знания прекрасными. Я готовился принять священный сан. Мне казалось, что я стал сильным человеком, нашел свое призвание в жизни, и встретил в лице монахов людей, которые уважают меня и принимают, несмотря на происхождение и прошлое. Я всегда был очень энергичным и хотел использовать все свои силы, многого добиться пусть на духовном поприще, раз так сложилась жизнь.

На этом корабле я плыл проповедовать в Индию. Но радость и успокоение очень редко посещали меня, мне было так же плохо и одиноко на душе, как тогда, когда убежав из притона, я скитался по городу. Я никогда не чувствовал близости Господа. Эти грубые люди, которые непонятно за что ненавидят меня, в чем-то правы, многим не остается ничего, кроме как предаваться плотским утехам. Вы тоже, наверно, считаете меня сумасшедшим фанатиком, но ведь, как бы я ни был грешен, я тоже человек. Мне также хочется любви, понимания и человеческого тепла. Я всегда был этого лишен. Почему люди так жестоки и издеваются над всеми, кто на них не похож? – Ханс закрыл лицо руками и разрыдался как ребенок.

Отец Олег тяжело вздохнул.

– Я думаю, Господь не отвергнет вас и ваши труды. Вы должны поверить в милосердие Бога и простить себя и ваших обидчиков. И тогда вы почувствуете, что Всевышний существует и любит вас, ведь поверить в существование Господа гораздо проще, чем в то, что он неравнодушен к нам, к нашей жизни и страданиям.

– Не знаю, все так сложно. Я в своих проповедях говорил о Божьих карах, о страшном суде, о грехах и о сатане, но забывал о милосердии Господа. Я думал, что ненависть этих людей – наказание за мои грехи и меня никто никогда не будет любить, но это не ослабляло моей ревности. Этот страшный корабль как раз то место, куда Бог поместил меня за мои пороки.

– А вы никогда не думали, что ваши грехи это во многом следствие ваших несчастий и Господь давно принял ваше покаяние? Но вы сами не смогли простить, и в этом то и причина вашей душевной боли? – вздохнул отец Олег. – Да, действительно, принять все, что происходит в мире, без попустительства злу, конечно, – тяжелейший подвиг, это бесконечно сложно, и за это будет великая награда от Господа. Только таким образом можно обрести гармонию с миром, с собой и с Богом. В молодости я сам много сомневался, в какой-то момент я осознал чудовищный масштаб несправедливости, жестокости, разврата и зла на земле. То, что все это Всевышний допускает для нашего блага, казалось мне абсурдом. Но со временем я понял, зло наказывается, а добро награждается, в том числе и в земной жизни, и когда-нибудь наступит вечность без слез и страданий. И тогда раскроется подлинное величие человеческой души, ее совершенство, ее великие способности и блистательная красота.

– Хотелось бы, чтобы было так, – с грустью произнес Ханс. – Меня иногда неприятно думать о грубой чувственной человеческой плоти, которую можно унизить и заставить страдать. Религия говорит, что в загробной жизни наши тела станут более совершенными. Но даже мне, монаху, вечность представляется чем-то далеким как огни уплывающего лайнера на горизонте. Здесь на Летучем Голландце смерть порой казалась нам благом. Да и что есть смерть? Это полное прекращение бытия отдельной личности, безжалостный неотвратимый конец всему или переход в иную лучшую жизнь? Помните слова царя Соломона «крепка как смерть любовь»? Смерть величайшая страшная и чем-то прекрасная тайна. Только она примиряет человека с жизнью, перед лицом кончины все становится подлинным, обретает истинную ценность и смысл. Уверен, вам знакома эта цитата из Библии: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем». Завтра! Если люди знают, что умрут сегодня, они говорят не о пищи и питии. Мы привыкли жить, думая, что мы бессмертны, а правильнее было бы каждый день проживать как последний. Это было бы нравственно и достойно.

Но возможно ли такое? Наше подсознание отказывается верить в грядущее прекращение нашего бытия и это, мне кажется, подтверждает бессмертие души. Попробуйте представить себе, что ваше тело лежит перед плачущими родственниками, а поток сознания, бесконечный ряд образов, представлений, желаний и чувств, бывший вашим личным достоянием, исчез. И вас как загадочной прекрасной трогательной мыслящей страдающей сущности больше не существует. Это можно теоретически предположить, но не более того.

Но вернемся от теории к практике, сколько я не призывал покаяться матросов, все было бесполезно, – продолжал Ханс. – Но если бы проклятие было снято, я мог бы стать сельским священником. Редко-редко среди боли и отчаяния мне рисовались светлые картины, что наше путешествие по морю прекратилось. И я служу где-нибудь в деревне в горах, в маленькой церкви, прихожане любят меня, и мы вместе пьем вино по праздникам. Я прогоняю эти греховные фантазии, католическим священникам нельзя иметь семью, однако мне часто представляется нежное личико молоденькой экономки, которая помогала бы мне по дому. Но этого никогда не будет.

– Почему не будет? – мягко сказал отец Олег. – Богу все подвластно.

– А, может, я даже откажусь от идеи принять сан и займусь чем-нибудь другим. Возможно, напишу исторический роман о времени, в котором жил или уйду в монастырь на Святую Землю, где всегда солнце и тепло, мне говорили, что там почти нет дождей. О, я ненавижу дождь. Когда я убил Анриетту, был сильный ливень, и я в отчаянии бежал по темному сырому лесу под дождем. Эти ливни в шторм доставляют мне невыносимые страдания. Вот сейчас мне стало немного легче на душе. Я больше не буду им проповедовать, я устал, но что-то говорит мне, что это путешествие скоро закончится. А знаете, вы напились тогда, когда попали на корабль. И я тоже выпью. Я более трехсот лет не прикасался к женщинам и алкоголю. Может, теперь вернусь к обычной жизни.

Но я не хочу опять погрузиться в разврат, у меня в душе живет ненависть ко грехам, которые несут страшное зло. Я рассказывал о своей жизни только духовнику, и когда я излил вам душу, и услышал ваши добрые слова, мне стало легче. В моем сердце появился луч надежды и света. Но почему же все-таки люди на земле так ненавидят друг друга? – Ханс взял бутылку вина и удалился из каюты отца Олега, не дожидаясь ответа.

Данила немножко подремал в каюте, выпил воды и пошел разыскивать Соню. И опять его поиски не увенчались успехом. Он ходил взад-вперед по острову, но никого не увидел.

Тем временем помощник капитана Дирк прятался от матросов, искавших его по всему кораблю. Ему очень не хотелось отдавать свой последний бочонок рома семнадцатого века, который штурман очень берег и угощал нужных по бизнесу людей, среди которых попадались очень тонкие ценители вина и старинного рома. Сначала Дирк прятался в каюте капитана, потом незаметно залез в трюм. Но когда матросы тоже полезли туда, не очень счастливый обладатель старинного рома незаметно выскользнул из трюма через носовой люк и решил использовать последнее средство, отсидеться в кладовке. У штурмана тоже был ключ от нее, как и у боцмана. Дирк потихоньку пробрался в кладовую, открыл дверь и почувствовал, что там кто-то есть.

– Эй, кто здесь? Спасибо, вы открыли мне, мне так здесь надоело, – сказал отец Олег по-английски.

– А, это вы, – слегка улыбнулся Дирк.

Штурман оглядел батюшку с любопытством.

– Так это вы значит тот самый русский священник? Вы, наверное, начали проповедническую деятельность. То, что вас заперли здесь, видимо, результат этих подвигов.

– Да, в известной степени, – ответил отец Олег.

– Эти тупые матросы ненавидят всех, кто мыслит иначе, а я интеллигентный человек, ко всему отношусь философски толерантно и с иронией, мне было бы интересно с вами пообщаться, – сказал Дирк.

В это время их разговор услышали некоторые матросы, которые слонялись без дела по кораблю. Двое из них тут же появились в коридоре перед кубриком, где стояли штурман и священник.

– А, господин помощник, вот вы где, – сказал один из матросов с издевкой в голосе. – Вся команда просит вас поставить нам бочку рома. У вас ведь есть ром?

– Эй, – крикнул другой, – штурман здесь.

Послышался топот ног. В коридор начали набиваться остальные члены команды.

– Выкатите ваш бочонок, господин Дирк. Вы не обеднеете.

Будучи практичным человеком, штурман понял, что теперь ему не отвертеться. Он вздохнул, достал из кармана связку ключей, отстегнул один и швырнул на пол.

– Вот, возьмите, бездельники. В кладовке рядом с камбузом забирайте бочонок.

– Ура! – закричали все. Один из матросов схватил ключ и, сбивая друг друга с ног, они помчались к камбузу.

– Да, неудачно получилось, к сожалению, – сказал Дирк. – Однако, – он посмотрел на отца Олега, – я решил тоже совершить христианский поступок. Пойдемте со мной в каюту. Я угощу вас хорошим вином.

Пока они шли по палубе, матросы были заняты дележом рома из бочонка и не обратили на них особенного внимания.

В небольшой каюте Дирка посередине стояли: старинный стол и стул из темного дерева, приделанные к полу, сундук. Из современных вещей были сейф, компьютер, несколько маленьких переносных холодильников и множество колбочек с какими-то реактивами, каждая из них была обернута толстым слоем ваты, видимо, чтобы предохранить от повреждения во время качки.

Дирк усадил отца Олега на стул, достал бутерброды с черной икрой, разлил по бокалам вино.

– Давайте выпьем скорее, а то эти негодяи скоро прикончат бочонок и придут требовать еще спиртного. Чего доброго, еще отнимут у меня последние запасы. Ваше здоровье! Священник только чуть отхлебнул из своего бокала.

– Итак, отец Олег, хочу с вами поделиться, – начал помощник капитана. – Я никогда особо об этом не задумывался и никогда не обращался к Богу. Он всегда был далеко от меня. Я жил, в одном мире, а Он был где-то в другом. Да, меня мучила совесть, но я не ассоциировал эти ощущения с Господом. В моем мире жестокого бизнеса, борьбы и успеха как-то нет места для Бога, на это не хватает ни времени, ни сил. Мне кажется религия это убежище для слабых духом. Человек ничего не может сделать здесь, и надеется на что-то на том свете. Каждый сам творец своей судьбы. Вы этого не испытали и вы не понимаете упоения властью и богатством. Я продаю наркотики и не жалею об этом, люди, которые их покупают, сами сделали свой выбор. Нет, святой отец, ваши слова меня не убеждают. И что самое главное, я много общаюсь с современными людьми, и многие из них вообще не верят в Бога, ведь, возможно, они правы, не так ли, святой отец? – сказал Дирк.

– Среди верующих людей много великих деятелей политики, экономики и искусства. И, если Вы говорите, что невозможно объяснить упоение властью и богатством тем, у кого этого нет, то райское наслаждение и близость к Богу в душе человека, живущего по совести, тем более нельзя передать на словах. К сожалению, слепой человек не поймет рассказ о красоте этого мира. Если вы в душе хотите совершать зло, вы будете отрицать все религиозные и философские системы, говорящие о необходимости вести себя определенным образом, ведь все мы верим в то, во что хотим верить. Можно привести множество логических, исторических, психологических аргументов в пользу существования Бога. Но также существуют эмпирические, дедуктивные, индуктивные и так далее аргументы в пользу того, что Бога нет. Этот вопрос каждый человек сам решает в своем сердце.

Дирк был совершенно не настроен слушать отца Олега, ему самому хотелось высказаться.

– Ложитесь, отдохните, вы очень плохо выглядите, – предложил штурман. Отец Олег прилег и с оттенком грустной иронии взглянул на Дирка. Последний сел за стол и повернулся к священнику в пол оборота.

– Мне интересно другое, – начал говорить штурман, снова наполнив себе бокал вина, – если Бог существует то, что он думает о разделении общества, о деньгах и о наслаждении? О деньгах, которые дают одним уверенность и спокойствие, позволяют строить виллы и покупать роскошные автомобили, наслаждаться прекрасным отдыхом и дорогим вином, премьерами фильмов на каннском фестивале и изысканным обществом? А отсутствие этих денег превращает жизнь других в ад. Разве это не очевидный факт? Занимается ли Бог этим вопросом, и по какому принципу? Ведь вы считаете, что ничего не происходит без Его воли.

А наслаждение? Его создал Бог или дьявол? Влечение, тайная жизнь под покровом ночи – вот в чем сокровенный смысл бытия.

Некоторые называют это любовью. Но где грань между романтическим чувством и животной страстью? В любви возвышенное и плотское неразрывно связаны. Если их разъединить, это будет все равно, что отделить душу от тела, разрушится то прекрасное, непостижимое и мучительное, что мы называем земной любовью. Вам, наверно, покажется парадоксальным, но я считаю, что именно плотское влечение, а не загадочный духовный компонент есть душа любви. Именно страсть бессмертна. Томительное и сладкое желание, имеющее безраздельную, проникающую до мозга костей власть над телом и духом мы иногда проносим через годы, когда человек, которым мы обладали, давно не с нами. Я знал секс без любви, без романтики, один обнаженный беззащитный зов плоти, это ранит душу, как чистый неразбавленный спирт обжигает горло, но почти сразу опьяняет, заставляет забыть вечную суровую печаль земли.

Под властью таинственного вожделения люди готовы пойти на преступление или на подвиг, отдать последнее любимому человеку или, не задумываясь, разрушить его жизнь. В минуты близости можно, наконец, сбросить надоевшие маски. Все становятся самими собой и многие в ненасытной жажде обладания причиняют боль физическую и душевную, разрушают чувства тех, кому они изменяют и иногда тех, кого любят. Люди привязывают других к себе страшной силой притяжения плоти, душевного острого мучительного желания, постыдной и сладкой близости, которая иногда приковывает к другому человеку сильнее, чем кандалы к позорному столбу. – Дирк достал бутылку рома и смешал с вином. – Вот такой самодельный коктейль, – усмехнулся он.