Текст книги "Цветок печали и любви"

Бывают такие дни-перевертыши, они начинаются со страшной кульминации, с крушения и поражения, и кажется, что теперь нечему больше продолжаться, и все, кто предрекал тебе фиаско, аплодируют судьбе. Но к концу дня драма рассасывается и волшебным образом преображается в приключение. Мрак оседает на головы призрачных недоброжелателей, и они растворяются в небытии. Когда я приехала в отделение, силы мои были на исходе, но… я поняла, что не могу больше впадать в гневное отчаяние. Помещение было заполнено мальчишками с лентами выпускника – правоохранительные органы, похоже, за счет детей выполняли месячный план по задержаниям. Митя с Максимом держались бодрячком. Как будто всё так и должно быть. Как будто всё идет по плану. Тем более Максим принадлежит к тому невозмутимому мужскому типу, который почти всегда улыбается. Это дзен-улыбка философа с честным и рассудительным обаянием, которого мало что может расстроить.

«А Максим очень умный!» – с жаром защищал его Митя, когда я пыталась понять, почему школьный психолог, очередная идиотка, прости господи, объявила на родительском собрании, что не рекомендует детям дружить с Митей и Максимом. То есть с теми, кто распространяет наркоту, дружить можно… но не будем отвлекаться! Вообще, по горячим заверениям Мити, все, с кем он дружил, были очень умными. «Вот прямо как в анекдоте про дворника, похожего на Карла Маркса, – умище-то, умище куда девать?!» – потешалась я. Не просто умной, а единственно умной из всего класса девочкой была Митина Настасья Филипповна, как называл ее Алеша. Митина первая любовь. Не поручусь за соответствие характера художественному образу, но некоторая внезапность, импульсивность и загадочность ей свойственны. Кстати, забегая вперед: когда однажды в доверительном телефонном разговоре с ней Лиза поведала, что Митя считал ее самой умной девочкой в классе, Настасья Филипповна раздумчиво протянула: «Ну, в принципе так и было…»

Владик, тоже из умных, да что там – будущий медалист, между прочим, вообще сказал такую фразу, которая меня впечатлила навсегда: «Когда президентом станет Трамп, в мире начнется ядерная дискотека». Если не особо привязываться к Трампу… может, Владик – Нострадамус наших дней? А ведь был еще один Владик в этой гениальной компании, и вообще я думаю, что умный ученик, а особенно если их несколько, вполне могут довести учителя до белого каления. И поэтому не нужно думать, что я учителям не сочувствую. И затейникам тоже.

После своих безобразий Митя даже не слишком опоздал на репетицию. Чудом. Ему давалось легко то, что мне не удавалось вовсе – войти в поток на волне как ни в чем не бывало. Быть в центре внимания, не прикладывая никаких усилий. Плевать на мнение авторитетов. А я, переводя тяжелое дыхание, подумала – что же мне делать, ведь до концерта осталось еще время. Проведаю-ка я нашу замечательную Светлану Николаевну, нашу музыкальную студию. Скажу ей слова благодарности. Ей и Андрею Петровичу. Когда я до них дошла, я была готова разрыдаться. Но Светлана Николаевна меня быстро привела в чувство:

– Подумаешь – попал в милицию!

– Это уже не в первый раз! – в отчаянии призналась я.

– Было бы от чего расстраиваться… Они все так делают! Подождите, вот пройдет этот козлячий возраст, еще годика два-три – и они научатся думать головой.

И я воспрянула духом, приободрилась, выдохнула, рассмеялась. Я не знала тогда, что Мите не достанется того вожделенного другого возраста.

А концерт для последнего звонка получился чудесный! И трогательный, и смешной, и талантливо-пародийный. Митя в клоунской бумажной шляпе сыграл «Черного кота».

«Может ли эффект дежавю рассматриваться как некий довесок к теории этернализма?» – прочитала я однажды Митину мысль на его страничке в соцсетях. Просто вспомнилось.

Дети пионов

Я была слегка озадачена. В группе «Боря навсегда» завелся плодовитый ураган под ником «Сын Клинтона и Моники Левински». При этом его емкие статьи имели один и тот же подзаголовок «Вернем доброе имя». Это кому же можно возвращать доброе имя с таким псевдонимом? Меня разобрало любопытство, хотя изначально я хотела зайти и посмотреть, что творится в группе после давешнего разгрома гнусного провокатора. А вот это и творилось – некий добрый самаритянин щедро возвращал добрые имена. Впечатляло масштабное разнообразие реабилитируемых – от Сальери до Георгия Эфрона. Конечно, первой, за кого вступился Сын Клинтона и Моники, была Мэрилин. Автор недоумевал, почему создатели недавно нашумевшего фильма о ней состряпали сценарий, опираясь на небылицы Джойс Кэрол Оутс, которая – в принципе, хороший писатель – однажды решила потрясти несвежей клубничкой и получить премию за роман о голливудской легенде номер один. Но разве и без писательницы Оутс мало тех, кто выжал из Мэрилин свой коктейль? Лучше несколько слов от того, кто ее любил, чем роман от того, кто ее не знал.

А Сальери? Клеветнический сюжет о том, что он убил Моцарта, просто неисчерпаемый источник для сочинителей. То есть выходит, что в мировой культуре есть такие великие и блистательные мальчики и девочки для битья. Их назначили злодеями, завистниками и распутницами, и что им ни припишешь – народ все скушает на старые дрожжи. Но вы для начала послушайте, какую музыку писал Сальери! Он, между прочим, был прекрасным композитором и учителем. И с талантливыми учениками, кто не мог заплатить, занимался бесплатно. Еще и кофе с круассанами угощал.

И наконец, защитник оклеветанных добрался до нашей трагической истории, до сына Марины Цветаевой. Бедный, бедный Мур, ведь как мы его обычно представляем по воспоминаниям очевидцев? Самодовольный, залюбленный матерью, высокомерный и злой эгоист. Неблагодарный и беспощадный в суждениях подросток, что, кстати, во многом правда, но вспомните себя в этом возрасте. К счастью, осталось свидетельство его боевого командира о том, каким бесстрашным он был воином. А ведь многие предрекали ему трусость и дезертирство, но он герой, похороненный в братской могиле… И еще остались дневники, изданные отдельной книгой. Дневники, которые Мур начал писать пятнадцатилетним. И это одна из лучших документальных книг XX века. Никогда не принимайте хулу на веру. Думайте, вникайте, ищите первоисточник! Иначе мир окончательно погрузится во мрак ненависти и равнодушия.

Я внутренне аплодировала Сыну Клинтона и Моники. Боже, как нелепо так назвать мыслящего человека, но нетрудно понять, почему он решился на эту иронию. Не удержалась и написала ему благодарственный комментарий за разумное, доброе, вечное. Смотрю – мне сразу Лариса пишет сообщение! Ну, думаю, надо же, как человек неотступно следит за своей группой…

«У нас с тобой прямо-таки перекрестное опыление: я читаю твой конкурс на сайте, а ты читаешь мою группу! – обрадовалась Лариса. – И давай уже на „ты”?»

«Конечно! А откуда это у вас такой милашка взялся – Сын Клинтона и Моники? Хотя зачем я спрашиваю – это же Интернет. Кто здесь и откуда берется – одному виртуальному Богу известно…»

«Милашка, говоришь?! Вот угадай, кто он!»

«О, только не говори, что это давешняя трольчиха переквалифицировалась в управдомы! Не верю!»

«Не-е-ет, что ты… Это я! Не смейся. Что, не похоже?!»

«А-а, ничего себе! Ты молодчина!!! Написала – просто бальзам на душу. А почему ты назвалась сыном, а не дочерью?»

«Ой, да толком не скажу. Сын – это вроде как защитник такой… несчастной Моники. Мне даже в глупостях нужен сюжет. А дочь у Клинтона уже есть».

«И ты решила его осчастливить. Логично. Ха-ха. Ой, а Клинтон же еще на саксофоне играл! Но это мой пунктик, потому что Митя…»

«Да, я понимаю. У меня раньше был пунктиком де Голль, потому что у него одна дочка была с синдромом Дауна. Пусть не наша проблема, но тоже люди хлебнули с больным ребенком. В общем, солидарность. Но потом я узнала, что его супруга отличалась пуританским мракобесием, так что впредь я решила не обобщать. Можно ли тебя спросить, что случилось с Митей? Ты мне прямо скажи, если ты не хочешь об этом говорить. Я спрашиваю потому, что в самом важном предпочитаю сказать правду, и ошибаюсь, конечно, но все равно меня уже не изменить, и мне кажется, что в этом мы похожи. А еще я почитала стихи и даже два рассказа из твоего конкурса, и они мне очень понравились. И мне захотелось узнать, какой он был, твой Митя. Если вот такие произведения присылают на конкурс его памяти… Прости, если ранила тебя. Мне важно знать о нем».

Если важно, я в лепешку разобьюсь и все поведаю… Я тихо разревелась, конечно. Даже не только от того, что надо будет рассказать, а еще и от того, что человек этим искренне интересуется. Не отгораживается, мол, мне своего креста хватает. Это мое больное место, и поэтому я повторяюсь о нем вновь и вновь. Практика противоположна этикету: ведь нас учили, что нельзя спрашивать людей об их горе. Нельзя бередить раны! Это жестоко. И вот, земную жизнь пройдя уже не до половины, а почти на все сто, я убедилась в обратном. Жестоки как раз те, кто ничего у тебя не спрашивают.

Описывая Митю, я себя одергивала – не слишком длинно? Но что ж поделать, его трудно описать вкратце. Жизнь его короткая, но плотная. И когда я подошла к тому моменту, о котором Лариса меня спросила, я не знала, как к нему приступить. Потому что… я не верю в так называемое «то, что с ним случилось». Для меня он, как метко выразился его Учитель по саксофону, отправился в большое путешествие. Вспоминая те страшные подробности, я чувствую странную, необъяснимую и невыносимую обиду и злость на ту силу, которая заставляет меня поверить в то, что произошло. На ту силу, которая вытолкнула меня из моего мира в бесконечную бездну, его обезображенную копию. Таким образом, где-то там все идет, как прежде. Там живет Митя, и там ничего не известно о «том, что случилось».

«У меня есть только одна дата – его рождения. Никакой другой даты у меня нет!» – сказала однажды Клара.

Но вот объяснять мою веру другому человеку, доселе не посвященному в нее, я не решаюсь. Доверить свою личную версию параллельных вселенных возможно лишь особенному человеку. Не говоря уже о том, что о своей вере лучше помалкивать, пока не спросят.

Но в некоторых случаях о ней невозможно промолчать…

«Митя возвращался с ребятами после большого концерта. Их привезли к колледжу, дальше – каждый своим маршрутом до дома. Митя побежал на электричку. С ним были еще трое ребят, младше его, один из них школьник, ведь на концерте были дети разного возраста. Электричка уже уходила. Митя забежал первый и держал двери. Двое ребят забежали, а третий, самый младший, не успевал. Электричка уже тронулась. И Митя сказал, что не бросит его, и стал выпрыгивать наружу. Его рюкзак зажало в дверях. Его потащило и… По правде говоря, я до сих пор не понимаю, как это все случилось. Об этом было столько разговоров и выяснений, но после бесконечного ужаса и слез стало очевидно, что мы никогда не поймем, что произошло. Митя ездил на электричках с младенчества, он их любил и хорошо знал все правила безопасности. У него даже был приятельмашинист, рассказывающий ужасы о попавших под колеса. Митя хорошо знал, что электричка не будет тормозить ради одного человека. Не важно, нарушившего правила или нет. Таковы нормы. И машиниста в данном случае не накажут за летальный исход. И попробуй его наказать, если он сам виноват, железка – мафия, как любые погоны. Все это я узнала от Мити, что дало мне основания быть уверенной, что он понимает все опасности. Видимо, это обстоятельство – один из источников моего неверия в произошедшее. Но также я понимаю и другое: у него на уровне инстинкта была заложена моментальная помощь – подхватить кого-то, поддержать, помчаться на другой конец города и области, если кто-то попросил выручить, вытащить, выходить, просто посидеть рядом. Даже если накануне была стычка, ссора или давно не общались.

При всем школьном беспределе, когда учительница собралась однажды развешивать новые шторы в классе, Митя мягко оттеснил ее, сказав: „Подождите, у бабушки это всегда делаю я!”

Он, как человек двухметрового роста, подспудно чувствовал себя чьей-то опорой. Хотя, конечно, рост тут совсем не главное.

Когда все это случилось, рядом оказался парень, который как раз вышел из электрички на этой станции. Он попытался Митю спасти. Вызвал скорую, МЧС и что-то сделал, чтобы остановили движение поездов. Он Митин тезка и окончил тот же колледж. Они не были знакомы, так получилось случайно. Зачеркнуто. Не случайно. Я долго не могла собраться с силами и написать ему, мне казалось, что это испугает его или будет неуместно. Никто не хочет вспоминать о таком. Но он так трепетно откликнулся! Он так близко к сердцу воспринял то, в чем ему пришлось участвовать. За нашу короткую переписку он стал мне близок. Я часто хочу написать ему, но опять начинаю переживать свою неуместность – „а вдруг подумают, что я навязываюсь” и прочую муть – и не пишу, конечно. Хочу послать ему Митину музыку. Его альбом электронных треков, космических, таинственных, мечтательных… Надо будет набраться храбрости и написать! Ведь музыка – это божественный привет и ни к чему не обязывает. Буду благодарна этому мальчику всегда».

Лариса долго молчала после моих откровений. Я привычно подумала, что, видимо, не нужно было рассказывать так много. Как будто все это можно уместить в три строчки!

Если ты не в силах ничего изменить, ты можешь придать смысл бессмысленному подвигу.

У нас было еще много версий того, что произошло. И не только у нас. Митина однокурсница Нора, она же Наоми, глубокая, тонкая, импульсивная, рассказала мне об этих коллективных поисках смысла. Был среди них такой сюжет: трое ребят сначала хотели вскладчину ехать до метро на такси, но Митя их позвал на электричку. Что, если такси попало бы в автокатастрофу, но реальность пошла по другой ветке? «Я думаю, он их спас», – написала мне Нора. Она после случившегося ушла из колледжа, подарила свой саксофон мальчику с другого курса и стала учиться играть на барабанах.

Одна из преподавателей колледжа обратилась к ведунье, и та сказала, что Мите было предначертано уйти именно в этот день.

Дима и Даня, Митины друзья, на тот момент работали на телефонной станции скорой помощи. Как только стало известно о том, что случилось с Митей, они ночью пошли на работу и проверили базу вызовов по области. Там должен был быть зафиксирован и этот вызов. Но они не нашли никаких упоминаний о нем. Дима даже успокоил Машеньку, что страшное известие – ошибка.

Ну а это уже из области чистого фэнтези, и тем не менее: одна девушка, не чуждая мистики, видела Митю после случившего на станции метро «Войковская». Он говорил о джазе и не знал, что произошло. Спрашивал, где все.

Все мои попытки добраться до дела в следственном комитете окончились фиаско. Там все время менялись секретари, дело то было на прокурорской проверке, то у него менялся номер, то с Машенькой, которая взялась мне помогать и назвалась Митиной сестрой, начал заигрывать по телефону тамошний клерк…

Когда прозвучал тот страшный звонок из полиции, было около двух часов ночи. На справке, которую нам выдали в морге больницы, значилось начало третьего. То есть получается, они нам звонили, когда Митя был жив?

Не обессудьте – высыпала кучей все то, что у меня постоянно крутится в памяти нескончаемой пластинкой. Без логики и ранжира. Согласно Ницше, фактов не существует, есть лишь их толкования.

…В ночи ко мне прилетела ответная исповедь Ларисы.

«Спасибо, я потихонечку возвращаюсь к вере в душу человеческую и разум. А то люди теперь даже боль свою стараются завернуть в фантик и насыпать в нее конфетти. Или разжалобить и попросить денег. Никто не бывает честным просто так. На всякую исповедь существует свой прайс взаимных услуг и приношений. Ведь и группа наша родилась из моего желания честно прокричаться во всю глотку, разродиться своей болью. Не для чего-то и не зачем-то, а потому, что она просилась наружу.

Просто за все эти годы так надоело прятаться в тени от брезгливых и испуганных рож и ходить в воображаемой парандже – только бы поменьше глазели и осуждали. Знаешь, у меня даже рука не поднимается кресло Борино кому-то отдать. Или тем более продать. Словно, не дай бог, я заработаю на том, что его больше нет с нами.

У меня такой зверь протеста рождается внутри, который рычит: я не дам вам Борьку стереть из летописи жизни. Вот так!

Я ведь столько выслушала этих вкрадчивых вопросиков о том, что неужели во время беременности патологию-то у ребеночка не нашли, как же так… Я тогда еще никому не говорила, что Борька биологически не наш. Да и, собственно, как это – не наш?! Когда я взяла его на руки и начала кормить, он и стал моим. С мужем была сложнее история, конечно, но в итоге он тоже с ним сроднился. Аля, дочка наша, разбила новый телефон о голову одноклассницы, которая что-то сказала насчет Бори оскорбительное. Знаешь, Анна Каренина в одном эпизоде говорит, что не хочет преподавать в школе из-за „гадких девочек”. И вот это была одна из таких девочек…»

Эдик, героический муж Ларисы, конечно, не убивал Борю. Но имел неосторожность произнести ту самую фразу о том, что «мы наконец-то можем жить дальше». Вот это самое ненавистное «жить дальше», которое «надо». Наложение социальных обязательств быть таким, как будто ничего не произошло, с вычеркнутым горем из повестки дня. Я хорошо знаю, как может коротнуть от этих пустых сереньких штампов. Стань-ка удобным, а то от тебя, скорбящего, никакой нам пользы…

Разумеется, Эдик – другой случай и сказал иначе, но Ларису понесло. Какие-то абсурдные подозрения, которые перемололись бы на подкорке, вдруг взорвались и непростительно вырвались наружу.

«Я почувствовала себя так, будто всю жизнь мою объявили бессмысленной. Мне было так больно, что я ударила в ответ, ударила чудовищно несправедливо. Эдик заслужил только слезную благодарность, а я его обвинила в убийстве, да еще и успела рассказать об этом, к счастью, немногим. Были моменты, когда Боря уже сильно болел, и у него начались судорожные приступы, и вот тогда Эдик стал повторять, что он мучается, и я надумала себе, что это он так намекает, что устал от всего, а… через месяц Бори не стало. Кто-то «добрый» мне однажды сказал, что любой мужчина стремится уничтожить потомство другого самца. И эта глупость застряла в решетке моей памяти. Есть такие мысли, они, как грязные вбросы в СМИ, влипают в сознание и тихо разрушают разум».

На следующий день был день рождения Мити. Алеша приболел. Мы с Лизой договорились встретиться на Ваганьково, но так вышло, что я приехала раньше. Подумала, поброжу в ожидании, чтобы не замерзнуть, зайду к великим. Место здесь, если можно так сказать, для кладбища оживленное, туристическое. С одной стороны, нет грустной одинокой заброшенности, с другой – можно побродить в задумчивости. Я все думала над тем, что написала Лариса – написала и внезапно оборвала диалог, как это ей свойственно. Я к этому уже привыкла, да и сетевое общение не предполагает законченности. Мы расстаемся на полуслове, потом начинаем разговор с чистого листа. А то, о чем говорили раньше, исчезает бесследно. Но как дружить, если не запоминать сокровенное?

И я запоминаю. Лариса – внезапно ворвавшийся в мою реальность человек, и уже не чужой. И ее Боря… Обвитая крепкой паутиной мыслей, я решила сходить к Есенину. Иду, согласно указателю, по аллее. Морозец начинает сгущаться. И такое ощущение, что воздух становится более плотным, и что-то люди вокруг исчезли, хотя еще минуту назад казалось, что как раз здесь они не переводятся. Ладно, иду дальше, подмерзая. И вдруг впереди возникает очень знакомая фигура. Главным образом знакомая по кепке с меховыми отворотами. Но откуда здесь… Виктор Ланге?! Хотя велика ли вероятность случайно встретиться на кладбище? Может, я обозналась? Нет, это очевидно он! Меня вдруг осеняет: вот, наконец-то мы поговорим! А то все не судьба. И я начинаю его звать. Но он не слышит и не оборачивается. Интересно, думаю, почему? Начинаю ускоряться – и он тоже, словно убегает от меня. Что происходит? Кричу громче, однако чувствую при этом неуместность своей погони. Место ведь негромкое, да и человек не на рынок пришел, ему, может быть, не хочется ни с кем говорить. Я останавливаюсь, чтобы перевести дух, и… Виктор исчезает! То есть, на секунду отвлекшись, я поднимаю глаза – а его и след простыл. Он просто испарился. Мне осталось только вопрошать к Есенину, что это было. Привет с моей мистической родины? Призрак? И что означает это послание… Напоминание о том, что, быть может… все живы?

Но послание на сегодня было не единственным. Я уже успела забыть, что вчера в переписке завис мой вопрос, а ответ Ларисы пришел именно сейчас!

О той родственнице, что однажды очень расстроила Аполлинарию.

«Мама Эдика вовсе не страшилище, просто Полине не повезло попасть ей под горячую руку. Свекровь у меня со странностями, но она мне помогла, как никто. Хотя у нее забота порой проявляется парадоксально. Она Полли запугала, потому что восприняла ее как свою. И все, что думает, ей и вывалила. И у меня толком не получилось объяснить Полине, что есть такие вот слоны в посудной лавке, но это добрые слоны. Они твой любимый сервиз перебьют, но спасут твоих детей из пожара. Вот если взять мою маму… Она очень благостная и всем нравится. Но я ей про Борьку так и не сказала всей правды. Иначе даже страшно предположить ее реакцию! „Я сурмама”… Это по ее шкале, наверное, как измена Родине! У меня Алька первое, что заучила, когда я забеременела: бабушке – ни слова! Благо, что она живет от нас далеко… А потом, когда она Борю увидела, всем соседям сообщила, что он вот-вот встанет на ноги. Это ли не нарциссизм?! По принципу: у нас дефектов и увечий случиться не может.

Больше всего ее волновало, когда я в детстве рыдала или уже подростком скандалила с ней: только бы соседи не услышали, что происходит в нашей идеальной семье! Все мы, выросшие в так называемых благополучных семьях, советских благополучных семьях, получили подобную травму. У всех наших матерей были нарциссические черты. И это очень роднило советских людей с ненавистной им буржуазией…»

Я ненадолго отвлеклась от сообщений Ларисы – замерзла! Неудобно получается: пришла к Есенину, а уткнулась в телефон. Впрочем, кажется, поэт был совсем не против. Те, кого ты любишь, все-таки не имеют никакого отношения к своим могилам. «Не валяй дурака, пойди-ка погрейся в храм», – сказал мне Есенин. Я послушалась с легким недоверием. Там же вряд ли дадут просто посидеть. Но в просторном и теплом тамбуре словно специально для меня стоял стул. И никого народу, в том числе блюстителей непокрытых голов и прочих прегрешений дресс-кода. Красота! Посижу, пока не гонят, дочитаю.

Но читать мне не пришлось, Лариса позвонила сама.

– Прости, меня распирает. Ты можешь говорить? Я скажу тебе то, что в чем только сейчас себе призналась, но чувствую в себе много лет.

– Конечно. Я сейчас как раз в исповедном месте.

– Это на Страшном суде, что ли? Шучу…

– Нет, здесь не страшно. И тепло! Слушаю тебя внимательно!

– Короче, вот. Начну издалека. Есть женщины, которые хотят ребенка от любимого мужчины, есть женщины, которые просто хотят ребенка. И где тут граница? И все перемешано, конечно. Бывают очень разумные, но их очень мало – это те, кто тщательно выбирают мужчину, потом радостно от него рожают и так далее. Но чаще по-другому: вот идет семья. Муж, жена, дети. И видно интуитивным взглядом: жена ни мужа не любит, ни детей, по сути. Просто была у нее такая программа – размножиться. Некоторые даже детей рожают по принципу соревнования: не меньше, чем у сестры или у подруги. Нарциссическая травма, о которой я говорила. Я иногда думаю, что у меня та же программа сработала. С Борей. Я ведь так хотела второго ребенка. Но не признавалась в этом – ни себе, никому. Почему? Вот страх был, что не получится у меня. И еще какие-то барьеры… И когда Боря родился и начался этот кошмар, ко мне неотступно стучалась мысль: вот же он, твой ребенок. Пусть не твой, но ведь теперь твой, получается… Так что же ты?! Оставь его себе, ну и что, что он болен. Он тот, о ком ты мечтала! И может быть, это неправильно. Это что-то животное в человеке. Как будто тебе все равно, кого ты на ручках качаешь. Кого Бог послал…

– А разве не всегда так – кого Бог послал? – удивилась я.

И задумалась обескураженно.

То, о чем говорила Лариса, нельзя было назвать чем-то животным. Но чисто человеческим, впрочем, тоже. Это общий наш с природой инстинкт, и он вырос из материнского, но он трансцендентальный. Благодаря ему собака выкармливает тигрят, кошка – бельчат, мартышка нянчит котят, а гомо сапиенс может полюбить чужого детеныша. Даже из враждебного племени. Даже другого цвета. Даже физически неполноценного, больного, особенного, какого угодно. И мы не можем сказать, что это делает нас людьми, потому что… это делает нас частичками Божьими.

– Лариса, благодаря тому, что ты назвала животным в человеке, Боря чувствовал себя не брошенным, несчастным, умирающим инвалидом, а тем, о ком мечтали. Родиться тем, о ком мечтают, – такое счастье даже не у всех здоровых детей бывает, не то что у больных. Вот это твое животное – оно благословение наше.

– Хорошо бы… Думаю, думаю, думаю об этом всем неотступно. Это так… больно! Но жаловаться нельзя, я себе запретила. Я же кругом виновата. И в том, что Аля недополучила любви из-за меня. Она в силу характера это отрицает, но кто в ней этот характер воспитал? Я, конечно. Она хорошая девочка, а это клеймо. Это страшное наказание! На хороших девочках все ездят, и всякие стервы у них мужей уводят, и счастья у них так мало… Одна надежда – Боря ее теперь хранить будет. Мы с ним однажды идем-едем и думаем, что купить Але на день рождения. А его вдруг к цветам потянуло. И он выбрал почему-то розовые гвоздики. Я говорю, мол, это же как-то бедно! Как-то простенько, словно для падчерицы. А Боря так смеялся над этим словом, и потом говорит: вот, смотри, когда они в букете – это же так красиво, потому что розовые гвоздики – это дети пионов…

Мы, наконец, встретились с Лизой.

– Вот что мы тут делаем, как ты думаешь? – вырвалось у меня. – Здесь же нет Мити, согласись? В этой клеточке-ячейке.

– Но нам необходимо сакральное место. Куда мы можем прийти, вот так постоять, несуетно вспомнить, – ответила Лиза.

«Снуп у каждого свой!» – сказала мне Машенька, когда впервые мне позвонила.

– Вы, случайно, не знаете, где здесь могила Япончика? – спросил нас проходящий мимо мужчина в синей ушанке.

– Нет! – испугались мы.

Мужчина извинился и стал делать в воздухе загадочные пассы руками. Что ж, думаю, кому Высоцкий, кому Листьев, кому Тальков, кому Есенин, кому семья Цветаевых, а кому Япончик и Сонька Золотая Ручка. Ноев ковчег…

– У всех своя реальность, – прошептала Лиза. Определенно.