Текст книги "Цветок печали и любви"

Когда начинался джаз

Он входит и в восходящих интонациях говорит: «Приве-е-т!» Изредка он может быть усталым, или он раздражен и слегка зол на что-то, но это не его стихия, это быстро проходит. Когда он гуляет, у него все отлично. Это непреложное правило. И он – лесной человек. В лесу он в своей стихии – и летом, и зимой. Еще одна подростковая мечта – жить на природе в шалаше и играть лесной живности. Он играет на саксофоне не только на улицах и в электричке, он любит репетировать в лесу. Словом, Митя – человек открытых пространств. Человек движения. Антидомосед. Он может зависнуть разве что в гостях, он может спать на полу, в гамаке, на земле, в ботинках… А дома у него бессонница. Его гнездо – планета, он с раннего детства был такой. «Мой адрес не дом и не улица…» Он мог махнуть по чьему-то зову с севера на юг, с востока на запад и обратно.

С чего начался саксофон? Просто однажды меня позвали посреди родительского собрания – тогда я их еще не пропускала! – и сказали: «Вы же хотели, чтобы ваш сын учился в музыкальном классе? Появилось место. Вас может взять флейтистка, вы согласны?» Я была согласна, конечно же, а иначе зачем мы ходим в эту чудо-школу, одновременно обычную и музыкальную, в одном флаконе?! Зачем ездим с пересадкой на метро? Зачем эта долгая и, не скрою, мучительная дорога утром и вечером, с которой и начался мой артрит? Так вышло из-за наших кочевий по Москве, но что теперь об этом – попали сначала в детский сад, а он был булавочкой прикреплен к хорошей школе, вот и закрутилось. Но раз уж закрутилось в бараний рог, так пусть что-нибудь интересное из этого выкрутится, думала я…

Нашим первым музыкальным преподавателем стала истеричная Ася. Она проверила Митин слух, потом долго присматривалась к нему и вдруг воскликнула: «А знаете что?! Ему ведь пойдет саксофон!» Я вообще тогда далеко не загадывала, мне любая красивая перспектива ласкала воображение. Я восторженно поддакивала и записывала, какие нужно купить учебники по сольфеджио и нотные сборники. И вот эта поглощенность моментом, сулящим дивную, бодрящую новизну, вся эта прелестная суета вокруг семилетнего ребенка, конечно, ни за что не позволила бы мне задуматься о том, что в тот момент происходило. Вот так запросто, в кулуарном щебетанье, я, получается, выбрала Мите судьбу? Когда мы делаем важный выбор, мы никогда не знаем, что мы выбираем на самом деле.

«А что, если бы не музыка, ничего бы не случилось?!»

Этот вопрос разрывает меня, точнее, давно разорвал. Меня давно нет на самом деле, но все же вопрос этот окаянный доносится до Юлика вместе с моими слезами, ведь вода, как считают умные люди, несет информацию.

И хотя Юлик объявил запрет на чувство вины, прекратить этот уничтожающий меня процесс можно, наверное, только электрошоком. Поэтому он молчит, не знает, что делать, что говорить… Или знает?

– Если бы не музыка, НИЧЕГО бы не случилось. Ты понимаешь, о чем я?

В этот момент мне хочется держаться за его голос двумя руками, слепить из его слов комочек и положить туда, где у меня дыра вместо сердца.

Но сказать, что Ася была первым музыкальным учителем, – грешить против истины. Первым был Дима с ирландским акцентом. О нем – или много, или ничего, и вообще говоря, это целая дружественная мне семья, единственные коренные москвичи, которых я могу без всяких «но» и «если» назвать друзьями. И это единственная семья, в которой я дружила с каждым, кто в нее входил. Дима, Инна и их дочь Вера. В силу многообразия свойств и совместно прожитых впечатлений мне трудно выбрать, с чего начать свой рассказ о них. Быть может, с того, что Дима однажды упал с пятого этажа и остался жив и относительно здоров? Вообще здоровье у него было уникальное, учитывая, сколько ядов он принял за свою не очень длинную жизнь. Я кожей чувствую упреки в том, что меня и маленького Митю окружали персонажи употреблявшие, с тяжелой зависимостью… В оправдание могу сказать, что Дима был натурой не только полинаркоманской, но и полиодаренной. И при этом удивительно, просто неестественно лишенной всякого честолюбия и тщеславия. Он был художником в самом высоком смысле этого слова. Его акварели – мои любимые в современном искусстве, хотя никто о нем не знает. Акварель, смешанная с пастелью. А еще они с Инной были уличными музыкантами, ведь это удобно – одновременно играть и продавать картины. Тогда еще с ментами можно было договориться. Им даже можно было дарить акварели – если уж совсем повезет.

Ребята много лет играли в подземном переходе на Тверской, где в изобилии сновали иностранцы – о, золотое времечко! – и кто-то из них уловил тот самый ирландский акцент, когда Дима лабал Моррисона на расстроенной гитаре. А кто-то, напротив, признал в нем внешнюю схожесть с автором People Are Strange. Но таково уж было его свойство – он играл именно то и именно так, как юный меломан или, скорее, меломанка слышали своим внутренним слухом. И потому был похож сразу на всех рок-кумиров и сразу на всех членов печального «Клуба 27». Дима легко ловил чужую волну. В компании же он был неизменно дружелюбен и не умел сопротивляться ни человеку, ни пагубному веществу, будь оно в форме жидкости, порошка, дыма и бог знает чего еще.

Сколько он написал работ? Даже если не считать копии одного и того сюжета, то, наверное, десятки тысяч. Где они? Рассыпались безымянными по миру. Бывало даже: условием того, что работы покупают оптом, являлась анонимность. Потом картины перепродавались под другим именем. Впрочем, такой вариант художественного рабства считался большой удачей, и это была уже картина маслом в прямом, а не прибауточном смысле этого слова. Одну большую акварель Дима с Инной подарили мне. Я ее обожала! На ней был изображен таинственный уютный дом в теплых багрово-терракотовых тонах. Но после развода ее забрал себе Митин папенька. Долгая история… А другая картина украшает обложку моей первой книги. За редким исключением это все, что осталось.

Оставлял ли Дима автограф? Да, как все художники. Только вот нам, несведущим в живописи, эти элегантные росчерки и завитушки кажутся частью пейзажа. Но я, пусть и в немощи своей раструбить «по всей Земле во все пределы», прошу всех, кто однажды, идя по Тверской 90-х, вдруг решил купить акварель у уличных музыкантов – она на флейте, он на гитаре, – или был ею одарен с поводом и без, или просто запил вместе с ребятами… в общем, всех, кто знал Диму Р., талантливого и беспутного, прошу оглянуться на стену в своем доме – а что, если там висит маленький шедевр, сотворенный его легкой и никогда не дрожавшей рукой.

У меня до сих пор сохранилась нотная тетрадь, где Дима давал Мите нотные азы. Ася эти дивные самобытные рисунки прочесть не смогла, она сочла их неакадемическими. Но вскоре с ней случился какой-то нервный срыв, она на всех накричала и покинула нашу школу. Потом оказалось, что среди музыкальных мэтров, особенно признанных, это в порядке вещей: услышали не ту ноту или узрели неакадемическую закорючку – все! Вопли, истерика, расшвырянные пюпитры, избиение младенцев… И им это сходит с рук. Дети сначала плачут, а потом, когда вырастут, благодарят своих мучителей – дескать, больших музыкантов из нас сделали.

На это я отвечу выстраданным наблюдением. Не буду отрицать, что большой музыкант – это бесконечный труд и дисциплина. А порой и умение растолкать локтями конкурентов, чтобы тебя этим самым большим называли в народе. И вот как раз локти дитятке и тренируют эти разгневанные фурии. К музыке же как таковой, к таланту, к небесной материи сочинительства никакое насилие отношения не имеет.

Даже папаша маленького Бетховена, злобный пьяница, в итоге понял это…

Но оставим фурий и монстров! На смену взбеленившейся Асе-пророчице пришел Андрей Петрович, лучший из возможных учителей для ребенка, да и сам еще ребенок, студент консерватории. Но кто лучше студента поймет мальчишку! Вспоминаю Петровича и его матушку-концертмейстера Светлану свет Николаевну – и все существо мое превращается в благодарность. Меня нет, а благодарность есть! И правда, куда девается этот поток после нас… Может, проливается благословенным дождем над пустыней?

Наверное, музыка началась для Мити радостным возбуждением после того, как сыграл на первом концерте. Они были такие милые и уютные, эти концерты, проводились каждый месяц в малом школьном зале и назывались «Музыкальная шкатулка». Это была пока детская деревянная флейта, и исполнялись на ней немудреные мелодии про птичек и ежиков – «Петушок», «У дороги чибис», этюды и пьесы Пушечникова и Должикова. Но, быть может, музыка зародилась при первом недовольстве собой? Помнится, меня так поразило это внезапное самоедство у взрывного, активного, поглощающего реальность большими глотками ребенка. Шумного, заметного… В нашей школе при входе был пункт охраны, им руководила одновременно веселая и строгая дама в форме. «Я пришла за…» – начинались объяснения при входе. «Я знаю, за кем вы пришли!» – с сакраментальной иронией парирует блюстительница порядка. Митю каким-то образом знают все. Не только потому, что он артист по природе своей, он еще и сочинитель фэнтезийных сюжетов, неугомонный адепт динозавров, биониклов, аниме и, конечно, пиратов – спасибо Джеку Воробью со товарищи. «Вся школа знает, что Дима любит пиратов», – подняв бровь, сообщила мне замдиректора школы и по совместительству мама одноклассника, который так угадал с пиратским подарком на Митин день рождения.

– У вас ребенок индиго! – с легким страхом и восторгом поведала мне однажды наша юная соседка по маршрутке.

Митя ей минут тридцать вещал, а точнее, импровизировал на тему звездных войн, летающих замков, Дарта Вейдера, Наруто, кибер-эльфов, катан и далее по всему своему сказочному пантеону, где Голливуд сливался в экстазе с Миядзаки и все тонуло в джедайских вариациях самурайского кодекса.

Он одновременно экстраверт и пытливый лирик, ведь философский настрой свойствен ему с рождения. Он волнуется перед выступлением и смешно крутит носом. Как ему это удается – у него даже нос подвижный! Зато никакого волнения нет в общественном транспорте, когда его настигает вдохновение ведуна-сказителя и он на весь троллейбус фонтанирует историями о фэнтезийном бестиарии. Новенькая учительница истории, которая теперь ведет продленку, советует ему поучаствовать в конкурсе конферансье.

Он, конечно, ходит в школьную театральную студию. Шикарные костюмы ему шьет Лида – один кошачий хвост чего стоит, как и прочие облачения разных роботов и всевозможных Бэтменов. Когда я спрашиваю содержание какого-то уж больно прогрессивного спектакля «В поисках Золушки», Митя задумчиво отвечает: «Сначала все собираются вместе – я, то есть Кот, Волк, госпожа Метелица, Хаврошечка, Красная Шапочка, Баба-яга и бременские музыканты… а потом начинается джаз!»

Вот, оказывается, как он начинался!

Русская табуретка

– …конечно, если у вас будет время! – с легкой готовностью к обиде закончила Аполлинария свою сбивчивую тревожно-избегающую речь смущенного творца, который хочет, чтобы его творение было услышано, и одновременно мучительно боится грубых очерствевших сердец.

Она просила меня прочитать о Боре. Прочитать ту мозаику из материнской любви и боли, которую Полли трепетно собирала и записывала после разговоров и переписки с Ларисой. Ведь только несведущим кажется, что повествование из чужих мыслей и чувств – дело плевое. Что это компиляция и копирайтерство, чему цена – копейка. Многие не видят разницу между ширпотребом под копирку и тем самым соловьем Уайльда, который оживляет чужую розу собственной кровью. Ведь только так чужое становится своим и оживает на бумаге. Или на экране – ведь речь шла о сетевой группе «Боря навсегда», которую теперь администрировала Аполлинария. Писала тексты, публиковала фотографии, начинала дискуссии на сложные темы. Иногда писала сама Лариса. Пока это сообщество получалось уютным и дружелюбным – пока не пришли тролли и разные ущербные ничтожества. Полли утверждала, что она за этим строго следит и ни одному кровососущему гаду не позволит здесь кормиться «нашим горем». Она, дескать, этих пиявок чует по запаху мыслей. Очень надеюсь! Но ведь группа «Боря навсегда» рассказывала о той самой страшной, странной, непонятной обывателю правде. Вся история рождения мальчика, вся история его жизни открывалась незнакомым людям. К моему облегчению, публичных обвинений в адрес отца пока не наблюдалось. «Лариса и не собиралась нарушать закон о клевете!» – оскорбленно открестилась Полли от прошлых мстительных намерений. И я решила не бередить эти намерения. Не собиралась – и слава богу. Хотя тревога никуда не делась. Потому что я не совсем понимала, зачем широким массам знать болезненные детали? Зачем выносить свою рану на Лобное место?

– А что в этом постыдного? – снова с какой-то скрытой обидой среагировала Аполлинария.

– Не постыдного, а опасного. И не нужно на меня дуться! – не выдержала я. – Сначала вы заранее обижаетесь на меня за то, что я – как будто бы! – не захочу читать о Боре. Видимо, потому, что не читаю ваши фэнтези. Но о Боре я все прочитала, и мне даже очень понравилось… хотя здесь это слово неуместно.

– Да?! Понравилось?! А я так боялась, что не понравится! А вы, между прочим, бываете непроницательной! Я не дуюсь, а волнуюсь, потому что хочу предложить… вам… тоже написать что-нибудь для нашей группы. То, что вам хотелось бы сказать… Вам как человеку, тоже переживающему это горе… Короче, вы поняли меня?

Каюсь, каюсь, дорогая Полли, в непроницательности! Здесь ты права. Твой обиженный и резкий тон – всего лишь от смущения, от мнительности, от боязни отказа. Люди с неустойчивой психикой часто выражают свои светлые чувства темными красками. Но как я могу отказать тебе в такой просьбе?! Это исключено. Просто я… сама ужасно боюсь чужих оценок. Быть отверженной, непонятой, одинокой. Это я, кстати, перечисляю классические симптомы, ибо не только другим, но и себе любитель пошуршать диагнозами. Для невротика это такое же успокаивающее занятие, как для аутиста его странные движения. Такая вот наша психоневрологическая песочница, в которой мы устраиваем перекличку. У меня пограничное расстройство! А у меня постравматический синдром! А у меня биполярка! А у меня шизоидная компонента! А я вообще эпилептоид… И конечно, жертвы нарциссов, подтягивайтесь и объединяйтесь! Вместе мы сила! Ура!

И вдруг я разревелась… Та самая дыра вместо сердца, дело в ней! Она большую часть времени закрыта на молнию, которую ты с кровавым треском застегиваешь, особенно когда идешь в люди. Чтобы говорить с ними, как будто ничего не произошло – ведь собеседникам именно это и нужно. Но сам ты едва не лопаешься от адского напряжения. Одно из самых удручающих воспоминаний – когда Алеша уговорил меня пойти в гости. После случившегося с Митей прошло четыре месяца. Эта была не Алешина идея, просто дружественные мне знакомые хотели, как лучше. И я была им благодарна. Но какая же звериная тоска и ужас одолевали меня на этой симпатичной вечеринке… Плюс ведь еще ненависть к самой себе за черные мысли, потому что сознание твое, пытаясь спастись от боли, поступает своеобразно. Оно подкидывает в балетную туфельку твоего разума толченую зависть. Мелочную и невыносимую в своей мерзости. Зато сознание с чувством выполненного долга спрашивает: «Что, омерзительно? Так это чтобы отвлечься от той страшной боли. Эта противная таблеточка поможет!» От этой «помощи» суицидальные намерения устроили мне тогда настоящую премьеру своих половецких плясок! До этого дня, оказывается, были просто скромные репетиции…

Но когда Аполлинария обратилась ко мне как к человеку «переживающему это горе» – а не пережившему! – этот незаметный для несведущих нюанс с треском разорвал молнию на моей ране. Вроде ерунда, несовершенный вид вместо совершенного. Но, оказывается, Полли понимала, что пережить это невозможно, это можно только переживать. Всегда, постоянно, изо дня в день… И меня накрыла лавина отчаянной благодарности. Есть человек, с кем я могу эту окаянную молнию не закрывать!

– Это… это правильно! – бормотала Полли. – Вы такая сильная, я думала, что вы никогда не плачете! А слезы – они поливают наши цветы. И если дашь взрасти цветку печали, то вырастет потом и цветок любви. Мне так бабушка говорила. Та, которая уже умерла. Но, простите, вы не произносите это слово…

Я не сразу выбрала, о чем писать, – меня распирало от тем и сюжетов. И все они мне в итоге начинали казаться неуместными. Потому что ведь это страница о Бореньке, о мальчике, которого я не знала, и потому мои причитания вряд ли кому-то интересны. Я чувствовала себя приглашенным чужаком и, чтобы как-то освоиться в группе, стала искать, что пишут здесь такие же чужаки, как я. Но, как выяснилось, они скорее не писали, а публиковали прекраснодушные картинки – букетики, котики, игрушки. Что ж, это куда безопасней собственных мыслей, и это создавало странице «Боря навсегда» миленькую маскировку. Мол, мы такие же, как все, мы вовсе не о боли, не о потере ребенка, не о страданиях инвалида! Меня даже пронзила дикая мысль, что некоторые участники, отстраняясь от труднопостижимого несчастья, подспудно пытались утешить Ларису обывательским «отмучился». Дескать, ребеночку теперь хорошо, теперь и ты можешь отдохнуть… Впрочем, может, я зря на них. Может, это просто моя сверхчувствительность к шаблонам-утешалкам, ко всем этим «держись», «крепись», «постарайся радоваться солнышку», «ты молодая, родишь еще»… Не буду в них вдаваться, ибо во мне просыпается здоровое желание бить стулом по голове.

Куда интересней пустых картинок-финтифлюшек были рисунки Бори, которые опубликовала Лариса. И откуда в детях этот лучезарный сюрреализм, этот легкий выход за пределы гравитации всех сущих долженствований? Хотя вопрос риторический, конечно… Мне очень понравился большой гриб с лазурного цвета шляпкой и надписью на ней «Бох». Вот такой божественный гриб мироздания! Митеныш, кстати, тоже рисовал. Еще дошкольником, самозабвенно и размашисто. Изобразительные опыты пришли к нему раньше музыки. У меня сохранились его рисунки! Белый кот… индейская лодка, в которой спят индейцы и потому ни одного не видно… его любимая игрушечная собака… И даже первый человек, с которым мы его оставили в четыре года, не считая, конечно, бабушек, был художником. История эта уходит корнями в далекое прошлое, потому что связана с одним персонажем, которого назову здесь Хансен. Я не хочу приводить его подлинного имени или прозвища, потому что не собираюсь говорить о нем ничего хорошего. При этом я вовсе не утверждаю, что он не заслужил доброго слова. Но хорошее о нем скажут и без меня, и, надо признать, наврут с три короба. Такой уж он человек. Но к делу.

Хансен, которого я назвала так из-за его отдаленного внешнего сходства с профессором Хансеном из «Осеннего марафона», – только наш моложе, конечно, и куда вреднее! – был рафинированно одаренным мизантропом, помешанным на своем европейском происхождении. Он тщательно изображал лютого сноба-интеллектуала, и даже утверждал, что у него мама из Норвегии и что у него норвежская фамилия. Разумеется, на поверку у него оказалась куда более прозаичная фамилия, но это дознание устраивала не я. В молодости не сразу понимаешь, зачем товарищ гнет такие густые понты и живет при этом в унылой многоэтажке в Зеленограде. Но Хансен и тут находил повод для превосходства: мол, вы-то безродные понаехавшие, а у меня московская прописка. Без умолку хвастать, как он каждый год живет полтора месяца в тундре; что у него есть собственные апартаменты в берлинском сквоте; что он знаком с Брайаном Ино; умеет играть на волынке и харди-гарди; плести, что участвовал в войне в Эквадоре и что у него сын от представительницы древнего индейского племени, – и при всем этом гордиться московской пропиской?! Думаю, что комментарии тут излишни.

Напомню, что Хансен был одарен, но каким-то непостижимым для меня образом. Он с мастерством, достойным лучшего применения, рисовал странных рептилий, которые мне совсем не нравились, но что-то заставляло меня лицемерно подпевать хвалебному хору. И только много позже я поняла, что это было… Однажды Хансен заявил влюбленной в него особе: «Я встречусь с тобой только лишь из христианских побуждений». Вот именно эти христианские побуждения и заставляли меня не выдавать своего истинного отношения к хансеновским художествам.

И вот однажды этот человек познакомил нас с… назовем его Герундий. Пусть его имя тоже останется в тайне, хотя вот о нем я не собираюсь говорить плохо. Герундий был рекомендован нам, в большей степени даже Митиному папеньке, как «художник неплохой, но сбившийся с пути». Герундий был веселым крепким кудрявым парнем, на чью долю выпала война в Чечне. А в мирной жизни он и правда немного потерялся. У него были дружелюбные интеллигентные родители, папа преподавал в Строгановке, а Герундий вернулся с войны, сломал ногу и запил с Хансеном. И тут появились мы. «Помогите парню! Может, у вас найдется хотя бы какая-нибудь подработка?» Как ни странно, подработка была. Появился заказчик на… картину маслом, – как же без нее! – а именно на изображение ветвистого генеалогического древа. Причем на два изображения – русской части родословной и еврейской. По папе и по маме. Невероятное везение случилось у Герундия! По этому поводу запили уже все трое, включая Митиного папеньку. К несчастью, запой переместился в нашу неказистую съемную квартиру, которую яростно поносил Хансен. А Герундий был всем доволен!

И вот, выпивают они уж второй день. Митя, разумеется, у бабушки Лиды. Хансен привычно ворчит на русский хаос, Митин папенька ловит бычку и пытается победить вражескую гадину русским роком, а Герундий в это время преспокойно вырубается в кресле. Так ведь человек военный, привыкший… Хансен вдруг меняет вектор ворчания: какие же вы, дескать, хозяева, если не можете гостя толком уложить на кровать?! Мы ему пытаемся возразить, что к чему трогать человека сейчас, не слышишь разве, как он храпит? Проснется – вот и переложим на кровать. Но Хансен, поп Гапон нашего местечка, не унимается и стыдит нас что есть мочи. Митин папенька не выдерживает и, глухо матерясь, начинает передислокацию Герундия.

А зря! Герундий вдруг не то чтобы просыпается – он, пребывая между сном и явью, мертвой хваткой вцепляется в Митиного папеньку, в коем ему внезапно почудился враг! Папенька наш, не сказать чтобы робкого десятка, дрогнул. Потому что хватка была мертвой в самом прямом смысле. Герундию приснилась война…

Уже потом, когда все разрешилось, он поведал нам, что ни в коем случае никогда не нужно трогать спящего воина. Потому что тело его помнит, как товарищей убивали во сне. И он будет защищаться до последнего…

Но тот, кто сам себя назначил лейтенантом эквадорской армии, почему-то этого нюанса не знал! Гнусный провокатор Хансен, чтобы отвлечь внимание от своего прокола, начал истошно орать… на меня. «Срочно, срочно неси табуретку! Иначе он убьет твоего мужа! Слышишь?! Есть в вашем вертепе хотя бы одна табуретка?!» Я поначалу очень пугаюсь и в ужасе кричу в ответ, дескать, что за бред, какая табуретка, зачем? Помоги лучше нашему бедолаге выбраться из борцовского захвата!

– Это невозможно! Выбраться из этого невозможно! – переходит на мрачный речетатив Хансен. – Только табуретка…

Хрен с тобой, вот тебе табуретка!

– Ты что, с ума сошла! Такой табуреткой я ж его убью! Я тебя просил обычную легкую пластмассовую табуретку! Я же хочу просто оглушить, а не убить!

– Но у нас только такие табуретки! Обычные русские табуретки, которые есть в каждом доме! Здесь не уличное кафе и не Эквадор, который, видимо, кишит пластмассовыми табуретками! И мы тут не лупим друг друга пластиком, а просто разнимаем друг друга, а если ты на это не способен, так и нефиг гнуть норвежские понты и корчить из себя «Вельвет андеграунд»!

И вот пока мы препираемся с Хансеном, Митин папенька хрипит в неравном бою, а Трейси заинтересованно подпрыгивает, чихает, фыркает и трясет ушами, не зная, против кого ей дружить. В общем, вечер удался.

Товарищи, граждане, господа хорошие! Обязательно храните в домашней аптечке легкую пластмассовую табуретку на случай незапланированной дружеской потасовки. А также игрушечный топорик на случай визита к старухе-процентщице. Или плюшевый ледоруб – если лежите в одной палате с Троцким. Запаситесь грамотным инвентарем на случай, если вам захочется бить кого-нибудь стулом по голове, что является базовой потребностью современного человека.

Но дракон таки побежден! Герундий очнулся и вышел из сумрака, Митин папенька спасен, все рады, кроме Хансена, разумеется. С этого момента наша дружба с новым знакомцем только окрепла. Герундий, если его не трогать во сне, дружелюбный и чадолюбивый трудяга. С алкоголем он завязал. Как у художника, у него бывают шедевры и провалы, но он старательно совершенствуется. Митин папенька на время поселил его в веселом офисном подвале, который снимают его друзья. Герундий там рисует, а потом приходит к нам отсыпаться. Иногда он падает во сне с диванчика на пол, и тогда мы аккуратно его обходим. Мы его не трогаем! И Митеныш к этому тоже приучен. Он представляет, что Герундий – это спящее чудовище. Как многие дети, он обожает монстров. И когда нам с его папенькой надо было срочно идти на встречу с заказчиком – очень сердитым, поэтому к нему нельзя поодиночке, – мы оставили четырехлетнего Митю с Герундием. Они прекрасно провели время. Рисовали…

Однажды я совершенно случайно устроила Герундия на работу. Он за нее ухватился и пошел в гору. Женился второй раз. В обоих браках у него дети, он хороший отец. Работает теперь чуть ли не в мастерских Большого театра.

Хансен больше к нам не приезжал. Хотя и доставал звонками. Но в определенной стадии опьянения ему было в общем-то все равно, на чьи уши подсесть. Как всякий стареющий психопат, он обнаруживал слезливость и сентиментальность, резко переходившую в злопыхательский бред. И даже его нежное обожание тундры Кольского полуострова все равно оборачивалось обесцениванием рода человеческого. В те годы мне было невдомек, что Хансен кричал о помощи. Что у избалованности и недолюбленности в детстве порой одни и те же симптомы, и их легко спутать. Что колебания между надменной нарциссической холодностью и многочасовыми пьяными истериками – это не вредность характера, а глубокое психическое расстройство. Как могла, я старалась помочь и вела с ним долгие успокаивающие разговоры. Но меня изумляло, насколько не важен был ему собеседник – можно отложить телефонную трубку и заняться делами, например помыть посуду, а потом снова приложить трубку к уху и услышать, как Хансен ведет вдохновенный диалог с пустотой. Видимо, тундра не зря была для него местом силы. А я-то привыкла считать, что все эти причуды от одиночества, хотя женщины у него случались. Но могла ли психика этих жертвенных агнцев не разрушиться, когда ее окунали то в лед, то в кипяток? Думаю, что Хансен был испытательным воплощением шамана, который родился не в том месте и не в то время… Но когда я узнала, что его земной путь завершился, я прониклась надеждой, что теперь наш камлающий дух не промахнется и воплотится в единственно возможной для него Шамбале, обретя свою вечную Кали.