Текст книги "Цветок печали и любви"

Маленькая тайна

– …Алеша спит? – слышу заговорщицкий шепот в трубке.

Полли чрезвычайно редко звонит вечерами. Тем более поздними. В это время она обычно пишет сообщения. Она вообще не телефонный человек. И она панически боится разбудить Алешу, потому что знает, как трудно ему бывает заснуть. Бессонница – их общий крест.

– Что случилось?! – пугаюсь я. – Алеша еще не заснул!

Я это точно не знаю, я сижу на кухне, в своей творческой раковине. Но ведь мы не вправе отказывать друзьям в случае экстремальных ситуаций. Мы должны их выслушать, даже если разбудим спящих близких, если только это не больной ребенок.

Алеша тоже так считает… но в данном контексте приравнивает себя к больному ребенку.

Однако не все с нами согласны. Да и меня жизнь заставила задуматься о том, кто есть друг. Но однажды меня поразила Энн, – друг! – которая сказала, что я больше не смогу останавливаться у нее, когда приеду в Питер. Потому что у нее теперь секс. Потом она и вовсе перестала со мной общаться – на какое-то время. Я понимаю, что она имела в виду секс с главной любовью своей жизни. Но, даже обладая некоторой широтой понимания, я вряд ли ответила бы так своему лучшему другу. Я откажу другу в гостеприимстве, только если пребывание у меня ему грозит какой-то опасностью. Только если, допустим, любовь моей жизни – буйный алкоголик. Хотя обычно это мало кого пугает. Некоторые даже мечтают о сексе с таким типом. Что уже, в свою очередь, пугает меня. Из всего этого следует, что с дружбой все не так просто на самом деле.

– Наверное, глупо вам звонить из-за обыкновенного комментария, но мне кажется, что я ужасно навредила Ларисе! Возможно, даже есть угроза ее жизни… Не знаю, что мне теперь делать!

– Да что же стряслось?

– Понимаете, мне в личку написала одна дама. О том, что если мы пишем о таких вещах в нашей группе, то должны обнародовать имена негодяев, бросивших ребенка. Ведь они могут навредить кому-то еще. Я знаю эту женщину, которая мне написала. То есть я ее знаю не лично, конечно, я читала ее блог. Она не сумасшедшая и не сетевая шавка, она вполне вменяемая особа. Она любит писать о разных нарушениях прав человека… Может, поэтому она и поставила вопрос таким образом.

– Я думаю, что надо четко дать понять, что вы вообще ничего не должны. Вы сохраняете память о ребенке, вы пишете о любви и милосердии, а не обнародуете компромат и не боретесь с системой. У вас совершенно другая задача! – отчеканила я и даже сама себе удивилась.

– Вот! Я примерно так и сказала! Но зачем-то добавила, что это влиятельные люди из правоохранительных органов и я не хочу навредить родственникам Бори тем, что обнародую имена этих нелюдей.

– Опять что-то новенькое! А что, они действительно из этих самых органов?

– Да. Из-за этого все и осложнилось тогда…

– Ну, допустим… – недоверчиво отозвалась я. – Но чего вы в итоге боитесь? Вы ведь не назвали этой любопытной Варваре их имена!

– Нет. Но эта так называемая Варвара вдруг ответила: «Тогда я знаю, кто они». И всё! И удалилась из нашей группы, представляете?! Что все это значит? Может, она уже кому-то докладывает о Ларисе!

– Боже, кому?! И зачем? Вы что же, хотите сказать, что вот эти самые биородители до сих пор боятся огласки? Почему-то до сих пор не боялись, а теперь, когда это уже не имеет смысла… Я думаю, этот инцидент яйца выеденного не стоит. Эта любопытная мадам – очередная безумная, жаждущая внимания.

– А если нет? Тех, кто много знает, убирают до того, как они проговорятся… – изрекла Аполлинария. – Как вы думаете, нужно ли предупредить Ларису? Я так не хочу ее огорчать. Тем более из-за моей глупости.

– Ну, напишет эта доморощенная правозащитница что-то у себя на странице. Так ведь это тут же забудут! Ларисе – расскажите, но легко, без нагнетания.

– Я думаю, что самое страшное не то, что она напишет. А то, что она в принципе знает.

– Кто знает, тот молчит. И не устраивает дешевых представлений. Так что давайте без ажиотажа.

Но, как говорится, водка без пива – деньги на ветер. Или наоборот… Речь, однако, о том, что Полли полагала напрасно прожитым день без ажиотажа или без странноватой сенсации.

– Спасибо вам за поддержку. Но только сейчас до меня дошло, что лично я никогда не видела того, кто действительно знает. Знает по-настоящему какую-то тайну! Я не могу точно сказать, как ведут себя эти люди…

– Да какую тайну? Военную, что ли?! – не выдержала я нового витка конспирологии. – Мы каждый божий день видим на улице людей, которые знают какую-то тайну. Свою маленькую тайну. И ничего с ними от этого не происходит. Они к ней привыкли и не устраивают детективный аттракцион. Они догадываются, что их тайна, кроме них, особо никому не нужна. Но от этого она нисколько не теряет свою ценность…

Полли, не усложняйте! Лариса – хороший человек. А хорошие люди сейчас никому не нужны. Они лайки и просмотры не собирают.

– Но убить их могут запросто.

Что сказать… Полли, конечно, перегибает палку, но в чем-то она права. Убить могут, причем безнаказанно и легально. А также подставить, обокрасть, оболгать. Вот что мне с ней делать?!

Утром меня угораздило двумя штрихами обрисовать ночной эпизод Алеше. Хотя я вовсе не собиралась развивать эту тему, я намеревалась, наконец, написать для Бориной группы что-то разумное, доброе, вечное… Но слаб человек, и суета сует скушала на завтрак все разумное и вечное, и вот как раз это было такое утро, которое мы называем «Бубенцы Черчилля».

Услышав упоминание о силовых структурах, Алешенька вдруг тоже правозащитнически приосанился, накладывая себе кофе ложек семь-восемь и наливая с горкой молока. Он только что пришел с тренировки, как-никак он бывший хоккеист и без пяти минут «Челябинский трактор», он с утра проходит по лесу расстояние, равное двум железнодорожным станциям, при этом слушая в наушниках «Анну Каренину». Он так и Достоевского прочитал, теперь взялся за Толстого. А что, думаете, измельчал у нас народ? Нет, есть еще порох… в неожиданных местах. Есть еще те, кто помнит культовую драку Рагулина и Фила Эспозито и как Фил извинился лет через тридцать. А у Алеши, между прочим, как у него, был седьмой номер…

А моя мама плакала, когда Харламов разбился. Просто вот вспомнилось…

– Вот ты думаешь, что Аполлинария дурочка, но сейчас я с ней согласен. Если в деле замешаны оборотни в погонах – беги! Иначе никто костей ваших потом не найдет! – нападал Алеша с правого фланга.

Началось! Алексей Ангус и оборотни – это тема отдельного романа-эпопеи. Но, несмотря на то что я этот роман знаю наизусть, Алеша умудряется всякий раз поселить во мне страхи и сомнения. А что, если Полли в чем-то права? Ведь все, что касается человеческого биоматериала – прости меня, Господи, за эту преступную обыденность по отношению к твоей работе! – все это сфера мафии, черного рынка и беззакония. И видимо, так будет, покуда нанотехнологии не наделают нам доступных человекозапчастей, которые в «счастливом» будущем будут продаваться в специализированных «Пятерочках» и «Ашанах»… Но пока все обстоит мрачным образом, и откуда я, профан, могу знать, есть ли в мафиозном кодексе сроки давности.

Мне срочно понадобились детали! Я уговаривала себя не лезть в это темное дело. Но я слишком много думала о подобных вещах, чтобы остаться в стороне. О вещах, которые остаются в той самой моей личной тайне, и я о них никому не говорю. Мои горестные размышления об органах для трансплантации… На Западе человек может подписать бумагу о том, что в случае несчастья он желает пожертвовать свои органы другому человеку. У нас, в России-матушке, напротив, не голос, а молчание – знак согласия. Если ты не подписал бумагу о том, что против использования себя родимого для чьего-то спасения, то у тебя вольны позаимствовать что угодно.

Тебе-то, разумеется, и в голову не пришло ничего такого подписывать! А закону нашему того и надо – твоего неведения.

Я говорю «позаимствовать», потому что верю в то, что… Впрочем, сейчас не об этом речь. Я не раз думала, взяли что-нибудь у Мити или нет.

Звучит ужасно. По правде, я думаю скорее о человеке, в котором гипотетически есть Митина частичка. Кто он, какой он… вдруг он теперь любит джаз? Вдруг теперь в нем поселилась доселе незнакомая музыка? Вдруг я уже люблю этого человека?

И пусть я выдумала это родство! Быть может, для донорства нужно быть стопроцентно здоровым, и совместимость – дело тончайшее. Но у меня есть крупица вероятности, которую я бережно держу в ладонях души, как святлячка.

Наверное, радоваться такому дико и странно. Но в любом случае осведомленность об этом факте простым смертным не положена. И как же надо ненавидеть собственный народ, чтобы узаконить его скорбное неведение даже в этом! У вас горе? Получайте в нагрузку очередное «нельзя»…

А тему войны я трогать не вправе, только плакать и нести свой крест.

Аполлинария ответила в мессенджере только к вечеру. Погруженная в глухую меланхолию, она призналась, что на нее накатило обострение. Вот поэтому у нее и бредовые идеи, и подозрительность, и тревожность. Сказала, что Лариса наверняка теперь прогонит ее поганой метлой и найдет кого-то другого. На мою пламенную отповедь панической атаке она предпочла не реагировать. А безучастность – это очевидный симптом. Я написала ей уже не отповедь, а колыбельную для внутренних демонов. Пускай накроет их долгая-долгая ремиссия… «Вы необходимы Ларисе, как воздух!» – было моим припевом.

«Моя ценность для Ларисы – отсутствие цены, – выдержав холодную паузу, ответила мне воплощенная Меланхолия. – Вот и вся очевидность». Точнее, ответила не она, а ее депрессивная фаза. Обычно Полли не каламбурит. А вот когда речь заходит о невостребованности, о том, что никто ей никогда в жизни не заплатит ни копейки, что она никчемная неудачница, это чревато госпитализацией. Гораздо лучше, когда она уверена, что когда-нибудь заработает миллионы, «дайте только срок, чахлые литературные мымры»! Под мымрами обычно понимаются получательницы крупных литературных премий. И вот это лихорадочное мстительное возбуждение, эта веселая ненависть к чьим-то протеже, конечно же, бездарным – это очень продуктивное состояние для Полли, пускай на языке психиатрии это всего лишь другая фаза, всего лишь противоположная крайняя точка маятника. Однако, как уже было упомянуто, изобретательный маятник Аполлинарии умеет качнуться в третью сторону.

Норма и нормы

Следующим утром я привычно-рассеянно пролистывала новости:

Пугачева показала правдивое фото с морщинами…

Эксперты объяснили, почему талибы подводят глаза…

Житель Биробиджана забыл во дворе чемодан с пятнадцатью миллионами рублей.

Что ж, с большим отрывом победил Биробиджан, достойный сын Одессы-мамы и Ростова-папы… Листаю дальше, лениво качаясь на информационных волнах, а потом решаю заглянуть в группу «Боря навсегда», ни на что особо не надеясь. Вру! Я всегда на что-нибудь надеюсь. И к тому же, раз уж Аполлинария решила уйти в депрессивное затворничество, то хотя бы посмотрю, что происходит в группе. Все ж таки я мечтаю написать свою реплику наконец-то! Да, для меня это уже не одолжение, не дело чести, а мечта… А то вдруг за нами и правда следит какой-нибудь оборотень, и однажды он прихлопнет наш рассадник доброго и вечного? И моя маленькая тайна умрет вместе со мной.

«…свой первый и единственный дом она купила за полгода до своей кончины, которую я бы назвала скорее исчезновением. Разве может умереть легенда? Район Брентвуд на западе Лос-Анджелеса считался не особенно престижным, а ей того и надо было – зато не будут сновать папарацци… Скромный, одноэтажный, светлый, обставленный в мексиканском стиле, с апельсиновым садом, цветниками, бассейном, этот дом стал ее последним земным пристанищем. У входа в дом, на плитке, была выведена надпись на латыни Cursum Perficio, которую можно перевести как „Свое путешествие я заканчиваю”…»

Милая Полли! Ты все же запомнила тот разговор… Мы говорили однажды с ней о бездомности. Я пыталась объяснить, что человеку, которому всегда было где жить и его никто не может выгнать в любой момент, не объяснишь, каково это – снимать квартиру всю жизнь. Вот не понимает он, и все! Не потому, что черствый… нет, конечно, и черствых хватает, и хапуг, и стяжателей – у них свои причины не понимать вообще никого и никогда, даже брошенного ребенка. Но даже если не касаться крайностей, люди в большинстве своем не понимают того, чего не пережили сами. Просто не дано. Эмпатов на свете не так много. И я пыталась объяснить Полли, что стараюсь изо всех сил понять непонимающих. Хотя… порой ка-ак врежу воображаемой щадящей табуреткой, как начну взывать к разуму: вот чего, мол, ты расхваливаешь этот скрипучий паркет, он все равно не мой, меня отсюда в любой момент могут выкинуть, как приблудную собаку! «А как же договор?» – «Да о чем ты, этой бумажкой только подтереться, разве ты не понимаешь?!»

Нет, не понимает! И надо оставить человека в покое… Ну не убивать же его только за то, что он унаследует три квартиры и никогда-никогда не будет нуждаться в жилье!

И вот не убивать подобных наследников мне помогала скиталица Мэрилин Монро, а если точнее, Норма Джин Бейкер (Мортенсон), которая приобрела свой последний и единственный дом за полгода до – как правильно выразилась Полли – исчезновения с земных радаров. И у нее тоже была привычка, как у меня, не распаковывать коробки после переезда. К чему эти хлопоты, если скоро все равно переезжать? За одну эту привычку я почувствовала к ней симпатию. И собственно, эту привычку от нее унаследовала главная героиня «Завтрака у Тиффани», моей любимой повести. Это Мэрилин была прототипом Холли, и именно она должна была играть в экранизации. Так хотел автор Трумэн Капоте, но Голливуд показал ему кукиш, и Трумэн так обиделся и разозлился, что никогда и не посмотрел то, что получилось. Вот всю эту Одри Хепбёрн с метровым мундштуком, икону стиля, как говорится… И откровенно говоря, он был прав, потому что фильм, при всей стильности, не имеет отношения к книге, к этой великолепной бархатной горчинке, к этой шикарной печали, к этой любви, которая всегда ностальгия по невыпитому яду…

И был еще третий момент. Как я предполагаю, Мэрилин страдала тем же недугом, что и я. Сильные боли и кровотечения по женской части. Диагноза «аденомиоз» в те времена не было, поэтому подтверждений медицинских моему предположению не найти. Но есть свидетельства того, что она плохо переносила критические дни. Что всегда брала в это время выходные – это, как сейчас бы сказали, было строкой в ее райдере. С ней случались казусы протекания. Когда ее везли на операцию по удалению аппендицита и желчного пузыря, она приклеила к животу записку с просьбой ни в коем случае не трогать матку. Она перенесла операцию на ней позже. Все эти детали чуть ли не идеально совпадают с моими. У меня никогда не было ни подруги, ни родственницы с теми же «деталями». Один бедный Алеша ужасался кровавым рекам в ванной и думал, что это фильм ужасов и я сейчас умру. Один Алеша вытаскивал меня из этих кошмаров, и еще два дивных невероятных доктора – Ольга Львовна и В. Цхай, хирург золотые руки. Но эту долгую историю мне рассказать не судьба, сейчас же я о другом: ни одна моя знакомица не болела тем же. А если вы еще не забыли, люди толком не сочувствуют тому, чего не пережили сами. Но это еще что! Они хором посоветовали мне удалить женский орган, причиняющий столько неудобств. «А что такого, моя тетя (мама, бабушка) это сделали и совершенно довольны!» – и тому подобное.

И я быстро поняла две вещи: во-первых, лучше помалкивать. А во-вторых, у меня назрела серьезная поправка к дивному стихотворению поэта, о существовании которого не подозревает Аполлинария. «Смерть – это все мужчины, галстуки их висят…» – гласит искомая строка. К черту галстуки, смерть – это женщины, Иосиф Александрович! И пусть только попробует кто-нибудь со мной поспорить. За годы своих обострений я убедилась, что в мире остались считаные единицы женщин-людей. Примерно пять процентов. А в основном же это замаскированные злобные фурии, желающие уничтожить особей своего пола. И даже не пытайтесь со мной про женскую дружбу, мои убеждения написаны кровью. Кстати, не нужно полагать, что я идеализирую мужчин, я уже слишком стара для этого. Просто подумайте сами: стали бы мужчины наперебой советовать захворавшему другу удалить… э-э-э… применим эвфемизм «второе мужское сердце»… и уверять, что папа или дедушка удалили и прекрасно себя чувствуют! Вот, я же говорила, что фурии гораздо страшнее!

Но Норма Джин не была фурией. Она бы меня поняла в том, в чем не понимали так называемые подруги. Можно сказать, это она стала моей настоящей воображаемой подругой. Только не нужно представлять секс-символ, втиснутый в затертый пергидрольный шаблон, я-то дружу с настоящей некрашеной Нормой Джин с застенчивым мягким неидеальным подбородком и нестрижеными каштановыми кудрями. С той, которая в параллельном мире стала писателем в духе Вирджинии Вулф или Керуака… А вы думаете, чем она так раздражала Артура Миллера? Уж, конечно, не тем, что «вела себя как ребенок» – эта растиражированная претензия прогрессивного писателишки всегда меня удивляла своей надуманностью. Потому что ничто так не раздражает матерого и именитого, как посягающая на его лавры Душечка. Все, как в анекдоте: «Марьиванна, слушайте свою любимую песню „Валенки” и не выпендривайтесь!»

Но бог с ним, с Миллером, мне неловко, что я его впутала, он по-своему пытался и не смог ужиться и с Мэрилин, и с Нормой Джин, с ними обеими, да это и невозможно. Большое человеческое спасибо ему за сценарий «Неприкаянных». А Норма не мучилась бы разве что… с Михаилом Чеховым! Но сценарий судьбы подобного не предусмотрел… и жаль, что он был старше лет на тридцать, зато именно он научил ее фирменной походке по линеечке, обратив ее внимание на пантеру в зоопарке. Правда, другие источники говорят, что эта педагогическая роль принадлежит Наташе Лайтесс, но в любом случае мы в легком патриотическом экстазе – после первой рюмки! – можем смаковать искусствоведческую тему «русский след в походке американской мечты».

Итак, я была благодарна Полли. Она, преодолевая меланхолию, написала такой милый и небанальный материал про дом в Брентвуде, первый и последний дом Нормы, у которой никогда и ничего не было в норме. Я настрочила Аполлинарии хвалебный воодушевляющий отзыв и заверила, что жду ее возвращения из затвора с трепетом. Ну и о том, что вообще-то погибаю в муках любопытства, потому что к любопытству она относилась с большим пониманием, чем ко всяким возвышенностям.

«Спасибо большое», – получаю в ответ. И это все?! Равносильно пощечине. Я разобиделась! Долго будет продолжаться эта скорбная поза?

Я пыталась себя вразумить: человек болен, а не капризничает. В принципе я часто занималась подобным вразумлением себя, мне привычно. «Вечно ты всех оправдываешь!» – отмахивается от меня Алеша. Оправдываю, потому что мне так легче сохранять в целости мозаику моего мира. Что ж, пока я решила погрузиться в конкурсные произведения. Меня увлекла дивная новелла о ребенке, рожденном девушкой-флейтисткой от самой музыки. Очень красивая история. Поначалу я силилась вспомнить похожий сюжет – мне упорно казалось, что я уже об этом читала, – но потом все ассоциативные цепочки, включая новозаветную, были разорваны силой впечатления от рассказа. И я в который раз возблагодарила моих волхвов-спасителей, как я называю наших конкурсантов. Как много пронзительно талантливых людей притянул Митин конкурс – более шестисот участников за два сезона! И из скольких стран… Америка, почти вся Европа, Австралия, Индия, Израиль и все ближнее зарубежье за редким исключением… Нет, без Мити тут точно не обошлось, я не умею так привлекать людей. Это у него все получалось легко – «Забей!», как говорится… Это он мог сказать своим друзьям: «Ну все, я пошел работать!», а потом позвонить через пятнадцать минут с радостным воплем «Вы где?». Оказывается, он пришел на одно из своих облюбованных игральных мест в переходе у станции Болшево, а к нему сразу благодарный слушатель: мол, я ж как раз тебя с прошлого раза хочу поблагодарить – и опа! – целый косарь ему отстегивает. Ух ты! Так ведь тысяча рублей – его обычная дневная норма, точнее, нижняя планка. Ну что, не успев расчехлить и собрать сакс, Митя собирает его обратно и чешет к друзьям…

Однако если не добирал даже ста рублей до заветной тысячи, играя по дороге из колледжа в двух электричках – от Левобережной до Королёва, – то доигрывал в переходе, даже зимой, все по чесноку!

Хотя бывали всякие дни, конечно! Улица непредсказуема, как горная река, и музыкант здесь – то идол и любимчик, то гонимый нарушитель-попрошайка-нищий, то звучащий невидимка, по которому скользят равнодушные глаза спешащего потока… Низвергнуться с первого до последнего можно в одну секунду, но и подняться тоже. То густо, то пусто. То драйв, то не в кайф. То кач, а то внезапный сыч, образно говоря… «Иду после работы к нашему месту, там все как обычно: Снуп на саксе, Егор раздает листовки, кто-нибудь пьяный обязательно пляшет, народ кучкуется…» – вспоминал Некит. Дружили они с детства, лет с десяти – Егор, Некит и Митя, он же Снуп. Три товарища. Хотя их было больше – Машенька, которая меня спасла, Аня, Даня, Дима. Такая вот теплая компания. Они же назвали его Снупом. Из-за его подростковой любви к рэпу и рэперу Снуп Доггу. Тоже длинный, почти двухметровый, товарищ…

…Мысли уводили меня далеко, и я горько сетовала про себя на то, что Митя, кажется, так и не посмотрел лучшую комедию всех времен «В джазе только девушки», где Душечка сетует на свою разрушительную тягу к тенор-саксофонистам, – а он как раз играл на теноре и на баритоне! Вспоминала, как он сказал мне однажды, лет в пятнадцать, что хочет быть толстым негром… «потому что для джаза это самая лучшая форма человека». Вспоминала, как Норма Джин однажды помогла Элле Фицджералд и всем чернокожим музыкантам, когда им не давали играть в больших и модных заведениях: она позвонила владельцу модного клуба «Мокамбо» и сказала, что хочет там слушать Эллу, и если там будет она, то и Мэрилин там будет каждый вечер, и она исполнила обещание, и с тех пор в этом культовом месте играли черные музыканты, а Элле больше не приходилось петь по подвальным джаз-клубам…

Кстати, люди еще помнят, что расовая дискриминация была нормой? Читают ли дети «Хижину дяди Тома» и «Убить пересмешника»? Это так важно! Потому что вот эта ненависть к чужому – вечная плесень земного шара.

И весь этот кокон ассоциативных тропинок закутывал меня в магию предопределенности, в очередной раз убеждая, что случайностей нет, и информационное поле Вселенной работает бесперебойно, и те, кого мы любим, могут легко преодолевать миллионы световых лет, чтобы напомнить нам, что никто никуда не исчезает…

«Смерть – ничто. Я просто ушла в комнату рядом…» – одна петербургская подвижница, благотворительница Маргарет, так сказала перед уходом своим подопечным сиротам.