Текст книги "Цветок печали и любви"

И возможно, Алеша прав – вместо того чтобы с ними нянчиться, нужно спокойно сказать: «Ты – агрессивная серость, и, скорее всего, всегда ею будешь. Не смей становиться детским психологом!» Но попробуйте-ка так сказать плачущему обиженному человеку! Или брошенной душной особе, даже если она не собирается рожать в ближайшее время. Попробуйте ударить лежачего! И станет понятной одна странная вещь: если ты стараешься жить по тем самым заповедям и умножать добро, то однажды твоя жизнь покажется тебе одной большой ошибкой…

Но вернемся к саксофону. Он как раз, словно труба архангела, возвестил о пришествии светлых людей. О том, что наступила добрая полоса – без шушеры, шантрапы и жулья. Отсеяв тягостное и гнусное в нашей жизни, сакс поймал вдохновляющую ноту философского авантюризма, легкости и свободы. Эту ноту сыграл тенорист Гриша Тренин. Это он увлек Митиного папеньку – мы уже с ним были в разводе – своей импровизацией. Я видела Гришу мельком, несколько раз, и меня поразил именно тот неуловимый свет, исходивший от этого мальчика. Больше я о нем почти ничего не знаю. И хотя он, как и большинство многочисленных папенькиных знакомых, был словно ниоткуда, но его ниоткудность имела волшебную, богопровидческую подоплеку. Пусть даже я знаю, что он мой уральский земляк – это еще одна неслучайность из тех, с которыми я пока не поняла, что делать. Но все же он был посланцем из другого мира, ангелом, ищущим белые одежды. Штука в том, что одежды эти остались от Митиных занятий айкидо. Был такой короткий период в его дошкольном детстве. И вот эти одежды были куплены сильно на вырост – и потому Грише вполне подошли. Почему они ему вдруг приглянулись? Музыкант ведь артист, он в вечном поиске содержательной формы. Но это объяснение, лежащее на поверхности. А метафизика мотива меж тем прозрачна, музыкант надевает белые одежды для музыки иных пределов…

Сон Лизы про Митю в белоснежном облачении с прозрачным саксофоном с колокольчиками – лишнее тому подтверждение. А ведь она знать не знала Гришу, и про айкидошное кимоно тоже, и вообще они с Митей познакомились уже в юности, когда про кимоно все уже сто лет как забыли. А Гриши уже давно не было на нашей Земле. Он вернулся в свое ангельское пристанище – только так я трактую его уход в 28 лет, и тут можно снова вспомнить о «Клубе 27», но к чему это тщеславие… Гриша много где и много с кем играл, перечислять группы и города – пальцев не хватит. Он оставил нам альбом фри-джаза, записанный им вместе с диджеем Рихтером, кажется, родственником того самого великого Рихтера, но, впрочем, это опять тщеславные нотки. Там, в небесном оркестре, совершенно не важно, кто чей родственник. И спасибо Митиному папеньке, что он познакомил двух музыкантов, иногда ведь его коммуникативное шило совершало правильные вещи, а не только устраивало в доме треш-богадельню. И порой так трудно отделить зерна от плевел… Лети, Гриша, северный ангел, вы с Митей теперь наши Хранители. Рано вас призвали в тот оркестр, но мое вырванное сердце слышит его.

А впрочем, наверное, не только мое. В том же оркестре ведь и Джон Колтрейн, и Майлз Дэвис, и Телониус Монк, и Чарли Мингус, и Гленн Миллер. И любимые Митины саксофонисты Декстер Гордон, Лестер Янг и Боб Берг. И Чарли Паркер, как без него… Точнее, у каждого из них по своему оркестру, но это уже детали. А поют там Элла Фицджералд, Нина Симон и тот самый подлинный, нутряной, «не концертный» госпел, про который Митя вечно вспоминал под Новый год, но так и не находил его в наших краях… А еще там, конечно, тот самый джаз, в котором только девушки, с Дафной, Джозефиной и Душечкой из лучшей на свете комедии. И быть может, когда нам безотчетно хорошо и беспричинно свободно, наша сердечная антенна ловит этот космический свинг?

И вот, я думаю, что саксофон, тот самый старенький сакс, открыл Митенышу джазовый космос. Потом, конечно, мы купили ему новый тенор, а в колледже у него появился еще один, тяжеленький, дружище – баритон, но в начале пути был хриплый старичок с раздолбанными клапанами, и он благодаря тайне, которая всегда есть у старой вещи, заострил наше внимание на музыкальной метафизике. Ведь на самом деле инструмент – это никакая не вещь, это продолжение body & soul музыканта. Его тела и души. И кто бы ни играл до и после тебя на нем – ты с ними связан теперь. Связан информационным полем вселенной, ведь музыка – его движок.

И я была счастлива, прочитав строки об этом в романе «Музыка. Опера» Лены Крюковой, еще одной победительницы Митиного конкурса и моей единомышленницы. Да, впрочем, и в народных верованиях мы найдем ту же мысль, и, значит, мы на интуитивно верном пути… Митя, наверное, неосознанно, но тоже чувствовал этот момент, потому что однажды притаранил от крестной еще один старый саксофон и валторну.

Его интриговали эти создания, он знал, что они живые. От них исходил сказочный дух путешествий во времени, и он неисповедимо облагородил нашу коммунальную берлогу, где мы жили в то время в соседстве с вышеупомянутой Зыковой.

Иногда мне кажется, что в этом гадючнике у нас были самые счастливые времена. Но ведь это общее место любой драмы или трагедии, всего, что хорошо начинается и плохо заканчивается: вот, дескать, сейчас мы несчастные, а когда-то были такие счастливые! Но порой так тошно от этой линейной трактовки пути, и мне думается, что Создателя очень огорчают наши обывательские трюизмы и то, что наш мозг оказался такой неплодородной почвой. Образно говоря, втыкаешь в нее палку – а она палкой и остается. А задумано-то дерево, цветущее и плодоносящее, с множеством ответвлений реальности! Но мы не чувствуем эту бесконечность вселенных. Живя в многомерном и бесконечном саду Мёбиуса, который постоянно сам себя придумывает, мы нарисовали себе тесную клетку и сами себя в ней заперли, словно канарейка-агорафоб.

Говоря о первом саксе, невозможно не вспомнить о первом учителе. «А он мужчина хоть куда, он служил в ПВО!» – хочется мне описать его фразой из Гарика Сукачева. Не знаю, где он служил, но мужчина и правда видный. И учитель прекрасный, что умеет заронить зернышко и вырастить птенчика интереса к музыке. Он и на урок приезжал сам, по выходным, когда Митя приезжал к Лиде в Королёв, потому что жил от него поблизости. Одна только загвоздка – этот «мужчина хоть куда» категорически не советовал учиться музыке профессионально. Никому! Вне зависимости от способностей и дарований. Потому что поступить тяжело, а жизнь музыканта еще тяжелее. Горек и черств его хлеб. Если только на него, как в мелодраме, не свалится богатый покровитель или энергичный пропихиватель на теплые места. Но об этом даже не мечтайте, все теплые места расписаны и заняты на сто лет вперед отпрысками консерваторских маменек и пафосных джазовых папенек.

Словом, учитель наш говорил так, словно и свою судьбу полагал загубленной. И уверенно так полагал! Но мы ему не поверили. Очень старались, но не смогли. Наверное, потому, что он был совсем не похож на неудачника. Вот этот его бравый цветущий вид и сбил нас с толку! Ну был бы он сам потрепанный и несчастный… Так ведь нет – внешне то ли Савва Морозов, то ли Хемингуэй! Он раскрыл перед Митей россыпь популярных и уводящих в грезы мелодий, джазовых стандартов и просто красивой эстрадной классики. И когда из сиплой какофонии вдруг вырисовывается пока еще неопрятный рисунок милого сердцу хита – вот это и есть рождение прекрасной иллюзии, потому что ничто так, как музыка, не делает нас мечтателями и смельчаками, внезапно меняющими судьбу. И вдруг твой ребенок это все играет! Сам! И что тебе за дело, что у старенького сакса уже клапана не кроют и ему давно пора на покой… Ты, конечно, жадный до триумфа, начинаешь ребенка теребить: ой, a Take five разучи, ой, а еще Killing me softly – тоже! А для Клары разучи «Опавшие листья», а для Севы – мелодию из «Крестного отца»…

Ну и пошло-поехало. «Бесаме мучо», «На солнечной стороне», «Розовая пантера», моя любимая Fly me to the Moon, два Митиных любимых шедевра Антониу Жобима – «Айпанема гёрл» и «Волна», потом Brazil, If you leave me now, и, конечно, как без «Хелло, Долли» и без Summertime?! Вот из этого нотного сборника для саксофона, который ему принес «Хемингуэй», и начал формироваться Митин уличный репертуар.

Но вообще-то свое начало он берет с флейты! Первый раз играть на улицу Митя вышел именно с ней. В одиннадцать лет в один прекрасный июньский день. Игра была именно игрой, частью детских, мальчишеских побегушек с друзьями. А город Королёв – тем безопасным пространством, куда не боишься отпускать детей. Тогда он срубил знатный куш – четыре тысячи рублей за раз. Играл недалеко от дома, на проспекте Королёва. Космический город не сразу назвали в честь главного конструктора, сначала его именем назвали центральную улицу, а уже в 90-е годы весь город, и получилась вот такая тавтология в адресе.

Мы тогда жили рядом с Лидой. Я переживала перепутье из серии «все сложно» и подумывала сюда переехать из Москвы. А Митя ни о чем не подумывал и вышел в народ. Прохожие, особенно интеллигентные женщины, умилялись мальчику с флейтой, исполняющему романтический вальс из фильма «Доктор Живаго». Ну и классику, конечно, которую тогда разучивал в музыкальной школе. На первую сногсшибательную выручку была самозабвенно накуплена игрушечная ерунда. Я подавила в себе импульс предложить рациональное использование шального ресурса – пусть будет радость! И за нее флейтушке спасибо. Она же еще к тому же компактная: сложил ее в убористый футлярчик, положил в сумку через плечо – и вперед на подвиги! Саксофонушка не таков. В нем целая машинерия клапанов и рычажков, и хрупкая лигатура, и нужно следить, чтобы не закончились трости, и, в конце концов, он тяжеленький! Но и он, хрупкий барин и баловень, привыкает к уличной жизни. Не детской, конечно, но к подростковой – вполне. Уже на новом месте – на проспекте Космонавтов.

Чтобы быстрее дело пошло, Митя еще ходил к своему школьному учителю по флейте Андрею Петровичу, тот тоже с ним занимался и давал советы по звукоизвлечению. И пусть у двух учителей противоречия неизбежны, но все же Петрович своим одновременно добрым и академическим присутствием питал мою смутную надежду, что из всего этого что-то выйдет… Мы же с ним прошли всю музыкалку, и ничего страшного, что тонкостей саксофона он не знает, но с ним точно не будет хуже!

В этот период, когда Митя начинает играть на улице, появляются и другие занятные персонажи – например, Яша Чашников из Мерзляковки. Яша – гениальный виртуоз и чудик, пианист и импровизатор от Бога! Оле-Лукойе в музыке. Я с ним познакомилась, когда работала в библиотеке Чехова, и привела к нему на пробный урок Митю, который уже чуял, что я слишком вторгаюсь в область его музыкальной свободы, слишком пытаюсь ее структурировать. Он шел настороженный и слегка нахмуренный, но с Яшей ему музицировать понравилось, ведь у него и урок-то был вовсе не урок в общепринятом понимании, это был джем, джазовый балдеж. Яша тоже любил опрокинуть правила, и ему это разрешалось. Он, будучи преподавателем в самом что ни есть строжайшем оплоте классики, в колледже при консерватории, получил возможность вести класс импровизации. Он и сам был воплощенной импровизацией: начинал занятие с Баха, а заканчивал «Святым Томасом» Сонни Роллинза, попутно просвещая о том, что Сонни, светило джаза, в юности перешел с альта на тенор. Впрочем, у Яши в арсенале было множество таких, исподволь поучительных музыкальных историй, и еще он учил Митю фортепианным азам и взял его в свой киноконцерт «Мистер Бин, лучшие эпизоды». Он занимался озвучиванием немых фильмов, и у него был целый оркестр из учеников, а когда вместо одного тапера – такое буйство звуковых красок, то получается целая юмористическая симфония. И кто откажется вспомнить мистера Бина?!

Ученики Яшу обожали, он был отдушиной, отдыхом, возможностью подурачиться. Он и сам был ребенком, и за ним присматривала мама, которая тоже преподавала в Мерзляковке. Словом, лучшие учителя – это дети. Те, кто никогда не станет взрослым…

Яша никогда бы не сказал плохо о «Розовой пантере», как это сделала одна особа, преподносящая себя коленопреклоненным прихожанам как великого педагога. «Не сметь при мне играть музыку из мультфильмов!» – заявила она. Об этой ненавистнице всего мелодичного и популярного, и заодно всего живого, я расскажу позже. Встречались и такие на нашем пути, но Яша – ее полная противоположность. Яша дружил со всеми гармониями, и «пантера» – и без того классика! – легко обрела у него мощь фуги. Ибо красота в глазах смотрящего. А джаз – в душе слышащего.

Ангелы и шаурма

Мы с Алешей поссорились. А я катастрофический неумелец в этом ремесле. Во-первых, мне сразу кажется, что все, трындец, капут, щабаш. Все кончено! Если с вечера поссорились, а утром человек уехал, то это навсегда. И ничего уже не изменишь. И не работают здесь разум, возраст и опыт, и не нужно о них. Это пожизненная травма на клеточном уровне, и она моментально впрыскивает свой яд в кровь. Во-вторых, игра в молчанку для меня мучение. А выигрывает не просто тот, кто дольше держит паузу, а тот, для кого она вполне терпима, кто умеет устроиться в ней поудобнее, кто, в конце концов, умеет поругаться и после этого заснуть…

Причина ссоры – просто Алешина усталость от бесконечного участия в моих делах. И на призы для конкурса заработай, и на концерт отвези-привези, и из магазина продукты принеси, и… Я понимаю, как ему непросто жить со мной, когда это уже не я. Осталось от меня немного, некая угасающая тушка, у которой есть на остаток жизни нерешенные пока задачи. Например, уже упомянутая – как двух светлых людей познакомить, подружить, соединить! И не только двух, это ведь не обязательно про личные отношения, это еще и о сотворчестве, – я думаю так порой о Митиных ребятах, о друзьях, однокурсниках, о тех, с кем он играл. Я хочу, чтобы они нашли свое любимое место в оркестре жизни… И все эти мои задачи, как кажется Алеше, не про него, а про других. Вечно я забочусь о ком-то, а не о нем. Что ж, хорошо понимаю, как это может однажды взорвать нервный колтун, намотанный на кулак сердца, в котором до поры до времени копятся обида, боль и гнев. У меня тоже копится в горле крик: «Эй, я же стараюсь и живу зачем-то, и никто не удивляется, почему я до сих пор копчу это небо, и все со мной говорят так, как будто ничего не случилось, а ведь меня нет уже, и никому невдомек, меня уже нет…» И вот так встречаются наши два крика, которые никогда не договорятся.

Иные услужливые дамочки любят мне напомнить: в такой ситуации многие вообще разводятся. Моему внутреннему мнительному суслику слышится в их интонации вопрос: дескать, а вы почему до сих пор не развелись? Кстати, суслик лучше меня чует подтексты. На этот случай нужно носить с собой щит Персея, чтобы дамочка Горгона поскорее бы окаменела от своего отражения. А то обычные зеркала совершенно утратили былую магию! Или нынче медуз горгон развелось слишком много.

Итак, тоска грозилась поглотить меня целиком, и глупо было надеяться на эндорфиновый леденец от вселенной. Когда-то, давным-давно, мне было так нужно выговориться в минуту обиды и разлада. И я, с ума сойти, кому-то звонила! Но все мои дружбы и любови обточили-обкорнали меня до состояния карандашного огрызка, который твердо усвоил: не говори ни с кем, пока он сам не захочет заговорить. И я стараюсь соблюдать это правило. Только глупо надеюсь, что кто-нибудь сам проявится в эфире очень вовремя для меня. Так было раза два в моей жизни. Или три… Да ведь чем реже чудо, тем сильнее в него веришь!

Правда, у меня был в запасе кроткий маневр, который я иногда применяла – деловитое приглашение, могущее заинтересовать адресата. Приглашение не со мной, конечно, а с кем он хочет! Он или она, вероятно, спросит: «А ты пойдешь?» Ты, разумеется, не идешь, ты ждешь, когда он или она скажет: «А можно тебе позвонить?» Но вообще-то все эти интровертивные маневры никуда не годятся! Так что я без всякой надежды написала Юлику, о чем давно хотела написать – об экскурсиях моего доброго знакомого Шуры Славуцкого. Шура пишет о книгах и водит экскурсии по Москве, открывает тайны ее чрева, среди которых есть даже балкон с беременными кариатидами и еще много чего, над чем стоит задуматься. Юлик недавно интересовался Шуриными путешествиями, но не столько для себя, сколько для своих племянников, которым он давно заменил папу. Что там случилось, я никогда прямо не спрашивала, а Юлик не рассказывал. Мы с Алешей не раз меж собой развивали тему, почему наш друг принес себя в жертву семье своей сестры и почему не завел своей, но все это были досужие вымыслы. Мы по-обывательски не жаловали эту сестру, которая ничего плохого нам не сделала, но как будто бы забрала у Юлика право на личное пространство. Право на то, чтобы стать отцом своих родных детей… Иногда виноватый так удобен, так очевиден!

«О, привет! А куда вы подевались?! После концерта-то!» – ответил мне вопросом Юлик.

«А можно тебе позвонить?!» – взмолилась я, презрев все свои кодексы чести.

– Неужели ты теперь в когорте испрашивающих позволения записаться в очередь на роскошь двухминутного разговора? – тут же забасил знакомый шутейный голос. – Не принимай эти правила игры, они для того, чтобы мы вымерли. Перестали бы говорить друг с другом и сошли бы на нет. Мы – то есть все, кроме мировой закулисы или золотого миллиарда. Мы, народ!

– Ныне и присно! Мы, народ, будем говорить без разрешения! А я вот так глубоко не копала. Мне тоже украдкой приходила мысль: а как мы жили, когда были просто домашние телефоны и нельзя было спрашивать разрешения позвонить? А когда не было и телефонов? Подумать только – прийти без приглашения и быть накормленным! Эх…

– А знаешь, почему я тебя весь день вспоминаю? Я сегодня начал смотреть твой любимый «Белый воротничок»! Теперь я знаю, почему ты так беззаветно привязалась к этим обаятельным прохиндеям! – неожиданно свернул Юлик к моему любимому сериалу и его героям.

– Так вроде… все любят обаятельных прохиндеев! – вяло отозвалась я. Ведь мне-то сейчас хотелось плакать, а не смеяться.

– Все? Это не ответ. Все любят… обычно! То есть так, как и положено любить киногероев: полюбил и забыл и перешел на новых героев. Но кто-то, вроде тебя, зависает на образах. И их вымышленность становится куда достовернее реальности. Как в детстве. А знаешь почему? Однажды, много лет назад, я спросил у тебя: что ты делаешь, когда тебе очень плохо? И ты ответила: рыдаю и слушаю «Наутилус».

– О господи! Когда это было?! Я, наверное, училась в десятом классе?

– Нет. И не нужно отпираться и обесценивать своих былых кумиров! Так вот, Нил и Моззи из «Белого воротничка» – они тебе никого не напоминали? Они ведь похожи на Бутусова и Кормильцева!

– Вот ты, блин, искатель смысловых цепочек! Погоди… ну да, типажи схожи, но… никаких ассоциативных зацепок! Но вообще ты меня рассмешил, конечно…

– Нет зацепок, потому что они слишком глубоко, где-то на самом дне памяти и прошлого. Но для чувственного центра это совершенно не важно. Мы можем полюбить кого-то, только если уже знаем его. Только если мы его уже встречали. Только если он напоминает значимого некто. Причем подсознание намеренно перекрывает тропинки к оригиналу. Перекрывает и запутывает. Это не я придумал, кстати, а дедушка психоанализа, но у него это больше на эдипизме основано, а я расширил и углубил. Я ведь молодец?! А ты, я вижу, в состоянии «оставь меня, старушка, я в печали»?!

– Да, выражаясь твоим языком, как раз хотела «Наутилус» послушать. Послушай, Юл, можно тебя спросить о… в общем, мне очень страшно начинать этот разговор, но я так больше не могу. Меня душит молчание!

– Если душит, рви его в клочья!

– Короче, вот представь, есть Он, есть Она. Муж и жена. И Она привязалась к одному ребенку. Нет, забудь! Какое уродское косноязычие… Этот ребенок – девочка, подросток из детского дома, из другого города. Нет, только не называй ее детдомовской и сиротой тоже не называй! Для обывателей это печальные ярлыки, их очень трудно снять, но я ее уважаю за то, что она не стесняется их. Черт, но меня же не должно быть пока в этой истории, иначе она рухнет в слезливую Ниагару! Мне необходима отстраненность.

– Я понимаю, – с терапевтической настороженностью отозвался Юлик.

– И вот… Муж из-за того, что в свое время пережил психологические травмы с собственными детьми, категорически против этого общения. И… нет, не только из-за травмы, но эта травма – снежный ком. Из-за чего Он чувствует, что они не потянут. И еще Он считает, что Она не видит очевидного. Что Она не знает жизни. Она, конечно, слабее Его в житейском плане, но не совсем уж валенок! Он скорее во власти стереотипных представлений о детях из детдома. Самых уродливых и страшных стереотипов. Тут Она даже винит себя в том, что слишком много делилась с Ним разными историями, вычитанными в Интернете. Это было вначале, по безрассудству и изумлению, когда Она начала погружаться в тему… Ладно, чтобы не слишком затянуть повествование, постараюсь его сжать. Так вот, сначала Она с девочкой переписывалась, потом Он и Она пригласили ее в гости. И вот тут началось! Катастрофа… Он совершенно перестал Ее слышать, Он все делал по-своему. Он завалил девочку дорогими подарками, а нужно было совершенно не это. Точнее, и это тоже, но никак не вместо семейного тепла, дома, уюта. Она пыталась это дать, но все летело в тартарары и заканчивалось ссорами. Это был не дом, а крах, позорное поражение, которое совершенно Ее раздавило. Все закончилось ужасно! Он безобразно вспылил из-за пустяка. Он думал, что стоит ребенка облагодетельствовать – и тот просто обязан стать шелковым. Банальное и трагическое заблуждение, основанное, увы, на обывательском превосходстве благодетеля над сиротой. Но Он-то обывателем не был, вот что обидно. Он, человек дающий, на сей раз включил защиту «чтобы снова не обидели меня, обижу первый я». То есть Он сам превратился в ребенка. В ребенка-разрушителя. Ведь именно так ведут себя многие усыновленные дети во время адаптации, и вовсе не из-за дурной наследственности, а потому, что их уже однажды чудовищно предали. Вот так, «неправильно» защищается натура от новой боли, потому что правильной защиты не существует… А дальше случился ужасный скандал, Он напился, а Она увозила девочку в ночи на поезде обратно в детский дом. Так бесславно закончился праздник.

– Праздник закончился, а история – нет?

– В том и конфликт, что история подспудно продолжилась. Она продолжила тайно переписываться с девочкой. И посылать ей копейку на «что-нибудь вкусное», на телефон и изредка на одежду. И вот опять эта бытовуха выплывает наружу, вот эта стыдливая копеечка! Да не это главное, а людям не объяснишь! «Алчные детдомовские потребители», «от осинки не родятся апельсинки» и прочий мусор примитивного скудоумия и эмоциональной тупости. А зачем тебе апельсинка, если ты сама тухлая картофелина? Прости, не могу говорить об этом спокойно поеле того, как начиталась в блогах обо всех этих «за» и «против», наглоталась пугалок и жути про усыновление. Хотя я ведь и не утверждаю, что дети в этой системе агнцы. Всякой твари по паре, конечно. И урвать от наивных добряков хотят многие. Да не таково ли у нас все общество?! Но если есть шанс, протягивая руку, согреть кому-то сердце, то почему бы нет? Ни на что не надеясь и ничего не обещая. Мы порой делаем так много добра тому, кто этого не достоин, но именно перед ребенком, который в этом нуждается, решаем закрыть дверь, чтобы защитить себя от последствий. Тот, кто нуждается в тебе, приходит, когда ты уже очень устал…

– Или он дает тебе второе дыхание. Это не всегда понятно сразу. А… тот, кого ты называешь Он, это ведь ты о нем сказала, это Он устал?

– Да, похоже, что так. Устал от того, что используют его размашистую и безрассудную щедрость. Его внутреннего бешеного ребенка, раскатистого и неугомонного. А теперь, как говорится, на молоке обжегшись, Он дует и на воду. Конечно, сейчас, находясь в зрелом возрасте и будучи человеком чувствительным и умным, Он осознает свои ошибки, которые в свое время допустил со своими детьми. Он очень переживает, и…

– Дает Ей возможность эти ошибки исправить! – перебил Юлик в несвойственной ему порывистой манере. – Начать исправлять. Да, вот таким странным образом!

– «Дает возможность»?! Но Он не дает никакой возможности, Он назвал Ее поведение предательством, когда тайное стало явным! Потому я и решилась обрушить на тебя эту откровенность! Они… ладно, хватит этих иносказаний! Никакие не Они, а Мы… Мы с Алешей оказались здесь непримиримы. Но ведь невозможно все время жить тайной жизнью, это же какой-то абсурд! Он считает, что я тем, что продолжаю это общение, даю девочке напрасную надежду. Ведь, по его убеждению, что бы ты ни говорил, любая помощь, любой добрый жест – это воронка, трясина, из которой не выбраться! Но я столько раз в эти воронки попадалась, что чую их за версту! Я с грехом пополам, с горечью и ложной виной вприкуску научилась говорить «нет». Я не даю напрасных надежд, потому что следую принципу «не навреди». Ведь любовь – это тоже скальпель. И всегда есть третий путь, четвертый, пятый… если первые два для тебя невозможны. Есть путь – просто незримо быть рядом. Не географически, душевно. Да, я себя бесконечно корю, что это не по-настоящему и это не то, чего бы мне хотелось. Но, как сказал еще один мой любимый киногерой, лучше делать что-то, чем не делать ничего…

– У них есть что-то общее с Митей? У этой девочки?

– Эта девочка… Придется пока называть ее так. Мне хочется защитить ее на этом этапе… недоверия. Нет у нее ничего общего с Митей. Если ты о том пагубном синдроме замещающего ребенка. Ни в коем случае нельзя взращивать эту похожесть, которая заставляет человека проживать чужую жизнь.

– Да нет же, я вовсе не об этом синдроме! Одно дело патология, а другое – здравый смысл. Я-то о том, что вполне естественно видеть и чувствовать нутряную похожесть в своих детях. Пусть даже если они появились у тебя разными путями.

– А, ну если ты об этом! – с облегчением выдохнула я. – Тогда конечно! Она умная! Она может быть резкой и импульсивной, а потом вдруг – раз! – и снова безмятежная водная гладь с барашками. У них похожий почерк. И они оба любят шаурму, она же шаверма. Митька – тот вообще мог позвать друзей в «лучшую в городе шаурмичную». И небрежно бросить узнавшей его продавщице: «Мне как обычно!» Можешь себе представить, что он обошел все шаурмичные в городе?! Хорошо, что речь о маленьком Королёве, а не о гигантской Москве, однако… Так что кому-то, возможно, тема шаурмы покажется мелочью и безделицей, но только не мне! А вообще, Юл, это ведь неисчерпаемая тема. Под многими слоями ее характера, пережитых травм и защит теплится что-то очень близкое и родное мне. Она бесстрашная.

– А еще какая? Почему для тебя так важен этот ребенок? Если ты ответишь на это, быть может, тебе не придется больше разбиваться в кровь о чужое непонимание. Мы – цепочка причин и следствий, и важно дать миру, читай себе, ответ – почему… И позволь мне сейчас прерваться, мне ведь тоже нужно подумать.

* * *

Сначала этот внезапный обрыв разговора подействовал на меня как удар током. Мне хотелось закричать: «Нет, не бросай меня на полуслове! Наедине с моим внезапным откровением…» Но постепенно я стала сочинять этот самый «ответ миру». Раз уж мне дали такое задание. Это же древнейший инстинкт «хорошей девочки»: дали задание – выполняй!

Но первое, что мне захотелось сделать, – это расстаться с правилами и вдребезги разбить незыблемый канон, этот вездесущий триггер материнского инстинкта, который живет в сознании большинства. Я говорю про убежденность в том, что человек задумывается об усыновлении из-за отсутствия, из-за пустоты, из-за потери. У него нет детей, или он потерял ребенка, и вот тогда – ну вроде понятно… Но как бы не так! Потому что на самом деле человек хочет давать и делиться тогда, когда у него избыток, а не недостаток. Он, конечно, может при этом потерять и не иметь – но у него все равно есть ресурс и есть потребность. Однако из тех, кто стучится в двери приемного родительства, давно уже принято делать просителей – самонадеянных, несведущих, заблуждающихся насчет своих возможностей вынести это бремя. Намерение здесь – кто бы сомневался! – благое: чтобы триста раз подумали, а не возвращали ребенка обратно в детский дом при первых же трудностях. А еще лучше – чтобы вовсе детей не забирали, а жалостливую денюжку бы спонсировали. А то ведь – такую кормушку разоряют, такую миленькую мафию…

Бог с ним, борьба с системой не мой конек, мне бы в своем огороде разобраться. Но его-то я буду защищать, читай – мое вырванное сердце. Буду защищать то, что поняла еще в детстве, в том самом десятом классе, когда начала слушать «Наутилус». Это ведь тогда я впервые приехала в детский дом. Над ним взяла шефство наша школа. И наша прекрасная учительница литературы Людмила Ивановна сказала: кто хочет, может в воскресенье собраться у школы и поехать в Малый Исток, привезти что-то детям, поиграть с ними, поговорить, побыть… И я поехала. И потом начала ездить по воскресеньям. Пока однажды не обнаружила, что к школе, кроме меня, больше никто не пришел. И тогда я поехала одна, и этот день навсегда меня изменил. Это было уже не за компанию, это было начало пути. И это был пьянящий ветер перемен.

Я так и не стала, как мне мечталось в те годы, воспитателем детского дома, но я чувствовала, что вернусь еще в этот светлый сон детства, в эту незавершенность.

И что я уловила – нет, скорее почуяла! – так это дыхание предопределенности. У этого решения всегда долгая история. Если чужой ребенок так или иначе становится твоим, он не прикрывает дыру твоего сердца. Для него там уже приготовлено место, которое давно его ждет.

Все это так, однако для ответа миру недостаточно. Потому что до донышка не дочерпано.

Я долгое время колебалась, надо ли вообще говорить кому-то об этом. Потому что – слишком много потерь, страшных потерь, оставляющих даже не шрам, а в корне меняющих рисунок судьбы. Но раз уж начался этот разговор, надо упасть в эту Марианскую впадину. Это и будет последней правдой.

Девочка… В моей жизни уж была четырнадцатилетняя девочка. Моя одноклассница Оксана, которой не стало именно в этом возрасте. И здесь опять никакой поверхностной похожести, конечно. А вот похожесть глубинная – это неисчерпаемый океан. Оксана – с юмором! Не просто умела пошутить – она была ироничной, и это была тонкая ирония, при этом она была доброй, дружелюбной, и – самое непостижимое – она была счастливой. Мы довольно долгое время сидели с ней за партой, и она была для меня каким-то негласным эталоном счастливой девочки. Потому что она всем нравилась, ее любили, она была симпатичной, кареглазой, с точеным носом и модно одевалась – а что еще нужно в том возрасте? Когда нам сообщили, что ее не стало из-за тяжелой формы менингита, я раз и навсегда заболела тяжелой формой поиска истины и смыслов. Именно тогда у меня начались эти первые слезные опыты детского истеричного сочинительства в школьной тетради в клеточку. В этой тетради я описала свое первое бессилие перед Божьим замыслом. В этом расхристанном отчаянном опусе я спрашивала непонятно кого: