Текст книги "Узкие врата"

Глава 11

Нелли нездоровится. Как получилось, что ее «стальной носок» надломился? У нее болят ноги. Нелли неприятно удивлена, точнее, делает вид, таким образом защищаясь от злого отчаяния: будь она хоть девяностолетней развалиной, все равно не согласится, что недуги – это теперь насовсем. Старческий бред щадяще обходится с ней, Нелли разве что мнительно обижается на телефон, который якобы звонит из вежливости к ней, старой, больной вешалке. Инга сто лет не видела учительницу, боялась сварливых ноток, у Нелли все стихии сокрушительны – и подъем, и хандра.

И вдруг Нелли в кои веки позвала ее на день рождения. Игорек уехал в Болгарию, муж в делах, не с зеркалом же ей чокаться, примерно так, без экивоков пояснила она Инге. Старческое лукавство! Одиночество ей не светило по определению, она и в пустыне найдет кому осанку выправить. Инга понадеялась, что минор миновал, но Нелли встретила ее влагой, затопившей морщинки, и жилистой хваткой цепких пальцев. Обняла, словно Инга с войны вернулась. Нелли не постарела, этому следует подобрать другие слова: взобралась на холмик, с которого видна вечная река Стикс. Близких сразу захотелось одновременно мучить и баловать, раскрывать им тайны, даже и давным-давно рассекреченные. Старческий маразм – то же, что и подростковые выкрутасы: фонтан освобожденных эмоций. От эмоций она и высохла, как паутинка, казалось, что ее внутренний каркас, который обтягивает кожа, кое-где прохудился и просел. Нелли научилась жаловаться и плакать. Ее ученицы, вырезанные ею Буратино, забрались уже высоко, и Нелли, похоже, ловить нечего. Ей открылась мелочная любовь к власти, к этой потаенной стороне любого учительства, которую она потеряла. С мужем они теперь лишь соседи по камере, с сыном давно не сладишь, невестка показала коготки. Старушка Нелли… не ты ли внушала маленькой Инге, что маму нужно суметь отпустить? Пришел черед учительницы по части этого умения.

– Почему меня скрутило так рано? – шептала она в вазочку с восхитительным рыбным салатом от Наташи-соседки. – Ведь мне еще только…

– Тебе почти шестьдесят! – сермяжно изумлялась Наташа. – Что же ты хочешь, милая?! Мы ведь не горцы, чтобы до ста лет колдобиться. С твоим балетом на тебе местечка живого не осталось – все потеснили мышцы…

Нелли в ответ обиженно усмехалась, что от мышц еще никто не умирал. Они курили на кухне, все трое. Наташа – образец здравого народного конформизма. Когда Нелли на коне – Наташа нахваливает балетную муку, теперь же хает на чем свет стоит. У Наташи в кладовке живет сумасшедшая сестра. Уже много-много лет. Младшая, любимая. Инге открывается это только теперь, когда она встряла в соседский междусобойчик. Руку протяни – уткнешься в боль. Предпочитают гнить за стенкой, но соблюдать тишину. В этом плывущем городе вместо лебединых песен – врожденный инстинкт умолчания.

Глава 12

В кои-то веки лежать так близко, что чужое сердце стучится в тебя беспокойным кулачком… Жадной Инге выпал шанс, беспроигрышный, как детская игра в срезание. На ниточках висят немудреные призы, детям по очереди завязывают глаза, суют в руки ножницы и начинается слепое веселье, галдеж, тыканье в пустоту, окрики «режь!» и писк удачи, если удалось отхватить заветного пупсика. Нежданно-негаданно Инга снимает пенку со своего недетского праздника души и тела: ей дарят телевизор!

Редко, но любовь бывает ошеломительно лучше, чем ее представляешь. Миша объявлял с открытым сердцем:

– Я купил именно этот светильник, потому что он назывался «Инга».

Светильник, прямо скажем, безнадежен. Но проскакала мода называть мебель женскими именами. И вот поди ж ты – сыскалась аляповатая конструкция и с именем «Инга»! И сыскался дурак, который купил. Прелесть Миши состояла в том, что он оставался неисправимым провинциалом.

Познакомились в плацкарте. В кои веки Инга не летела на гастроли в организованной толпе, а тащилась одна, со скоростью, удручающей даже скуластых дворняг на полустанках; они сердились на то, что даже и не погавкать толком на такой апофеоз медлительности. Отправилась Инга в близлежащую тьмутаракань в четырех часах пути по Неллиному благословению. Повод – гримаса судьбы: Игорево назревшее потомство. Нелли взмолилась: надо было привезти чудные детские вещички от Неллиной родственницы, вдохновенной вязальщицы и вышивальщицы, а из суеверий самих родителей за ними не пошлешь, примета плохая. На обратном пути Инга взгромоздилась с сумками в проходящий дальний поезд, стоянка – две минутки. Неизвестные руки помогли втащить поклажу и легко угнездили ее по углам, закатали растрепанную постель и уведомили:

– Сейчас будем кушать. Вам с подливкой или без?

Запахло огурцом, зеленью, вареной картошкой, словно на кухне. Наконец, запыхавшаяся Инга подняла замыленный взгляд. В тесном, загроможденном пространстве ловко орудовал мужчина, весь песочного цвета, начиная от волос, кончая ботинками. Началась у Инги светлая, желто-русая полоса.

Курил Миша быстро, чинарики от него летели жирные, недобитые, чай не допивал, книги не дочитывал, любил коньяк «Наири», крыжовник, сырые яица, легкие карточные фокусы, испанские слова. Балет не понимал вовсе, но вглядывался внимательно, словно искал в действе сокровенный подтекст.

– Тут какое-то масонство в этих симметричных танцах!

По профессии Миша сказался скорняком (а кто там разберет, как на самом деле)… Жил он в городе Виш-невогорске неизвестной губернии – Инга не вникала. Часто бывал в столицах, по делу и без дела, за плечами – развод и дочь. Фантазия начала входить в мало-мальски практическое русло, и Инга рисовала пасторальные картины своего приемного материнства. Он и его дочь и Инга живут одной семьей… С девочкой легче? Мальчик больше привязан к матери, его труднее расположить к себе? Но девочка ревнует отца… Однако пока ни девочка, ни мальчик не маячили на горизонте, горизонт представлял собой нечто похожее на предупреждение «Спектакль будет объявлен особо». Ведь заранее никогда не знаешь, что за представление тебя ждет.

К тому времени у Инги комната в большой театральной коммуналке, уже без фиктивных и порывистых соседушек Эльвир. Миша, с притворной строгостью глядя на Ингу, резюмирует: «Налицо мезальянс!» Он чувствителен к сословному неравенству: Миша – деревенщина неотесанная, Инга – столичная балеринка. Она хмыкает: а деньги?! Из нас двоих уж точно ты музыку заказываешь, хоть я и танцую, так что какое там, мезальянс в твою пользу, получаются барин и бесприданница…

Миша морщился. Дело в том, что мечта его юности – рок-н-ролл, басовый запил перед фанатеющим залом, кожаные джинсы. Барства своего Миша не то чтобы стесняется, но святому братству верен он! Хоть несбывшееся имеет и не горький, а скорее томительный и ласковый вкус. Музыка и сейчас волнует Мишу нешуточно, чрезмерно. Он по-детски встревал в мимолетные разговоры, спорил самозабвенно, если задели кого-то из морщинистых его кумиров, обижался, комично жалел, что не негр. Дескать, был бы негр, все бы по боку, пустился бы в странствия бродячим певцом. Черные люди ритмичны от бога, им не нужны подоплеки и школы, бей в тамбурин и пой что видишь – вот тебе и блюз.

– А почему нет балерин-негритянок?! Ведь самый что ни на есть черный лебедь вышел бы! Белая – Одетта, черная – Одиллия…

Инна не знала почему. Да может, и есть где-нибудь в Родезии, но где ж нам добраться. А вообще Миша задает исключительные вопросы. «Ты выйдешь за меня замуж?» – например…

Стынут крыши. Конец августа – сентябрь, любимое время, хотя и могут заканючить дожди, неуловимая водяная пыль. Все равно это время мирит Ингу с действительностью. Стерпелось-слюбилось, она – подданная этого города, пассажир недвижимого поезда, ленивого и гордого претендента на главный титул, присвоенный недостойным (не это ли завязка многих легенд?). Инга привязалась к тополям на фоне брандмауэров, к кошкам, к железному скелету перил, к лысой лаконичности двориков и задворков, к жасмину, к архитектуре, настоянной на дурмане и жажде перемены мест, к темному дню, светлой, как жидкий чай, ночи, к слабым мужчинам, сильным женщинам, к парадным, ведущим вверх к гибриду Солнца и Луны, к прозрачным ночным призракам, уводящим к тайне тайн… Бледный джокер с накрашенными губами, дитя декаданса и ренессанса, этот город уже не отпустит. Уехать абы куда замуж? Предложение оглушительное. Но почему не наоборот – ведь Мишенька мог бы переехать, здесь лучше, отсель грозить мы будем шведу, в конце концов!

Миша ответствовал уклончиво. Вишневогорск хоть и дыра, зато место насиженное, там клиентура, связи, а тут куда податься? Уж не на фабрике ли прикажешь, милая, вкалывать, за фигу с маслом… Инга злилась:

– Не насиженное место твой городишко, а засиженное!

Все ведь отговорки, а причины две. Во-первых, домостройное упрямство: это жене следует приходить смиренно в дом мужа, в чужом монастыре плясать под чужую дудку, а не наоборот. Миша – сторонник тихого патриархата, его не перекроишь. А во-вторых, зябко тут ему, на семи ветрах, семи каналах, не любит он болотный дух весеннего гниения, не нравится ему кошачий лабиринт подворотен, не идет ему этот климат, он глохнет, сипнет и слепнет от промозглого величия, ему подавай приземистый пыльный город в цветущих яблонях, в оправе беспощадного континентального солнца. Остается выяснить скрепя сердце, как он видит будущее Инги. Для интереса злого. Ведь в вишневом этом городе нет театра, и что толку со сказочного, вкусного названия. «Переедем со временем, не кипятись». Каково?! «Со временем…» Подождем, пока Инга превратится в мумию балетную.

Одолевали подозрения, как же без них. Догадки, что и замуж-то Миша звал не всерьез, не рискуя свободой, уповая на несговорчивость невесты. Обычный хитрый ход. Впрочем, и Инга хороша, невеста из нее неважнецкая, самая что ни на есть некондиция, слишком много прочерков в анкете: разносолами не потчует, с детьми туго, другой город не предлагать. К такой прихотливой резьбе пару не подберешь…

– Но ты же сама говорила, что карьера тебе даром не нужна, – простодушно вспыхивал Мишенька. – А теперь за театр держишься мертвой хваткой. Ну и оставайся тут куковать, в этой клоаке туберкулезной, еще лет десять у тебя есть, а потом спишут за ненадобностью, будешь юной пенсионеркой с ранним полиартритом, пуанты свои откинешь в казенном доме, ведь у тебя родни никакой…

Они пикировались – Инга привязывалась еще крепче. Самолюбие словно было срублено уже когда-то на корню, в памяти – не разума, сердца – закрепилось, что метят по больному именно родные люди, что пусть их… и любима та старая рана, чьи муки – уже и благодать. И что с того, что не знает Миша, с кем говорит, с кем ест и спит; балет – обособленное актерство, кто в его мире не варится, у тех на слуху лишь глыбы и легенды. Пусть Инга – пешка и никакая не легенда и всего лишь надеется, что Миша побузит, уедет ненадолго, потом приедет, как-то утрясется все, уконтрапупится без решительных шагов, горящих мостов, бегств, переездов. Что смогут они с ним застрять в компромиссном «между»…

Если уж по совести, Инге на руку пунктирная идиллия, а не семейная константа. Иной раз сил слово вымолвить не остается, и даже когда спектаклей кот наплакал; безрыбье даже еще хуже, ибо неумолимый эгрегор все равно высасывает, что ему положено, а праведного удовольствия от трудов – нуль! Как жить вместе, если скользишь мимо объятий прямехонько на диван, который продавленной тушкой своей медленно принимает больную усталость. Постепенно Миша все понял как будто и про женитьбу умолк. Подозрительно умолк, это исподволь огорчило. И Инга принялась поднывать. Впервые загромоздила телефонные счета своими истерическими переговорами, соседи только дивились. Миша тоже поднял бровь и вот, собственно, подарил телевизор, правда заметив, что «уважаемая» сама не знает, чего хочет. «Как же я его буду перевозить, если придется?» – такова была первая абсурдная мысль, посетившая неблагодарную. Вторая мысль: телевизор – прощальный подарок. Но телевизор оказался ни при чем. Прощальным был ужин несколько месяцев спустя. А потом Миша сел. Дурной вестью неохотно огорошил его друг ситный, телефон которого Миша «на всякий случай» нацарапал на обоях. «Если я не отвечаю вечером, то, скорее всего, у него». Инга тогда замахала руками:

– Не буду никому звонить, не хватало еще, я ведь не супруга со скалкой, выковыривающая муженька из осиного гнезда собутыльников.

Но карандашные цифры остались, и их-то в торопливой тревоге Инга наверчивала, пока, наконец, не ответили, не дали обухом по аккуратной балетной головенке. Инга заметалась. «Куда, почему, дайте адрес…» Друг не торопился со сведениями, просил перезвонить позже, когда их уточнит. Попозже угрюмый друг пропал. Оборвались все ниточки. Самопознание Инги продвинулось на шажок: впервые привычный для нее тихий шок подал голос. Она вспомнила, что у Миши есть бывшая жена и уж она-то будто бы не подкачает, только вот вопрос: как ее найти в городке неизвестной удаленной области… Миша, кажется, говорил, что Париж отсюда ближе… С истерическими и сакраментальными вопросами Инга обратилась к соседу, седому флейтисту с битловской челкой, от которого исходил несомненный дух свободомыслия и здравой логики. Помочь мог только такой экземпляр; и так как от его аллергичной красноносой жены не исходил подобный дух, Инга, коварно дождавшись ее отлучки, укромно изложила суть своего гиблого предприятия. Флейтист достойно воспринял факты и сопутствующий мандраж, недаром он был старшим по квартире, – иногда эти таинственные и нелепые звания себя оправдывают!

Директивы музыканта были четкими и простыми: ждать, возможно, лучше забыть (что, если он просто сбежал, уж прости?), не мельтешить, все само выплывет. Попавший в тюрьму, если только он жив там до сих пор и не замучен сокамерниками, извернется и не только тебе, черту лысому весточку пришлет. Инга кивала, но мнительность ее зацепилась, разумеется, за самое уязвляющее предположение, и Инга затараторила оправдания:

– Думаете, он врет? Зачем? Он мог просто сказать, что мы расстаемся, я его не держала, я ему не жена…

Сколько она вслух и про себя, как щитом, прикрывалась этим «не жена», и до сих пор не могла разобрать, чего больше в этом отрицании: горечи или облегчения. В руках опять одно перышко осталось, да и то не волшебное, а самое обыкновенное, бессмысленное, подушечное… Флейтист терпеливо топтался, озадачившись тем, как лучше унять Ингино отчаяние, но ничего лучшего не нашел, кроме как задать два нескромных вопроса: «Сколько вы были знакомы?» и «А не пропало ли чего в доме?». Инга не обиделась, она простила неловкость, с которой соседушка проявил отеческую заботу о ее интересах. Усмехнулась:

– Пропало? Нет, только приумножилось, вот, смотрите…

Бывалый музыкант стушевался, увидя телевизор. Для уверенности пощелкал кнопкой, плотоядно погладил полированные бока, словно желая удостовериться в пользе воровских даров.

– Жалко мужика! – подытожил флейтист. – А ты, Инга, приходи к нам вечером, мы тебя с приличными людьми познакомим.

Мишенька – молчок… Инга, засыпая, мусолила в памяти окологодовалый романчик, разглаживала трогательные картинки, как смятые листочки, не понимая, что могло так резко и без комментариев оборвать легкие узы. «Пенелопствовала», ждала. Не вытерпела, позвонила однажды Мишиному другу. Там заклокотало неизвестное контральто. Инга, усилием пресекая робость в голосе, объяснила как есть. Ищу Мишу, и баста! Контральто участливо выложило, что в тюрьму Миша не садился, пронесло, выкрутился, из города уехал, он теперь в… Название города шибануло в поддых, ладошки стало покалывать, как при электрофорезе, извечной процедуре детства. Инга взмокла. Так Миша здесь! В ненавистном ему городе. У соседей включили песню про Александра Герцевича. Сердце академического флейтиста грел мандельштамовский еврейский музыкант. А может, у них просто вечеринка с «приличными людьми»?

Не плакать, только не плакать. Господи, понять бы смысл, интригу, встретить бы его случайно и только спросить! Должны же еще остаться в мире случайности, не устали еще высшие силы от фатализма?.. Впрочем, подспудно всегда чувствуешь грань, за которой начинаются недоступные тебе повороты сюжета. Да и с иными экземплярами рода человечьего скорее столкнешься, живи они на Ямайке, нежели за два квартала.

Теперь у флейтиста завыло «Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать…». Видать, сосед пьян, иначе не допустил бы глумления над классикой; «Герцевичу» он еще симпатизировал, но вот этот «Ленинград» обзывал кабацким шансоном. В общем, никто не хотел умирать. И телефонов номера были в сохранности. На ум пришли Мишины суждения про смерть. Про «Умирающего лебедя». Вот от чего это у Сен-Санса Лебедь умирает? От болезни, от пули или от старости? И если от старости, то нужно изобразить именно старую птицу, ты, дескать, понимаешь?! Инга деликатно намекнула, что со свиным рылом в калашный ряд лучше не лезть, что еще за изыскания в лебедином анамнезе! А потом, как водится, устыдилась, благодарила своего потерянного Одиссея за догадку. Лебедь, подаривший ей склоненную голову британской королевы, умирал именно старым и мудрым, конечно. Прощался с землей и водой без надлома, страсти и жалости, просто время пришло лететь на бесплотных крыльях в другое небо, где все простится и все прощены.

Еще на заре отрочества Инга слышала от Нелли: подслушивай разговоры, в них – соль образов. Наверное, и хорошо, что Миша так исчез. Даже расставание с ним скорее недоуменное, чем болезненное…

Глава 13

Пару раз Инга видела Игоря спрыгивающим с подножки трамвая, ей и в голову не приходило окликнуть его. Знала, что работает где-то здесь рядом, воск памяти достаточно затвердел, чтобы пройти мимо. Он сам ее окликнул. И начал тут же привередничать, словно они час назад повздорили. Игорь – единственный, кто не задавал обтекаемых «как ты?..», он и так знал и с ходу мог выразить непременное недовольство. Сколько можно откровений о давно замурованном под гнетом бессвязных времен! Но нет, надо ввернуть:

– С тобой мне казалось, что я встречаюсь с девушкой друга. По-родственному помогаю пережить ей тяжелые времена…

Инга понимала, что надо либо спасаться бегством, либо в нее снова вонзятся мириады ностальгических крючков, и она взберется, как послушный пони, на круги бессмысленнейших перепалок по мотивам доисторической своей жизни. Что-то он там еще ворчал про девочек, которые часто раскрываются годам к тридцати, когда любовь уже не столько идея, сколько материя…

Вот уж увольте от старой песни! Чем бы он ни ранил ахиллесову пяту – не оборачиваться! Иначе Инга превратится в соляной столб. Должно же быть защитное противоядие от его слов, даже если на любой его вопрос у Инги ответ «да»! И он, конечно, в курсе, потому и отпускает ее спокойно на длинном поводке, которого еще лет на десять хватит. А там, глядишь, и заново пути перекрестятся. Чтобы еще раз поссориться с призраком.

Инга теперь на мужчин не обижалась. Бесполезно. Лучше поскорее очистить посадочную полосу для следующего приключения. А чем сердце успокоится – там видно будет. Посеменил какой-то нежданно беспечный сезон, суета победила пустоту, Инге, как птенчику, стало тепло среди людей. Возникли странные знакомства, славные и безалаберные постояльцы, которых она пускала к себе жить и которые обязательно нарушали демаркационную линию между Ингиным и соседским добром. Благо соседи не злые, неодобрение их молчаливое и покорное, поддающееся убалтыванию и умасливанию языкастых возмутителей спокойствия. Инга и сама с трудом понимала, откуда они взялись, куда шустрее Инги обживающие скрипучее коммунальное пространство.

Как, например, Яна и Ян, с вкрадчивой настойчивостью разделившие комнату коричневым фортепьяно. Имена свои синхронные они, конечно, выдумали. Инструмент стоял нетронутым, Яна и Ян горели на работе в сокрушающем устои академизма театре-студии. Отсюда и псевдонимы, и актерский пафос, и обаятельное чванство. Почему-то им стало негде жить, знакомая знакомых рекомендовала Ингу, что, собственно, не нарушало стиля: истокам появления эксцентричных персонажей положено быть непостижимыми. С первого вечера Яна обволокла Ингу шумной откровенностью, подробностями, обилием бус, колец, шпилек, горделивых лейблов на одежде, кремов, парфюма, уничтожителем волос на ногах, пахнущим божественно, и длинной шеренгой кокетливой обуви, растянувшейся теперь у Ингиной двери. Продав половину этих сокровищ, можно было, по разумению Инги, купить кооперативную квартиру и жить себе не тужить, но какая же актриса без штучек-дрючек!

Яна все время хвалила своего Яна, его могучую режиссуру и редкое чувство сцены, они вот-вот должны были прославиться, этот горбоносый лохматый гений типа лысеющего Паганини и вертлявая инженю с ломкой пластикой. Однако скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Спали комедианты на тахтенке, прозванной Мишей «лавка Филиппка», а что касается быта, то он скользил мимо них. В деле Инга их никогда не видела, но, по крайней мере, роль седьмой воды на киселе, обрушившихся на голову родственничков, они сыграли замечательно. Яна и Ян на своих птичьих правах столь вольготно обитали на территориях общего пользования, что соседи смирились с размашистым курением Яна на кухне, с дотошной болтовней Яны по телефону, сопровождающейся громкими переспросами, требованиями, смехом, возмущением, жеванием бутербродов с селедкой. Голос ее, глубокий, задорный и надменный, перекатывался мячиком по коридору и идеально соответствовал легкокрылому амплуа. Она так и осталась для Инги образчиком артистических натур всех, вместе взятых.

Удивительно, но уживаться с ней было приятно. Шум и ярость, что она щедро расплескивала в пространстве, тут же просачивались в параллельный мир, отгороженный плотной завесой, Ингу это не трогало. Яна большей частью выдумывала, так что обычные дрязги театральной клоаки обретали былинные оттенки. Сказки были справедливыми – про поверженных бездарных тиранов и отмщенных хрупких гениев. Вот кого не хватает в нашей гримерке – Яны-крикуньи, сетовала Инга. А Яна в ответ вспыхивала идейкой, подпрыгнув сбитой попкой на стуле:

– Да не меня к вам, а тебя к нам! Ты могла бы сыграть Марию Стюарт, фактура подходящая…

И Яна ахала весь вечер над открытием. Ингу вслед за ней прошибал пот новизны. Но утро готовило следующие декорации.

Другое развлечение – фотографии. Ингу они очаровывали, завораживали, причем любые, даже скопища неизвестных выпускников в овальных окошках. Яна, лелеявшая профессиональный нарциссизм, таскала за собой обязательные фотоальбомы, куда без всякой хронологии были втиснуты персонажи, поставившие галочку в ее судьбе. Жирную галочку или совсем мимолетную. Все – в антураже задиристых вечеринок. Жизнь Яны, похоже, сплошной праздник. В картинках этих было совсем мало прошлого – мамы, папы, Яночки в пинетках, – никакой умилинки, одно размалеванное «сегодня». Запомнились особо видный учитель музыки с семитским профилем (благородно состарившаяся копия Яна) и хохочущая мадам в голубом с умным вороньим носом.

– Это проститутка, – объяснила Яна. – Валютная. Знает четыре языка, очень правильный бабец. Я с ней за один стол садиться не рискую. Как выложит тебе перед тарелкой четыре ножа, вот и понимай как хочешь японский юмор…

Инге страсть как самой хотелось иметь такой же фотографический ворох, маленькие застывшие фильмы. Но у нее хранились лишь удачно запечатленные арабески в спектакле, в крайнем случае она – не отдышавшаяся, потная, в гриме, в антракте или после. В общем Инга не любила эти запечатленные «великие мгновения», а «живых» фото у нее почти не было. Даже Игоря.

С Яной время двигалось по ускоренному графику. То, что у людей растягивается лет на десять, она глотала экстерном за полгода, благодаря чему Инге представилось сомнительное развлечение: наблюдать у себя под боком штормы и штили супружества. Которое оказалось благо что не романом-эпопеей, пьесой-феерией, в ходе которой Ян даже был заподозрен в связи со статистом. Тревоги Яны, хоть и опереточные, как будто подтвердились (а кто его разберет, как на самом деле). Инга ждала извержения вулкана. Его не последовало. Яна впала в ступор и сидела над кружкой с прилипшими ко дну чаинками. Инга взяла шефство над горемыкой, втолковывая, что соперница-мужчина не повод для ревности, а похабное недоразумение наверняка вымысел и чепуха. Представить, что Ян, придирчивый и брезгливый…

– Брезгливость – первейший признак голубых, – отрезала Яна.

Инга на рожон не лезла, не спорила. Хорошо еще, что Яна убивалась недолго. В один прекрасный вечер она привела бодрую духом и телом мужскую компанию. Тут же и Ян подтянулся, прошлявшийся неизвестно где, дымок почуял. Супруги долго дебатировали в коридоре, Инга напилась белого вина и хохотала над идиотскими шутками залетных селезней. Вспыльчивая актерская чета помирилась быстро, Инге даже стало неловко: может, стоило Яна посильнее пропесочить? Но экзерсисы воображения заставили смягчиться. Все-таки к мужчине, наверное, не так ревнуешь, как к женщине, исходя из природы инстинктов, – мужчина не конкурент…

Кстати, и ревность почти никогда не бывает последней каплей, ею оказывается колкая мелочь. Ревность – только питательный бульон для фабул, коррозию привносят вредоносные осколки, попадая в живую ткань, они мучают, проступая на ложе стеклянной крошкой, чтобы вовсе отбить охоту ложиться. Хотя много ли Инге известно о ложе, десятилетиями делимом с неизменным Икс или Игрек?! Дано ли ей предугадать те темные глубины всепрощения, на которые опускаются запутавшиеся в цепких узах…

Отвела Яна беду от своего режиссера, одинокого волка тире медведя-шатуна. Ян ничуть не был сконфужен, темная изнанка – законное право каждого гения. Гений приосанился и стал ближе к народу. Для вящего хеппи-энда Яна забеременела и так вдруг сразу присмирела, поутихла, охладела к мужниной режиссуре, как будто вся шумиха, страсти, новые прочтения – все ради маленькой кружевной колыбельки.

– У меня уже было два выкидыша, – важно объявляла Яна и потом пришептывала, косясь на супруга: – Но не от него.

Инга подошла к ситуации ответственно и принудила Яну посетить женскую консультацию. Будущая мать не стремилась отдаться медицине, затеяла перепалку с усталой и усатой докторшей:

– Ну что с того, что я не знаю его группу крови! Чего она прикопалась ко мне, как к еврейской шпионке! Не ее барсучье дело, замужем я или нет…

Потом принялась причитать, что зря она с этим шнобелем сошлась, что вдвоем, оказывается, труднее, а не легче гнездышки временные насиживать… В одиночку тут и там пригреют, глядишь, перезимуешь, пристроишься под теплый бок к кому-нибудь, а с весной ласточка прочь из сеней летит к солнцу свободы. А кому нужен горбоносый режиссеришко с женой и всеми вытекающими из этого последствиями! Местечковой гениальности Яна и на блошином рынке грош цена…

Инга терпела – ведь это была «беременная» нервозность. Она позволила себе лишь поинтересоваться, мол, как думаешь дальше.

– Ну вот, и ты туда же, – вспыхнула Яна. – Мне надо родить, мне уже двадцать девять!

Вскоре супруги съехали, но это не значило, что канули в Лету. Яночка исправно звонила. Это были дикие междугородные приступы тоски (она уехала вынашивать и рожать к матери, про Яна не проронила ни звука, Инге спрашивать тоже было не с руки). Заплетались в косы годы и времена, разноцветные полосы везений и невезений сливались в грязную палитру. Яна вернулась, оставив ребеночка на маму, вернулась в лицедейское рабство, они с Ингой изредка пересекались, и Инга, к стыду своему, не потворствовала этим встречам. Быть может, просто из зависти к легкому материнству, к быстрым схождениям и расставаниям, к невинному вранью, квинтэссенция которого сводилась к констатации «я его бросила, а не он меня». Опять казалось, что все шекспиры и ар нуво – лишь антураж для Яниной охоты. Похоже, этот параграф для Инги был пройден, хотя Яна всерьез полагала их подругами.

А с Яном вышел курьез. Лет десять, что ли, спустя, в Англии уже, гастролировала модная русская труппа. На нее Инга ни в жизнь бы и носа не показала, даже из ностальгического любопытства. Но как нос ни вороти, с кем надо судьба сведет. В Шотландии – пустыня, с русскими дружить опасно – съедят, а косточки заховают на черный день. Но в один дом Инга похаживала, надо же язык разминать, а то вовсе заржавеет. Там ее за локоть взял кто-то мучительно знакомый из долговременной памяти.

– Ба! Ты откуда? – панически зашептала Инга.

– Мы на гастролях, – потупил Ян свой гордый одесский нос.

– Так ты и есть… ТОТ Ян, о котором тут трубят?!

Янка как в воду глядела, а спасенный ею от «голубых» игр гений теперь с девушкой тихой и белесой, как парафиновая свечка. Из актрис, конечно, из интеллектуалок-полиглоток, кто и на родном языке с акцентом, зато читали Махабхарату.