Текст книги "Узкие врата"

Глава 14

Инга получила два письма. Одно от поклонника, другое… они оба от поклонников, но один из них – маньяк. Другой, что каламбурно, поляк. Поляк чопорно, на приличном русском предлагал ей руку, сердце и Варшаву. Он не мудрствовал лукаво, не путался в балетных эмпиреях, извиняясь за неискушенность в эпистолярных играх. Маньяк же начал издалека, как ценитель. «Вы, без сомнения, лучшая современная Баядерка… примите мою горячую благодарность за потрясающее откровение, коим явилось ваше искусство…» – и прочие экивоки. Он называет ее героиню тонкой, ранимой, доверчивой, одновременно – жесткой фаталисткой и сам же и путается в своих сентенциях. Якобы так Инга воздействует, что жалко всех: и Брамина, и Солора, и злодейку Гамзатти, и даже себя ему жалко и все человечество!

Инга читала и чуяла подвох. Стыдливая болезненная чувственность между строк бередит и коверкает слог, и мутит воду, и далее вовсе приводит к бреду. Дескать, столь волнующие его балерины при всей возвышенности своей и талантах чаще всего – тщеславные эгоистки, которым нет счастья нигде, кроме царств теней, и вот именно на таких, жестких, как перезревшие куры, барышнях мужики зубы-то и ломают, ибо не по нутру балеринкам земные радости. Но все же, если Инга захочет с ним, с одиноким рыцарем, встретиться, так вот и адрес подробный, город с теплым названием Нежин, улица, дом, и даже сколько раз звонить в дверь обозначено…

Инга в брезгливом замешательстве совсем растерялась, благо, что Нелли отозвалась, заскрипела ироническим тембром, позвала приходить скорее к ней на чай, а то у нее оскомина от родственного визита со стороны невестки наметилась.

– Так привыкай, голубушка, к психам… различай их, полезно. Хотя этот не опасен физически, сидит себе, вшивый неврастеник-девственник сорокалетний, одной рукой строчит, другой – подбери рифму! Ну и пускай себе, спусти ты его писанину в унитаз и забудь. Удовлетвориться он по-другому не может, несчастное существо…

Инга не понимала категорически. Почему он жену себе не найдет, в клуб знакомств, наконец, не запишется?!

– Да больной он, господи, – ворчала Нелли. – Папа его в детстве линейкой железной бил за онанизм. Ты пожалей его лучше!

Инга думала-думала, крепилась и пожалела. Причем до слез. Но к выразителям восхищений с тех пор подходила с осторожностью. А Нелли ее изо всех сил взялась смешить рассказами про ужасающую мать Игоревой супруги, которая не доверяет Нелли-бабушке, свысока смотрит, как на «трясогузку» в прошлом. Учительница в долгу не остается, обзывая сыновнюю тещу «гаубицей в тесте», которой вредный Неллин кот, между прочим, напрудил в новые туфли.

Расставаясь, Нелли грозила сухим пальцем:

– Лучше бойся респектабельных поляков. Это КГБ!

Без этого – никак, спецслужбы – Неллина любимая сказка… Но сказки эти все реже и реже. Нелли тихо уплывает в старческое успокоение, она уже не может персонально для Инги залатывать прорехи между желаемым и действительным, учительница и ученица должны будут естественным образом поменяться местами. Но менее всего Инге хочется той пустоты, когда над ней – никого. Абсолютная монархия самого себя не для нее.

Она не стала засиживаться у Нелли, и теперь чудный вечер наваливается на нее своей никчемной свободой, пустой клеточкой, в которую никто не вписал галочку. Обычно она в эти минуты торчала в театре и перемалывала очередную партию. Как вечерняя молитва в монастыре – занимает тело и душу. Она холодно шла к совершенству, относительному, конечно, пока ей ничего не оставалось. В маленьком приюте-комнате, коей ее облагодетельствовал профсоюз, время не было поделено на ячейки и лежало на плечах давящим ярмом. Там, где положено быть ее дому, – пустыня, окна на солнечную сторону заката, и что делать с этим солнцем, одиноким и душным… Вокруг ни друзей, ни постояльцев, ни Бога. Бог – это жесткий распорядок дня, не более.

Нелли становится историей, мужчины – странной историей. Может, предать забвению и то и другое?.. Приятно снова заболеть расставанием со сценой. Опять сладкие круги перед глазами о «штатской» жизни, о булочках с корицей по утрам, о массовке на киностудии (она и на это согласна, ведь у нее сплошная профнепригодность). Или вот еще продавщицей в канцтовары. Чудно! Мир прост, как карандаш за три копейки, нарисовал – стер, нарисовал – стер, вокруг школьники, студенты, есть время охотиться за тряпками.

Вот она и продолжение придумала: бредет модная Инга под руку с эмэнэсом, стеснительным и саркастичным, она не собирается портить ему жизнь и оставит его полногрудой коллеге, завзятой театралке, молоденькой и ревнивой, а Инге останется ребеночек. Ну все же вокруг беременеют! Одолжит у Неллиной внучки няню, ведь так, кажется, живут люди?..

Доверительно шелестели тополя, как архитектурное лакомство пышно, вздымалась грудастая церковь, на траве валялась початая пачка сигарет «Интер». Еще бы рядом спички… но то была бы уже другая история. Инга даже вдохновилась от выдумок своих, от того, что выход замаячил, допущенный скрытой справедливостью мира. Инга уже придумала, что у эмэнэса под мышками рубашка пожелтеет, а его товароведша будет пахнуть духами «Тет-а-тет»… впрочем, бывают ли товароведши молоденькими? Хотя почему нет…

Назавтра она услышала о «Дон Кихоте». Канцелярская идиллия осыпалась в пух и прах. Какие идиллии с такими искусами! Роль Китри – не совсем ее амплуа, что окрыляет: перемена участи хотя бы в масштабе либретто. Измучил трагический танец. А этот балет счастливый от начала до конца, главная партия – искрящаяся и виртуозная. Настроение – словно вифлеемская звездочка взошла. Инга ликовала, несмотря на то что в репетиторы ей назначили известную изуверку Вульф. Излюбленная тема для веселого ужаса: представлять, как некоторые «столпы» и «столпицы» во время оно еще и загромождали собою сцену. Вульф в роли Китри, шкодливой испанской девочки?! Неисповедимы пути танца: ей бы подошло если и испанское, то из репертуара инквизиции. Руки она недовольно вытирала о платье, словно только что изволила откушать цыпленка, сморщенные губешки с глубокими лучиками морщин постоянно работали, о ней шушукались: «Косточки наши пережевывает».

Вульф, впрочем, Инге сильно не мешала и даже не пыталась довести ее до слез, что слегка удивляло – мегерка любила показать характер. Но, видно, и ее жизнь пообломала. Только перед генеральной вдруг выдала, дескать, всегда думала, что у Инги темперамент покойницы, ан нет, «ты девка с пружинкой…» – и в блудливом изгибе рта обнажила тонкие поржавевшие зубы.

Инга и бровью не повела. Могла ведь что-нибудь похлеще получить. Премьера была удачная, рецензии ровные. «Вот закончу сезон и уйду в расцвете карьеры», – ублажала себя маниловщиной Инга. Приятно было потом вспоминать о периоде распада и метаморфоз, удивленно возвращать себя на островки несбывшегося. Это была та самая благословенная пустота, предшествующая переходу в беспечальное измерение, в веру в то, что если ничего из сокровенного не произойдет, то, значит, и не нужно.

«Дон Кихот» поднимал Ингу, как воздушная подушка, вверх, вверх, солнечная эйфория разгонялась на пустом месте, а жизнь шла серым чередом. На одном спектакле мелькнул Миша. Или похожий. Стоял у подъезда, но поодаль. Инга хотела окликнуть, но раздумала, конечно. Миша не должен быть окликнут: что-что, а законы жанра Инга блюла. Всколыхнулись грезы: если бы я вышла за него замуж, я обязательно одевалась бы ему в тон. В песочный тон.

Прекрасны пары, одетые одинаково, презрев разрыв полов, они как яблоки с одной яблони, а счастливые союзы – это хоть чуточку, но кровосмешение… С Мишей было легко даже в тягостной недосказанности, даже просто без него было легко. Вот лучшая любовь! Мужчина должен быть подобен Богу: не видя, не слыша, не осязая его, можно тихо ликовать, как юродивый, внимающий непостижимой музыке Господа; я верую – и на том точка. Отчаяние разлуки, разбавленное бесконечностью, – блаженный напиток, горечь, перешедшая в покой.

Проник бы Миша в эти мысли – вот уж обомлел бы…

Глава 15

Вдруг вошли в моду мистика и столоверчение. Или мода ни при чем, просто вместе с Сержем много чего проникло диковинного в Ингин заповедный уголок. Появился он нежданно-негаданно, за него просили уважаемые Ингой люди. Она нашла бы в себе силы отказаться и была бы понята на все сто, но устыдилась при виде Сержа. Почему именно на нем должна была прерваться нить богоугодных деяний? Инга дала слабину, пустила нового постояльца и не жалела об этом. Серж был совершенно неправильным мужчиной – шепелявым, невысоким, слегка пузатым, носил красный галстук и носки в якорях, сохранял при любых обстоятельствах доверительную бойкость общения и при всем этом увлекался доморощенной эзотерикой. Первое, что он сделал после того, как утомился от стеснения, демонстрируемого поначалу, – это строго вопросил:

– Почему вы не замужем? Балерины могут сделать неплохую партию. Вы – прима, в чем дело?

Одни интонации чего стоили! Инга попробовала отшутиться, Сержа это не проняло; сразу показалось, что он серьезно. Ингу окатило слезным теплом: кто еще до Сержа непраздно и осторожно влезал в душу? Хотя бы и в тщеславной иллюзии влияния, пускай… чаще всего ведь требуют стандартного семейного положения как соблюдения общественно-морального кодекса. Женщине нужен хотя бы муж, не так ли? А если его нет, то надо, пока не поздно, выдумать. Серж отвергал стереотипы и даже бутафорскую дружескую заботу вроде той, что оформляется девизом «мы же хотим для тебя как лучше!». Серж нетривиально хотел как лучше, он козырял общим оптимистическим подходом, полагая, что раз счастливый исход вероятен, так ему должно и быть, и нужно его не медля хватать за жабры и тянуть на себя.

Пока Серж размашисто шагал по солнечному тротуару, помахивая портфелем, его можно было принять за мирного бухгалтера, но как только он открывал рот с задорной шепелявинкой и шпарил про экзорцизм или про заповедник для привидений, куда их нужно скучковать для подробного анализа, об эфирном теле – собеседник сперва впадал в опасливое оцепенение. Опровергнуть, высмеять или нокаутировать словом Сержа было невозможно, чепуху свою он пел складно и обстоятельно. Специальность у него была загадочно-респектабельная – консультант по спортивному питанию, за плечами он имел бывшую жену и двоих детей, о коих вспоминал с воодушевлением.

После развода Серж оказался бездомным, что его не слишком обескуражило. Он нерешительно поговаривал, что вот-вот найдет жилье; однако к съемным мебелирашкам априори проникся презрением, несколько вариантов с негодованием отверг, разборчивость явно заводила его в тупик, но сие опять-таки Сержа ничуть не смущало. Инга молчаливо попустительствовала. По вечерам Серж приносил вкусности, садился у телевизора и громко ругал отечественные фильмы. Надо заметить, что вопреки своей странной профессии он привносил в питание чудовищную невоздержанную эклектику. Дом пропитался приятным ворчливым уютом, соседи решили, что Инга, наконец, нашла мужчину. Флейтист одобрительно подарил пузатую вазу для фруктов. Инга решила не разочаровывать сочувствующие сердца, к тому же правда могла создать сложности. Будущий муж – это одно, а проезжий молодец, активно эксплуатирующий агрегаты общего пользования, – совсем другое. Соседи и так натерпелись от постояльцев балерины. Инга не желала будить спящую чутким сном собаку.

И вообще ей вдруг понравилось шутки ради заниматься спиритизмом, болтать в темноте перед сном, утром пить густо сваренный кофе с жирным печеньем, есть цыпленка в маринаде и варенье из лепестков розы, принюхиваться к хорошему крему для бритья. Может, это и есть главное в браке – гонимая всеми рутина, привычка, неизменность; похоже, Инга, не познав брачных уз, заранее выбрала деготь, а не мед. Идефикс о требовательной матке, минующей тридцатилетие, никак ее не затронул. Она спокойно констатировала свою настораживающую исключительность и продолжала радоваться неправильной гармонии.

Размышлял ли Серж на тему неловкости проживания с женщиной в одной комнате при отсутствии с ней близости – неясно. Однажды он захотел побывать на спектакле. Причем не один. Инга похлопотала о хороших билетах. В кои веки ей довелось два раза за месяц выйти на сцену. Ей даже было интересно, что скажет Серж. Он ничего не сказал, зато его спутница после спектакля взглянула на Ингу с непоколебимой кошачьей неприязнью. Инга недоумевала, но недолго, ибо спутница скоро испарилась с горизонта. Любопытство же не испаряется полностью никогда, Инга улучила момент и мягко допросила Сержа. Он всколыхнулся:

– А… эта. Она подумала, что у нас с тобой роман. И обозлилась. Поняла, что тебе в подметки не годится, и турнула меня на всякий случай. Мелкая рыбешка.

Инга возмутилась:

– Ты бы ей объяснил, как на самом деле. И что значит «мне в подметки не годится»?! Откуда ты знаешь?

– А чего тут знать? Трусы у нее пятьдесят пятого размера, задница как ломберный столик. Но это полбеды, я не сноб. Просто думает, раз у нее есть целая квартира и три дурацких ковра во всю стену, так можно нос воротить от приличных мужиков. Провыпендривается – вообще ни одного не получит.

– Но зачем ты ей врал? Про меня?

– Да не врал я. Просто не отрицал. Хотел проверить. А из нее дерьмо полезло. Дескать, как можно… а как же я… раз ты до сих пор с ней живешь… Нет чтоб деликатно промолчать. Или восхититься! В конце концов, ты же не какая-нибудь Дуня из зоомагазина! Такая предшественница делала бы ей честь… Но она не проявила ни крупицы интеллекта, сразу базар-вокзал…

Ничего не оставалось, как пожалеть девушку пятьдесят пятого размера. Инге было невдомек, как в столь щекотливой ситуации демонстрировать крупицы интеллекта. Тогда ей было смешно поверить в то, что для Сержа она – козырь даже в интимных делах. Нахальный абсурд! Инга привыкла к узкому кругу балетоманов, лощеной буржуазии и еще к гостям столицы, попадавшим в театр по велению кодекса туриста. Претендовать на любовь иных прослоек – увольте! Но мир, собственно, и состоит из завсегдатаев и новичков, никаких третьих категорий не существует. Слава – необязательно бьет в литавры и пестрит на первых полосах, иногда она медлительна и пуглива, как старая лосиха… Иначе говоря, Инге преподали игривый урок, в результате которого она могла бы на несколько градусов задрать нос. Вместо этого задрал нос духовидец Серж. Он принялся устраивать эзотерические вечеринки. Вечеринка – от слова «вечер», но дома круглые сутки пестрели немытые люди. Правда, надо отдать должное, пестрели тихо. Но обидно. Сидели за столиком, бубнили, как будто Инги и не существовало вовсе. Иногда слышался шкодливый шепот:

– Кто эта особа в чукотских носках?

Подразумевался Неллин подарок – толстые носки-джурабы. Инга так и не сумела привыкнуть к промозглым межсезоньям, приходилось кутаться.

Когда-нибудь Инга все же попросила бы их всех убраться, но Серж завязал теплый разговор. Почему-то перешел на «вы». Они гуляли до ночной булочной, был первый час ночи, Серж со товарищи окончательно исковеркал Инге режим.

– Вы – народное достояние, уж простите за патетику. А живете в дерьме.

Видимо, дерьмо – это он и его чокнутые знакомцы. Далее, подвергнув краткой, однако безапелляционной обструкции образ жизни гениальной Инги, Серж вздохнул:

– Путь вам один – в подполье. Или за бугор.

Инга икнула от неожиданности.

– Кстати, пиво вам вредно, у вас намечаются глазные мешки.

Пиво Инга и так не пила, но решила не спорить. Куда смешнее было представлять балерину в подполье. В подполье балерина может только чахнуть. Разве можно танцевать «в стол»?!

Серж презирал пессимистические доводы.

– А как же Грета Гарбо? Она в расцвете славы удалилась с глаз людских, и в ее номере отеля даже не шевелилась портьера. И так тридцать лет. Горничные свидетельствуют.

Инге даже нравились парадоксальные аргументы. И беспардонные вопросы о детстве. Над головой у Инги открывалась черная воронка и засасывала ее через годы назад, назад в детдом, почему-то не к матери, а именно в казенную сырую кроватку к однообразному узору на наволочке из расплывшегося слова «Минздрав». Почему память наша, как шулер, меняет местами радости и печали, почему время слез мы храним с обреченной нежностью, перебираем, ворошим, мусолим эпизоды, хотим назад? Что за сила тянет за веревочку душу, как змея воздушного, почему «больно» означает «хорошо»?.. Приходило на ум, как однажды Инга сильно разболелась. Поднялась температура, под мышку ей сунули прохладный градусник, а в рот – металлический язык, чтоб разглядеть многострадальное горло, – в общем, обычные процедуры, но от них по вискам, по спине, по шее бежали приятные мурашки. Правда, ее обделили тогда вкусным пертуссином, но все равно блаженство. Заставили лежать, приносили три раза таблетки и две витаминки. Дали книгу про Гекльберри Финна. Сон смешивался с зеленой стеной и картиной с подсолнухами. Много позже Инга ломала голову, уж не с Ван Гога ли малевал безвестный оформитель? Прочие его художества, заполонившие коридоры, были неприметны, как паутина…

Впрочем, все снова сводилось к тому, что могло ведь пойти по-другому. Вот это призрачное «по-другому» Инга и любила до самозабвения. И почему-то объясняла Сержу. До него, так связно и истинно – никому. Разве что Матвееву, но с тем не так запросто. Стыдилась сиротских слезок. Старалась отредактировать свои мытарства, мол, мать далеко и больна, ездить не может… Тем более, а вдруг это правда и есть?

Серж, выслушав ретроспекции, мягко выворачивал к вопросу, от чего же сия секунда Инги не прекрасна? Как это можно достичь вершины, если не любишь ее?! Полчеловечества любят, но им не дано, а Инга брезгливо и нехотя – и на тебе! А что до Инги, так по ней вершина – она сама по себе промозглая, до нее добираешься, сжав челюсти до судороги, – это во-первых. А во-вторых, Инга еще только на предгорьях.

– Ну, это дело наживное, – легкомысленно махал рукой Серж.

И срывался на буколические пассажи, вспоминал свою пассию, у которой ягодицы вместо щек, – чтобы Ингу рассмешить… Еще один, после учительницы, уверенный в ее триумфе, словно ему дали почитать Фатальную книгу. Или просто все равно. Уверенность – спутник равнодушия. Проходил мимо и сделал одобрительный реверанс… Не исключено, что именно так проще накаркать удачу. Верь проезжему молодцу! Главное, чтобы он с тобой не задержался, не то счастливый сглаз его насмарку…

В Сержиных парадоксах и чепухе прорастают рациональные зерна. Подполье – существует. Подполье – условно говоря, потому что вроде как имеет право голоса, но вечно гонимо консерваторами. Прежде всего, это великий Якобсон. О нем можно только мечтать, но Инга даже и не мечтала, только теперь жадные расспросы Сержа раскалывают дремотную корку, под которой зреют шальные шансы и повороты с минуса на плюс.

Инга побаивается: от добра добра не ищут, от Большого Добра – маленьких трупп. Театр – мощная машина, в ее громадных лопастях мелкую дичь хоть и помурыжит, но не убьет. А филигранные мясорубки растолкут в момент. В театр ее взяли. В лучший театр мира, ведь так толковала Нелли, – а это необходимо и достаточно. А в другой театр – не лучший! – получается, надо проситься. Надо проделать опасное действие – предложить себя. Это категорически невозможно! Увольте Ингу от инициативы…

И Ингу уволили от инициативы, Магомет сам пришел к горе. С Сержем наболталась удача – Инге отдали Эгину в «Спартаке», хореография Якобсона. Поднесли на блюдечке гения. Дальше уже ее задача приноровить тело к смене пластики. У Якобсона на каждую ноту движение, движение сугубо якобсоновское, на причудливом танцевальном эсперанто. Никаких тебе плие, жете антурнан… а то и вовсе вся партия на полупальцах. Вспоминая то время, Инга будет сгорать от стыда за тогдашние капризы: видите ли, у нее мало ролей, зажимают бедняжку… Чуть позже за одного Якобсона она простила бы себе, высшим силам и кому угодно годы простоя!

Получив роль, Инга не могла не обрушить на постояльца конвульсивную радость, пусть и влияние его на улыбку судьбы одной Инге и было ведомо. Но кому ж неизвестно, что случаются встречи с людьми-талисманами, и рацио тут бессильно. Между ними рухнула плотина отношений хозяюшки и гостя. Серж перестал собирать за собой крошки в кулачок и предлагать деньги, Инга перестала спать в рубашке. Но почти одновременно с сокрушительной оттепелью вышло прощание. Серж объявил: пора! Пора покинуть гостеприимную келью. Сколько ж можно, мужик он или приживала?!

Инга оглушенно молчала. Беспомощно ощетинилась полуулыбкой:

– Ты женишься?

Серж изуверски не торопился открыться, словно хотел выжать из мизансцены все возможное. Хотя слез, конечно, не ожидал. И не сразу их увидел. Потому что ручьями рыдать Инга не умела. Из нее вытекало ровно две слезинки: одна из правого глаза, другая – из левого, предварительно багровел нос. Дальше, как ни бейся, картина не усугублялась. Серж был обескуражен и смущен. С какой стати о нем, даже не седьмой воде на киселе, печалиться?! Он всего лишь перезимовал, и теперь время улетать… (Это Инга думала, что Серж так думал, а что думал он сам – неизвестно.)

Инга сама испугалась, даже больше, чем после Миши: тогда будто воцарились выходные после аврала – оглушительно некуда себя деть. А теперь съезжает не друг, а «третья производная» от друга, собирает скудные свои вещи, – Серж называл их «пожиточный минимум», – а Инга раскисла, как пломбир на жаре.

Он вернулся в семью. Потом вроде бы уехал на север. Они с женой посмотрели Ингу в «Спартаке». Серж вообще неохотно вел женщин в театр, потому как сам был к нему насторожен, подтрунивал над театралами, про себя считая, что созерцание балета – дело для мужчины сомнительное. Ингу церемонно ангажировали к Сержу в гости. «На прием», как он это назвал. Приемом у них обозначался обильный ужин с главным блюдом из условной знаменитости типа замглавного редактора газеты «Футбол-хоккей». Некоторые приглашенные едва понимали, с какой стати они здесь, но Сержа только веселили казусы, его тщеславие никоим образом не ущемляло язвительности, он был готов звонко ударить лицом в грязь, лишь бы потом было о чем побалагурить. Таково было впечатление по Сержиным россказням, посему Инга тешила надежду на легкий выпивон и закусон и Сержино смешное словоблудие, но где там! И конь не валялся… Чопорное сборище людей с педикюром и гаражом, так чтобы из окна было видно… Жена у Сержа была под стать ему – миниатюрная, говорливая и ядовитая. К Инге обратилась с единственным вопросом:

– Вам дали отрицательную роль. За нее меньше платят?

Вот и закончился в жизни Инги лучезарный Серж.