Текст книги "Человек, который видел все"

8

Библиотекарша, заведовавшая университетским архивом, похоже, была обо мне очень нелестного мнения. То я обращался к ней слишком громко, то слишком тихо, то говорил чересчур быстро, то не в меру медленно. О журналах и газетах, которые нужны были мне для исследования, она, как мне показалось, знала крайне мало. Но когда я попросил выделить мне в помощь какого-нибудь другого сотрудника, она, голосом таким колючим, что его хватило бы на двести километров проволочного заграждения, заявила, что это неуважительно.

Учебники, которые выдал мне секретарь ректора университета, состояли сплошь из пропаганды. Точно так же дело обстояло с газетными статьями и телевизионными передачами. В общем, почерпнуть из них нечто новое мне не удавалось, все это я не раз слышал от своего отца. Я понимал, что Штази непременно заинтересует мое появление в университете, но это меня не слишком волновало. В конце концов, я ведь не был шпионом и не собирался никого агитировать бежать из страны. И все же стоило ожидать, что, куда бы я ни направился, поблизости обязательно окажутся невидимые глаза и уши. Мои собственные глаза и уши постоянно были настороже, но до сих пор я ни разу не заметил, чтобы за мной кто-нибудь наблюдал, не считая библиотекарши, конечно. Все это – сам факт того, что я постоянно искал взглядом соглядатаев, словно бы их отсутствие пугало меня больше, чем наличие, а недостаточно скрупулезная слежка казалась опаснее слежки постоянной – напоминало мне первые дни после смерти отца. Трудно было поверить, что его нет, что никто больше не станет осуждать меня за слова и поступки и наказывать за ошибки. Видимо, паранойя развилась у меня задолго до приезда в Восточный Берлин.

Собственные глаза и уши теперь казались мне новейшими устройствами слежения.

Не считая библиотекарши, все сотрудники университета были со мной очень приветливы и предупредительны. Я же всерьез увлекся изучением поразительного неформального молодежного движения, зародившегося в Рейнской области в качестве альтернативы псевдомилитаристской организации гитлерюгенд, вступление в которую с 1936 года стало обязательным. И какое интригующее название они себе придумали – «Пираты Эдельвейса!» Почти во всех городах на западе Германии открылись свои отделения «Пиратов», хотя и не всегда под официальным названием. К движению примыкали обычно ребята от двенадцати до восемнадцати лет. Они носили чешские клетчатые рубашки, сочиняли пародии на гимны гитлерюгенда, увлекались джазом и блюзом – пластинки с подобной музыкой нелегально ввозились в Германию из Франции. Мальчишки в знак протеста против убеждений отцов отращивали длинные волосы. Я бы с радостью дал кому-нибудь из них поносить свой шелковый оранжевый галстук и зеленую кепку из искусственной змеиной кожи. Особенно впечатляло, что большая часть «Пиратов» училась в школах, которые уже контролировались нацистами. Вторжение в умы этих ребят началось задолго до вторжения в Польшу, а они все же находили в себе силы ему противостоять.

 
Наша песнь – свобода и любовь,
Мы – Пираты Эдельвейса.
 

Их родители наверняка читали газеты вроде Der Stürmer, где публиковались уродливые карикатуры на евреев. По дороге в школу они проходили мимо магазинов, в витринах которых были выставлены инструменты для измерения параметров черепа, позволяющих отличить арийца от неарийца. А юным «пиратам» удавалось забыть обо всем этом в те недолгие часы, что они проводили вместе. Темой моего исследования были культурные течения, возникавшие как реакция на нацистскую идеологию. Но я не мог не думать и о тех ученых, докторах, академиках и юристах, которые с энтузиазмом принимали участие в разработке нацистской расовой программы. Геноцид ведь дает массу возможностей разбогатеть: отобрать у людей фабрики, магазины, недвижимость, имущество. Из Аушвица в Берлин пригнали семьдесят два вагона золота. Золота, содранного с зубов мужчин и женщин, которым не суждено было снова увидеть собственный дом. Фашизм рука об руку с национализмом поставил на поток массовые убийства, организовал экономически выгодные перевозки дешевых ядовитых газов и дал работу массе специалистов по уничтожению человеческих жизней.

В кармане я нашел голубой карандаш для глаз, который Дженнифер подарила мне на прошлый день рождения. Цвет назывался «Брызги океана». Отправляясь в библиотеку, я обычно надевал пиджак и галстук, стараясь дать понять, что я серьезный ученый и мое мировоззрение полностью соответствует идеологии, насаждаемой пожилыми мужчинами в строгих костюмах. Да-да, как бы говорил я, мы с режимом прекрасно ладим, буквально сидим рядышком на диване и дышим в унисон, наслаждаясь уютным молчанием. Но в конце концов мне стало казаться, что я становлюсь слишком похожим на собственного отца, и однажды, как обычно, собираясь в библиотеку изучать культурное сопротивление нацизму, я размазал вокруг глаз немного «океанских брызг».

В итоге «Брызги океана» породили настоящее цунами.

Библиотекарша наклонилась через стол и уставилась прямо в мои океанические глаза. Мы с ней теперь напоминали взбешенных кошек, принимающих угрожающие позы в попытке предугадать, чем может быть опасен противник. А ведь я всего лишь подвел карандашом глаза. Мы смотрели друг на друга в упор. Свое явное неодобрение библиотекарша выразила довольно странным способом: проделала губами и подбородком что-то такое, от чего переносица ее сморщилась, а ноздри раздулись. Хорошо еще, что у нее не было при себе пистолета.

С переводчиком я результаты своего исследования не обсуждал. Он вообще куда-то исчез. Как и Луна, с которой я до сих пор не познакомился. Урсула сказала мне, что ее дочь записалась на курсы повышения квалификации и потому пока ночует в квартире у одного из врачей-радиологов, расположенной при больнице.

– Учится делать переливание крови, – сухо пояснила она.

Урсула так и не простила меня за то, что я забыл привезти им ананасы.

Мне было одиноко, и я часто проводил время с Райнером. Он водил меня в книжные магазины, в театры и даже познакомил с несколькими панками из своего церковного кружка.

Как-то вечером я возвращался домой из библиотеки и обнаружил, что за мной по пятам следует какой-то мужчина. Высокий и мускулистый, он шел по противоположной стороне улицы, шагая в ногу со мной. Очевидно, библиотекарша доложила о моих океанических глазах куда следует. Когда я остановился купить кетвурст, местную версию хот-дога, он тоже замер под фонарем. Несколько раз он закуривал, делал пару затяжек и тушил сигарету. У него были русые волосы до плеч и теплое серое пальто. Если я начинал прихрамывать, он прихрамывал тоже. Я остановился у трамвайной остановки и стал изучать расписание, и он тоже остановился и стал изучать трещину в асфальте. Еще во время первой нашей с Вальтером прогулки мне стало понятно, что запасы терпения у него бесконечны. Я чувствовал на себе взгляд его бледно-голубых глаз, но он вовсе не казался мне зловещим. Скорее всего, Вальтеру было ужасно стыдно и неловко из-за того, что его обязали за мной следить. Он явно делал это против воли. В какой-то момент я топнул ногой и громко произнес: «Чудеса!» Тем самым я хотел дать ему понять, что не виню его в том, что он вынужден гоняться за такой ничтожной мухой, как я. Тогда, в зеркале, я расшифровал сообщение, которое передал мне его взгляд, и точно знал, что он не считает меня гнусным уродом.

В конце недели Вальтер неожиданно объявился в библиотеке. Подошел ко мне и позвал переговорить с ним на улице. Оказалось, он хотел сообщить мне, что в ближайшие выходные совершенно свободен. И узнать, не хочу ли я съездить с ним за город, на дачу.

– Сейчас ведь грибной сезон в самом разгаре. Если повезет, на ужин нас ждет «весьма обильный урожай.

– Вальтер, я с удовольствием.

Ни с того ни с сего он вдруг спросил, есть ли у меня кто-нибудь в Лондоне.

– Был кое-кто, – ответил я. – Но, похоже, она меня как претендента всерьез не рассматривала.

– О! Почему же?

– Сам не знаю. Наверное, решила, что сейчас для нее важнее карьера.

– А кем она работает?

– Она студентка школы искусств.

– Что изучает?

– Фотографию.

– И какого рода снимки она делает?

Мне неловко было отвечать. Я не знал, что сказать о творчестве Дженнифер и как объяснить Вальтеру, что, насколько мне известно, фотографировала она в основном меня. И сути большинства ее фоторабот я не понимал, кроме разве что одной карточки, которую она назвала «Сол за письменным столом». Я до сих пор помнил, как сурово Вальтер отреагировал на рассказ Райнера о том, что у подруги его сестры конфисковали фотоаппарат и забрали пленку. Странный был момент. Может, голос его звучал так неестественно, потому что он сам не верил в то, что говорил? Вот Дженнифер верила в ценность своих фотографий, зато мои слова, обращенные к ней, в грош не ставила. И меня все больше начинал занимать вопрос: что вообще нужно человеку для того, чтобы во что-нибудь поверить? В Бога, в мир во всем мире, во внеклассовое общество? Может быть, толика чуда?

– Как твоя ходьба? – Вальтер махнул рукой куда-то в сторону моей ступни. – Все еще хромой?

Я закрыл глаза и прикоснулся к кончикам волос – как делал всегда, когда меня переполняли эмоции.

– Вальтер, если будешь ходить за мной по пятам, сам все узнаешь.

9

Вдоль дорожки, ведущей к дачному домику, лежали охапки скошенной травы. Вальтер объяснил, что хочет отдать ее соседу-фермеру на корм скоту. Мы бродили по участку под проливным дождем. Вальтеру не терпелось показать мне овощи, которые он сам вырастил, – в основном картошку и капусту. «Путем сажания в землю картофеля можно вырастить много нового картофеля». Дождю Вальтер очень радовался, так как недавно заново перекрыл на даче крышу. Один из соседей, раньше работавший на государственном телеканале, очень ругался на шум, и Вальтер был доволен, что игра все же стоила свеч. Его джинсы и футболка насквозь вымокли, с волос текло, но прятаться под мой зонтик он не желал. Мне же подумалось, что, стоя под зонтом в гордом одиночестве, я буду выглядеть слишком уж чопорным англичанином. Так что я отшвырнул его на траву и шагнул к Вальтеру, под дождь. Вальтер попросил рассказать, что нарисовано на стене с западной стороны. Оказалось, он никогда не видел этих граффити. Собственно, могло ли быть иначе?

Я не решался искренне говорить с Вальтером о том, что у меня на уме, потому что видел, как он следил за мной, когда я возвращался из библиотеки. Поэтому вдруг начал рассказывать, что дома, в Британии, мне удалось вырастить три разных сорта помидоров.

– Обычные «Сливы огородные», «Сан Марцано» и огромные «Костолуто Фиорентино».

– А что за почва? – заинтересовался Вальтер. Потом он заметил, что никогда бы не принял меня за человека, который станет разводить овощи. Я и сам был такого же мнения.

– Я выращиваю их в Саффолке, это графство на востоке Англии.

Вальтер мне не поверил. Собственно, я и сам себе не верил. Эти три сорта помидоров я вырастил в каком-то другом времени. И с кем-то другим – мы с ним вместе сажали семена в почву будущего. Волосы у этого человека были серебристые, скрученные в узелок на макушке. А ногти на пальцах обкусаны. Мы с ним оба стояли на четвереньках, он пальцами разминал мне поясницу и говорил, что нужно еще успеть посадить яблони, а то вот-вот пойдет дождь и все здесь затопит.

Вальтер от дождя, кажется, стал более разговорчивым. Рассказал мне, что подумывает устроить на участке пасеку.

– И как ты собираешься это сделать?

Для начала, объяснил Вальтер, он завел бы всего парочку ульев. И установил бы их поближе к цветущим растениям, чтобы пчелы могли собирать нектар. Там для них были бы и тень, и солнце, и защита от ветра.

– Но сестра относится к этой идее с опасением. Она склонна поднимать крик, если ей на руку садится пчела. Луна – медсестра, у нее всегда наготове щипчики, чтобы вытащить жало.

– Может, тогда тебе лучше кошку завести?

– Ох, – он покачал головой. – Не говори о кошках. У Луны фобия.

Время от времени он наклонялся и срывал с какого-нибудь растения засохший лист.

– Итак, мы обсудили картофель и капусту, пчел, кошек и помидоры, – сказал он. – Теперь давай тихо-тихо под перестук капель поговорим о пепле в спичечном коробке. Ты хочешь похоронить отца в моем саду?

– Да.

– Приступай.

Я стоял под дождем, не в силах пошевелиться. Не мог заставить себя взять и зарыть прах отца. Голова внезапно закружилась, накатила сонливость. Я запрокинул голову и открыл рот, ловя дождевые капли. Будто бы с неба лились опиаты – морфин, например, – и я надеялся, что они заглушат боль, раздирающую меня изнутри. Вальтер подобрал с травы мой зонт. По-моему, он так пытался дать понять, что очень мне сочувствует.

Когда дождь закончился, Вальтер повел меня в лес собирать грибы. На голову он для чего-то нацепил некое подобие фетровой шляпы. Выглядела она так себе, но, похоже, он был к ней очень привязан. В лесу Вальтер знал все грибные места.

– Под землей у грибов имеется обширная корневая система. И дождь они очень любят. Но, если увидишь над землей круглую шляпку, сначала убедись, что гриб не ядовит.

Оказалось, шляпу Вальтер надел для того, чтобы безбоязненно подлезать под нижние ветки деревьев, заглядывать в самые тенистые места. Кажется, он задался целью рассказать мне о грибах все, что знает. Мы углублялись дальше и дальше в лес, а Вальтер все говорил и иногда, для большего эффекта, коротко прикасался к моей руке.

– Случается, люди приезжают сюда с палатками, а после заболевают или даже умирают из-за того, что съели смертельно опасный гриб. Но, – добавил Вальтер, – в здешних краях живет один интересный человек, хозяин аптеки. Он отлично разбирается в грибах и предлагает всем желающим свои профессиональные услуги по идентификации собранного.

Я хотел было закатать рукава рубахи, но Вальтер велел не делать этого, потому что «клещи здесь весьма кровожадны». Затем он сообщил мне, что маленькие грибы на вкус лучше крупных, так что именно такие мы и будем собирать. Повезло, что мороз не ударил, не то нам бы уже ничего найти не удалось. Мы присели на корточки над грибной семейкой.

– Этот, скорее всего, ядовитый. – Вальтер перевернул один из грибов палочкой. Тяжелые нижние ветки дерева заслоняли нас от окружающего мира. Вальтер подался вперед, чтобы рассмотреть гриб поближе. Мы легонько столкнулись лбами. На наши щеки с ветки брызнули капли недавнего дождя. Вальтер чуть наклонил голову и поцеловал меня в губы. Я не двинулся с места, мы оба так и сидели на корточках над ядовитым грибом, и Вальтер прикусил мою нижнюю губу, сначала нежно, потом сильнее. Второй поцелуй вышел не таким сдержанным. Пальцы Вальтера скользнули по моим надбровным дугам, по скулам… Запах влажной земли и грибной сырости, писк мелких зверушек, вкус Вальтера на губах – какой-то такой жизни я всегда и желал. От прикосновений Вальтера Мюллера тело прошивали электрические разряды. Когда мы отпрянули друг от друга, он добавил по-немецки: «Но такой красивый». И я не понял, о ком он говорит – о грибе или обо мне.

Когда стемнело, мы задернули в доме занавески. Одежда наша еще не высохла. Мы пили шнапс, прикончили целую бутылку, и оба были сильно навеселе.

– Сол, когда я впервые увидел тебя на станции Фридрихштрассе, ты был похож на ангела. Губы пухлые, скулы высокие, глаза синие, тело как у античной статуи. Но потом я понял, что твои крылья изранены. Я забрал у тебя сумку, и ты стал человеком.

Снова пошел дождь. Слышно было, как капли стучат по крыше.

– Я очень старался произвести впечатление человека, которого ты мог бы уважать, – отозвался я.

– А потом мы пришли домой, и ты говорил все, что приходило тебе в голову.

Я не понимал и половины из того, что говорил Вальтер: он перешел на немецкий, а я был слишком пьян, чтобы вникать в иностранный язык. Потом он вдруг без предупреждения переменил тему. И снова взял тот авторитарный тон, что, подобно призраку, таился у него внутри. Спросил, хочу ли я, чтобы он помог мне перевести лекцию, которую я в понедельник буду читать восьми студентам, обучающимся в университете по программе культурного обмена.

– Нет, – ответил я, – там нет ничего сложного.

Он посмотрел на меня многозначительно, и я безмолвно согласился на все, что увидел в его глазах еще тогда, когда наши взгляды встретились в зеркале в квартире его матери. «Да», – сказал я глазами и притянул его к себе (снова). Может, пытался впервые в жизни попробовать себя в роли кота, а не мыши? Мы опустились на пол, и я всем телом ощутил его физическую мощь. Его желание то медленно тлело, то ярко вспыхивало, словно фитиль в старой керосиновой лампе. Тело было крупнее и тяжелее моего, бедра тверже, а кожа бледнее, намного бледнее. По сравнению с Вальтером Мюллером я казался загорелым. Сняв джинсы, он внезапно поднялся на ноги, аккуратно свернул их и положил на стул. Но после не вернулся ко мне, остался стоять в отдалении, и тогда я сам бросился к нему. Бросился, цепенея от ужаса, потому что это доказывало, как сильно я его хотел. Ничуть не меньше, чем он меня. И все же он давал мне шанс сдать назад. Не знаю зачем. Может, подначивал, давая понять нечто вроде – да, ты сам сделал выбор, ты тоже этого хочешь.

Позже, когда мы лежали, растянувшись на полу, и его рука покоилась у меня на груди, я вдруг осознал, что в доме стало заметно холоднее. Я совершенно замерз. Вальтер заметил синяк размером с блюдце у меня на бедре и спросил, откуда он взялся. Я объяснил, что он остался после происшествия на Эбби-роуд. И Вальтер сначала поцеловал синяк, а потом – меня в губы, хотя они при аварии совершенно не пострадали. В ушах у меня бешено колотилось сердце.

– Вальтер, мне нужно спросить тебя кое о чем.

– Приступай.

Дождь полил сильнее. И от звука стучащих о крышу капель стало некуда деться.

– Если бы мы с тобой подружились раньше, скажем, в 1941-м, мне пришлось бы просить тебя меня спрятать.

– Да.

– И ты бы помог мне?

– Конечно. Вне всяких сомнений.

– А что если бы мы вместе учились в школе и однажды ты бы обнаружил, что мне теперь запрещено плавать вместе с тобой в школьном бассейне? Ты все равно остался бы моим другом?

– Больше того, Сол. Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.

Несправедливо было задавать Вальтеру такие вопросы. Я понимал, что эта тема – табу, но куда мне было их девать?

Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.

Я поверил словам Вальтера Мюллера. Словам, знакомым звуком отдавшимся в голове. Там снова застрекотала пишущая машинка.

Ты бы все равно остался моим другом?

Больше того, Сол. Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.

А ведь я знал, что он следил за мной, следил, когда я ходил в Британское посольство выпить чашку английского чая и полистать свежие газеты. Каждый раз я видел его через окно – он стоял возле здания и курил. Я знал, что он делает это против воли. Ему ведь и себя тоже нужно было спасти.

Вальтер, казалось, совершенно не смущался своей наготы. Спокойно расхаживал по кухне и варил кофе. Молока в доме не было, и сахара тоже. Зато Вальтер привез с собой кусок мяса и сказал, что приготовит его с картошкой и кислыми яблоками, как только протрезвеет. Может быть, в Лейпциге, если верить Урсуле, молодежь и купалась в фонтанах, но тут было чертовски холодно. Вальтер был старше меня всего на пару лет, но казался куда более зрелым. Занимался хозяйством. Заботился о матери и сестре. Умел готовить, выращивать овощи и перекрывать крышу. Я набросил на плечи одеяло. Вальтер занялся поисками сахара, а попутно снова попросил меня рассказать о моем покойном отце, всеми силами избегая темы спичечного коробка с горсткой его праха.

– Отец воспитывал нас с братом в духе идеалов социализма. Мы обязаны были иметь строгие принципы и никогда не эксплуатировать других с целью обогащения. Он был сторонником интернационализма. Выступал за солидарность трудящихся всего мира. По-моему, он не прочь был бы вычеркнуть меня из семьи.

Меня пробрала дрожь, и я плотнее закутался в одеяло.

– Я у него всегда находился на испытательном сроке.

Вместо ответа Вальтер указал на нитку жемчуга у меня на шее.

– Полагаю, это принадлежало твоей матери?

– Да.

Я рассказал, что после смерти матери попросил отца отдать мне ее ожерелье. Жемчужины впитали тепло ее тела и тем самым будто бы сами стали ее частью. Меня совершенно не смущало то, что жемчуг обычно носят женщины, а не мужчины. Однако, если бы мне пришлось сражаться на войне, меня заставили бы снять ожерелье, соответственно, я всегда выступал за мир во всем мире.

Вальтер рассказал, что его родители в разводе. Отец его – профсоюзный организатор. Они неплохо ладят, но с Урсулой отношения у него теплее, потому что «она мыслит гораздо более позитивно». Еще он попросил меня быть благоразумным и никому не рассказывать о том, как мы проводили время на даче. В университете его ценят как высококвалифицированного специалиста и политически устойчивого сотрудника. И все же, если пройдет слух, что его сексуальная ориентация подрывает устои режима, его могут уволить.

– Я понимаю.

– И возвращаясь к теме похорон твоего отца в нашем саду. Тебе придется обсудить это с моей сестрой. Дача принадлежит ей так же, как и мне.

– Вальтер, я хотел бы снова с тобой увидеться.

– Да?

– Да.

Точно так же я говорил «да» на все, что он делал со мной, когда мы валялись по полу, перешептываясь и задыхаясь.

Да?

Да.

Да?

Может, Штази были не так уж не правы, занося карающие карандаши над текстами поп-песен?

Yeah yeah yeah. Что бы это могло означать?

Как я ни кутался в одеяло, меня по-прежнему колотило.

– Вы, англичане, не любите оставаться обнаженными, – заметил Вальтер, тщательно срезая кожуру с трех маленьких неровных картофелин. – Но скоро я отвезу тебя на одно из красивейших наших озер. И там тебе придется купаться голым, потому что находиться в воде в одежде негигиенично.

Я спросил его о Луне. О том, где она прячется и почему мы с ней до сих пор незнакомы.

– О, ты познакомишься с ней! – Он рассмеялся, как и всегда, когда речь заходила о его сестре.

Как выяснилось, Луна не решалась оставаться на даче одна. Она страдала бессонницей, часто бродила по ночам. И всего на свете боялась. Больше всего – диких животных. К примеру, волков, которые мигрировали сюда из западной Польши и иногда наведывались в деревни в поисках овец.

– Кстати, – добавил Вальтер, – волки не просто так воют на луну. Когда они поднимают морды вверх, звук их голосов разносится дальше. Так что их вой – это такая своеобразная форма общения на расстоянии. И вот Луна, – объяснил он, – боялась не того, что волки ее сожрут, а того, как они задирают морды.

Мясо, которое Вальтер купил нам на ужин, оказалось печенью. Теперь он стоял у раковины и промывал ее под краном, очищая от прожилок и сухожилий. Хотя я, если честно, не был уверен, что в печени бывают сухожилия.

– Я люблю готовить. И Кэтрин тоже.

– Кто это – Кэтрин?

– Луна. Грибы лучше оставим ей.

С чашкой кофе в руках я поднялся на ноги и принялся ходить взад-вперед по кухне, чтобы согреться. И в какой-то момент умудрился споткнуться о пару стоящих на полу старых сапог. Чашка выскользнула у меня из руки, и кофе выплеснулся на джинсы, которые, аккуратно свернутые, лежали на стуле. Вальтер отшвырнул печень в сторону, метнулся к стулу, схватил джинсы и понесся с ними обратно к раковине. Намочил тряпку и, вопя: «Черт черт черт!», принялся оттирать черный деним. Я вдруг понял, что это были Wrangler’s, что достать эту фирму в ГДР, должно быть, было нелегко, и, наверное, он надел их специально, чтобы впечатлить меня. Это было ужасно. Я понятия не имел, что теперь делать.

– Вальтер, забери мои джинсы, если хочешь. Ты крупнее меня, но они тебе подойдут.

Позже, много позже, когда уже всходило солнце, а мы лежали в постели, он сказал:

– Ладно, спасибо за джинсы. Принято.

И мне подумалось, что я хоть немного искупил свою вину за забытые ананасы. Вальтер предложил мне следующие выходные провести на даче вместе с Луной. Она пообещала приехать навестить приболевшего пожилого соседа, но не хотела оставаться тут одна. Боялась ягуара.

– Я думал, она волков боится.

– Да. И ягуара.

– Ягуар – это, в смысле, как леопард?

– Да. – Вальтер рассмеялся, лежа на боку и затягиваясь сигаретой.

Оказалось, несколько лет назад в окрестностях дачи видели черного ягуара. Откуда он взялся, никто не знал. Но фотографии были во всех газетах. Просто чудеса, ведь вообще-то ягуары водятся только в Южной Африке и в Аризоне. Он взбирался на толстые ветки деревьев и оттуда бросался на добычу.

– И вот теперь Луна боится гулять под деревьями, – со смехом поведал мне Вальтер. – Но больше всего, – добавил он, – ягуары любят воду.

После ягуара видели ловящим рыбу в озере. И кому-то пришло в голову, что зверь на самом деле был самкой, да к тому же беременной. А еще через некоторое время в газете появилась заметка, в которой говорилось, что возле озера теперь обитает детеныш ягуара. Вальтер долго еще говорил о ягуарах, я же разглядывал прикнопленный к деревянной стене календарь, выпущенный к десятой годовщине первого совместного космического полета СССР и ГДР.

– Вальтер, знаешь, по-моему, я видел этого ягуара.

– А, значит, ты тоже сумасшедший, как Луна? Где же ты его видел?

– Только он был серебряный, – сказал я, – а не черный.

– Ты здесь его видел или возле университета?

– Не помню.

Вальтер затушил сигарету в жестянке из-под сардин.

– Когда я буду знакомить тебя с сестрой, лучше сказать, что мы просто друзья. Ты не против?

– Я не против.

Он указал на пару светло-розовых балетных туфель, лежащих под столом.

– Это туфли Луны. Она часто танцует, чтобы успокоиться, когда не может уснуть ночами.

Перед отъездом мы прибрались в доме, а когда запирали входную дверь, я заметил припаркованный напротив участка Вальтера белый «Вартбург»[8]8
  «Вартбург» – марка восточногерманских легковых автомобилей.


[Закрыть]. В салоне сидели двое, курили и разговаривали. Я шепотом сообщил о наблюдавших за нами мужчинах Вальтеру, он обернулся, но, кажется, ничего не увидел. На крыльце между нами состоялся странный диалог.

– Вальтер, – сказал я, – перестань все время печатать на машинке.

– Сол, ты определенно сумасшедший, – ответил он.

Но я заметил, как, убирая ключ в карман, он быстро покосился в ту сторону, где стоял несуществующий «Вартбург».