Текст книги "Письмо о книжной торговле"

После смерти Кервера в 1583 году сообществу пяти книготорговцев, к коим позже присоединилось ещё несколько компаньонов, удалось издать немало превосходных книг, заручившись одной лишь привилегией, которую им неоднократно продлевали в течение столетия. Собственно, именно этим издателям, работавшим то совместно, то порознь, мы и обязаны серией произведений, известной под маркой «Корабля»[30]30
  «Римскими обрядами» [Usages romains] назывались церковные книги (молитвенники и проч.), выправленные в соответствии с решениями Тридентского собора (1545–1563). Привилегия, данная поначалу парижскому издателю Жаку Керверу (Jacques Kerver, 15?? – 1583), перешла затем к «Компании Обрядов» [Compagnie des Usages]. До своей смерти Кервер успел напечатать двенадцать изданий молитвенников и двадцать изданий требников.


[Закрыть]<sup>[31]31
  Название Ел Navire, Ga Grand-Navire происходит от виньетки, украшавшей титульные листы этих книг. Компания, работавшая под маркой «Корабля», имела привилегию на издание сочинений Отцов Церкви и за шестьдесят лет своей деятельности выпустила около сотни томов in-folio.


[Закрыть]</sup>. Эти великолепно выполненные издания греческих текстов составляют гордость французского книгопечатания. Среди них и сейчас найдется немало таких, за которыми охотятся и которые остаются в цене, несмотря на то что критика делает своё дело, а типографское искусство развивается. Таковы факты, и я больше не стану распространяться об этом, предоставляю вам делать собственные выводы.

Тем временем против привилегии на «Римские обряды» яростно боролись остальные члены гильдии, в результате чего появилось несколько декретов, возобновлявших запреты на продление подобных привилегий. Чем больше я задумываюсь о решениях судей в этих спорах, тем больше утверждаюсь в мысли, что они не вполне осознавали положение дел. Вопрос заключался в том, стоит ли обрекать на нищету всю гильдию книготорговцев, передавая некую вещь в общее владение, или же следует сохранить некоторые ресурсы для осуществления крупных предприятий, закрепив исключительные права за первыми обладателями. Мне это кажется очевидным. Высказавшись против продления сроков, Парламент[32]32
  Здесь и далее «Парламент» в единственном числе с заглавной буквы означает «Парижский парламент».


[Закрыть] поддержал первое решение; согласившись на их продление, Королевский совет остановился на втором; и члены гильдии продолжили пользоваться привилегиями. Но дальше – больше. Позвольте мне, сударь, поведать вам, что случилось потом.

Канцлер Сегье[33]33
  Пьер Сегье (Pierre Séguier, 1588–1672) – хранитель печати (1633–1650), канцлер Франции (1635–1672), член Французской академии. Домашняя библиотека Сегье была одной из лучших во Франции. Архивы Сегье находятся сегодня в Национальной библиотеке Франции, в Британской библиотеке и в Российской национальной библиотеке.


[Закрыть], литератор и государственный деятель, пришёл в ужас от бедственного положения книжной торговли, и, понимая, что издатели «Римских обрядов» отважились на столь значительное предприятие единственно благодаря имевшейся у них привилегии, он не только не упразднил это преимущество, но даже задумал распространить его на другие произведения, чтобы гарантированное и долговременное владение ими смогло поддержать торговцев в их ремесле и обеспечить им достаток. Решение это вывело книжную торговлю на новую ступень, полностью изменив характер привилегий. Хорошо бы ещё и само презренное слово «привилегия» исчезло!

В те времена печатались уже не только старинные рукописи и произведения, перешедшие в общественное достояние. Таковых почти не оставалось, и издатели начали публиковать сочинения современных авторов, достойные быть явленными другим народам и прославленными в веках, сулившие к тому же неоднократные переиздания. Торговец договаривался с литератором, затем ходатайствовал в канцелярии о привилегии, а по истечении её срока просил продлить её или возобновить.

Соглашение между книготорговцем и автором заключалось в ту пору так же, как и сегодня: автор обращался к издателю и предлагал ему своё сочинение, они договаривались о цене, о форме издания и о прочих условиях. Эти условия и цена указывались в заверенном подписью договоре, по которому автор окончательно и безвозвратно уступал своё произведение издателю и его правопреемникам.

Однако поскольку религия, нравственность и власть бдили за тем, чтобы ни одно обнародованное сочинение не навредило спим досточтимым институтам, рукопись предоставлялась на рассмотрение канцлеру или замещающему его лицу, а тот в свой черёд назначал цензора, который разрешал или запрещал её печать. На месте цензора вы наверное представляете себе рассудительного, учёного, опытного человека, чья мудрость и просвещённость соответствуют его важному положению.

Как бы то ни было, если рукопись получала одобрение, то книготорговцу выдавалось свидетельство с указанием привилегии, позволявшей печатать приобретённое им произведение. Эта привилегия гарантировала ему – посредством наказаний, установленных в отношении нарушителей, – возможность спокойно пользоваться тем, что перешло в его вечное владение по соглашению, скреплённому его подписью и подписью автора.

После публикации издания книготорговец был обязан предъявить свою рукопись – только по ней устанавливалось точное соответствие печатной копии оригиналу, а это позволяло признать решение цензора или оспорить его.

Привилегия имела ограниченный срок, потому что не существует вечных произведений или вечных законов, а также потому, что нет, вероятно, ни одной доктрины, ни одного принципа, ни одного правила, обнародование которых было бы уместно во все времена.

Если срок первой привилегии истекал, а торговец ходатайствовал о её возобновлении, он без затруднений получал желаемое. Да и откуда взяться затруднениям? Разве произведение не принадлежит автору так же, как принадлежит ему его дом или поле? Разве не может он навсегда отказаться от своих прав на него? Допустимо ли – по какой угодно причине, под любым предлогом – обирать того, кому сочинитель добровольно уступил свои права? Неужели новый правообладатель не заслуживает той же защиты, какую государство предоставляет собственникам от посягательств иного рода? Если неосторожный или неудачливый человек пошёл на риск и купил на свои сбережения зачумлённую землю или если вдруг на его землю пришла чума, то наверное необходимо запретить новому хозяину на ней проживать; однако собственность – будь она порченой или нет – остаётся в его владении, и передача права пользования или обладания ею другому лицу стала бы актом тирании и несправедливости, подрывающим все гражданские устои. Я ещё вернусь к этому предмету, который заключает в себе прочный фундамент собственности всякого книготорговца или напротив – источник его разорения.

Между тем, вопреки всем этим принципам, каковые вполне можно рассматривать как основу законодательства о собственности и о вступлении в имущественные права, Парламент продолжал издавать постановления, препятствовавшие возобновлению и продлению привилегий. Этому находится лишь одно объяснение: не располагая достаточными сведениями об изменениях, которые произошли в управлении книжной торговлей и в характере привилегий, он всё ещё боролся с химерой исключительного права. Но Королевский совет, орган, осмелюсь сказать, более просвещённый, резонно отделял добровольные действия авторов и книготорговцев от решений о привилегиях, выдаваемых канцелярией. Поэтому он издавал разъяснения к постановлениям Парламента, ограничивая сферу применения последних лишь старинными книгами, каковые изначально печатались по манускриптам, находившимся в общественном пользовании, и продолжал предоставлять и гарантировать книготорговцам право собственности на рукописи, приобретённые ими на законном основании у современных авторов или их наследников.

Однако стремление к выгоде – не то же самое, что стремление к справедливости. Люди, владеющие малым или не владеющие ничем, всегда рады променять то немногое, что у них есть, на возможность поживиться богатством более обеспеченного человека. Неимущие и алчные книготорговцы без зазрений совести распространили постановления Парламента на все действующие привилегии и возомнили себя вправе контрафактно печатать как старые, так и новые книги сразу по истечении привилегий, ссылаясь при случае то на парламентское законодательство, то на неосведомлённость о продлении сроков.

Отсюда и множество тяжб, всегда решавшихся не в пользу контрафактора, но почти столь же губительных для выигравшего, сколь и для проигравшего, ибо ничто так не мешает кропотливому труду, коего требует книжная торговля, как необходимость отстаивать свои права в суде.

Не кажется ли вам странным поведение некоторых книготорговцев, готовых ради сиюминутной наживы на чужом преуспевании пожертвовать преуспеванием своих потомков, допуская, что в будущем их права сможет незаконно присвоить первый встречный? Согласитесь, сударь, так поступают лишь несчастные люди, уверенные, что их внуков и правнуков ждёт та же вечная нужда, в которой живут они сами. Но не стоит погружаться в безрадостные рассуждения о человеческой природе, лучше я продолжу размышлять об истории книготоргового кодекса и книжных привилегий.

Дабы пресечь протесты книготорговцев, причинявшие беспокойство Королевскому совету и канцелярии, магистрат[34]34
  Дидро имеет в виду Матьё Моле (Mathieu Molé, 1584–1656), занимавшего пост хранителя печати в 1651–1656 гг.


[Закрыть] наложил устный запрет на издание каких-либо книг без разрешительного письма за Большой печатью[35]35
  Ордонанс (королевский указ), обязывающий издателя испрашивать в ведомстве канцлера «письмо за Большой печатью» для публикации любой книги, впервые появился в 1566 г. Затем он был подтверждён декларацией Карла IX в 1571 г. и указом Людовика XIII в 1629 г.


[Закрыть]. Гильдия, вернее самые презренные её члены, пытались оспорить это решение в своих ремонстрациях[36]36
  Ремонстрация – юридический термин, обозначавший возражения, облачённые в письменную или устную форму. В первую очередь он обозначал практику французских парламентов отказываться (путем представления ремонстраций) от регистрации королевских актов, если эти акты, по мнению магистратов, противоречили нормам права. Шире этим термином обозначались вообще всякие официальные протестные заявления.


[Закрыть], но магистрат остался непреклонным.

Сверх того, он распространил запрет и на старинные книги. Соответствующим образом в отношении привилегий и их продления действовал и Королевский совет: жалованными грамотами от 20 декабря 1649 года он запретил издание каких-либо книг без королевской привилегии; признал преимущественное право за книготорговцем, первым среди прочих получившим разрешение на продление привилегии; объявил контрафактные издания незаконными; отклонил прошения о продлении привилегий после истечения их срока, сохранив право на подобное ходатайство только за их первыми обладателями; позволил им возобновлять их по простому уведомлению; и предписал вносить все привилегии и разрешительные письма о продлении их сроков в особый реестр гильдии, обязав синдика[37]37
  Во Франции должность синдика появилась при Людовике XIV с учреждением в некоторых городах королевства особых торговых палат. Одной из них была Парижская палата книготорговли и книгопечатания, осуществлявшая общее руководство делами гильдии. Во главе палаты стоял синдик – он избирался на определённый срок из числа мастеров, входивших в гильдию.


[Закрыть] предъявлять этот реестр по первому требованию, чтобы впредь никто не ссылался на неведение и чтобы вокруг разрешения на печать не возникало больше недобросовестного или непредвиденного соперничества.

Вы, сударь, вероятно, полагаете, что после такого постановления все споры должны были утихнуть, ведь власти сделали всё, что было в их силах, для защиты спокойствия собственников? Но нищие и алчные представители гильдии предприняли последнее усилие в надежде разорвать путы, связывающие им руки.

Надо думать, вас изумляет, что человек, которого вы не побоитесь назвать добросердечным, выступает против неимущих. Сударь, я готов подавать милостыню, но не желаю, чтобы меня грабили. До чего мы дошли, если бедность оправдывает воровство?

Недовольные интриганы спешно возвели на пост синдика отца последнего из Этьенов, у коего ума было не больше, чем богатства, а богатства – не более, чем справедливости[38]38
  Речь идёт об издателе Антуане Этьене (Antoine Estienne, 1592–1674). Праправнук основателя знаменитой династии (см. примеч. 1 на с. 38), перебрался в Париж из Женевы в 1612 г. Вступив в гильдию, он пережил банкротство в 1630 г., а в 1633–1636 гг. неоднократно попадал в тюрьму за долги. В 1664 г. он прекратил издательскую деятельность и закончил жизнь в полной нищете.


[Закрыть]. Заняв эту влиятельную должность, он похлопотал и добился от Парламента нескольких постановлений, позволявших ему оспаривать в суде права тех, кому предоставлялось продление привилегий. В числе прочих 7 сентября 1657 года вышел и указ, запрещавший ходатайствовать о каком-либо разрешении на переиздание, если объём сочинения не увеличен хотя бы на четверть.

Слыхали ли вы, сударь, что-нибудь более странное? Признаюсь, меня самого возмущают бесконечные переиздания, которые за десяток лет на четверть обесценили мою библиотеку, но можно ли на этом основании запрещать автору исправлять пропущенные ошибки столько, сколько он считает нужным, или сокращать лишнее в собственном сочинении, или вносить в него дополнения? Однако разве нельзя обязать книготорговца при каждом переиздании выпускать дополнения, исправления, сокращения и изменения отдельной брошюрой? Вот вопрос, достойный внимания магистрата, если он истинно радеет об интересах литераторов, а также внимания людей, ведающих делами печати, если их хоть сколько-нибудь заботит общее благо. Глупому тщеславию и низменному высокомерию автора по отношению к издателю, как и мошенничеству последнего, надо поставить заслон. Разве не возмутительно, что прибавляя или убавляя одну строчку, переиначивая одну фразу, приписывая два предложения, присовокупляя дельное или пустое примечание, автор обесценивает объёмное издание, стоившее мне немалых денег? Неужто я так богат, что меня можно без конца вводить в траты и расходы? И какое мне дело до того, пополняется или пустеет склад книготорговца, если изо дня в день моей библиотеке наносится урон, а издатель наживается на моём разорении? Простите мне это возмущение, сударь, но за последние двадцать лет я был вынужден приобрести по четыре различных переиздания двух десятков недешёвых сочинений, хотя при иных порядках за половину потраченной суммы я купил бы вдвое больше книг.

После довольно длительного раскола сообщество книготорговцев объединилось и 27 августа 1660 года большинством голосов постановило, что издатели, получившие привилегии или разрешения на продление привилегий в отношении всех произведений, включая книги, опубликованные за пределами королевства, будут иметь на них исключительное право.

Однако насколько прочным может быть соглашение между нуждой и достатком? Неужели для того, чтобы понять, что контрафакция – это кража, мы непременно должны проникнуться строжайшими принципами справедливости? Случись самому контрафактору напечатать рукопись, за которую он заплатит немало денег и на публикацию которой власти предоставят ему исключительное право, захочет ли он, чтобы его издание подделали? Понравится ли ему это? Пример сей настолько очевиден, что любой человек, имеющий о справедливости хоть самые смутные представления, просто не сможет рассудить иначе, чем я.

Между тем издание подделок продолжалось, особенно в провинциях, где их изготовители отговаривались неосведомлённостью о продлении привилегий и пребывали в убеждении, что Парламент принимает несправедливые решения. Правообладатели преследовали контрафакторов, но разве наказание, коего им удавалось добиться, могло в полной мере возместить потерянное время и средства, которые они наверняка употребили бы с большей пользой?

Видя, что принятые меры не оказывают желаемого воздействия, Королевский совет не отступился от своего замысла. Как много помех бесстыжие мерзавцы чинят в самых простых делах, и сколько упорства и настойчивости требуется, чтобы противостоять их уловкам! 8 января 1665 года господин д’Ормессон[39]39
  До сих пор считалось, что речь идет об Оливье Лефевре д’Ормессоне (Olivier Lefèvre d’Ormesson, 1616–1686), интенданте Суассона, который выступал судьёй на громком процессе Никола Фуке (одного из прототипов знаменитой «Железной маски»). Однако за отказ вынести Фуке смертный приговор Оливье Лефевр д’Ормессон с 1664 г. находился в опале и никак не мог отдавать подобные распоряжения гильдии книготорговцев. Дидро безусловно имеет в виду его отца – Андре Лефевра д’Ормессона (André Lefèvre d’Ormesson, 1577–1665), занимавшего вплоть до своей смерти пост старейшины Королевского совета.


[Закрыть] велел гильдии представить действенные – если таковые имелись – способы для пресечения всех тяжб о привилегиях и о сроках их продления.

Этьен, прежде столь неистово враждовавший с обладателями привилегий, переметнулся в их лагерь: 23 октября 1664 года он собственноручно подписал постановление, гласившее, что привилегии на старинные книги, равно как и продление сроков привилегий на новые книги, отвечают общественным интересам. Сие невежество – или скорее лицемерие – наглядно проявилось в деле парижского книготорговца Жосса[40]40
  Жорж Жосс (Georges Josse, 159?—1678) – парижский книгоиздатель, входивший в «Компанию Обрядов» и «Компанию Корабля» (см. примеч. 1 и 2 на с. 55).


[Закрыть] против Маласси[41]41
  Клеман Маласси (Clément Malassis, 16?? – 1674) – руанский книготорговец. В упомянутом Дидро судебном разбирательстве он выступал соответчиком руанского издателя Пьера Деламота (Pierre de la Motte).


[Закрыть], книготорговца из Руана, распространявшего контрафактные издания Бюзе и Бёвеле[42]42
  В документах судебного процесса книги проходили под общим названием Méditations de Basée et de Beuvelet. Речь шла о сборниках текстов духовного содержания голландского богослова Пьера Бюзе (Pierre Busée, Petrus Busaeus, 1540–1587) и французского богослова Матьё Бёвеле (Mathieu Beuvelet, 1622–1657).


[Закрыть]. В разбирательство вмешались гильдии Руана и Лиона. Королевский совет счёл этот случай подходящим для того, чтобы ясно обозначить свои намерения: Маласси понёс наказание в соответствии с регламентом, а распоряжения, содержавшиеся в жалованных грамотах от 20 декабря 1649 года, были подтверждены указом от 27 февраля 1665 года. Тот же указ предписывал всем, кто был намерен добиваться продления привилегий, подавать прошения за год до истечения их срока; он также запрещал ходатайствовать о какой-либо привилегии или продлении права на печать сочинений древних авторов, если только новое издание не предусматривало значительных дополнений или исправлений; он же устанавливал, что выдача разрешений на продление привилегий будет производиться в Лионе, Руане, Тулузе, Бордо и Гренобле, однако это решение выполнялось крайне редко. Каждому книготорговцу, ведущему торговлю как в Париже, так и в провинции, вменялось в обязанность регистрировать полученную или продлённую привилегию в парижской синдикальной палате[43]43
  Т. е. в Парижской палате книготорговли и книгопечатания (см. примеч. 1 на с. 62).


[Закрыть]. Таким образом синдик получал сведения обо всех ранее предоставленных привилегиях и сроках их продления. Он мог отказать в регистрации самой привилегии или ее продления, поставив в известность всех заинтересованных лиц. В случае, если последние возражали, проситель отзывал свое ходатайство или же, напротив, обращался далее в Королевский совет.

Таким образом, порядок предоставления привилегий утвердился, а владельцы рукописей, приобретённых у сочинителей, получали разрешение на печать и ходатайствовали о продлении его сроков столько раз, сколько считали необходимым. Они могли продавать, передавать по наследству или уступать свои права на публикацию другим лицам, как это делалось на протяжении целого столетия в сообществе издателей «Римских обрядов».

Упомянутое постановление оказалось для книжной торговли особенно благоприятным, поскольку в отдельных епархиях епископы начали вводить собственные церковные книги. «Римские обряды» перестали использоваться повсеместно, и «Компания обрядов» распалась, позволив утечь за границу целой отрасли книжной торговли, которая так долго и верно кормила её участников. Вследствие этого досадного просчёта им пришлось закупать издания «Римских обрядов» у тех, кому они прежде их поставляли. Однако учёные, прославившие век Людовика XIV, сумели восполнить эту потерю.

Прислушайтесь, сударь, к словам человека, внимательно изучившего положение вещей. Именно благодаря трудам этих учёных мужей и, вероятно, в ещё большей степени – благодаря праву собственности на приобретаемые рукописи и благодаря незыблемости привилегий, мы имеем сегодня более пятидесяти фолиантов в составленном преподобными отцами-бенедиктинцами собрании сочинений Отцов Церкви, двадцать фолиантов «Античности» отца Монфокона[44]44
  Бернар де Монфокон (Bernard de Montfaucon, 1655–1741) – монах-бенедиктинец, выдающийся палеограф. Его труд «Античная эпоха с комментариями и гравюрами» (L’Antiquité expliquée et représentée en figures…, Paris: Delaulne) вышел в 1719 г. в десяти томах in-folio. Ещё пять томов составили приложения, напечатанные в 1724 г.


[Закрыть], четырнадцать фолиантов Мартена[45]45
  Дом Эдмон Мартен (Edmond Martène, 1654–1739) – монах-бенедиктинец, историк и богослов. Скорее всего Дидро имеет в виду его Thesaurus novus anecdotorum (Paris: Delaulne et al., 1717, 5 томов in-folio) и Veterum scriptorum et monumentorum historicorum, dogmaticorum, moralium, amplissima collectio (Paris: Montalant, 1724–1733, 9 томов in-folio).


[Закрыть], «Гиппократа» Шартъе[46]46
  Рене Шартье (René Chartier, 1572–1654) – придворный медик, переводчик и издатель трудов Гиппократа и Галлиена: Magni Hippocratis… et Claudii Galeni… Universa qua extant opera (Paris, 1639, 9 томов in-folio).


[Закрыть], изданного на греческом и латинском языках в девяти фолиантах, шесть фолиантов «Глоссария» Дюканжа[47]47
  Шарль Дюканж (Charles du Fresne, sieur du Cange, 1610–1688) – историк и филолог. Его Glossarium ad scriptores media et infima latinitatis в течение XVII в. неоднократно издавался в трех томах. В 1733–1736 гг. это сочинение было напечатано в 6 томах in-folio (Paris: Oliva С. Osmont).


[Закрыть], девять фолиантов «Генеалогической истории»[48]48
  Имеется в виду «Генеалогическая и хронологическая история королевского дома Франции и высших сановников короны», написанная Ансельмом де Сен-Мари (в миру Пьер де Гибор, Pierre de Guibors, 1625–1694) и дополненная Оноре Каем дю Фурии (Honoré Caille du Fourny, 1630–1713). В 1726–1733 гг. этот труд вышел третьим изданием в 9 томах in-folio (Histoire généalogique et chronologique de la maison royale de France, Paris: la Compagnie des libraires).


[Закрыть], десять фолиантов Кюжа[49]49
  Жак Кюжа (Jacques Cujas, 1522–1590) – правовед, основатель традиции изучения римского права. Собрание его сочинений – Opera omnia — было напечатано в 10 томах in-folio в Париже в 1658 г., а в 1758 г. вышло в 11 томах под адресом Неаполя.


[Закрыть], пять фолиантов Дюмулена[50]50
  Шарль Дюмулен (Charles Dumoulin, 1500–1566) – правовед, знаток кутюмного права (см. примеч. 1 на с. 115). Лучшим изданием его сочинений считается Omnia qua extant opera (Paris: Coignard, 1681, 5 томов in-folio).


[Закрыть], великолепные издания Руссо, Мольера, Расина – словом, все великие книги по теологии, истории, наукам, литературе и праву.

В самом деле, как без ежедневных доходов от остальных товаров издательского фонда можно было отважиться на столь смелые предприятия? Ведь порой неудачи одного такого издания было достаточно, чтобы поколебать самое надёжное благополучие. И кто бы пошёл на подобный риск – даже если бы представилась возможность – без гарантии привилегий как на эти затратные издания, так и на все прочие, сбыт которых обеспечивал средства для сиих начинаний?

Королевский совет, на опыте убедившийся в мудрости своих постановлений, подкреплял и по сей день продолжает подкреплять их новыми указами, которые вам известны лучше, чем мне.

Аббат д’Агессо, ведавший книжной торговлей[51]51
  Аббат д’Агессо (d’Aguesseau, ум. в 1728 г.) – брат канцлера Анри Франсуа д’Агессо – был назначен директором книготорговли в феврале 1717 г.


[Закрыть], никогда не предоставлял привилегии кому-либо, кроме первоначальных обладателей, если только последние открыто не заявляли об отказе от своих прав.

Единожды полученное право на привилегию не утрачивалось даже по истечении срока: действие её продолжалось до тех пор, пока весь тираж не распродавался.

Титульный лист десятитомного собрания сочинений Жака Кюжа. Неаполь, 1758

Неизвестный художник. Портрет Жака Кюжа. XVII век

Ряд постановлений, и в частности указ Королевского совета от 10 января, предписывал конфисковать у книготорговцев Тулузы контрафактные книги, изданные после истечения срока привилегий[52]52
  Указом от 10 января 1750 г. конфискации подлежали издания, обнаруженные в лавках тулузских книготорговцев Биросса (Birosse), Робера (Robert) и Гийомета (Guillemette). В длинном списке наименований фигурировали богослужебные книги, тексты духовного содержания, трактаты о морали, а также сочинения Фонтенеля, Буало, Вергилия, Расина, аббата Дефонтена и проч. Торговцы были приговорены также к 500 ливрам штрафа.


[Закрыть]. Поводом для конфискации послужило то, что большое количество экземпляров этих книг ещё оставалось на складах владельцев привилегий. Повод этот не был единственным, но он был обоснованным. У торговца и так достаточно забот в связи с тем, что целые кипы книг залёживаются на складских полках. Не хватало ещё, чтобы конкуренция с контрафактором совсем остановила их продажу или превратила их в макулатуру. Разве не обладатель привилегии приобрёл у автора его рукопись? Разве не он заплатил за неё? Кто же в таком случае собственник? Кому принадлежат законные права? Разве, предпринимая своё издание, не получил он защиты, протекции, о коей свидетельствует документ за подписью монарха? Если он по справедливости пользуется своими правами, справедливо ли его грабить? Позволительно ли с этим мириться?

Таковы, сударь, законы о привилегиях. Так они разрабатывались. И хотя иной раз они вызывали недовольство, их всё же исправно соблюдали, если не считать одного недавнего случая.

Постановлением от 14 сентября 1761 года Королевский совет предоставил потомкам нашего бессмертного Лафонтена привилегию на его «Басни». Спору нет, прекрасно, когда народ чтит память выдающихся людей, отдавая должное их потомкам. Сей порыв мне видится столь возвышенным, столь великодушным, столь почтенным, что я не посмею его осуждать. Завоеватель Фив до основания разрушил город, но пощадил дом Пиндара[53]53
  Пиндар (522/518—448/438 гг. до н. э.) – один из величайших лирических поэтов Древней Греции. Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.) покорил и разрушил Фивы столетие спустя после его смерти, в 344 г. до н. э.


[Закрыть], выказав тем самым уважение к поэту. История увековечила этот поступок, свидетельствующий в одинаковой мере о благородстве победителя и о заслугах словесности. Но если бы Пиндар при жизни продал свой дом какому-нибудь фиванцу, неужели вы полагаете, что Александр порвал бы договор о продаже и выгнал бы вон законного владельца? Поговаривали, будто у издателя Лафонтена не имелось никакого свидетельства о собственности, и я готов этому верить – не мне вставать на сторону торговца, оспаривая притязания потомков автора[54]54
  Знаменитый баснописец при жизни передал права на публикацию своих сочинений парижскому издателю Клоду Барбену (Claude Barbin, 1628? —1698), а тот позже переуступил их другим издателям. В нарушение этих прав 29 июня 1761 г. королевская канцелярия выдала внучкам Лафонтена привилегию на сочинения их давно умершего деда сроком на 15 лет. Более двух десятков парижских издателей заявили протест и попытались воспрепятствовать внесению этой привилегии в регистры гильдии. Девицы Лафонтен, в свою очередь, подали жалобу в Королевский совет, который подтвердил их привилегию указом от 14 сентября.


[Закрыть]. Однако человеку справедливому подобает поступать по справедливости и говорить правду, даже если она противоречит его собственным интересам. Вероятно, в моих интересах было бы не лишать моих детей – коим богатства от меня достанется ещё меньше, чем славы, – малопочтенной возможности ограбить моего издателя после моей смерти. Но если однажды они падут так низко, что примутся искать в этом несправедливом деле поддержки властей, значит, все чувства, которые я им внушал, погасли в их сердцах, коли ради денег они готовы попрать самые святые основы гражданских законов о собственности. Да будет им известно, что я считал себя вправе и очевидно имел право распоряжаться всеми своими сочинениями – не важно, хороши они или плохи; что я добровольно, по собственному желанию уступил эти сочинения издателю; что я получил взамен искомую сумму денег; и что написанное мною принадлежит им не больше, чем доставшийся мне в наследство от предков участок виноградника или арпан поля, который я вынужден буду продать, чтобы оплатить им образование. Пусть они знают, какой выбор им предстоит. Придётся либо объявить, что сделку я заключал, потеряв рассудок, либо признать, что они учиняют вопиющую несправедливость.

Столь явное посягательство на права книготорговцев вызвало сильнейшее беспокойство всей гильдии. Причастные к разбирательству люди, которых ограбили в угоду девицам Лафонтен, громогласно утверждали, что постановление Королевского совета основано на ложных показаниях. Казалось, тяжба ещё не окончена. Однако, невзирая на всё недовольство, появился указ, обязывающий зарегистрировать их привилегию в палате. Для гильдии, которая ввиду значимости дела и без того была настроена весьма решительно, данное обстоятельство стало последней каплей, побудив книготорговцев объединиться и принять меры. Они заявили, что пренебрежение их жалобами противоречит порядку, который прежде всегда соблюдался, когда речь шла о королевских милостях; что государь дарует эти милости, только если они не нарушают прав иных собственников; что они вступают в силу лишь после регистрации, предусматривающей тщательную проверку со стороны уведомляемых таким образом лиц на предмет возможного вреда; что если, несмотря на проверку, несмотря на выявление ущерба, к коему может привести милость монарха, несмотря на представленные им законные возражения, синдики и их помощники всё же внесут привилегию в реестр, то тем самым они несомненно пойдут против воли государя, которому нет нужды и никогда не было угодно притеснять одного из своих подданных, чтобы облагодетельствовать другого; и что в подобном случае он совершенно очевидно изымает собственность у владельца и передаёт её просителю вопреки правовым основаниям.

Откровенно говоря, сударь, я не представляю себе, что можно ответить на подобные возражения, и хотел бы надеяться, что они никогда не достигнут ушей правителя. Величайшее несчастье монархов состоит в том, что им никогда не узнать правды. Какая жестокая насмешка со стороны тех, кто их окружает: они возводят вокруг государя глухую стену и отдаляют его от истины! Чем старше я становлюсь, тем более вздорной мне кажется мысль о том, что возможно судить о счастье народа по мудрости его учреждений. Как бы не так! Да и зачем нужны эти мудрые учреждения, если с ними никто не считается? Всего лишь несколько красивых строк, записанных для будущих поколений на клочке бумаги.

Я намеревался проследить становление законов об издательских привилегиях от самых истоков и до наших дней, и первую часть этой задачи я выполнил. Мне остаётся лишь пристальнее рассмотреть вопрос о том, каково их влияние на книгопечатание, книжную торговлю и литературу, и выяснить, что эти отрасли приобретут или потеряют с отменой исключительного права[55]55
  Дидро проводит различие между «издательскими привилегиями» и «исключительными привилегиями» [privilèges exclusifs], посредством которых власти передавали монопольные права тем или иным коммерческим или производственным (ремесленным) компаниям. Против исключительных привилегий он систематически выступал на страницах «Энциклопедии».


[Закрыть]. Кое-где я буду вынужден повторяться, возвращаясь к тем положениям, которые я упомянул вскользь. Это займёт больше времени, ну что ж, не велика беда. Лишь бы мне удалось привести более убедительные и ясные доводы. Нет таких магистратов – и вы, сударь, не исключение, – для коих дело это было бы в новинку. Но вы, как никто другой, понимаете: чем большей властью наделён человек, тем больше разъяснений ему требуется.

Теперь, сударь, когда вам известны факты, мы можем перейти к рассуждениям. Во времена, когда и опыт, и здравый смысл доказывают нам, что любое стеснение вредит торговле, утверждение, будто одни только привилегии способны поддержать книжное дело, выглядит странным парадоксом. И всё же сомневаться в этом не приходится. Однако не будем голословны.

Гнусный документ, без каких-либо оснований предоставляющий одному человеку преимущество, на которое все имеют равное и справедливое право, – вот та самая привилегия, что внушает ненависть как законопослушному гражданину, так и просвещённому министру[56]56
  Речь идёт не об издательской, а об исключительной привилегии.


[Закрыть]. Нужно лишь определить, такова ли привилегия книготорговца. Но из сказанного выше вы уже поняли, насколько ошибочно подобное представление. Книготорговец заключает сделку и приобретает рукопись. Власти дают разрешение на публикацию рукописи и обеспечивают её владельцу неприкосновенность собственности. Что из этого противоречит общественному интересу? Что такого получает книготорговец, чего не получает любой другой гражданин?

Скажите, сударь, неужели человек, купивший дом, не является его владельцем и не имеет исключительного права пользования своим домом? Разве с этой точки зрения любой документ, обеспечивающий частному лицу неотъемлемое и неизменное владение каким бы то ни было имуществом, нельзя назвать исключительной привилегией? Неужели под предлогом того, что владелец в достаточной мере окупил первичную стоимость своего приобретения, можно на законных основаниях изъять у него имущество? Разве подобный грабёж не является самым что ни на есть жестоким проявлением тирании? Разве подобное злоупотребление властью, делающее любое благополучие шатким, а любое наследование – сомнительным, не превращает народ в рабов, не переполняет государство дурными гражданами? Ведь любому мыслящему человеку достоверно известно: тот, кто не владеет ничем или имеет лишь условное владение, никогда не станет хорошим гражданином своего государства. И правда – что удержит его на этой земле, что не даст потянуться к другой?

Предубеждение в отношении издательской привилегии связано с тем, что люди склонны путать профессию книготорговца, сообщество книготорговцев и гильдию с привилегией, а привилегию – с правом собственности. Но все эти вещи не имеют ничего общего. Именно так, сударь, ровным счётом ничего! Упраздните гильдии, предоставьте гражданам возможность употреблять свои таланты по собственному усмотрению и в собственных интересах, отмените все привилегии, даже привилегии в книжной торговле – я согласен! В этом не будет худа, пока действуют законы, регламентирующие куплю и продажу.

В Англии есть продавцы книг и нет ни одной гильдии книготорговцев, есть печатные книги и нет привилегий. Однако же контрафактора там клеймят позором как вора, и воровство это преследуется судом и карается законом. В Шотландии и Ирландии подделывают книги, напечатанные в Англии, но невозможно представить, чтобы в Кембридже или в Оксфорде стали подделывать книги, напечатанные в Лондоне. А всё потому, что там никто не делает различия между покупкой поля или дома и покупкой рукописи. Тем более, что различия и вправду нет, а ежели и есть, то лишь в пользу приобретателя рукописи. Об этом я уже обмолвился ранее. Об этом же в своей жалобе заявили издатели «Басен» Лафонтена. И я требую, чтобы им дали ответ.

В самом деле, если человеку не принадлежит творение его разума, неповторимое детище его штудий, изысканий и ночных бдений, плод долгих занятий и наблюдений; если ему не принадлежат самые чудесные часы, самые дивные мгновения его жизни; если ему не принадлежат его собственные мысли, сердечные волнения, важнейшая частица его самого – та, что не ведает тлена, та, что награждает его бессмертием, – что же тогда ему принадлежит? Разве можно уподобить человека, само человеческое естество, его душу полю, лугу, дереву или винограднику, которыми природа изначально одарила всех в равной мере и которые перешли в собственность человека лишь тогда, когда он начал их возделывать, то есть использовал основной законный способ обозначить права владения? Кто, как не сам автор, имеет право распоряжаться своим творением, отдавая его в дар или продавая его?

Ведь право собственника и есть подлинное мерило прав приобретателя.

Если я оставлю своим детям привилегию на мои произведения, кто осмелится её у них отнять? Если ради их нужд или моих собственных потребностей мне придётся уступить эту привилегию другому владельцу, кто сможет оспорить его право собственности, не подрывая при этом самые основы справедливости[57]57
  Дидро оставил своей единственной дочери, Мари-Анжелик де Вандёль (Marie-Angélique de Vandeul, 1753–1824), лишь часть своего рукописного наследия. Основной массив рукописей он продал Екатерине II вместе со своей библиотекой (см. примеч. 1 на с. 125). Целью этой сделки как раз и было обеспечение приданого для дочери. Некоторое количество рукописных материалов он завещал также своему ученику и другу Жаку-Андре Нэжону (Jacques-André Naigeon, 1738–1810) и своему соавтору по «Литературной корреспонденции» Фридриху-Мельхиору Гримму (Frédéric-Mélchior Grimm, 1723–1807). Это распоряжение породило конфликты после смерти писателя, в частности – между Нэжоном и мадам де Вандёль.


[Закрыть]? Иначе положение литератора было бы слишком ничтожным и жалким. На него бы смотрели как на слабоумное дитя, пребывающее в нескончаемом малолетстве и требующее постоянной опеки. Всем известно, что пчела делает мёд не для себя, но разве один человек имеет право обращаться с другим так, как обращается он с насекомым, дающим мёд?

Повторюсь, автор – хозяин своего произведения, в противном случае ни один член общества не может считаться хозяином своего имущества. Книготорговец владеет произведением на тех же основаниях, на каких им владел автор. Он обладает неоспоримым правом использовать его так, как ему заблагорассудится, в том числе и многократно переиздавать. Стеснять его в этом было бы так же неразумно, как запрещать земледельцу вспахивать поле, а владельцу дома – заселять комнаты.

Жан-Оноре Фрагонар. Портрет молодого художника (предположительно изображён Жак-Андре Нэжон). 1765-1772