Текст книги "Рождение неолиберальной политики. От Хайека и Фридмена до Рейгана и Тэтчер"

Коллективистские идеи – а их Фридмен, как до него Хайек и Мизес, связывал с социализмом и Новым курсом – тоже потерпели провал, поскольку социализм был порочен в целом ряде принципиальных отношений: «Сейчас уже совершенно очевидно, что национализация не решает никаких важных экономических проблем, а централизованное планирование приносит с собой свой собственный вид хаоса и дезорганизации. Кроме того, централизованное планирование способно создать гораздо больше препятствий для свободного международного взаимодействия, чем когда-либо создавал нерегулируемый капитализм. Не менее важно и то, что растущая власть государства привела к широкому одобрительному признанию масштабов, в которых централизованный экономический контроль может угрожать индивидуальным правам и свободам»²⁹. Фридмен предлагал «новый символ веры» неолиберализма, который избежит ошибок и коллективизма, и laissez faire. Возможно, не без оглядки на Кейнса он предложил «средний путь». (Фридмен сознавал силу кейнсианских идей и понимал, как нужно их продвигать; свою способность продвигать идеи он продемонстрировал, когда стал выдающимся политическим пропагандистом.) Центральная мысль статьи, высказанная с предельной ясностью, состоит в следующем: и политика laissez faire, и коллективизм потерпели неудачу, а потому необходима новая теория либерализма – теория неолиберализма, которая «принимает свойственное либерализму XIX в. признание принципиальной важности индивида, но заменяет основную для XIX в. цель, laissez faire, новой целью – конкурентным порядком. Она исходит из того, что конкуренция между производителями защищает потребителя от эксплуатации, конкуренция между нанимателями защищает работников и владельцев собственности, а конкуренция между потребителями защищает сами предприятия. Государство должно охранять весь порядок в целом, создавать благоприятные условия для конкуренции, препятствовать возникновению монополий, обеспечивать стабильность денежной системы, а также оказывать помощь в случаях крайней нужды или бедственного положения. От государства граждан защищает само существование частного рынка, а друг от друга их защищает сохранение конкуренции»³⁰. Очерченный в этой статье общий абрис неолиберального мировоззрения, несомненно, носит на себе печать влияния Саймонса. Прежде всего, в приведенном выше отрывке Фридмен, перечисляя основные элементы неолиберальной концепции государства, сознательно воспроизводит идеи Саймонса. Но он идет дальше Саймонса и других ранних неолибералов, когда явно намекает на веру в органическую способность рынка к саморегулированию и самокоррекции³¹. Далее, Фридмен подчеркивает связь между экономической свободой и другими видами свободы, особенно индивидуальными демократическими и политическими правами, которые составляют самую суть его представления об обществе.

Статья Фридмена может показаться в каком-то отношении радикальной. Она выражает уверенность в необходимости «новой» теории неолиберализма, и это отличает Фридмена от тех, кто говорил о возрождении классического либерализма. Но по большому счету Фридмен разделяет установки более умеренного направления неолиберальной мысли. Это сходство заметно в значительной роли, которую он отводит государству как гаранту правил конкуренции. От этого Фридмен, как и многие его чикагские коллеги, впоследствии откажется. Однако на данном этапе он занял компромиссную позицию, близкую к позиции Хайека и Поппера, а также Саймонса, которая отражает влияние группы мыслителей, входивших в Общество Мон-Пелерен (в числе основателей был и сам Фридмен). К 1950 г. Фридмен принял участие в трех собраниях общества – в Мон-Пелерене, в Зеелисберге (Швейцария) и Блемендаале (Голландия). Обсуждались доклады «Свободное предпринимательство или конкурентный порядок» Хайека, «Будущее Германии» Вильгельма Рёпке, «Профсоюзы и система цен» Уильяма Хата и «Работники и управляющие» Стэнли Деннисона³².

После статьи «Неолиберализм и его перспективы» Фридмен редко использовал термин «неолиберальный». Поэтому она отмечает важный момент интеллектуальной эволюции самого Фридмена и может рассматриваться как символическая граница, отделяющая ранний неолиберализм от его более радикальных последователей. Она знаменует собой тот момент, когда влияние более умеренного, более компромиссного настроя раннего неолиберализма Генри Саймонса с его молчаливым признанием «многих функций социального обеспечения» и тому подобного явно достигло апогея в Обществе Мон-Пелерен и во всем неолиберальном направлении, находившемся тогда в стадии формирования. В своей статье Фридмен изложил позицию, которую публично больше никогда не поддерживал.

Еще одна отличительная особенность концепции Саймонса, на которую, как я полагаю, Фридмен тоже указал в своей статье, состояла в обосновании связи между экономической и политической свободой. В статье «За либерализм свободного рынка» Саймонс утверждал: «Смит и особенно Бентам, я считаю, выделяются как великие политические теоретики современной демократии. Специфика их позиции состояла в том, что в подлинно свободном мире политическая и экономическая власть должна быть широко рассеяна и децентрализована. Для этого экономический контроль следует практически полностью изъять у государства и осуществлять его посредством процесса конкуренции, участники которого сравнительно малы и анонимны. Государство же должно бдительно охранять свои исключительные права в области контроля за ценами (и заработной платой), но не для того, чтобы непосредственно их применять, а для того, чтобы не позволять организованным меньшинствам узурпировать эти права и использовать их против общих интересов»³³. Причисление Адама Смита (и тем более Бентама, который в своей теории утилитаризма искал чего-то среднего между автократическими и демократическими средствами) к теоретикам современной демократии анахронично и ошибочно. Но выявление параллели между рассредоточением политической власти при демократии и экономической власти при рыночном устройстве, несомненно, помогает понять, где неолибералы ощущали свою близость смитовскому либерализму эпохи Просвещения.

Подобно Хайеку, Попперу и Мизесу, Саймонс тоже старался разделить традицию англо-шотландско-американскую традицию Просвещения от немецкой традиции XIX в.: «Германия никогда не принимала английский либерализм, и даже лучшие ее ученые редко понимали Адама Смита, Иеремию Бентама и вообще всю традицию, которую с ними связывали. С другой стороны, немецкие убеждения всегда были созвучны намерениям наших собственных влиятельных меньшинств, которые требуют у государства особых привилегий, и намерениям политиков, которые держатся у власти за счет распределения таких привилегий. Склонность к социальному законодательству отвечала самым прекрасным чувствам и влекла нас, обеспокоенных нашей так называемой «отсталостью», к принятию мер, внешне не очень заметно, но по сути глубоко несовместимых с нашей демократической традицией»³⁴.

Саймонс также осуждал характерные для немцев этатизм, бюрократизм и политику социального обеспечения, дурно, по его мнению, влиявшие на англо-американский либерализм. Главный упрек состоял в том, что немецкая традиция, прихотливо объединявшая такие разные фигуры, как Гегель и Бисмарк, была чрезмерно сосредоточена на коллективных целях (воплощенных в прусском Rechtsstaat) и подчиняла индивидуальные интересы интересам нации³⁵. Подобно Хайеку и Мизесу, Саймонс считал, что похожая тенденция в 1930 – 1940-е годы наметилась и в США, в первую очередь под воздействием политики Нового курса.

Просвещение, Адам Смит и неолиберализм

Теоретики и политики неолиберального толка всегда хотели считать классический либерализм своим собственным достоянием. В пику традиции немецкого этатизма, которую резко критиковали Хайек, Саймонс и Поппер, они объявили, что унаследовали традицию англо-шотландского либерализма эпохи Просвещения. Это мнение разделяли Хайек, Роббинс, Саймонс, Мизес, Поппер, Фридмен, Стиглер, Коуз, Бьюкенен, Хартуэлл, их коллеги, последователи и сторонники. И все же неолиберализм в силу своего однозначного взгляда на свободный рынок и его деятельность отошел от классической политической экономии шотландского Просвещения. Это различие делает обманчивым любой тезис о тесном союзе между классическим либерализмом эпохи Просвещения и неолиберализмом.

Отношение между неолиберальными идеями и, в особенности, Адамом Смитом – принимая во внимание его репутацию консерватора и отца новой экономической науки – весьма существенно, поскольку позволяет точнее представить специфику неолиберализма и его программных заявлений. Экономические теории всех авторов, о которых мы до сих пор говорили, порой расходились друг с другом в нюансах и деталях, тем не менее в послевоенные годы сложилась целостная интеллектуальная и политическая стратегия, облеченная в энергичные и четкие формулировки. Неолиберальные политические программы концентрировались вокруг ряда базовых тем, которые сами менялись под влиянием событий середины ХХ в. Скажем, холодная война идей начиналась параллельно с военными приготовлениями и шпионажем, которыми США и СССР занялись почти сразу после окончания Второй мировой войны. Это противоборство трансформировало представления о соотношении экономической и политической свободы в умах многих ведущих мыслителей как правого, так и левого толка. Для таких неолибералов, как Фридмен, холодная война означала необходимость бескомпромиссной защиты превосходства рыночной системы. Возникло убеждение, что самое главное – это мощная историческая традиция экономической свободы, которую внезапно отождествили с промышленным капитализмом американского типа. Потребность в хорошо узнаваемой исторической традиции побудила неолибералов обратиться к авторитету Смита и других видных представителей Просвещения, – таких, например, как Давид Юм.

Подобная связь представлялась весьма привлекательной, поскольку переносила интеллектуальный акцент на теории, которые противоречили политическим установкам послевоенного периода³⁶. Непрерывная линия преемственности от Смита к Хайеку и Фридмену стала поэтому возвышенной стратегией наряду с верой в само наследие. Встраивание неолиберальных идей в рамки традиции, восходившей к Просвещению, помогало замаскировать расхождения между самими неолибералами, – например, в случае с чикагцами, которые настаивали на почти повсеместной пагубности государственного вмешательства. Для Смита и Юма рынок был центральным измерением коммерческого общества XVIII в., источником динамизма, источником социальных и экономических перемен. Но шотландские мыслители относились к этим явлениям неоднозначно. Необходимым связующим элементом цивилизованного общества в процессе экономического преобразования Смит и Юм считали добронравие и прочные моральные устои. «Невидимая рука рынка» тоже не казалась им простым и совершенно ясным понятием, хотя более поздние консервативные описания рисуют его именно таким. Люди, считал Адам Смит, руководствуются стремлением к безопасности и наличию хорошего правительства, каковое стремление не может быть сведено к преследованию чисто эгоистических интересов. Напротив, как показал Николас Филлипсон, Смит выделял в людях «эстетическое чувство», которое побуждало стремиться к порядку и удобству ради них самих, и именно такое «поведение Смит в один из моментов поэтического вдохновения приписал действию невидимой руки»³⁷.

Однако Хайек, Мизес, Фридмен, Коуз и Стиглер постоянно подчеркивали необходимость восстановить утраченные или забытые истины – ценность индивидуальной свободы, невидимую руку свободного рынка и достоинства ограничения полномочий государства – истины, отвергнутые в безрассудном стремлении к коллективизму. В начале введения к своему magnum opus «Конституция свободы» (1960) Хайек писал: «Чтобы старые истины сохранили свое влияние на умы людей, их нужно переформулировать заново, используя язык и понятия очередного поколения»³⁸. Поэтому неолибералы настойчиво повторяли то, что (как они считали) неизменно утверждал Адам Смит: свобода состоит в нестесненной возможности каждого человека добровольно принять участие в деятельности рынка. Именно у Смита, полагал Фридмен, и нужно искать истоки фундаментальной взаимосвязи экономической и политической свободы. Кроме того, в «Богатстве народов» (1776) представлена новая дисциплина, политическая экономия. Государству и рынку еще предстояло стать полярными противоположностями.

Хорошим примером неолиберальных оценок классического либерализма Смита можно считать серию статей, подготовленных к 200-летнему юбилею «Богатства народов» в 1976 г. Некоторые из них были зачитаны на конференции, которую Общество Мон-Пелерен провело в университете Сент – Эндрюс в Шотландии (в числе прочих участников тексты представили Милтон Фридмен, Джордж Стиглер, Рональд Коуз и Макс Хартуэлл). Взгляд Фридмена на Смита находится в разительном контрасте с тем, что он говорил в статье о неолиберализме 25 годами ранее. В более поздних текстах неолиберальная позиция Фридмена гораздо более радикальна, чем та, которой он придерживался в начале 1950-х годов: «Адам Смит был революционером. Он выступил против укоренившейся системы государственного планирования, контроля и вмешательства. Его мысли, подкрепленные социально-экономическими переменами, в конце концов одержали победу, но ее хватило лишь примерно на 70 лет. К сегодняшнему дню мы прошли полный круг назад и вернулись к тому положению, которое Адам Смит критиковал в 1776 г. И его книга в такой же мере направлена против существующей сейчас системы государственного контроля и вмешательства, в какой была направлена против системы, существовавшей в его время. Мы вновь стоим перед необходимостью уйти от сложившегося положения вещей и двинуться к той системе естественной свободы, за которую выступал Адам Смит»³⁹. Смит, утверждал Фридмен, был «радикальным и революционным для своего времени, столь же радикальным, как те из нас, кто сейчас проповедует принцип laissez faire». Примечательно, что в 1976 г. Фридмен позиционирует себя как сторонника laissez faire, – теории, которую в 1951 г. он считал ущербной⁴⁰. Такое желание использовать laissez faire отражало перемену в политической и экономической атмосфере 1970-х годов. К тому времени искоренение безработицы как главная цель уступило место борьбе с инфляцией как основной задаче в деле преодоления стагфляции. Поэтому Фридмен больше не чувствовал особой необходимости утверждать, что его проект заключается в модифицировании либерализма. В 1970-е годы в глазах многих „либерализм“ в США был скомпрометирован; к этому привели «эксцессы» 1960-х годов и разочарование экономической ситуацией. Таким образом, хотя термин «laissez faire» и скрывал новые элементы экономической и политической доктрины Фридмена, – более четкое представление о необходимости использовать государство для обеспечения условий деятельности свободного рынка и передачи экономической власти от государства к корпорациям, – Фридмен вновь чувствовал себя вполне комфортно, используя этот термин для краткого обозначения дерегулирования, снижения налогов и внедрения рыночных механизмов новые сферы, например в образование.

Фридмен характеризует Смита как «радикала и революционера»; эта характеристика отражает особенности позиции самого Фридмена, выступавшего за немедленные и энергичные социальные и экономические реформы. Фридмен резко расходится с консервативными толкователями Смита, которые присвоили его теорию себе и к 1800 г. ошибочно скрестили ее с идеями Эдмунда Бёрка. В конце XIX в. хрестоматийная оценка Смита, которую Беатрис Веббы в 1886 г. названа «евангелием от работодателей», состояла в причислении Смита, наряду с Бёрком, к экономическим консерваторам⁴¹. Этот консервативный взгляд до сих пор придает репутации Смита вполне определенный колорит, когда консервативные политики объявляют его убежденным проповедником господства эгоистических интересов на рынке. Популярное мифическое представление о Смите как о консервативном мыслителе и еще более мифическое представление о нем как о протонеолиберале, побудило ряд исследователей – Иштвана Хонта, Майкла Игнатьеффа, Эндрю Скиннера и Эмму Ротшильд – возвратить Смита в подобающий ему контекст XVIII в.⁴² В отличие от Бёрка отношение Смита к Французской революции, этот безошибочный показатель политической позиции в конце XVIII в. (и далее), не столь ясно. Есть сведения, что он в основном симпатизировал программе жирондистов, но она была похоронена реакционерами после хорошо известных эксцессов Революции⁴³.

Взгляды Смита на государство и рынок чужды большинству современных читателей. По мнению Ротшильд, Смит полагал, что рынки «созданы государствами или навязаны ими непокорным торговцам. Государства были большими беспорядочными обществами, включавшими в себя местные власти, гильдии, корпорации и государственные церкви»⁴⁴. Принимая во внимание кругозор Смита, невозможно представить, чтобы он понимал рынок как нечто отдельное от деятельности государства, и любая оценка Смита должна учитывать его общий взгляд на человеческую мораль. Об окончательной редакции его книги «Теория нравственных чувств» Ротшильд пишет: «В этих исправлениях и дополнениях порой заметен негодующий тон, – когда, например, Смит говорит о «низких и презренных национальных предрассудках» или о «повреждении наших нравственных чувств», которое проистекает из склонности почти что поклоняться богатым и могущественным»⁴⁵. Воскрешение Смита в XIX в. в облике хрестоматийного консервативного экономиста послужило примером для неолибералов ХХ в., которые заявили, что Смит безоговорочно принадлежит им⁴⁶.

Для неолиберализма были важны три основных и взаимосвязанных элемента доктрины Смита. Прежде всего, доводы Смита в пользу могущества свободного рынка были основаны, как считалось, на свойствах человеческой природы. Первостепенное значение имела опора Смита на конкретную реальность, на людей, какие они есть в действительности. Описание экономической жизни в «Богатстве народов» не было утопическим и представляло собой описание экономической истории. Джеймс Бьюкенен, глава школы общественного выбора (см. ниже), например, воспринимал Смита как создателя науки о сущем, в отличие от теории, трактующей о должном. В 1966 г. он писал Хайеку о Смите: «Я всегда стараюсь рассуждать, опираясь на конкретные примеры, и Ваши замечания заставили меня задуматься об основании нормативной этики Смита; этот предмет, насколько я знаю, еще по-настоящему не обсуждался. С точки зрения Адама Смита, человек ведет себя определенным образом, и именно на этом основании Смит построил свою теорию. Если в определенном смысле переформулировать Вашу позицию, то можно сказать, что для Смита констатация данности на самом деле мало отличалась от утверждения, что человек «должен» вести себя именно так, если он преследует определенные социальные цели»⁴⁷. Наука политической экономии, полагал Бьюкенен, для Смита была равнозначна политической и моральной философии, а первичное «есть» означало то же самое, что «должно быть». Специфический акцент формулировок Смита придавал убедительность весьма распространенному среди его сторонников мнению, что капиталистическое общество является гораздо более точным отражением реального человеческого поведения, чем фантазии и иллюзии социалистов и коммунистов по поводу доброты, альтруизма и великодушия людей.

Рональд Коуз поднял тему человеческой природы в докладе, прочитанном в 1976 г. на конференции Общества Мон-Пелерен, посвященном пониманию человека у Адама Смита. По мнению Коуза, представление о человеке у Смита не содержало того внутреннего противоречия, на котором настаивали немцы, создавшие даже специальный термин «Das Adam Smith Problem», – проблема согласования «Богатства народов» и «Теории нравственных чувств». Последние исследования показали, что две работы полностью согласуются. «Теория нравственных чувств» и «Богатство народов» представляли собой две основы того, что, как показал Филлипсон, должно было стать задуманной Смитом работой «Наука о человеке», – характерным для эпохи Просвещения всеобъемлющим проектом небывалой широты, обнимающим собой историю, эстетику, право, этику и экономику⁴⁸. Коуз, подходя к вопросу несколько иначе, тоже утверждал, что изложенный в «Теории нравственных чувств» многоплановый взгляд на человека вполне совместим с рыночной экономикой «Богатства народов». Правда, в изображении Коуза Смит представлял человека существом откровенно самовлюбленным. Коуз хотел показать, что хотя представление Смита о человеческой природе и не порождало «проблему Адама Смита», оно принимало во внимание не только сочувствие и благожелательность, но и эгоизм. Обоснованием рынка служили эти три составляющие вместе взятые: «Как часто говорят, Адам Смит признает, что люди руководствуются только эгоистическим интересом. Этот интерес, с точки зрения Смита, безусловно, выступает сильной мотивацией человеческого поведения, но ни в коем случае не единственной. На мой взгляд, очень важно учитывать это обстоятельство, поскольку признание Адамом Смитом других мотивов не только не ослабляет, но, напротив, подкрепляет его доводы в пользу рыночной системы и ограничения полномочий государства в экономической сфере»⁴⁹. По мнению Коуза, Смит считал благожелательность ограниченной, ибо в его понимании сочувствие основано на себялюбии. Таким образом, полагал Коуз, хотя для Смита благожелательность и может быть побуждением, мотивирующим человеческие действия, «с наибольшей силой она проявляется в рамках семьи, а по мере того, как мы выходим за пределы семьи, в круг друзей, соседей, коллег, а потом и тех, кто не относится ни к одной из перечисленных категорий, благожелательный настрой слабеет прямо пропорционально отдаленности и случайности этих отношений»⁵⁰.

С другой стороны, рынок требует взаимодействия и сотрудничества «множеств» совершенно незнакомых людей, от которых нельзя ожидать заведомо благожелательного отношения друг к другу. Поэтому на благожелательность рассчитывать не приходится, и главное значение приобретает эгоистический интерес, который и служит гарантией того, что необходимого рода сотрудничество осуществляется на благо всех участников: «В таком ракурсе доводы Смита в пользу использования рынка для организации экономической деятельности гораздо сильнее, чем принято считать. Рынок – это не просто искусный механизм, подогреваемый эгоистическим интересом и обеспечивающий сотрудничество индивидов в деле производства товаров и услуг. Во многих обстоятельствах это единственный способ установить необходимое сотрудничество»⁵¹.

Таким образом, считает Коуз, человек устроен почти по Свифту: его самовлюбленность проявляется в расположении к тем, кто в наибольшей мере походит на него самого и на его семью, а также проявляет сходную эгоистичность в преследовании собственных экономических интересов. И в этом заключено подлинное благо. Все составляющие элементы человеческой природы совместно работают на обеспечение надлежащей эффективности свободной рыночной экономики.

Доклад Коуза – это тонко задуманная попытка согласовать детализированную картину учения Смита с неолиберальными взглядами. Коуз признает, что представление Смита о человеке нельзя свести к рациональной максимизации полезности. Вместе с тем он полагает, что даже при очень невысоком мнении Смита о человеческой благожелательности его учение не подразумевает возможности решать социальные или политические проблемы за счет государственных или коллективных действий: «Государственное регулирование или иные государственные меры – это не выход. Когда политиком движет благожелательность, он склонен действовать ради пользы своей семьи, своих друзей, членов своей партии, жителей своей области или страны (вне зависимости от того, был ли он избран демократическим путем). Такая благожелательность необязательно способствует общему благу. Но когда политики руководствуются эгоистическим интересом, никак не связанным с благожелательностью, результаты, как легко заметить, могут быть менее удовлетворительными». В отличие от этого логика свободного рынка, по мнению Коуза, находится в полном созвучии с человеческой природой, такой как она есть, – ограниченно-благожелательной. Коллега Фридмена по Чикагскому университету Джордж Стиглер, занимавшийся проблемами государственного регулирования, в своем докладе о достоинствах и недостатках экономической теории Смита тоже отметил, что Смит «положил в основу экономической теории систематический анализ поведения индивидов, преследующих эгоистические цели в условиях конкуренции»⁵². Такое экономическое поведение является отражением человеческой природы, но свойственное нам несовершенство не оказывается губительным для нас, а, напротив, приводится в порядок, пропускается сквозь фильтр свободного рынка и направляется на конструктивные экономические цели. Возникает впечатление, что Стиглер и Коуз намеренно игнорируют тот факт, что Смит определенно выступал за государственное вмешательство для обеспечения образования и основных социальных нужд; видимо, они вычитывали у Смита лишь то, что их устраивало.

Второй элемент учения Смита, значимый для использования в неолиберальной системе, – это концепция прогресса, порождаемого свободными действиями своекорыстных индивидов, направляемых на рынке словно некоей «невидимой рукой». Знаменитый образ «невидимой руки» появляется во второй главе четвертой книги «Богатства народов». Человек, говорит Смит, «невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества»⁵³. Непреднамеренные результаты деятельности своекорыстных индивидов и цели, преследуемые ими на рынке, – это ключевой пункт неолиберальной интерпретации Смита и вместе с тем главное основание для критики государственного вмешательства. Опираясь на Смита, неолибералы могли заявить, что великие утопические цели социалистов, социал-демократов и „либералов“ Нового курса с большей вероятностью осуществимы за счет индивидуальной деятельности. Рынок сам собой обеспечит наиболее эффективное размещение ресурсов.

На «невидимую руку» Смита опирались теория Хайека о стихийной силе рынка и всевозможные излияния Фридмена по поводу благотворности капиталистического обмена. Коуз, как мы видели, тоже взывал к незримой логике, в силу которой различные элементы человеческой природы гармонически взаимодействуют со свободной рыночной экономикой. Выводы Стиглера идут еще дальше, ибо он полагал, что концепция «невидимой руки» служит основой всей экономической науки как таковой: «Утверждение о том, что ресурсы ищут наиболее эффективный способ использования, так чтобы при разных направлениях использования уровень доходности на ресурс был равным, – это важнейшее фундаментальное положение всей экономической науки». (Мнение Стиглера до некоторой степени объясняет ту легкость, с которой неолиберализм иногда сводили к чисто неоклассической экономической теории.)

Могущество «невидимой руки» Смита, с точки зрения неолибералов, подразумевало, что для обеспечения «хорошей жизни» государство по большому счету не нужно, так как рынок, предоставленный сам себе, сделает это лучше. Этот вывод также стал центральным идеологическим аргументом в пользу свободного рынка в холодной войне против тоталитарного коммунизма и его западных коллективистских сородичей. Как писал Фридмен в 1976 г., «[невидимая рука] действует весьма сложным и тонким образом. Рынок, куда каждый приходит своим путем, при отсутствии центральной власти, определяющей приоритеты, предотвращающей дублирование задач и координирующей действия, неискушенному взору представляется хаосом. Но если взглянуть на рынок глазами Смита, мы увидим, что это четко организованная и тщательно отлаженная система, – система, возникающая из самих человеческих действий, но не является сознательным творением людей. Это система, обеспечивающая упорядоченное объединение разрозненных знаний и умений миллионов людей ради общей цели»⁵⁴.

В этом отрывке проявляется несомненное влияние Хайека и Мизеса. Фридмен считает, что только механизм цен способен предоставить эффективные и реальные средства организации информации без принуждения. Как и Хайек, Фридмен был убежден, что рынок, эту организационную основу свободного общества, невозможно заменить государственным планированием. Например, в своем докладе о Смите он с издевкой адресует цитату из «Богатства народов» вице-президенту при Линдоне Джонсоне и демократическому кандидату в президентской кампании 1968 г. Губерту Хэмфри: ««Государственный деятель, который попытался бы давать частным лицам указания, как они должны употреблять свои капиталы, обременил бы себя совершенно излишней заботой, а также присвоил бы себе власть, которую нельзя без ущерба доверить не только какому-либо лицу, но и какому бы то ни было совету или учреждению и которая ни в чьих руках не оказалась бы столь опасной, как в руках человека, настолько безумного и самонадеянного, чтобы вообразить себя способным использовать эту власть». Найдется ли среди нынешних политологов тот, кто дал бы Губерту Хэмфри более точную и более беспощадную характеристику?»⁵⁵ Фридмен намекал на законопроект Хэмфри – Хоукинса, подписанный в 1978 г. президентом Картером; этот закон знаменовал собой возврат к кейнсианским методам экономического управления в ответ на кризисы 1970-х годов (см. главу 6). Критицизм Фридмена вполне понятен, ибо исходил от человека, который в 1960– 1980-х годах был экономическим советником Барри Голдуотера и президентов Никсона, Форда и Рейгана. Подобно Хайеку и Мизесу, Фридмен считал одинаково самонадеянными претензии социалистов, „либералов“ и прогрессистов на то, что они лучше всех знают, как обеспечить социальный прогресс и удовлетворить экономические нужды. Дискуссия по поводу экономического расчета при социализме, в которой участвовали Хайек и Мизес[40]40
  См.: Мизес Л. фон. Социализм: экономический и социологический анализ. М.; Челябинск: Социум, 2016. Часть II, раздел I; Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2012. С. 646–669; Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М.; Челябинск: Социум, 2016. С. 145–248. Общий обзор дискуссии об экономическом расчете при социализме см. в: Уэрта Де Сото Х. Социализм, экономический расчет и предпринимательская функция. М.: ИРИСЭН, 2008. С. 177–382. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], выявила общую концептуальную позицию, которую разделял и Фридмен. С точки зрения австрийцев, любое планирование – будь то дирижистское или социалистическое – требовало от планового органа принципиально недостижимого уровня информированности о социальных и экономических предпочтениях[41]41
  Нельзя говорить о некой единой точке зрения представителей австрийской экономической школы на основные проблемы централь-зованного планирования. Подходы Мизеса и Хайека к обоснованию невозможности экономического расчета при социализме существенно различались. См. также выше прим. на с. 75. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Кроме того, чтобы плановые решения были успешными, необходима достаточно статичная обстановка, позволяющая избежать непредвиденных последствий. Такое сочетание условий представлялось Хайеку, Мизесу и Фридмену мешаниной заведомо ложных допущений.