Текст книги "Рождение неолиберальной политики. От Хайека и Фридмена до Рейгана и Тэтчер"

Несмотря на все эти нюансы позиций Хайека и Поппера, совершенно ясно, что в период 1940-х годов они были максимально близки, особенно если сравнить их взгляды с убеждениями Джона Мейнарда Кейнса, большого друга и идейного оппонента Хайека. Кейнс тесно сотрудничал с американцами в разработке планов послевоенного устройства, в том числе вместе с Гарри Уайтом готовил Бреттон-Вудскую денежную систему. Когда Кейнс прочитал «Дорогу к рабству», он с полной откровенностью написал Хайеку, что, по его убеждению, интеллектуально одаренные и морально безупречные специалисты могут создать «хорошее общество»⁸⁷. Кейнс считал, что представление Хайека о человеческой природе, по всей видимости, не оправдалось, – особенно в США, которые Кейнс рассматривал как величайший испытательный полигон для идей и реальной жизни после Второй мировой войны, как лидера развитого мира. Не желая расставаться с идеей эффективного государства, Кейнс суммировал свою позицию в следующих известных строках: «То, что нам нужно, это восстановление правильного морального мышления, возвращение к надлежащим моральным ценностям в нашей социальной философии. Если бы вы только смогли направить ваш крестовый поход в этом направлении, вы не выглядели бы и не ощущали бы себя этаким Дон Кихотом. Наверное, я могу упрекнуть вас в некотором смешении моральных и материальных вопросов. В сообществе, которое думает и чувствует правильно, опасные действия можно совершать вполне спокойно, но если их совершают те, кто думает и чувствует неправильно, это будет дорога в ад»⁸⁸.

Взгляды Кейнса – типичный пример трансформации либерализма в ХХ в. в систему убеждений, которая превозносила вмешательство государства и технические навыки просвещенных должностных лиц, вдохновленных государственной службой. Похожие идеи воодушевляли творцов Нового курса, но для Хайека и его единомышленников эти идеи были квинтэссенцией того, против чего они выступали. Хайек стоял на принципиально иной позиции. Если мы, писал он, примемся даже с самыми благими намерениями создавать общество, «ориентируясь на высокие идеалы, мы невольно создадим в реальности полную противоположность того, к чему стремимся»⁸⁹. Подобный пессимистический взгляд привлекал к Хайеку симпатии всех тех американских бизнесменов, политиков и других людей, которые так и не смирились с политикой Рузвельта. Неолиберальное движение возникло из этого духа противоречия, свойственного США в послевоенный период.

Отвергая активное вмешательство государства и централизованное планирование, Хайек хотел ограничить роль государства тщательно выверенными рамками. Особое значение он придавал верховенству правовых норм, обеспечивающих эффективную деятельность рынков и сохранение индивидуальной свободы. Верховенство права гарантирует базовую негативную свободу, и это должно быть основной функцией государства наряду с обороной и защитой граждан. Этим также подразумевалось принципиальное признание неравенства – отличительная черта неолиберализма на всех трех фазах его истории. Признание неравенства обстоятельством неизбежным и даже желательным – центральный пункт конфликта между неолиберальными идеалами и идеалами „либералов“ Нового курса и социал-демократов. Неолиберальные мыслители считали совершенно правильным, что разные люди добиваются разных результатов. Для них любое представление о возможности большего равенства, достижимого с помощью перераспределения доходов или ресурсов, было чистой утопией, которая не имела четкого рационального содержания и потому была уязвима для манипуляций со стороны деспота или государства.

Напротив, в свободной рыночной системе ключевую роль играет автономная личность. У разных людей разные способности, которые по-разному оцениваются на рынке. Такое неравенство результатов – положительное обстоятельство, поскольку, согласно Хайеку, все люди как минимум имеют равный доступ на рынок. Неравенство не имеет значения, потому что имеет место социальная мобильность, и у каждого, кто потерпел неудачу, есть возможность благодаря личной инициативе добиться успеха в последующих попытках. Если человек не может или не хочет предпринимать попытки, то не дело государства проявлять неодинаковое отношение к людям и компенсировать неудачнику отсутствие успеха: «Из всего сказанного вытекает неизбежный, хотя на первый взгляд и парадоксальный, вывод: формальное равенство перед законом несовместимо с любыми действиями правительства, нацеленными на обеспечение материального равенства различных людей, и всякий политический курс, основанный на идее справедливого распределения, однозначно ведет к разрушению верховенства права. Ведь чтобы политика давала одинаковые результаты применительно к разным людям, к ним нужно относиться по-разному»⁹⁰. Таким образом, одним из важнейших измерений неолиберальной мысли выступает убеждение, что перераспределение и большее равенство не только подрывают инициативу к активной деятельности, но и оказывают морально-разлагающее влияние. (Позже к этому мнению присоединились некоторые ученые, например политолог Чарльз Мюррей в своей книге «Погружение в трясину» (1984), и даже такие „либеральные“ политики-демократы, как Дэниел Мойнихен в своем противоречивом докладе об афроамериканской семье (1965). Они воскресили старое различие между бедняками, заслуживающими или не заслуживающими помощи⁹¹. С 1960-х годов убеждение в неизбежности неравенства составляло суть отношения неолиберальных социальных реформаторов к эгалитарной социальной политике и культуре зависимости, которую эта политика, по всей видимости, порождает. Одни люди заслужили свой шанс на успех, а другие нет; разграничительная линия обычно проводилась между теми, кто работал, и теми, кто не работал, – как пресловутые «мамаши, живущие на детское пособие». Полемика на эту тему происходила по обе стороны Атлантики, достигнув кульминации в реформе государства благосостояния при Билле Клинтоне в 1996 г. и многочисленных попытках реформ при Маргарет Тэтчер, Джоне Мейджоре и Тони Блэре в 1990-х годах.)

Таким образом, по Хайеку, коллективные проекты нужно свести к минимуму, чтобы устранить опасность порабощения индивидуума, его желаний и ценностей. При плановой системе неизбежно возникнут проблема шкалы ценностей и вопрос о том, кто будет эти ценности ранжировать. При капиталистической системе свободного рынка такие решения принимает не государство и не правящая группа от лица всех людей; напротив, «коллективная деятельность ограничивается… сферой действия общей цели. Часто случается, что общая цель не является собственно целью деятельности индивида, а представляет собой средство, которое разными индивидами используется для достижения разных целей»⁹².

Для Хайека «вовсе не источник власти, а ее ограничение является надежным средством от произвола»⁹³. Иными словами, общий демократический контроль, на который полагался Мизес, не предотвращает злоупотребления принудительной властью[27]27
  В некоторых работах Мизес различал государство как аппарат сдерживания и принуждения (включающий в себя суды, полицию, тюрьмы и вооруженные силы), обслуживающий правительство, и собственно правительство (правда, чаще всего использовал эти термины как синонимы). При этом функцию ограничения власти силового государственного аппарата (который он обозначал термином «аппарат сдерживания и принуждения»), по мысли Мизеса, выполняют как раз законы, т. е. наборы правил, ограничивающие полномочия должностных лиц по применению силы к гражданам, а вообще говоря, все «современные политические и юридические институты». Вот несколько цитат из его работ разного времени (курсив везде добавлен): «Государство – аппарат насилия, обслуживающий правительство, – не опасно для свободы только тогда, когда его действия подчинены ясным, однозначным, универсальным правилам или когда они следуют принципам, которые управляют всякой работой ради прибыли» («Социализм» (1922; М.; Челябинск: Социум, 2016. С. 169)); «Мир – отсутствие бесконечной войны всех против всех – может быть достигнут только путем установления системы, в которой власть прибегать к насильственным действиям монополизирована общественным аппаратом сдерживания и принуждения, а применение этой власти в каждом отдельном случае регулируется набором правил – созданными человеком законами…» («Человеческая деятельность» (1949; Челябинск: Социум, 2012. С. 265)); «Чтобы не допустить этого, необходимо ограничивать власть правительства. Это задача всех конституций, биллей о правах и законов. В этом смысл всех сражений за политическую свободу, которые вели люди» (Там же. С. 268); «Цель всех современных политических и юридических институтов – оградить свободу индивидуума от посягательств со стороны правительства. Представительное правление и правовое государство, независимость судов и трибуналов от вмешательства со стороны исполнительной власти, habeas corpus, судебное разбирательство и возмещение ущерба в случае незаконных действий исполнительной власти, свобода слова и прессы, отделение церкви от государства и многие другие институты преследовали всегда одну и ту же цель: ограничить всесилие должностных лиц и оградить индивидуума от произвола» («Идея свободы родилась на Западе» (1950; см.: Мизес Л. фон. Либерализм. Челябинск: Социум, 2013. С. 235). Функция демократии, по Мизесу, состоит в мирной смене собственно правительства (правящей группы, отдающей приказы аппарату сдерживания и принуждения), обеспечивая согласие между волей государства и волей сложившегося в данный момент большинства. При недемократических режимах используюся другие средства, чтобы сделать правительство зависимым от воли управляемых, – гражданская война, революция, восстание. Именно таких форм смены властной верхушки помогает избежать демократия: «Демократия – это такая форма политического устройства, которая позволяет приспосабливать правительство к желаниям управляемых без насильственной борьбы. Если в демократическом государстве правительство больше не проводит ту политику, которую хотело бы видеть большинство населения, то, для того чтобы посадить в правительственные кабнеты тех, кто желает работать в соответствии с волей большинства, нет необходимости начинать гражданскую войну. Посредством выбором и парламентских процедур смена правительства происходит гладко и без трений – насилия и кровопролития» («Либерализм» (1927; Указ. изд., с. 45). См. также работы Мизеса: «Социализм» (Указ. изд., с. 52–56); «Всемогущее правительство» (1944; М.; Челябинск: Социум, 2013. С. 69, 161); «Человеческая деятельность» (Указ. изд., рубрика «Демократия» в Предметном указателе)). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Привлекательность социализма Хайек считал опасной. Социализм, по мнению Хайека, был противоположностью свободы, но его ошибочно отождествляли со свободой и равенством, поскольку он отвечал оптимистическому взгляду на социальный, технологический и экономический прогресс. Хайек считал такой утопический взгляд на предназначение социализма опасным заблуждением: «Что же касается свободы, то основатели социализма высказывались о ней совершенно недвусмысленно. Корнем всех зол общества XIX столетия они считали свободу мысли. А предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон предсказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмотренных его теорией плановых советов, станут обходиться «как со скотом»»⁹⁴. Социалисты, считал Хайек, присвоили термин «свобода» и использовали его для обозначения того, что на самом деле было экспроприацией богатства: «Тем более жестокой будет трагедия, если окажется, что обещанный нам Путь к Свободе есть в действительности Столбовая Дорога к Рабству. Именно обещание свободы не дает увидеть непримиримого противоречия между фундаментальными принципами социализма и либерализма. Именно оно заставляет все большее число либералов переходить на стезю социализма и нередко позволяет социалистам присваивать себе само название старой партии свободы. В результате большая часть интеллигенции приняла социализм, так как увидела в нем продолжение либеральной традиции. Сама мысль о том, что социализм ведет к несвободе, кажется им поэтому абсурдной»⁹⁵. Поэтому для Хайека предусматриваемое Поппером воссоединение социализма и либерализма было принципиально неприемлемым, поскольку социалисты пренебрегали личностью. Конечные цели социалистического общества можно реализовать только в ущерб потребностям и желаниям отдельного человека, а для либералов отдельный человек был неприкосновенной святыней[28]28
  На протяжении всей книги автор последовательно представляет интеллектуальные позиции как предмет иррациональной веры, а не как плод тщательных эпистемологических, методологических и теоретических рассуждений, а также анализа социальных последствий реализации того или иного принципа. Между тем, например, традиция обоснования принципа методологического индивидуализма (в противовес методологическому холизму) насчитывает уже более 100 лет, начиная с Й. Шумпетера, предложившего этот термин в 1908 г., и М. Вебера, в 1920-х годах рекомендовавшего придерживаться этого методологического принципа в социальных науках. Более того, под другими именами методологический спор между индивидуализмом и коллективизмом восходит к «спору о методах», развернувшемуся между основателем австрийской школы и представителями немецкой исторической школы в политэкономии в 1880-1890-х годах. См. также прим. на с. 76, 77, 99. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Две позиции находились в непримиримом конфликте. По убеждению Хайека, социализм был порождением коллективизма.

Для Хайека коллективизм, как бюрократизм для Мизеса и платоновский или гегелевский историцизм для Поппера, был сопряжен с моральной проблемой, проблемой «конца истины». Все индивидуальные стремления и действия должны быть подчинены высшей общественной цели, провозглашенной коллективистским государством: «Осуждение любой деятельности, не имеющей очевидной практической цели, соответствует самому духу тоталитаризма. Наука для науки или искусство для искусства равно ненавистны нацистам, нашим интеллектуалам-социалистам и коммунистам. Основанием для всякой деятельности должна быть осознанная социальная цель»⁹⁶. Реальность теряет свою эмпирическую основу и становится чем-то таким, что официально устанавливается и определяется власть имущими в соответствии с их социальными планами – их монополией на истину. Интеллектуальную свободу недопустимо подрывать и разрушать хотя бы потому, что, как саркастически заметил Хайек, люди в большинстве своем «не способны мыслить самостоятельно»⁹⁷.

В этот период своей деятельности Хайек пытался также сформулировать альтернативу характерной для XIX в. расплывчатой экономической теории laissez faire. Стремление преодолеть ограниченность теории laissez faire и вместе с тем что-то противопоставить новым формам интервенционизма, которым были привержены английские новые либералы эдвардианской эпохи[29]29
  Эдвардианская эпоха, или Эдвардианский период, в истории Соединенного Королевства – период правления короля Эдуарда VII с 1901 по 1910 г., в который также иногда включают и несколько лет после его смерти, предшествовавшие началу Первой мировой войны. Две наиболее известные работы новых либералов того времени переведены на русский язык: Сэмюэл Г. Либерализм: опыт изложения принципов и программы современного либерализма. М., 1905; Хобхаус Л. Т. Либерализм // О свободе: антология мировой либеральной мысли (I половина ХХ века). М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 83 – 182. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], а также „либерализму“ Рузвельта и Нового курса, составляет отличительную черту исследований ранних неолибералов. Этими вопросами занимались немецкие неолибералы Вальтер Ойкен и Франц Бём (а также Вильгельм Рёпке и Александр Рюстов, который в числе первых предложил сам термин «неолиберальный»; эта группа была известна под названием ордолибералов, и речь о ней пойдет в следующей главе), Генри Саймонс и Фрэнк Найт в Чикагском университете (тоже персонажи следующей главы), Хайек, Поппер и Роббинс в Лондонской школе экономике в 1930-1940-е годы⁹⁸. По мысли Хайека, несогласие с социалистическим и коллективистским планированием не следует путать с «догматической приверженностью принципу laissez faire»⁹⁹. Государство необходимо для того, чтобы гарантировать условия свободной конкуренции. Вместе с тем Хайек, как и Мизес, подчеркивал, что рынок – это саморегулирующийся организм. Ценовой механизм организует свободных индивидов в функциональную систему, управляемую спросом и предложением. Это избавляет от необходимости прибегать к принуждению, которое подразумевается планированием: «Именно таким механизмом является в условиях конкуренции система цен, и никакой другой механизм не может его заменить. Наблюдая движение сравнительно небольшого количества цен, как наблюдает инженер движение стрелок приборов, предприниматель получает возможность согласовывать свои действия с действиями других людей. Существенно, что эта функция системы цен реализуется только в условиях конкуренции, т. е. лишь в том случае, если отдельный предприниматель должен учитывать движение цен, но не может его контролировать»¹⁰⁰. Тем не менее, как и Поппер, Хайек считал, что преимущества конкуренции можно дополнить определенными правилами и ограничениями, например, в области охраны здоровья и безопасности, и даже такими мерами, которые приводят к конкретным социальным последствиям.

Но где провести разграничительную линию? Какие социальные последствия в достаточной мере оправдывают вмешательство государства, а какие нет? В этом состояла суть критических замечаний Кейнса, когда он читал «Дорогу к рабству»: «Вы несколько раз замечаете, что вопрос в том, где провести границу. Вы признаете, что где-то ее нужно провести, но логически этот предел установить невозможно. При этом вы никак не объясняете, где же все-таки ее провести, и в известном смысле избегаете практического ответа. Понятно, что вы и я, по всей вероятности, провели бы ее в разных местах. По моим представлениям, вы сильно недооцениваете практическую целесообразность среднего пути. Но коль скоро вы признаете, что логически предел установить невозможно, а линию провести все-таки нужно, вы своим рассуждением опровергаете сами себя, поскольку стараетесь убедить нас, что стоит нам только пойти в запланированном направлении, как мы тут же вступаем на скользкий путь, который неизбежно ведет к пропасти»¹⁰¹. По отношению к Хайеку эта беспощадная критика не совсем справедлива, потому что он все же очертил пределы применимости теории laissez faire¹⁰². Например, он считал, что государство несомненно должно регулировать денежную систему, не допускать возникновения частных монополий и осуществлять контроль за естественными монополиями. Это отличало Хайека от членов второй чикагской школы, в частности Аарона Директора или Милтона Фридмена, которые после 1950 г. пересмотрели антимонополистическую позицию ранних неолибералов¹⁰³,[30]30
  Этот факт неоднократно подчеркивается на страницах этой книги, однако автор нигде не упоминает причины этого и аргументов, приводимых Фридменом, Стиглером и др. в поддержку своей позиции. Возможно, стоит отметить, что на отношение послевоенных экономистов к антимонопольному регулированию повлияли ислледования Стиглера в области теории регулирования, исследования в рамках теории общественного выбора и школы права и экономики. Добавим, что в послевоенные годы Фридмен и Стиглер фактически создали неоклассическую теорию цены, написав первые современные учебники в этой области. Правильнее было бы сказать, что новое поколение чикагской сколы подвергло антитрестовскую позицию своих предшественников тщательному анализу и обнаружило ее несостоятельность. В частности Фридмен считал, что «восстановить конкурентный ландшафт XIX в. можно очень простым способом: достаточно прекратить текущее регулирование частных монополий. Фридмен призывал упразднить антитрестовский закон Шермана за исключением тех статей, отмена которых может привести к невыполнению контрактов. В подкрепление своей позиции он указывал, что «вряд ли когда-нибудь существовала частная монополия, способная поддерживать свое монополистическое положение без помощи государства». По его твердому убеждению, с отменой таможенных пошлин, существенным пересмотром корпоративного налогового кодекса и прекращением целевой государственной поддержки все основные проблемы, связанные с монополией, будут решены. Само понятие «чистая монополия» он считал сбивающим с толку, поскольку «у всего есть заменители», даже если эти заменители имеют совсем другую форму» (Бёргин Э. Великая революция идей: возрождение свободных рынков после депрессии; М.: Мысль, 2017). См. также выше прим. на с. 76, 77, 96. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Как он писал в «Дороге к рабству», «вопрос только в том, окупают ли в каждом таком случае полученные преимущества социальные издержки. Совместима конкуренция и с разветвленной сетью социальных услуг, если только сама эта сеть не организована так, чтобы снизить эффективность конкуренции в какой-то широкой области»¹⁰⁴. Однако в реальных обстоятельствах ответ на вопрос, когда вмешиваться, а когда нет, зависел от субъективного решения государства, желавшего вмешаться, да и не мог быть иным, поскольку каждое правительство и тем более каждый отдельный человек провели бы эту линию по-своему. Непредсказуемость решений и была той фундаментальной проблемой, которую подметил Кейнс. По мнению Хайека, в принципе можно представить оправдание для Нового курса или для реформы здравоохранения Ная Бивена. Таким образом, хотя Хайека не устраивала концепция среднего пути, связанная с Рузвельтом, Кейнсом и смешанной экономикой, в конце концов он стал говорить так, словно мог ее поддержать. В связи с этим следует учесть, что главной мишенью ранних неолибералов, особенно австрийских, таких как Хайек, был тоталитаризм. Тоталитаризм советского типа, полагал Хайек, мало чем отличался от нацистского. Главное свойство тоталитарных систем состоит в том, что они стремятся к полному отрицанию индивида, его желаний, чаяний и нужд: «Различные виды коллективизма, коммунизма, фашизма и т. д. расходятся в определении природы той единой цели, к которой должны направляться все усилия общества. Но все они… стремятся организовать общество в целом и все его ресурсы в подчинении одной конечной цели и отказываются признавать какие бы то ни было сферы автономии, в которых индивид и его воля являются конечной ценностью»¹⁰⁵. С тоталитаризмом не может быть никаких компромиссов. А вот с некоторыми аспектами социального государства примириться вполне возможно, – особенно если учесть еще свежую память о Великой депрессии.

Критические замечания Кейнса сильно задели Хайека. Много лет спустя в переписке с американским кейнсианцем Полом Самуэльсоном Хайек выразил свое неудовольствие в связи с публичным искажением, как он считал, его идей, изложенных в «Дороге к рабству». Он упрекнул Самуэльсона за то, что тот в своем известном учебнике по экономике утверждал, что Хайек считал дорогу к рабству неизбежной: «Кажется, я обнаружил источник голословных утверждений, которые постоянно встречаю, о моей книге «Дорога к рабству»; мне они крайне неприятны, и я не могу воспринимать их иначе, как злонамеренное искажение, которое в значительной мере дискредитировало мои идеи»¹⁰⁶. Далее Хайек писал: «Полагаю, что если вы освежите в памяти мою книгу, Вы, несомненно, признаете, что ваше утверждение голословно и, вероятно, стало главной причиной того предвзятого отношения, которое многим мешает отнестись к моим доводам с полной серьезностью. Боюсь, я не смогу оставить этот случай без последствий. Созданием этого мифа вы причинили такой вред в плане формирования общественного мнения, что я вынужден настаивать на публичном опровержении и извинении, сделанном в такой форме, которая будет соразмерна распространенности вашей книги»¹⁰⁷. Хайек был возмущен тем, что он считал искажением его базовой концепции, одну из основ которой составляла способность свободных индивидов в обществе менять курс. Институт выборов подразумевал, что общество может не только предоставлять властные полномочия, но и отбирать их¹⁰⁸.

Еще один важный момент, волновавший Хайека, – это пределы самоуспокоенности демократической общественности. В частности, широко бытовало убеждение, что планирование и регулирование экономики ничем особенным не грозят, поскольку затрагивают исключительно экономическую сферу. С точки зрения Хайека, это миф чистой воды. Усиление государственного контроля над экономикой как раз и есть первый шаг, чреватый дальнейшей опасностью. В своем убеждении, что никакая свобода невозможна без экономической рыночной свободы индивида, Хайек опять же близок к Мизесу. Растущее вмешательство государства в экономику, считал Хайек, разрушало самые основы свободы, как она им понималась в парадигме западной цивилизации. В этом плане неолибералы чувствовали себя очень неуютно. В своей неудачной речи во время предвыборной кампании 1945 г., в самый канун выборов, которые Уинстон Черчилль с треском проиграл, он заявил, что лейбористам, возможно, понадобится «своего рода гестапо», чтобы ввести социализм в Англии. Но на избирателей это не произвело совершенно никакого впечатления, поскольку они просто не воспринимали всерьез нападки на демократические левые партии¹⁰⁹. (Умеренность Эттли тоже не помогла Черчиллю.)

С точки зрения Хайека и Мизеса, экономика неотделима от других областей социальной и политической жизни. Экономическая свобода создает условия для остальных свобод. По словам Хайека, «власти, управляющие экономической деятельностью, будут контролировать отнюдь не только материальные стороны жизни. В их ведении окажется распределение ограниченных средств, необходимых для достижения любых наших целей. И кем бы ни был этот верховный контролер, распоряжаясь средствами, он должен будет решать, какие цели достойны осуществления, а какие – нет. В этом и состоит суть проблемы. Экономический контроль неотделим от контроля над всей жизнью людей, ибо, контролируя средства, нельзя не контролировать и цели»¹¹⁰. Это принципиально важный тезис. Экономическую свободу невозможно отделить от политической и гражданской свободы. Не может быть никакой свободы, если нет экономической свободы. Это представление наряду с концепцией Мизеса, считавшего, что общество laissez faire построено на «демократической» власти потребителя, легло в основу позиции Милтона Фридмена в книге «Капитализм и свобода» (1962); по его утверждению, человеческая свобода основана на рынке. Обо всем этом речь пойдет в следующей главе.

Есть еще одна любопытная параллель, о которой здесь стоит упомянуть. И „либералы“ Нового курса, и английские социал-демократы основывали свои эгалитарные идеи на том соображении, что политическая свобода неполноценна без определенной экономической защищенности; эта базовая предпосылка имеет долгую историю в левой мысли. Экономическая свобода, как ее понимали неолибералы, – чисто формальное понятие, поскольку для очень многих людей такая свобода недостижима. Как считает Кейт Трайб, Хайек, рассуждая о пагубном влиянии немецкой этатистской традиции (восходящей к Бисмарку и прусской доктрине Rechtsstaat[31]31
  Правовое государство (нем.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]), не признавал, что во времена Промышленной революции политические реформаторы пытались решать тяжелые проблемы реальной жизни¹¹¹. Во второй половине XIX в. либералы стали меньше беспокоиться о возможном вреде государственного регулирования и вмешательства; они пришли к убеждению, что необходимые социальные реформы действительно улучшают жизнь большого числа людей, страдавших от вызванного промышленным капитализмом сильного неравенства. Без экономической свободы политические и гражданские права мало что значат. Неолибералы тоже считали, что одних только политических и гражданских свобод недостаточно. Но для них связующим звеном была свобода покупать и продавать, которой обладает индивид на рынке. Здесь мы видим еще одно фундаментальное различие между превознесением достоинства рынка как поставщика свободы и убеждением, что рынок представляет собой препятствие для свободы, и чтобы свобода стала возможной, необходимо смягчить самые резкие негативные последствия его воздействия. Иными словами, по известной формулировке Исайи Берлина, это различие между негативной и позитивной свободой¹¹²,[32]32
  Л. фон Мизес критиковал корректность самого этого различения между негативной и позитивной свободой, впервые введенного немецкими катедер-социалистами в конце XIX в. См.: Мизес Л. фон. Теория и история: интерпретация социально-экономической эволюции. М.; Челябинск: Социум, 2013. С. 19–20. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Конфликт между свободным рынком и государством Хайек рассматривал как выбор, от которого зависит будущее свобод, выпестованных западными демократиями: «Выбор, перед которым мы сегодня стоим, – это не выбор между системой, где все получат заслуженную долю общественных благ в соответствии с неким универсальным стандартом, и системой, где доля благ, получаемых индивидом, зависит в какой-то мере от случая. Реальная альтернатива – это распределение благ, подчиненное воле небольшой группы людей, и распределение, зависящее частично от способностей и предприимчивости конкретного человека, а частично от непредвиденных обстоятельств»¹¹³. Таким образом, по мысли Хайека, негативная свобода – это максимум того, что может быть обеспечено государством с помощью верховенства права и надзора за порядком конкуренции. Но эта негативная свобода подкрепляется меритократией. Попытка же сконструировать позитивную свободу влечет за собой угрозу порабощения. Проявленное политиками и обществом после войны и депрессии общее желание установить какую-то степень экономической защищенности вполне понятно. Однако, считал Хайек, опасности непреднамеренных последствий расширения власти государства (а это необходимо для обеспечения позитивной свободы) перевешивают выгоду от защиты, которое всеобщее социальное государство способно предоставить нуждающимся. По его мнению, есть два типа защищенности: «Речь идет, во-первых, о защищенности от тяжелых физических лишений, о гарантированном минимуме для всех и, во-вторых, о защищенности, определяемой неким стандартом, уровнем жизни, о гарантированном относительном благополучии какого-то лица или категории лиц. Иными словами, есть всеобщий минимальный уровень дохода и есть уровень дохода, который считается «заслуженным» или «положенным» для определенного человека или группы»¹¹⁴.

Кейнсианский же подход к экономическому управлению, изложенный в книге «Общая теория занятости, процента и денег» (1936), по мнению Хайека, предусматривал привилегированное положение одних групп по сравнению с другими¹¹⁵. Скажем, инфляция и ее последствия выгодны потребителям[33]33
  Трудно сказать, является ли это утверждение изложением точки зрения Хайека или выражением собственных представлений автора. По крайней мере в «Дороге к рабству» не удалось обнаружить мест, которые можно было бы интерпретировать подобным образом, зато имеется следующий пассаж: «Следует отметить, что денежная политика не сможет стать средством преодоления этих затруднений, ибо она не приведет ни к чему, кроме общей и значительной инфляции, необходимой, чтобы поднять все заработки и цены до уровня тех, которые невозможно снизить. Но и это принесет желаемые результаты только путем снижения реальной заработной платы, которое произойдет при этом не открыто, а «под сурдинку». А кроме того, поднять все доходы и заработки до уровня рассматриваемой группы означает создать такую чудовищную инфляцию, что вызванные ею рассогласования и несправедливости будут значительно выше тех, с которыми мы собираемся таким образом бороться» (Хайек Ф. Дорога к рабству. М.: Новое издательство, 2006. С. 200–201). – Прим. науч. реЪ.


[Закрыть], но затрудняют сбережение и инвестирование. Экономическую защищенность можно приобрести лишь ценой утраты эквалитарной, в попперовском смысле, свободы, т. е. равенства всех людей перед законом и свободы доступа на рынок для каждого. Если мы хотим сохранить свободу, считал Хайек, нам нужно «вновь вспомнить слова Бенджамина Франклина, выражающие кредо англосаксонских стран и равно применимые как к странам, так и к людям: «Те, кто в главном отказываются от свободы ради покупки временной безопасности, не заслуживают ни свободы, ни безопасности»»¹¹⁶.

Таким образом, моральные результаты «коллективизма» более важны, чем его «моральные основы» или вдохновляющие его мотивы¹¹⁷: «Теперь мы должны ненадолго вернуться к той важнейшей мысли, что свобода личности несовместима с главенством одной какой-нибудь цели, подчиняющей себе всю жизнь общества. В свободном обществе единственным исключением из этого правила является война или другие локализованные во времени катастрофы. Мобилизация всех общественных сил для устранения такой ситуации становится той ценой, которую мы сознательно платим за сохранение свободы в будущем. Из этого ясно, почему бессмысленны модные ныне фразы, что в мирное время мы должны будем делать то-то и то-то так, как делаем во время войны. Можно временно пожертвовать свободой во имя более прочной свободы в будущем. Но нельзя делать этот процесс перманентным»¹¹⁸. Вся надежда на США и Англию, где, считал Хайек, традиции человеческой свободы сохранились лучше всего. В то же время Хайека очень беспокоил ущерб, нанесенный традициям индивидуализма и свободы даже в этих двух странах¹¹⁹: «Этими качествами (присущими в такой же степени, пожалуй, еще только нескольким малочисленным нациям, таким как голландцы или швейцарцы) были независимость и самостоятельность, инициативность и ответственность, умение многое делать добровольно и не лезть в дела соседа, терпимость к людям странным, непохожим на других, уважение к традициям и здоровая подозрительность по отношению к властям. Но наступление коллективизма с присущими ему нейтралистскими тенденциями последовательно разрушает именно те традиции и установления, в которых нашел свое наиболее яркое воплощение демократический гений и которые, в свою очередь, существенно повлияли на формирование национального характера и всего морального климата Англии и США»¹²⁰. Хайек считал, что отстаивать эти ценности нужно прежде всего в сфере идей. Немаловажно иметь в виду, что Хайек был эмигрантом из Австрии (в политической культуре которой доминировал немецкий этатизм) и удачно обосновался в Англии, где получил гражданство. Личный опыт, несомненно, укрепил его в убеждении, что Англия и США – это оплоты свободы. Хайек прекрасно сознавал достижения социалистов, особенно благодаря деятельности Фабианского общества, в развитии социал-демократической политики, которая была принята консерваторами, либералами и лейбористами. Политическими успехами социалистов он восхищался почти так же сильно, как английской и американской политической культурой. Он считал, что такое же движение нужно создать и для защиты свободного рынка и индивидуальной свободы. Это привело его к мысли создать организацию, которая объединила бы ученых-единомышленников из Европы и США.