Текст книги "Рождение неолиберальной политики. От Хайека и Фридмена до Рейгана и Тэтчер"

Третий элемент доктрины Смита, важный для неолибералов, – это ограничение полномочий государства. В этом пункте Фридмен вновь апеллирует к образу невидимой руки. Если рынки, говорит он, создают общее благо вопреки индивидуальным намерениям участников рыночного процесса, то в политике все обстоит наоборот. В политической жизни роль невидимой руки зловредна, ибо благие намерения интервенционистов приводят к ужасным результатам. Смит, указывает Фридмен, нашел виновного в лице «человека, пристрастного к системам», который играет людьми так, словно передвигает фигуры на шахматной доске: «[цитируется «Теория нравственных чувств»] «При этом он забывает, что ходы фигур на шахматной доске зависят единственно от руки, переставляющей их, между тем как в великом движении человеческого общества каждая отдельная часть целого двигается по свойственным ей законам, отличным от движения, сообщаемого ей законодателем. Если оба движения совпадают и принимают одинаковое направление, то и развитие всего общественного механизма идет легко, согласно и счастливо. Но если они противоречат друг другу, то развитие оказывается беспорядочным и гибельным и весь общественный механизм приходит вскоре в совершенное расстройство»[42]42
  Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997. С. 230. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Неспособность понять этот глубокое наблюдение породило невидимую руку в политике, совершенно противоположную невидимой руке на рынке. В политике люди, действующие исключительно в интересах общественного блага (как они его представляют), «невидимой рукой направляются к цели, которая совсем не входила в их намерения». Они становятся проводниками особых интересов, которым сознательно никогда не стали бы служить. В конечном счете они приносят общественный интерес в жертву особому интересу, интерес потребителей в жертву интересу производителей, интерес масс, не получивших высшего образования, в жертву интересу тех, кто получил его, интерес бедного класса наемных работников, обремененного налогом на занятость, в жертву интересу среднего класса, получающего непропорционально большие выгоды в плане социального обеспечения, и так далее по всем направлениям»⁵⁶. В этом отрывке Фридмен рассуждает с явной оглядкой на теорию регулирования, предложенную его другом Джорджем Стиглером, и, в частности, на идею Стиглера, согласно которой регуляторы «захватываются» регулируемыми (о чем речь пойдет ниже).

Фридмен тоже придавал важное значение феномену, суть которого сформулировал Стиглер: рациональное взаимодействие администраторов с носителями особых интересов приводит к иррациональному результату захвата первых вторыми. Это отразилось в убеждении Фридмена, что государство как коллективное целое не должно принимать никаких решений кроме тех, которые абсолютно необходимы в интересах индивидов. Трудность состояла в точном определении подходящего момента и крайних пределов государственного вмешательства; именно на нее указал Кейнс, когда ознакомился с «Дорогой к рабству» Хайека. Но даже самое мягкое вмешательство, с точки зрения Фридмена, в лучшем случае приводит к беспорядку на рынке, а в большинстве случаев вызывает коррупцию. Поэтому он всегда выступал за снижение любых налогов, например за поправку о снижении налогов согласно Положению № 13 в Калифорнии в 1970-х годах[43]43
  Положение № 13 (Proposition 13, официальное название «Народная инициатива по ограничению налогообложения имущества») – принятая в 1978 г. поправка к Конституции штата Калифорния; ограничивала ставку налога на недвижимость одним процентом оценочной стоимости объекта недвижимости, понизила величину налога путем установления базы налогобложения в ценах 1975 г. и ограничила индексацию оценочной стоимости недвижимости в связи с инфляцией потолком 2 % в год. См. также ниже с. 223. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], поскольку это ограничивало возможности властей распоряжаться чужими деньгами. Согласно Фридмену, «враги свободы относят все недостатки мира на счет рынка, а все достоинства – на счет благотворного вмешательства государства. Как подчеркивает Смит, перемены к лучшему происходят не благодаря государственному вторжению в сферу рынка, а вопреки ему»⁵⁷. Однако, по мнению Ротшильд, Фридмен и Хайек толкуют действие невидимой руки несколько упрощенно, упускают из вида сложный набор смыслов, присутствующий в теории Смита, а также ироническую отстраненность его позиции, и в конечном счете неверно понимают тот резонанс, которого хотел добиться сам Смит. Для Смита эгоизм (self-interest) не подразумевает себялюбия (selfishness), хотя он прекрасно понимал, как себялюбивые люди представляют себе свои эгоистические интересы. Далее, с точки зрения Смита, просвещенный эгоизм неразрывно связан с моральным воспитанием и сочувствием. Изъян неолиберальной интерпретации этих трех компонентов теории Смита состоит в том, что она упускала из виду главный настрой всего корпуса его работ, а потому неолиберальные идеи возводились на превратно понятом основании. Неолибералы рассматривали Смита в отрыве от его времени, места и политической ситуации и сводили широкий спектр его замысла всего к трем положениям.

Экономическая и политическая свобода: Милтон Фридмен и неолиберализм эпохи холодной войны

Фридмен отдавал себе отчет в том, что неолиберализм испытывает определенные трудности со Смитом, и признавал, что Смит отводил государству роль более существенную, чем та, которую считал оправданной сам Фридмен. В частности, Смит выделял три свойственные государству обязанности. Первые две – защита от иностранного вторжения, беспристрастное обеспечение правосудия, защиты и безопасности граждан – были вне вопросов. А вот третья, по мнению Фридмена, их вызывала: «Вся проблема в третьей, а именно в “обязанности создавать и содержать определенные общественные сооружения и учреждения, создание и содержание которых не может быть в интересах отдельных лиц или небольших групп, потому что прибыль от них не сможет никогда оплатить издержки отдельному лицу или небольшой группе, хотя и сможет часто с излишком оплатить их большому обществу”. Эта третья обязанность потенциально опасна. При правильном истолковании она, конечно, является обоснованной функцией государства. С другой же стороны, ее можно использовать для оправдания совершенно безграничного расширения полномочий государства. Обоснованность ее состоит в целесообразности вмешательства государства для нейтрализации последствий для третьих сторон, или, как это называется на техническом экономическом языке, последствий «внешней экономии и внешних потерь». Если действия того или иного лица причиняют убытки или приносят выгоду другим лицам, которые в этих действиях не участвуют, то эти последствия равнозначны принудительному обмену, навязанному другим лицам»⁵⁸.

Фридмен считал, что Смит неверно оценил природу «последствий для третьих сторон» и потенциальный вред, который они способны причинить рыночным процессам. Подобно своему наставнику Саймонсу, а также Хайеку в «Конституции свободы», Фридмен видит главную задачу правительства и государства в надзоре за соблюдением правил честной конкуренции. Однако, с его точки зрения, деятельность рынка и государства оценивалась по двойным стандартам: «Основное соображение, придающее важность последствиям для третьих сторон от частных действий, – это трудность определения вызванных извне убытков и выгод; будь это легко, можно было бы подвести все под добровольный обмен. Но то же самое соображение служит аргументом против действий государства, поскольку очень трудно оценить чистые конечные потери и выгоды от его предположительно правильных действий. Кроме того, эти действия влекут за собой и дополнительные внешние эффекты в силу специфики их финансирования и в силу опасности для свободы, которую таит в себе расширение полномочий государства. Возможно, самая крупная интеллектуальная ошибка в этой области, совершенная в прошлом веке, – это применение двойного стандарта к рынку и политическим действиям. «Дефект» рынка, вызванный отсутствием конкуренции либо влиянием внешних воздействий (равнозначным, как показано в новейших исследованиях, трансакционным издержкам), считался безусловным оправданием государственного вмешательства. Но у политического механизма тоже есть свои «дефекты». Сравнивать реальный рынок с идеальной политической структурой нельзя. Корректно сравнивать реальное с реальным или идеальное с идеальным. К сожалению, Смит во многом способствовал укоренению этой ошибки»⁵⁹.

Но Смит не мыслил категориями успехов и неудач государства Нового курса в ХХ в., – хотя определенно пошел дальше Фридмена в признании необходимости государственного администрирования. В частности, он утверждал, что государство должно отвечать за образование и инфраструктуру, тогда как Фридмен считал, что с этими задачами вполне справится рынок, располагающий обязательствами и конкуренцией альтернативных поставщиков услуг⁶⁰. Принципиально важное для всей системы Смита понятие нравственного индивида Фридмен тоже не принимал. Смита беспокоило то, что привычка «восхищаться богатыми и знатными людьми и презирать людей бедных или незнатного происхождения или пренебрегать ими», ведет «к искажению наших нравственных чувств»⁶¹. А Фридмена интересовали условия, при которых наилучшим образом мере обеспечена индивидуальная свобода. Иными словами, в той мере, в какой свободное рыночное общество ни для кого не создает препятствий, люди в нем получают наибольшие возможности для удовлетворения своих желаний.

В работах Хайека, Фридмена и Бьюкенена моральные проблемы почти не затрагиваются. В этом плане неолиберальная мысль как политическая философия принимает в расчет не ценности, а лишь чистые экономические процессы. В «Конституции свободы» Хайек определяет свободу негативным образом – как «такое внешнее состояние людей, при котором принудительное воздействие одних на других сведено к достижимому минимуму»⁶². Хайек, несомненно, с восхищением отдавал должное англо-американским традициям конституционализма и верховенства права, но в целом индивидуальное поведение человека не привлекало его внимания. Фридмен выстроил концепцию радикального индивидуализма, рассматривавшую рынок как питательную среду для индивидуальных демократических и человеческих прав. Этот срез его идей знаменует решительный разрыв с классической традицией Смита и Юма, которые по своим глубинным убеждениям были республиканцами, а не демократами.

Как мы видели, неолиберальная мысль начала с упрощенного прочтения главной посылки Адама Смита, гласившей, что человек есть рациональное существо, действующее в собственных интересах. Человеческая свобода зиждется на экономическом индивиде, чья свобода на рынке, с точки зрения неолибералов, равнозначна человеческой свободе в общем смысле⁶³. Из этого главного тезиса вытекали все остальные утверждения. По существу же, представление о человеческой природе, которого придерживались Фридмен, Хайек, Мизес, Бьюкенен и другие неолиберальные мыслители 1940-1970-х годов и более позднего времени, было довольно ограниченным, хотя в нем и присутствуют (особенно у Хайека) отдельные элементы консерватизма Бёрка. Неолибералы считали, что единственно достоверным и наблюдаемым свойством этой природы являются действия людей в собственных интересах с целью максимизации личной пользы. По утверждению Фридмена, «либерал считает, что люди несовершенны. Для него проблема социальной организации является в такой же степени негативной проблемой удержания «плохих» людей от причинения зла, в какой она является проблемой помощи «хорошим» людям в совершении добра; разумеется, «плохими» и «хорошими» могут быть одни и те же люди: все зависит от того, кто о них судит»⁶⁴. Сказать, что неолибералы понимали человека как существо сугубо эгоистическое, было бы карикатурным упрощением их действительной позиции. Но в позднейших популярных интерпретациях она представала именно такой, – как «культ алчности», блестяще изображенный в фильме Оливера Стоуна «Уолл-стрит» (1987). На самом же деле Хайек и Фридмен считали, что люди могут быть и хорошими, и плохими.

Точнее было бы сказать, что для неолиберала рынок есть тот институт, который наиболее эффективно обеспечивает благополучие. В письме к Хайеку по поводу планов последнего создать Общество Мон-Пелерен Мизес писал: «Laissez faire не означает: пусть зло продолжается. Это означает: пусть потребители, т. е. люди, совершая покупки или воздерживаясь от них, решают, что и кому следует производить. Альтернатива laissez faire – передача этих решений патерналистскому государству. Никакого среднего пути нет. Либо властвуют потребители, либо властвует государство»⁶⁵. (Этот пассаж типичен для Мизеса, решительно отвергавшего любую попытку изобразить неолиберализм неким «средним путем», как это допустил Фридмен в статье 1951 г.) Здесь Мизес изложил важнейшую для неолибералов идею: рынок есть та первичная сфера, в которой осуществляется и выражается свобода. Кроме того, в этой сфере потребители заявляют о своих желаниях: те вещи, на которые есть спрос, производятся и поставляются, а те, которые не пользуются спросом, сходят на нет и исчезают. Функция государства (помимо его основной задачи – защиты физической безопасности граждан) должна быть ограничена надзором за соблюдением правил конкуренции и здоровым состоянием рынков[44]44
  По крайней мере в опубликованных работах Мизес нигде не пишет о том, что государство должно заниматься надзором за соблюдением правил конкуренции и здоровым состоянием рынка. Кроме того, это утверждение несколько противоречит утверждению автора на с. 117. См. прим. на указанной странице. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Ведь именно на рынке люди совершают самый подлинный, не искаженный благими намерениями выбор. Связь между политической и экономической свободой выражена здесь максимально четко и является связью иного порядка, чем та связь, которую имел в виду Смит. Последний всегда допускал возможность того, что по крайней мере в некоторых случаях люди могут и не знать, чего на самом деле хотят, а в других случаях рынок, предлагая то, чего люди хотят, поддерживает неуместные и нежелательные стадные чувства.

Вместе с тем Людвиг фон Мизес имел более корректный взгляд на Смита в плане связи последнего с неолиберальными идеями. Он признавал, что Смит был важной фигурой, наследие которой было воспринято и использовано неолибералами. Но он не питал иллюзий в отношении действительных масштабов значимости Смита для середины ХХ в. (в нижеследующем отрывке заметно также острое разочарование самого Мизеса по поводу того, что его собственные идеи игнорируются профессиональным экономическим истеблишментом). Во введении к «Богатству народов» (издание 1952 г.) Мизес предупреждал: «Не нужно думать, что в исследовании Смита можно найти ключ к современным экономическим теориям или современным проблемам экономической политики. Изучение экономической науки можно заменить чтением Смита не больше, чем изучение математики чтением Евклида. В лучшем случае оно может служить историческим введением в изучение современных идей и мер экономической политики. Не найдет читатель в «Богатстве народов» и опровержения теорий Маркса, Веблена, Кейнса и их последователей. Социалисты пытаются обманным путем убедить людей, что экономическую свободу защищали только авторы XVIII в. и что социалисты, опровергнув Смита (что, естественно, им не удалось), сделали все необходимое для доказательства правильности своих собственных идей. Социалистические профессора – не только в странах за железным занавесом – не говорят студентам ни слова о современных экономистах, которые объективно рассматривают главные экономические проблемы и не оставили камня на камне от ложных теорий всех направлений социализма и интервенционизма. Если их упрекают в предвзятости, они настаивают на своей невиновности: «Разве, – возражают они, – мы не разбирали на семинарах несколько глав Адама Смита?» В их педагогической программе чтение Смита служит ширмой, позволяющей игнорировать все здравые экономические теории современности. Читайте великую книгу Смита. Но не думайте, что это избавит вас от необходимости серьезно изучать современные экономические труды. Смит развенчивал политику государственного регулирования XVIII в. и ничего не может сказать ни о государственной политике в 1952 г., ни о коммунистической угрозе»⁶⁶.

Контекст холодной войны, на который Мизес здесь прозрачно намекает, – это важная тема, и мы вскоре разберем ее подробнее – сыграл существенную роль в формировании трансатлантического неолиберализма.

Наследие Смита использовали и злоупотребляли им такие политики, как Маргарет Тэтчер. Активно распространялся миф о вечных истинах, которые впервые сформулировал Смит, после него подтвердил английский классический либерал и политик Джон Стюарт Милль (впрочем, только в трактате «О свободе»), затем подхватил и убежденно принял Хайек, а следом за ним и Фридмен. Миф этот подпитывался с двух сторон. Во-первых, он помогал политикам произвести впечатление философской глубины. Во-вторых, он льстил интеллектуальному самолюбию ученых-неолибералов, заявлявших свои права на Смита, поскольку внушал им ощущение собственной политической значимости и принадлежности к признанным традиционным ценностям. Но если взять реальное, а не мифическое, соотношение идей Фридмена, Бьюкенена, Хайека и Мизеса с идеями Адама Смита, то становится понятно, в чем состояло новшество неолиберализма. Неолибералов отличала неистовая и рискованная вера в индивида и свойство его естественного экономического поведения в условиях рынка. Они не придавали большого значения искусственно привитому поведению, цивилизованным манерам или смитовскому нравственному чувству и обычно не рассматривали моральное поведение в числе экономических и политических реалий (Рейган и Тэтчер в своей политике и политической риторике возродили некоторые старые нравственные метафоры, но они не имели никакого отношения к неолиберальной теории свободного рынка). С точки зрения неолиберальных теоретиков, рыночные процессы в изобилии порождают свободу и возможности для преуспевания, которыми индивиды могут пользоваться по своему усмотрению. В отличие от либерализма Смита трансатлантический неолиберализм был порожден другим сочетанием политических реалий – холодной войны, Нового и Справедливого курсов, послевоенных лейбористских правительств Клемента Эттли и опасений подъема коллективизма. Эти тревожные обстоятельства побудили неолиберальных авторов признать недостаточность простой констатации связи между свободным рынком, демократией и человеческой свободой. Неолибералы выразили свою преданность индивидуальной свободе в апокалиптической картине борьбы между свободным обществом и коммунистическим тоталитаризмом.

Существенным вкладом Фридмена в неолиберальную доктрину стало обоснование им в книге «Капитализм и свобода» (1962) связи между экономической и политической свободой. Фридмен пошел дальше Мизеса, видевшего арену самовыражения людей в рынке, и утверждал, что общепринятое разделение экономической и политической сфер ошибочно[45]45
  В «Человеческой деятельности», увидевшей свет в 1949 г., Мизес посвятил разбору этого заблуждения несколько страниц. В частности, он прямо писал о «ложном разграничении двух областей человеческой жизни и деятельности, абсолютно отделяемых друг от друга, а именно экономической” и неэкономической сферы»” и подчеркивал, что «как только экономическая свобода, даруемая рыночной экономикой своим членам, устраняется, все политические свободы и билли о правах становятся бессмысленными». Имеет смысл воспроизвести здесь ключевую мысль Мизеса о соотношении политической и экономической свободы: «Свобода, которой люди пользовались в демократических странах западной цивилизации в годы триумфа старого либерализма, была продуктом не конституций, билля о правах, законов и кодексов. Единственная цель этих документов состояла лишь в защите личной и политической свободы, прочно установленной действием рыночной экономики, от поползновений со стороны чиновников. Никакое государство, никакой закон не может гарантировать или быть причиной свободы иначе, как поддерживая и защищая основополагающие институты рыночной экономики. Государство всегда подразумевает сдерживание и принуждение, неизбежно противостоит политической свободе. Государство служит гарантом политической свободы и совместимо с политической свободой только в том случае, если круг его задач соответствующим образом ограничен сохранением того, что называется экономической свободой. Там, где нет рыночной экономики, любые самые благие пожелания, оформленные в виде положений конституций и законов, остаются пустыми декларациями» (МизесЛ. фон. Человеческая деятельность. Челябинск: Социум, 2012. С. 269–270). Утверждение Д. Стедмена-Джоунза о том, что «Фридмен пошел дальше Мизеса» тем более странно, что в той же самой первой главе «Капитализма и свободы», первый абзац которой цитирует Д. Стедмена-Джоунз, тремя страницами ниже Фридмен пишет буквально следующее: «… Дайси, Мизес, Хайек и Саймонс в числе многих других… опасались, что продолжение движения к централизованному контролю над экономической деятельностью окажется “Дорогой к рабству”… Они подчеркивали экономическую свободу как средство достижения свободы политической» (курсив мой. – Науч. ред.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]: «Широко распространено мнение, что политика и экономика – вещи разные и между собой почти не связанные, что личная свобода – это вопрос политический, а материальное благополучие – экономический и что любое политическое устройство можно совместить с любым экономическим. Главными современными выразителями этого представления являются многочисленные проповедники «демократического социализма», безусловно осуждающие ограничения на личную свободу, навязываемые «тоталитарным социализмом» в России, но убежденные, что страна может взять на вооружение основные черты тамошнего экономического строя и тем не менее обеспечить личные свободы благодаря устройству политическому»⁶⁷. Книга Фридмена, наконец, осуществила пожелание Гарольда Ланау из Фонда Волкера получить американскую «Дорогу к рабству».

По убеждению Фридмена, свобода экономики от государственного вмешательства означает, что политическая власть отделена от экономической. Рынок сам по себе служит гарантией возможности несогласия: «В капиталистическом обществе надо лишь убедить нескольких богачей, чтобы заручиться средствами на пропаганду какой угодно идеи, пусть даже самой необычной, и таких людей, таких независимых источников поддержки находится немало. И вообще, необязательно даже убеждать людей или финансовые учреждения, обладающие соответствующими средствами, в разумности идей, которые вы планируете пропагандировать. Нужно лишь убедить их в том, что ваша пропаганда будет иметь финансовый успех, что соответствующая газета, журнал, книга или новое предприятие окажутся прибыльными. Например, издатель, конкурирующий с другими издателями, не может позволить себе печатать только то, с чем согласен он лично: он должен исходить из единственного критерия – вероятности того, что рынок окажется достаточно широк, чтобы обеспечить достаточную прибыль на вложенный капитал»⁶⁸. Чисто коммерческие мотивы позволяют любому продвигать любую политическую программу независимо от того, согласен ли обладатель средств с ее содержанием. Для него существенно лишь одно: будет дело прибыльным или нет. Рынок гарантирует основные политические свободы уже в силу того, что в каждом случае обеспечивает альтернативу. В частности, указывал Фридмен, существование частнорыночной экономики обеспечивало защиту в период маккартизма, поскольку подвергавшиеся гонениям государственные служащие имели альтернативную возможность перейти в другую сферу, где им не грозило преследование по политическим мотивам⁶⁹.

Свободный рынок также служит защитой от худших видов дискриминации и предубежденности. Рынок – безличная сила, которая гарантирует равенство для всех, поскольку «отделяет экономическую деятельность от политических взглядов и ограждает людей от дискриминации в их экономической деятельности по причинам, не имеющим никакого отношения к их производительности, вне зависимости от того, связаны ли эти причины с их взглядами или с их цветом кожи»⁷⁰.

Как уже отмечалось, Фридмен считал, что некорректно сравнивать недостатки свободного рыночного капитализма с утопическим идеалом социалистической или коммунистической альтернативы. А происходило это, по его мнению, из-за настроений, преобладавших в 1920-1930-х годах, когда „либеральные“ и прогрессивные интеллектуалы в США были охвачены оптимизмом по поводу построения советского коммунизма в России, – в то самое время, как крах фондового рынка, казалось, знаменовал собой кончину капитализма. Согласно Фридмену, «настроения тех лет живы до сих пор. По-прежнему сохраняется тенденция считать желательным любое вмешательство государства, приписывать все зло рынку и оценивать любые новые предложения о государственном контроле с помощью идеальных мерок, предполагая, что осуществлять эти предложения будут способные и беспристрастные люди, свободные от влияния конкретных заинтересованных групп. Сторонники ограниченного правительства и свободного предпринимательства по-прежнему вынуждены обороняться»⁷¹. Фридмен не утруждал себя размышлениями о каких-либо предполагаемых провалах рынка. Напротив, значительную долю своих научных усилий и ученой репутации он посвятил освобождению рынка от обвинений в разорении, вызванном Великой депрессией. Этому посвящена «Монетарная история США», написанная совместно с Анной Шварц и опубликованная в 1963 г., год спустя после «Капитализма и свободы» (см. главу 5).

Ключевой пункт «Капитализма и свободы» – опыт ошибочных государственных решений США и стран Запада. Позиция Фридмена отражает характерное для чикагской школы стремление подкреплять теорию эмпирическими доказательствами. Провалы государственного вмешательства, засвидетельствованные, согласно Фридмену, в десятилетия, последовавшие после Нового курса, позволили людям сравнивать «реальное с реальным». Каждый доказанный провал государства, считал Фридмен, служил призывом к оружию в холодной войне: «Маркс и Энгельс писали в «Манифесте Коммунистической партии»: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Кто может сегодня сказать, что цепи пролетариев в СССР слабее цепей пролетариев в США, в Англии, во Франции, в Западной Германии или в любом западном государстве?»⁷² Но Фридмен не ограничивал свою критику Советским Союзом. В его список вошло все, что он считал явными упущениями прогрессистов, Нового курса, послевоенной политики демократических и республиканских правительств: регулирование деятельности железных дорог, подоходный налог, денежная реформа, сельскохозяйственные субсидии, государственное жилищное строительство, трудовое законодательство и система социального страхования.

Помимо этого Фридмен называл программу помощи иностранным государствам, программу энергетического строительства и программу переустройства городов. В указанных областях, по его мнению, государство в лучшем случае не добилось поставленных целей, а в худшем нанесло большой вред: «Большая часть новых программ, развернутых правительством за прошедшие несколько десятилетий, не достигла своих целей. США продолжали двигаться по пути прогресса; американские граждане стали лучше питаться, лучше одеваться, улучшились их жилищные условия и средства транспорта; сгладились классовые и социальные различия; стало менее неблагоприятным положение национальных меньшинств; культура населения развивалась стремительными темпами. Все эти плоды принесли частная инициатива и предприимчивость людей, действовавших сообща через посредство рынка, свободного от ограничений. Правительственные меры тормозили этот прогресс, а не способствовали ему. Пойти на эти меры и преодолеть их мы смогли только благодаря исключительной производительной способности рынка. Невидимая рука, направляющая прогресс, оказалась более могучей, чем рука видимая, тянувшая в сторону регресса»⁷³.

Но чтобы обеспечить прогресс и в будущем, нужно укрепить настрой против вмешательства государства и усиления его активности. Ради неприкосновенности политической свободы и прочих свобод необходимо обеспечить экономическую свободу: «Сохранению и распространению свободы ныне угрожает опасность с двух сторон. Одна опасность – ясная и очевидная. Это опасность внешняя, исходящая от злонамеренных кремлевских властителей, которые грозятся нас «похоронить». Другая – гораздо более незаметная. Это внутренняя опасность, исходящая от людей с благими намерениями и доброй волей, которые хотят нас переделать»⁷⁴. В «Капитализме и свободе» Фридмен, как и Хайек в «Дороге к рабству», стремится убедительно и ясно провести параллель между благими намерениями западных политиков и поползновениями восточного советского тоталитаризма. Стратегия борьбы на два фронта последовательно отождествляет Новый курс с социализмом и даже с коммунизмом, а его собственные идеи представляет как органическую часть традиции классического либерализма. Холодная война идей ведется посредством привлечения союзных идей; для нее годились даже такие, как маккартизм, к которому Фридмен относился более или менее равнодушно.

Говоря о решении самых трудных проблем, Фридмен (в «Капитализме и свободе») и Хайек (в «Конституции свободы») призывали заменить государственное вмешательство действием рыночных механизмов. В «Конституции свободы» (1960) Хайек разбирает главные социальные и экономические проблемы: социальное обеспечение, профсоюзы, налогообложение, денежно-кредитная политика, жилищное строительство и городская инфраструктура, сельское хозяйство и природные ресурсы, образование и наука⁷⁵. В частности, он выступает за отмену сельскохозяйственных субсидий и законов о праве на труд. Фридмен обсуждает такие проблемы, как деньги, международные финансы, налогообложение, монополии, бизнес и труд, образование, социальное обеспечение и бедность. В числе прочего он предлагает приватизировать программу социального ст рахования и отменить таможенные пошлины. Кроме того, Фридмен всегда был самым активным и неуклонным сторонником программы школьных ваучеров и создания рынка начального и среднего образования. Он полагал, что это снизит расходы на школьное обучение, сделает его в целом более эффективным и более доступным для тех, кого не устраивает государственная система образования.

Свойственный идеям Фридмена воинственный оттенок, чувство того, что война идей между социализмом и рыночным капитализмом ведется не на жизнь, а на смерть, очевидным образом объясняется напряженной политической атмосферой холодной войны. Ученые были активными участниками битвы, которая воспринималась как глобальное и решительное столкновение двух противоположных общественных мировоззрений. Весьма показателен случай, когда Джеймс Бьюкенен, один из студентов Фридмена в Чикагском университете в конце 1940-х годов, подал заявление на должность экономиста Федерального резерва. Фридмена попросили дать характеристику. В числе интересовавших Федеральный резерв был и такой типичный для того периода вопрос: «Располагаете ли вы сведениями, что соискатель должности состоит или когда-либо состоял в организации, призывающей к свержению конституционной формы правления в США, и есть ли, на ваш взгляд, какие-либо иные основания сомневаться в его лояльности США?» Фридмен ответил: «Мне не известно, в каких организациях он состоит. Но я совершенно уверен, что он полностью и безусловно лоялен по отношению к США и американскому образу жизни. Он является убежденным приверженцем свободного рынка, свободного предпринимательства, экономики со свободным ценообразованием и вместе с тем является убежденным противником любого расширения государственного вмешательства в деятельность индивидов. Эти убеждения, естественно, прямо противоположны социалистическим и коммунистическим идеям. Бьюкенен – один и самых способных студентов, которые у нас были с тех пор, как я работаю в Чикагском университете. Ваша организация получит ценное приобретение в его лице, если вы сможете убедить его стать вашим сотрудником»⁷⁶. Интеллектуалы неолиберального толка, особенно экономисты и политологи, ощущали себя активными бойцами в сражении против коммунизма. «Капитализм и свобода» свидетельствует о сознательном намерении Фридмена вступить в схватку.

Здесь уместно добавить, что это измерение неолиберальной мысли – утверждение, что экономическая свобода является условием демократической и политической свободы, – стало основой неоконсервативной внешней политики США по отношению к Восточному блоку, особенно по отношению к Польше и СССР. Такую политику, в частности, проводил Рейган в 1980-е годы, последние годы холодной войны. Похожими идеями руководствовались такие видные деятели, как помощник министра обороны Пол Вулфовиц и представитель США в ООН Джон Болтон, когда во время второй войны в Ираке (2003) заявляли, что демократический Ирак послужит маяком свободы для всего Ближнего Востока. Можно упомянуть и другой весьма неоднозначный пример. Фридмен осудил кровавую расправу на площади Тяньаньмэнь в 1989 г., но не обратил внимания на проблему, которую могли создать для его концепции политической силы свободного рынка политические репрессии и практическое отсутствие демократии в Китае. Он считал, что после рыночных реформ Дэн Сяопина коммунистический Китай стал значительно более свободной страной. В экономических успехах восточноазиатских «тигров» и восточноевропейских стран бывшего советского блока Фридмен усматривал подтверждение тесной связи между капитализмом и свободой: «Во всех этих случаях в соответствии с темой книги рост экономической свободы шел рука об руку с ростом политической и гражданской свободы, в результате чего повысилось благосостояние. Оказалось, что конкурентный капитализм и свобода неотделимы друг от друга»⁷⁷.