Текст книги "Тепло любимых рук"

Бабушки

Какой-то японский загорелый старичок в восемьдесят лет залез на Эверест, чтобы доказать себе и другим загорелым старичкам, что восемьдесят – это еще не конец. Его показывали по всем каналам, и весь мир им гордился. Бабушек, которых я встретил на автобусной остановке, никто нигде не покажет, но против них этот бодрый японский старичок – слабак.

Я встретил их весенним солнечным утром на остановке, в деревне, где живут мои родители. Одна тихонько сидела на загаженной ржавой скамейке в старом зеленом платке, темно-синей стеганой куртке и китайских кроссовках, а вторая, в таком же выцветшем, но красном платке, подошла с ведром яиц, которые она купила здесь неподалеку, в магазинчике птицефермы, где они стоили рублей на десять дешевле, чем в магазине. На ней была мужская коричневая куртка из искусственной кожи и аккуратная розовая кофта с длинной черной юбкой. А из-под нее торчали ноги в огромных, не по размеру, сланцах.

– Ты чего здесь? – спросила та, что купила ведро яиц. – Ты же должна у себя на остановке быть?

У себя – это в соседней деревне в пяти километрах отсюда, если по дороге через лес.

– Да понимаешь, я в сберкассу ходила, будь она неладна. Деньги с пенсии на книжку ходила положить. Вот и пришла.

– А я за яйцами приезжала. Хорошо, успела. Теперь надолго хватит. А чего деньги дома не хра-нишь?

– Да боюсь, прибьют. Прошлый раз залезли, весь дом вверх дном перевернули. Я от них в сарае спряталась. Там и отсиделась, пока они в доме шуровали. Шарика вот жалко. Так его отпинали – все ребра переломали. Кровью харкал – думала, помрет. Но ничего, выжил. Правда, хромать стал. Сейчас боюсь деньги дома держать.

– А у меня по прошлом разе все до копейки утащили. Все семьдесят тыщ, что я на похороны копила. Пока в город ездила, они все подчистую вытащили. Месяц потом до пенсии на хлебе одном сидела. Ну, думаю, рано нам еще помирать. Раз помирать не на что…

Тут она замолкла и внимательно посмотрела на меня. Я стоял рядом, у дороги, спиной к ним, и все слышал.

– Смотри, Ивановна, кавалер-то как внимательно нас слушает. Никак в гости к нам собирается.

Я не выдержал, обернулся. И раздраженно бросил:

– Не бойтесь, бабки, есть у меня деньги! Вот.

И зачем-то полез в карман. Та, что в красном платке, недоверчиво улыбнулась и махнула на меня рукой, как бы извиняясь.

– А если не секрет, сколько вам, бабушки?

Она ставит ведро с яйцами на скамейку, смотрит с паузой: мол, сколько дашь? Потом говорит:

– Мне восемьдесят семь.

А та, что пришла в сберкассу прятать деньги от грабителей, тихонько сказала:

– А мне девяносто один.

И тоже посмотрела мне в глаза. Взгляд у нее невинный, как у ребенка, – открытый и ясный, аж душу выворачивает.

– Одинокие мы. Никого у нас нет. Некому за нас заступиться. Вот и боимся всего.

Я говорю:

– А милиция?

– А что милиция? Они приедут, милиция, протокол составят и уедут. А мы здесь останемся. Походят, походят и уедут – до следующего раза. Последний раз залезли, у внука пилу, эту, как ее, бензиновую, он в сарайке наверху ее прятал, и ту нашли.

– Вот внук! – обрадовался было я.

– Ну, он не родной мне.

Смущенно опускает глаза.

– Я дом на него переписала. Когда помру – он новый построит. Пока ездит, помогает. Он не здесь живет.

– А соседи?

– А что соседи? Они у нас знаешь какие? Богатые! Не здороваются. Я когда по прошлом годе картошку копала, пошла в магазин за хлебом. А картошка во дворе осталась сохнуть. Пришла – а у меня от кучи-то почти ничего и не осталось. Всю крупную забрали, а мелочь разбросали. Я бегом к соседям. Те знать ничего не знают. Ничего не слышали. Соседи… Но я хитрая. Я после последнего раза, как залезли, стала всем рассказывать, что милиция, когда последний раз приезжала, кнопку мне поставила. Чтобы меня караулить. Если кто снова полезет, я на кнопку нажму, и готово! Попались, голубчики!

И смеется…

– Все кругом знают, что я одна. В город поехала или в магазин ушла – заходи, бери что хочешь. Никому дела до нас нет. Страшно жить стало. Ой, страшно. А мы ведь раньше знаешь как жили? Двери не запирали. А сейчас? Ночью приедут – фарами по окнам светят – есть кто дома? Я шторы раздерну, они у меня такие, тяжелые крепдешиновые, ничего не видать, сяду на кровати, чтобы меня видно было. Дескать, жива еще. Не лезьте, Христа ради, подождите маленько! И молюсь. «Господи, помилуй!» И Господь милует.

Та, что постарше, которой девяносто один, слушала нас, слушала, а потом сказала:

– Хватит, Кондратьевна, человека пугать страхами своими. Бог да Христос! Ты чего, парень, пригорюнился-то? Жалко, что ли, тебе старух? Ты давай это брось! Знаешь, какая она, – и указывает на ту, что с яйцами, – знатная была, боевая!

Боевая смущенно смеется, прикрыв рот рукой.

– Она орден Красного Знамени в области получила. Знаменитая на весь район была! А я? У меня две книжки стихов вышло! В газете Елена Ивановна знаешь как меня хвалила?

Но я не успел узнать как – подходит автобус. И сфотографировать не успел. Только имена записал. Ту, что постарше и которая стихи пишет, зовут Нина Ивановна. А ту, что с орденом и неродным внуком, на которого она дом переписала, – Анна Андреевна.

Кроссовки

На свой день ангела Юрка стоял в монастырском храме и молился. Сколько здесь было людей! Хороших людей, думал Юрка, с умилением разглядывая цветастые платочки, бороды, детей на руках, георгиевские ленточки, улыбки и свечи вокруг. За этими благочестивыми мыслями Юрка увидел соседа по келье, привратника Димитрия. В отличие от него, гологубого, у Димитрия была большая окладистая борода, пятнистый военный комбинезон и четыре пары четок, чтобы заниматься Иисусовой молитвой. Он жил при монастыре почти восемь лет и пользовался у трудников непререкаемым авторитетом. Когда духовник монастыря, схимник батюшка Серафим, шел после службы в келью, именно Димитрий охранял его от назойливых просителей и многочисленных паломников. Свои обязанности он выполнял решительно и жестко: даже у детей не было шансов приблизиться к старцу. В трапезной опоздавшей братии он молча показывал на приказ наместника, где черным по белому было написано, что опоздавшие не благословляются к братскому столу, и выставлял их на улицу.

Когда Димитрий не занимался кипучей деятельностью у монастырских ворот, где считал своим долгом познакомиться или хотя бы обменяться телефонами с новыми паломниками, то проводил время в храме в благочестивых беседах с молодыми алтарниками. Монахов он любовно называл на «ты» и знал о жизни монастыря больше, чем настоятель. Хотя с Юркой они были ровесниками, к нему Димитрий относился с отеческой теплотой.

Во время обязательного с Димитрием христосования, открывающего истинную глубину труднического духовного братства, Юрка случайно опустил глаза и вдруг увидел на брате Димитрии свои любимые кроссовки. Удобные, легкие замшевые кроссовки были Юркиной единственной приличной обувью, в то время как у брата имелось множество самой разной обуви, вроде Baldinini и J. M. Weston от многочисленных друзей и благотворителей монастыря.

Не то чтобы Юрке было жалко, просто зачем? Ладно бы было нечего надеть, так ведь есть! Юрка в стоптанных старых сапогах, в которых ходил на послушание, смотрел на свои единственные кроссовки на ногах у брата Димитрия, и благочестивые мысли в голове быстро улетучивались, оставляя место другим, коротким и злым. Ему вдруг невыносимо захотелось взять старожила за рукав, вывести на паперть и навалять хороших тумаков.

Юрка умел драться, хотя и не любил, но, если было нужно, особо не церемонился. Сейчас нужно, подумал он и уже был готов вытащить обидчика за шиворот из храма. Но, во‐первых, выглядело бы это совсем не красиво, а во‐вторых, из монастыря бы его после такого точно выгнали, и тогда прощай духовная жизнь и общение со старцем Серафимом. И вообще, неужели какие-то кроссовки, пусть даже удобные и любимые, могут быть причиной лишаться душевного мира и поводом к осуждению брата во Христе? А как же заветы отцов, а как же «отдам последнюю рубаху», а как же «положу голову спящего брата себе на колени и упокою его»?..

«Ведь так все хорошо было, пока он кроссовки не взял. И на полунощницу я стал без будильника вставать. И послушание на огороде начало нравиться. И с товарищами по келье уже подружился. И тут на тебе, приехали. Отдам, – словно бы разговаривая с кем-то чужим, тоскливо думал Юрка. – После службы подойду и отдам! Плевать на кроссовки! Вообще все раздам! Себе возьму какую-нибудь никому не нужную рвань и стану в ней ходить. Смиряться буду. И на ужин не пойду!»

А эта козлина бородатая кинет их в угол и через минуту забудет. Как же все это неправильно, как сложно все! Юрка представил, как он идет в грязной, заношенной одежде, и вздохнул. «Вот ведь гадина! Какая же я жадная и лукавая гадина! Не могу даже от каких-то поганых кроссовок отказаться! Лицемер и тряпка! Православный лицемер и православная тряпка!»

За этими мыслями Юрка не заметил, как закончилась служба и все стали подходить ко кресту. Выходя из храма, он увидел размахивающего руками Димитрия в окружении доверчивых трапезников. Все правильно. Скоро обед, и, значит, в тарелке у Димитрия будут самые большие и вкусные куски. А мне опять не достанется.

Юрка сжал кулаки и спокойно пошел к смеющимся трапезникам. Думать о хорошем больше не хотелось. Он решительно взял Димитрия за рукав и, стараясь не глядеть в глаза, чтобы противник ни о чем не догадался, потащил его из толпы. И тут Юрка еще раз посмотрел на кроссовки, которые он только вчера привел в порядок, и вдруг увидел на них узкую серую полосу. На его «Скечерсах» никакой полосы не было. Это оказались совсем другие кроссовки! Очень похожие, но другие. Словно во сне, Юрка медленно поднял глаза, встретился с вопросительным взглядом брата Димитрия и безжизненными губами тихо прошептал: «Помнится, ты говорил, что знаешь охранников в Покровском у матушки Матроны. Может, съездим? Если что, я плачу».

Наследство

Дедушка Витя и бабушка Катя, в доме которых прошло все наше детство, нас с братом очень любили и долгие годы откладывали со своей маленькой пенсии деньги на сберкнижку, чтобы по достижении совершеннолетия мы могли купить себе квартиру. Но, когда мы выросли, произошла перестройка, затем девальвация, деньги обесценились, и на эти сбережения можно было купить только курточку, да и то китайскую.

Летом мы любили ездить с бабушкой в деревню, где у нас был дом, доставшийся от прадедушкиного брата, деда Егора. У нашего прапрадеда Владимира Георгиевича и прабабушки Параскевы Васильевны было пятеро детей: две сестры и три брата. Наш прадед – Андрей, а еще Егор и Дмитрий. Все – молодцы!

Бабушка рассказывала, что дед Андрей никогда из деревни не уезжал, только на войну ходил. Сначала на Первую империалистическую, затем на Гражданскую, потом на Великую Отечественную. В Первую мировую за проявленный героизм ему дали солдатского «Георгия», в Гражданскую за взятие Перекопа – орден Красного Знамени, а в Великую Отечественную ничего не дали – старый он был и больной, чтобы на фронте воевать. После ледяной воды Гнилого моря у него потом всю жизнь почки и ноги болели, и ходил он плохо. На фронт бить фашистов его не взяли, а направили в хозяйственную роту. После войны дед вернулся в родное Раздольное, где построил первую в округе маслобойню и большую свиноферму. А еще дорогу, которую так и называли – Андреевская. Как передового хозяйственника, его посылали на ВДНХ. До сих пор помню, как бабушка рассказывала его шутку по поводу своих успехов: «Чтобы хозяйство процветало – каждую свинью нужно знать в лицо!» Веселый был! На гармошке играл и песни пел. Потом деда поставили председателем колхоза. Бабушка говорила, что его уважали, с утра до вечера калитка не закрывалась – все люди шли по разным делам.

Когда в деревне появился первый трактор, его брат Егор стал первым трактористом. Вся техника в деревне на нем держалась. Из старых запчастей он собрал три грузовика, на которых потом зерно возили. Воевал в Финскую. Домой вернулся, а через десять месяцев фашисты на нас напали, и он снова ушел на войну. После ранения его направили в госпиталь в Хабаровск. Он был командиром автороты и воевал с японцами в Корее. В звании старшего лейтенанта встретил Победу, вернулся в родную деревню и всю жизнь проработал простым электриком. Старший – председатель колхоза, средний – электрик, а младший, деда Митя, уехал в город, окончил Институт культуры и стал культурным работником. В Великую Отечественную воевал в Пруссии и брал Берлин. А после войны занялся любимым делом – музыкой. Когда жил в Екатеринбурге, то возил мою бабушку по театрам и учил играть на гитаре и губной гармошке. Потом его перевели в Москву, где он был каким-то большим начальником. Бабушка хранила его фотографии с разными известными артистами, многих из которых он знал лично. Его сын, дядя Женя, стал дирижером симфонического оркестра Сочинской филармонии, а племянник, дядя Володя, тоже дирижер, живет в Рио-де-Жанейро.

Дядя Женя на лето приезжал к нам, чтобы отдыхать в деревне. Для него не было ничего прекраснее русского поля, леса, речки и тишины. А для нас – моря и шумного сочинского пляжа. Пока они с женой тетей Оксаной бродили по полям и собирали цветочки и ягоды, мы два месяца жили в их квартире с большим роялем, на котором играла тетя Оксана, ходили на море и купались до умопомрачения. За месяц волосы у меня полностью выгорали и из черных становились белыми. Потом в школе учителя разводили руками и думали, что родители меня перекрасили.

Деревню мы тоже любили и часто ездили туда с бабушкой. А как ее не любить, когда там военный штаб на сеновале, рыбалка на речке, походы первопроходцев на болоте и спать можно на полатях? В деревне хранилась военная форма нашего деда Вити, его офицерская портупея и настоящие военные карты из Восточной Пруссии, где дед воевал, а еще офицерский компас. Хорошо, что его именной ТТ отнесли в музей – мы бы его тоже на военные операции брали. А патроны остались. Но мы их в костер не бросили – выменяли у деревенских мальчишек на сломанную рацию.

Нас с братом взрослые брали на покос и пасти коров. Однажды в поле я нашел большой осиный улей и решил получше узнать, как там все устроено. Осам это не понравилось, и они стали меня жалить. Я как побегу домой, а все стадо – за мной следом. Впереди я бегу, за мной рой ос, а следом послушные коровы…

А еще в деревне была настоящая баня с каменкой и полками, чтобы на них париться! Благословенны дети, которым довелось узнать такую баню! Поначалу тебе страшно жарко и вообще заходить не хочется, но потом… Потом все меняется. Это как первый раз проехать по двору на велосипеде. Падаешь, обдираешь коленки, вдруг что-то происходит, ты едешь – и счастье! В бане под действием живительного пара сопливое и неуверенное существо превращается в бойкого краснокожего паренька. И тебя больше не нужно звать и уговаривать, как какого-нибудь малыша. Ты первым идешь париться, сам залезаешь на полок, берешь веник и сам деда паришь. Водопровода у нас никакого не было, и воду нужно было накачать ручным насосом, что было непросто. Пыхтишь, упираешься, а потом еще таскаешь тяжелые ведра, чтобы наполнить большой чугунный котел.

Бабушка была большой хозяйкой и могла сделать варенье не только из земляники и малины, но и из корней лопухов и даже из одуванчиков. В хозяйстве у нас водился ручной сепаратор (это такое приспособление, чтобы делать сливки из молока), мы с братом попеременке крутили ручку и смотрели, как тоненькая струйка сливок стекает в бидон. Бабушка пекла блины, заливала сливками клубнику и устраивала для нас пир!

По вечерам на летней веранде собирались друзья и родственники, пили вино и пели песни под семиструнную гитару, на которой бабушка замечательно играла. Сейчас таких вечеров уже нет. После тяжелого трудового дня домой придут, скотину приберут, ужин приготовят, в чистое переоденутся – и в гости. С пустыми руками не ходили. Кто пирогов принесет, кто еще чего – пир горой! Смех, улыбки, истории разные и душевные русские песни глубоко за полночь!

А когда началась перестройка, жить стало плохо, и дом в деревне пришел в упадок. Мы с братом выросли и стали студентами, родственники из Сочи больше не приезжали, дед умер, а бабушка после неудачной операции на глазах стала плохо видеть и в деревню почти не ездила. Дом подолгу пустовал, и к нам повадились лазить воры. Ломали двери и тащили самое ценное. И в огород постоянно залезали. Всю клубнику и малину обирали подчистую, мы приедем, а в огороде словно Мамай прошел. Все оборвано и переломано, бабушкины гладиолусы и тюльпаны растоптаны, кабачки и патиссоны надкусанные во дворе валяются. Воры думали, что они сладкие, как арбузы. Сорвут, попробуют и под ноги побросают.

Как мы перестали в доме жить, он быстро постарел, одряхлел и осунулся. Половики домотканые убрали, и там, где мы когда-то маленькими играли в солдатиков, стали сваливать выкопанную картошку, прямо с поля. На улице ее уже нельзя было оставлять – сразу украдут.

Последний раз вдвоем с бабушкой мы приехали в деревню поздней осенью. С неба сыпал мелкий холодный дождь, листья с деревьев облетели, вокруг было уныло и серо.

Мой брат к тому времени стал подполковником полиции, служил в международной полиции ООН, участвовал в разных миротворческих миссиях и был в командировке в Боснии. А мы приехали, чтобы забрать старый бабушкин альбом с фотографиями.

Пока бабушка осматривала заросший огород, непонятно зачем я открыл старый пыльный чулан, куда долгие годы никто не заглядывал. Здесь не было окон, пахло мышами и паутиной. Со свечой в руке я залез на самую верхнюю полку и нашел в углу старинный деревянный сундук, окованный позеленевшими от времени металлическими полосками. Внутри было старинное, ручной вышивки белое полотенце с красными петухами, а в нем – икона Пресвятой Богородицы. Икона бумажная, на дереве, в железном окладе. Бережно укрытая, она лежала в сундуке без малого сто лет! Сколько раз я лазил в этом чулане маленьким, сколько еще людей были здесь, и никто ничего не видел, а сейчас я держал ее в руках и немел от радости!

Когда я показал находку бабушке, она поцеловала икону и покачала головой. Это, говорит, икона твоей прабабушки Марии. Она вот здесь, в красном углу, стояла! Я ее с детства помню! Какое наследство нам бабушка оставила! И заплакала.

В свой новый дом первой наши предки внесли эту икону и поставили в красный угол. Она пережила две мировые войны, революцию и советскую власть, грабителей и запустение, а теперь вернулась к нам.

Эта икона сейчас стоит передо мной и слушает, как я вам эту историю рассказываю. Придет время, и мы передадим ее нашим детям, а те – своим. Милость Матери Божией будет с ними, и, значит, жизнь продолжится.

Поездка к батюшке Николаю Гурьянову

Встрече с батюшкой Николаем Гурьяновым я обязан мусульманке, жене моего тюменского друга Степана. Он вышел из простой деревенской семьи, где было девятеро по лавкам, и принадлежал к той редкой сегодня породе людей, чье «да» – это «да», а «нет» – это «нет»; всякое лукавство их смущает и заставляет краснеть. Оказавшись в городе, они и там умудряются жить не спеша, основательно и серьезно, и, когда приходится выбирать, меряют семь раз по семь, но уж если за какое дело берутся – не оторвать. Бог таких любит, а городские терпят, потому как надежные.

Когда Степан пришел в Церковь, многое в жизни решил поменять. Первым делом убрал на бутылках с минеральной водой «Тюменская новая», которую разливают у него в цехе на источнике в родном Исетске, крестики с храма на этикетке. Люди потом бросают бутылки в мусор – получается, что и святые кресты тоже в мусор, а это для православных недопустимо. Он это с батюшкой обсудил, и тот его горячо поддержал. Картинку уменьшили, чтобы подробности потерялись, – и хорошо.

А на свое первое причастие мой друг уговорил меня поехать в Тобольск, на архиерейскую службу в Софийский собор, чтобы запомнить на всю жизнь. Мы и вправду эту поездку надолго запомнили – еле живы остались.

Приехали мы в Тобольск, к мощам святителя Иоанна приложились, помолились, а после вечерней пошли в гостиницу правило к причастию читать. Почитали – и спать. Утром я проснулся от страшной головной боли. В глазах темно, тошнота, озноб, все тело ломит, как от угара, когда печь рано закроют. Только в нашем двухместном «люксе» никаких печей не было. Одни картины местных живописцев с храмами и пейзажами. Из соседней комнаты голос: «Дионисий, я не могу причащаться! По-моему, я заболел!» Смотрю, а он и вправду весь бледный, и глаза больные. Очень мне не понравилось, что вчера мы были совершенно здоровые, а тут разом заболели, и особенно вот это «я причащаться не могу». Уговаривать взрослого дяденьку бесполезно, и я решил прибегнуть к радикальным средствам: «Если ты сейчас же не встанешь и в храм на причастие не пойдешь – мы больше не друзья! Знать тебя больше не желаю!» Он поохал, поахал, но из-под одеяла вылез.

Кое-как мы выбрались на улицу и поковыляли в сторону храма, благо недалеко. У ворот я взял с него слово, что пока он не причастится, из храма не выйдет. Служба шла своим чередом, а мне становилось все хуже. Бабушки сначала думали, что молодой человек пьяный, а когда поняли, что нет, усадили на скамеечку. Когда я причастился, лучше не стало, даже хуже. Я начал задыхаться, каждый удар сердца отдавался болью в ушах, перед глазами все плыло. К счастью, подошел Степан, улыбка так и сверкает. Только, говорит, Херувимскую запели, болезнь словно испарилась. А когда к Чаше шел – сердце чуть из груди от радости не выпрыгнуло!

Взял меня под руку и повел в семинарию к врачу. Тот меня осмотрел и пожал плечами: «Я вижу, что вам плохо, но не знаю почему». И вызвал «скорую». Те тоже ничего не нашли, вкололи мне несколько ампул с обезболивающим, которое на меня не подействовало. В Тюмень я возвращался на разложенном переднем сиденье с курткой на голове, чтобы не потерять сознание. Друг вез меня во Вторую городскую больницу к знакомым врачам на обследование. Но врачи не понадобились. Только мы въехали в Тюмень, все прошло так же непонятно, как и появилось. Зачем врачи? Какое обследование? Я здоров, полон сил, и на сердце соловьи поют! Потом наш друг, протоиерей Знаменского собора отец Николай Цирке, сказал нам, что это пакости наших врагов, которые не из тела и крови. Ненавидят они таких – искренних и простосердечных, которые, если в Церковь придут, сами не уходят, да еще и других за собой тащат.

Когда с духовной жизнью мой друг более-менее разобрался, обратил свой взор на семью. А дома у него жена-мусульманка. Пускай двадцать лет душа в душу, пускай скоро внуки, но мусульманка же! В церковь не ходит, книжки духовные не читает и вообще к духовным исканиям мужа относится с подозрением. Он было попробовал ее просвещать, но это у него не очень получилось. И решил тогда Степан найти себе жену православную, духовную, чтобы, держась за ручки, вместе в храм по воскресеньям ходить! Стал к теткам в платочках в храме приглядываться, разговаривать с ними на разные духовные темы с улыбочками да переглядами. Отец Николай видит, что дело плохо, и посоветовал нашему другу с каким-нибудь духовным батюшкой этот вопрос решить.

И Степан предложил мне поехать на Залит к батюшке Николаю Гурьянову, а еще на Валаам, где у меня жили друзья-монахи. В монастырях он тоже никогда не был и очень хотел там побывать.

На Северном Афоне мы встретили день памяти преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев, и получили столько милостей от Бога, что слов никаких не хватит! По дороге Степан переживал, что там нас заставят траву косить. Кто-то из «бывалых» странников, которых много можно встретить в монастырях, рассказал ему, что на Валааме всех паломников без исключения, и старых и малых, заставляют это делать. Я смотрел в его доверчивые искренние глаза и не знал, смеяться или плакать. Но обещал с отцами насчет покосов поговорить.

Батюшки про покосы ни слова нам не сказали, зато поселили нас в домике, где мы жили с лицами, сопровождавшими Святейшего, и корреспондентами центральных газет. Первым делом отцы показали нам поленницу с аккуратно уложенными березовыми дровами, чтобы мы печи не ленились топить. Сначала мы удивлялись – лето же на дворе! А как солнышко закатилось и пар изо рта пошел, очень они нам пригодились. Хорошо молиться, когда дрова в печке от жара трещат!

Мой друг-послушник, который жил на Валааме уже четыре года и у которого была отдельная келья в Никольском скиту, после службы водил нас по святым местам и рассказывал о монашеской жизни. А перед праздником отцы благословили нас помогать в алтаре Спасо-Преображенского собора. Вот мы несем со Степой большую икону Пресвятой Богородицы, пожилой батюшка-иеромонах семенит рядом и причитает: «Братья, только не уроните, только не уроните! Эта икона чудотворная!» А уж сколько там мощей великих святых – и подумать страшно! Такая милость Божия!

На Залит мы приплыли рано утром. Стоял тихий солнечный день. Озеро блестело, как зеркало. Мы вышли на причал и увидели вдалеке идущего по воде высокого худого человека в задранной рясе. Фигура показалась до боли знакомой. Подходим ближе – а это отец Николай из Тюмени, который благословил нас на эту поездку! Оказывается, вместо санатория на море, где он должен был поправлять здоровье, он поехал к батюшке Николаю! Снял с матушкой и дочкой Серафимой домик на острове и каждый день наслаждался общением с батюшкой. Это, говорит, для моего здоровья лучше всех санаториев вместе взятых! И повел нас в гости к себе – уху со снетками есть.

Основательно подкрепившись знатной ухой, мы со Степой отправились к батюшке Николаю Гурьянову, чей маленький зеленый домик стоял на соседней улице возле кладбища. Еще по дороге на остров мне очень хотелось что-нибудь ему подарить, только вот что? Книжки? Иконы? Все это и без меня подарили. А с Валаама у меня хранилась большущая праздничная просфора, которую мне благословил один сербский иеромонах, чей монастырь разбомбили американские «миротворцы». Эту просфору я берег, а теперь решил подарить отцу Николаю. Со святого праздника от чистого сердца!

Первым человеком, которого мы увидели возле домика батюшки, была знаменитая келейница, которая любила фотографов палкой колотить. Она и сейчас стояла на своем боевом посту и ругала какого-то незадачливого человека с фотоаппаратом, посмевшего батюшку снимать. «Ага, – кричала она на всю улицу, – сейчас фотографий нащелкаете, а потом в город поедете продавать! Знаю я вас!» Человек лепетал в ответ, что это на память, на всю жизнь, а она кричала еще громче и силилась стукнуть его палкой. Батюшка Николай что-то тихо ей сказал, и она недовольная ушла в дом. Вот я рассказал это, а кто-то спросит: «Зачем? Ведь все же знают, что вокруг Божиих людей одни лишь ангелы да святые люди». Ангелы, как и люди, бывают разные…

Когда подошла моя очередь, я взял у батюшки благословение и протянул свой подарок. Батюшка Николай взял просфору, подержал, посмотрел на нее и вдруг говорит, глядя мне в глаза: «Возьмешь ее от меня?» Я немного растерялся, но ответил: «От тебя возьму».

Все правила приличия от неожиданности позабыл! Первая мысль в голове: «Скоро умру». А потом другая, поприятнее: «Наверное, епископом стану». Вам смешно, а мне тогда не до смеха было! К счастью, ни того, ни другого со мной не случилось…

Затем отец Николай велел мне снять с себя рубашку, помазал всего святым маслицем и благословил на прощание. Я ничего у него не спрашивал, а просто хотел повидать настоящего Божьего человека, бывшего светильником веры в безбожном мире и окормлявшего чуть не половину верующих нашей страны. А затем мы пошли в храм святителя Николая помолиться у чудотворной иконы Матери Божией «Благодатное Небо». В тяжелые смутные времена с этой иконы была похищена серебряная риза, и когда отец Николай приехал на остров, постарался убрать образ Матери Божией в подобающее одеяние. Игумения Тавифа из Свято-Духова монастыря в Вильнюсе два года шила ризу Богоматери на голубом бархате. Когда риза была окончена и одета на икону, игумения Тавифа почила от тяжелой продолжительной болезни. Вышитая ее руками риза и сейчас украшает святой образ.

Вечером отец Николай, который из Тюмени, говорит нам: «Мы с Серафимой собираемся к батюшке. Пойдете с нами?» – «А можно?» – «Нужно!» И мы все вместе отправились к отцу Николаю.

Народу у его домика было человек сорок. Радостные все, сейчас с батюшкой встретятся! Солнышко светит, все кругом расцветает, птицы поют! Стоим, улыбаемся, очередь идет. Вдруг, откуда ни возьмись, в толпу влетает белый голубь и садится мне на правое плечо. Посидел, поворковал, а потом перелетел на голову. Народ потихоньку вокруг расступаться начал, наш друг отец Николай с улыбкой головой покачал, а Серафима у него на руках радостно засмеялась. А я совсем растерялся. Сначала батюшка просфору мне обратно отдал, а сейчас вот голубь у меня на голове сидел…

Но что я все о себе да о себе! Лучше я про Степана расскажу! Его история поинтереснее моей будет. Конечно, батюшка Николай не благословил его с женой-мусульманкой разводиться, а благословил делами свою веру перед ней исповедовать. И положиться на волю Божию. Так мой друг и сделал. Несколько лет супруга смотрела на него, смотрела, а потом тоже во Христа поверила! Потому что любящее сердце не обманешь – увидела она, что муж и вправду очень сильно изменился, и все в лучшую сторону. Один раз он домой приходит, а она ему: «Твой Бог – истинный, и я тоже стану христианкой!» Крестилась, а потом они со Степой обвенчались, и все стало у них слава Богу! Тут бы и истории конец, да только это еще цветочки.

Думал-думал Степа, как бы ему Богу угодить, и решил в родном Исетске храм построить. А то как на родину ни приедет – четыре деревни вокруг, а кресты только на могилах… Все храмы большевики уничтожили, а новые никто не строит. Вот Степа и решил это недоразумение исправить. И надо такому случиться, что землю под храм выделили ему не где-нибудь, а прямо на территории районной больницы, куда народ со всего края ездит! Церковь построили не какую-нибудь, а деревянную. Светлую, праздничную, теплую, как на картинке! Освятили в честь иконы Пресвятой Богородицы «Казанская». Бабушки деревенские ее половичками домоткаными да цветами украсили – любо-дорого! Народ сюда с утра до ночи валит: и крестины, и венчания, и отпевания – все тут. Степа при храме трапезную завел с двумя огромными самоварами, чтобы после службы чаи с пирогами и вареньем пить, и гостиницу в придачу, чтобы приезжим было где остановиться. Община у них образовалась просто замечательная! Все друг друга знают, все друг о друге заботятся. Если кто заболеет, ходят помогают, и на праздниках все вместе радуются. Был я у них, очень мне там понравилось. Даже потом уезжать не хотелось…