Текст книги "Тепло любимых рук"

Сашка и смерть

Сашкин отчим всегда говорил, чтобы на его могиле не ставили никаких памятников, а положили простой камень. Когда через много лет он повесился, вместо креста, который самоубийцам не полагается, на его могиле поставили огромный валун. Не потому, что он так завещал, а потому, что друзья-художники решили, что так будет красиво. Вот, мол, какой был человечище – глыба, а не человек! А человек лежал, заживо закопанный под камнем, и кричал от ужаса, но его никто не слышал – все были заняты внезапно свалившимся на них горем и плакали. А Сашка не плакал, хотя очень хотелось, и все слышал. Сашка смотрел на валун и вспоминал, как в далеком детстве отчим водил его в церковь. Это было в восьмидесятых, когда в храме, где Сашка крестился, устроили склад удобрений, а единственная церковь в городе, где они жили, находилась в маленькой избушке возле кладбища. Сашкин отчим был художником и по заказу местного священника писал для храма иконы. Днем он расписывал Дома культуры и городские кафе бодрыми рабочими и колхозницами, а по ночам сидел перед раскрытой печкой с репродукциями Андрея Рублева и Феофана Грека и писал с них иконы.

Делал он это особым способом. Сначала вырезал на березовых дощечках контур человеческой фигуры с нимбом, а потом отдавал Сашке, чтобы он раскладывал их на железном листе и ставил на огонь в печь. В пламени дерево начинало темнеть, дымиться, а потом вспыхивало. Дощечки нужно было быстро достать, потушить, затем мелкой наждачкой убрать гарь, чтобы дощечки стали темно-коричневыми, почти черными. Отчим заполнял фон по контуру белым и золотом, а потом расписывал по краю красной или голубой краской. Через несколько дней, когда краски просыхали, он начинал писать. Сашке всегда нравилось смотреть, как отчим работает. Сначала с лупой внимательно рассматривал репродукции, а потом осторожно, тонкими, почти невидимыми линиями начинал переносить изображение на доску. Сашка завороженно смотрел, как словно по волшебству на доске появлялась указывающая в небо рука или строгий лик с пронзительными глазами. Иногда Сашка так и засыпал в мастерской, а когда просыпался уже в постели, бежал смотреть, что получилось.

Святые на иконах нравились Сашке гораздо больше рабочих, красноармейцев и даже футболистов и космонавтов на огромных панно, которыми отчим расписывал городские стены. Святые были другими. Их даже сравнить было не с кем. «Не от мира сего», – говорил отчим и вел Сашку туда, где они жили. Их мир находился в избушке, в маленькой церкви, где было сумрачно и таинственно, вкусно пахло ладаном и горели свечи, повсюду сверкало золото и святые обступали тебя со всех сторон. Когда они первый раз сюда пришли, Сашка просто потерял дар речи, так здесь было красиво. Ему нравилось абсолютно все: и мерцающие огоньки лампад, и темные лики икон, и бабушки в платочках возле подсвечников, и старенький священник, который при встрече с отчимом не здоровался с ним за руку, а трижды целовался. Сашка сразу понял, что здесь живет Бог, потому что такого прекрасного и таинственного места на свете ему видеть не доводилось.

Он ушел от них из-за того, что Сашкина мама не хотела больше заводить детей. «Мне и с Сашкой проблем хватает», – говорила она отчиму, и когда тот подговорил Сашку, чтобы он попросил маму родить им ляльку, трепала их по волосам и смеялась. В конце концов отчим ушел. Сашка потом бывал у него в мастерской, но в храм они больше уже не ходили.

Отец лучшего Сашкиного друга Юрки дядя Леша работал начальником на стройке. Про него говорили, что он – строитель от Бога, но мужик вредный и большой чудак. Как-то раз на одной большой стройке он сэкономил два вагона импортного кирпича, но вместо того чтобы продать его налево или построить себе огромный коттедж, вернул в трест до последнего кирпичика. Жили они с Юркиной мамой, тетей Надей, Юркой и младшей сестрой Наташкой в неблагоустроенном однокомнатном доме с маленькой кухней, верандой и гаражом, в котором дядя Леша устроил для Юрки спортзал. Сашке он нравился. Юркин папа не только помог друзьям построить модель фрегата «Паллада», но и с помощью японского станка для стрижки сделал им замечательные прически «под ноль».

Когда Сашка увидел первый раз Юркину голову, сияющую как солнце, просто обомлел от восторга и немедленно захотел такую же. По сравнению со всякими «Модельными» и «Молодежными» стрижками в ней было все, что можно пожелать настоящему мужчине, – удобство, красота, неповторимость! Когда после каникул они пришли в школу, классный руководитель Наталья Сергеевна ужаснулась, назвала их «уголовниками» и вызвала родителей.

Модные одноклассники, носившие куртки с клепками, челки и длинные сзади волосы, чтобы походить на музыкантов из групп Aerosmith, Europe и Guns N’ Roses, крутили пальцем у виска, а девчонки удивленно переглядывались и хихикали. Но Сашку с Юркой это особо не заботило: они слушали «Аквариум», «Кино» и любимого дяди-Лешиного Тома Уэйтса, под музыку которого колотили боксерский мешок в гараже, и к накрашенным мужикам в лосинах относились с большим подозрением. В книжках Джека Лондона, Жюля Верна и Артура Конан Дойла, которые они брали из библиотеки Юркиного папы, мужики в лосинах не встречались, а если и попадались, оказывались редкими негодяями и бесславно погибали.

Когда в страну пришла рыночная экономика, трест, где работал дядя Леша, развалился. В строительной фирме, куда его поначалу взяли прорабом, он проработал недолго. Вместо того чтобы затраты сокращать и строить из всякого хлама, наживаться на рабочих и драть с заказчика втридорога, веселых таджиков он к стройке не подпускал, из-за некачественных строительных материалов постоянно ругался с начальством, а заказчикам прямо говорил, что торговые центры из сляпанных кое-как шлакоблоков развалятся через десять лет, да еще кто-нибудь пострадает. Начальству это скоро надоело, и его уволили. Городок у них маленький, слухи расходятся быстро, и, хотя у дяди Леши было два строительных образования, начальником на стройку его больше никуда не брали.

Тетя Надя всю жизнь стояла за прилавком в продуктовом магазине, а когда его выкупили бизнесмены, ее сразу уволили, потому что ей уже под пятьдесят и она старая. А старые в новом обществе оказались никому не нужны. Тетя Надя устроилась к кавказцам продавать арбузы на улице и начала пить. Года через три, как Юрка пришел из армии и женился, а Наташка окончила медицинский институт и переехала в другой город, дядя Леша выгнал тетю Надю из дома. Одиночества он не переносил и с тоски начал пить. Работал дядя Леша простым рабочим в разных шабашках, а по вечерам брал водку и пил в компании с телевизором. Иногда Юрка приезжал к нему вместе с Сашкой, и тогда они пили втроем. Пить с ним было неинтересно – алкоголь на него почти не действовал, от водки он становился мрачным и начинал всех вокруг осуждать. Говорил, что кругом одни торгаши и страна катится в тартарары. На это Юрка резонно замечал, что всем тяжело, а дядя Леша, глядя остекленевшими глазами куда-то наверх, неожиданно спрашивал у захмелевших друзей: «Покончить жизнь самоубийством – это мужество или трусость?»

Хотя Юрка не верил ни в Бога, ни в черта, а Сашка ходил в церковь, отвечали они одинаково отрицательно. Ну что может быть мужественного в том, чтобы сдаться? Юрка вспоминал службу в армии, где его поначалу били, а он всегда давал сдачи, терпел и никому не жаловался. И хотя всегда был битым, потому что против стаи дедов никому не выстоять, в конце концов от него отстали. А Сашка начинал горячиться и говорил, что это – страшный грех, такой грех, что хуже некуда! Дядя Леша хотя и был когда-то крещен, но в церковь никогда не ходил и «попам» не верил. «Помню, – говорил, – строили мы одному попу дом, так пока строили, столько мы с ним водки выпили, что вам и не снилось!» Простосердечный Сашка спрашивал: «А Церковь-то тут при чем?», на что дядя Леша только отмахивался.

Когда у Сашки были проблемы с жильем, он жил у Юркиного папы. Тот отдал ему ключи от квартиры, а сам возвращался запоздно. Пить Сашка не умел и не любил, поэтому вечером они просто сидели в большой комнате перед телевизором: один – с кружкой чая, другой – с бутылкой водки. Говорили они мало, больше молчали. Хорошо, когда люди могут вместе молчать, но от молчания с Юркиным отцом у Сашки на душе кошки скребли. Он прожил у него неделю, а потом не выдержал и съехал. Они не виделись почти год, а однажды Сашку на улице кто-то окликнул. Это был Юркин папа. Звал в гости и выглядел каким-то взволнованным. «Ты приходи, посидим, а можно на выходных на рыбалку с шашлыками!» Сашка куда-то торопился, да и посиделки с водкой ему не нравились, он сказал дежурное «созвонимся» и быстро ушел. А через неделю узнал, что дядя Леша повесился. В собственном подъезде на площадке, куда выходил покурить, на брючном ремне, закинутом на оконную раму. Он ведь был строителем – и прекрасно знал, выдержит его окно или нет. Окно выдержало. А Сашка – нет. Он вдруг вспомнил их последний короткий разговор и неожиданно для себя разрыдался.

Словно кадры из кинохроники, перед ним встали умоляющие, жалкие глаза покойного, которыми тот смотрел на него на улице, и какая-то неестественная, торопливая, заискивающая радость во всем его облике, словно бы боялся, что Сашка его прогонит. Сашка думал, что это похмельное, но это оказалось гораздо хуже, а сейчас было уже поздно. И разве теперь важно, что он и вправду куда-то опаздывал и ему откровенно не хотелось этих пьяных молчаливых посиделок, а сам он ничего другого предложить не мог, а если и мог, то тогда просто не подумал. А сейчас думай не думай, поезд уже ушел, и Сашка рыдал, размазывая соленые слезы, и ему было ужасно плохо, словно бы он сделал какую-то невероятную гадость. Но гадостей он никаких не совершал, а просто отделался от близкого человека, которого с детства знал. И теперь это хорошее жгло его изнутри, разрывало душу на куски, и с этим уже ничего нельзя было сделать.

Когда Сашка уехал в большой город, где учился на филологическом в университете, был у них в группе один парень по имени Павел, которого все вокруг звали Поль. У него были длинные, до плеч, красивые русые волосы, серьга в ухе, порванные джинсы и разные фенечки на руках. Он часто приходил в университет с гитарой и вместо лекций играл в компании таких же длинноволосых друзей с колечками и фенечками на ступеньках главного корпуса.

Как-то раз к ним пристали коротко стриженные ребята в спортивных костюмах и стали у Пашки-Поля гитару отбирать. Сашка случайно проходил мимо, и это ему сильно не понравилось. Он хоть и сам был коротко стриженным, несправедливости физически не переносил, с шестого класса ходил на секцию бокса и, если русского языка не понимали, не задумываясь переходил на язык жестов. С ребятами он поговорил по-мужски, и они быстренько убрались восвояси. Так они с Пашкой и подружились.

Когда тот женился на неформальной поэтессе Олесе, на свадьбу Сашка подарил им букет из тридцати семи роз и набор дорогих импортных кастрюль, который купил у знакомого на рынке. Все тогда над его подарком смеялись, а он, краснея, говорил, что когда ребята обзаведутся своим домом, кастрюли им очень пригодятся, потому что не пригорают.

Однажды на вечеринке один разгоряченный алкоголем непризнанный гений предложил молодой семье жить втроем, отчего возникло непонимание и драка, а на следующий день Пашка пришел в университет с огромным, на пол-лица синяком. Когда Сашка узнал, в чем дело, то гения нашел и доходчиво объяснил, что там, где любовь, третий – лишний.

Потом товарищ учебу забросил, и они несколько лет не встречались. А когда случайно встретились, Сашка старого приятеля еле узнал. Пашка побывал в какой-то страшной аварии, и его некогда красивое лицо было изувечено жуткими шрамами. С женой он давно развелся, к богатым родителям в северный город возле нефтяных вышек возвращаться гордость не позволяла, жил где придется и перебивался случайными заработками. Сашка к тому времени устроился на полставки корреспондентом в областную газету, а все свободное время проводил в храме, куда еще во время учебы сбегал с пар на службы. Бегал, бегал, а потом познакомился с настоятелем и стал помогать в храме. Сначала двор подметал, а когда в храме узнали про Сашкин старославянский, взяли читать на клиросе.

Некоторые из друзей относились к его увлечению с подозрением, а Сашка только пожимал плечами и улыбался. Да и что тут скажешь? Он не мог без храма. Как не может всякая живая молодая душа, ищущая хлеба, а получающая от мира вместо него яркие фейерверки, от которых наутро остаются в руках черные сгоревшие угольки и опустошенная, вывернутая наизнанку больная душа. Он долго крепился, а потом как прорвало – однажды просыпается, и первая мысль: если сегодня же не приду в церковь, мне конец!

И он пошел. Там подошел к настоятелю и, не зная, как объяснить, стал зачем-то рассказывать, как в детстве мечтал восстановить храм в деревне, где когда-то гостил у бабушки. Настоятель отец Николай его серьезно выслушал, а потом сказал, что восстанавливать храмы не каждому дано и что главное – это восстановить храм в своей душе. «Вы походите на службы, помолитесь, и Господь Сам укажет вам, что делать!»

На вечерней Сашка встал в углу за колоннами и как мог молился, а к концу службы ясно, до дрожи в руках понял, что никогда отсюда уже не уйдет.

Сейчас они сидели на скамейке в парке, и он слушал сбивчивый Пашкин рассказ о его злоключениях и видел себя, еще недавно обиженного на весь белый свет. Тот твердил, что ему нужна работа, настоящая работа, чтобы не жить на содержании у нелюбимой женщины, сжалившейся над некогда обаятельным и не старым еще мужчиной, который хоть и некрасивый, но всяко лучше модной домашней собачки. Сашка смотрел на его трясущиеся от волнения худые белые руки со следами шрамов от бритвы, которые наносят люди во время героиновой ломки, на страшное от налившихся кровью шрамов лицо друга и молчал.

Когда тот выговорился, он посмотрел ему в глаза и сказал: «Пашка, а давай пойдем в воскресенье в храм! Сходим на службу, я тебя с настоятелем отцом Николаем познакомлю. Он человек хороший, Богу служит, что-нибудь да подскажет!» Хотя по выражению Пашкиного лица сразу стало ясно, что тот вообще не понял, зачем идти в церковь, если все в жизни плохо, но у Сашки ничего не было, кроме этого главного в его жизни сокровища, которое он не задумываясь отдал другу. Он взял с Пашки слово, что они встретятся возле храма, но тот не пришел, и в следующее воскресенье тоже, а через месяц Сашка узнал, что товарищ вскрыл себе вены. Набрал полную ванну горячей воды в доме той женщины, что его приютила, и покончил с собой. Однокурсники, которые Сашке потом все рассказали, звали его на поминки, но Сашка не пошел и не собирался. Сашка пошел в церковь к отцу Николаю.

Отец Николай, как всегда, был в храме. Даже когда он не служил, все равно находил повод, чтобы сюда прийти. Как-то раз Сашка спросил, почему он столько времени проводит здесь, когда дома дети, семейные дела разные, заботы, а тот засмеялся и ответил: «Знаешь, Саша, все мои домашние дела и заботы без храма не решаются. Я, когда молодой был, тоже так думал: храм – это когда служить и по надобности, а потом жизнь научила, что без него священник как рыба без воды. Стоит начать ходить в храм как на работу – все, пиши пропало: и дела не дела, и дома дым коромыслом».

Отец Николай сразу понял, что что-то случилось, и потащил Сашку в дальний угол, подальше от чужих глаз. Ну, рассказывай! И Сашка рассказал. Сначала спотыкаясь и боясь взглянуть священнику в глаза, а когда слезы потекли, выложил все как на духу. Смотрит отцу Николаю в глаза, слезы утирает и шепчет: «И что теперь делать?» Отец Николай помолчал немного, а потом говорит: «Что делать, что делать! Хочешь, чтобы я тебя благословил молиться о них? Так нет, не благословлю! И думать забудь! Они сами добровольно в ад ушли и тебя за собой утянут! И не надо мне про оптинских старцев рассказывать! Ты – не они. И то, что они делали, – это не правило, а исключение, пример нам, немощным, что с Господом возможно все. А ты даже думать не смей о таких подвигах! Сколько ты в храм-то ходишь? Два года уже. Во как! Двухгодовалым младенцам в дела святых лучше не соваться – только погибнешь зря».

Он был сердит и резок, добрый и любящий отец Николай. От него Сашка видел все, что может видеть человек, которого каждый день утешают, любят и жалеют, как родного. А теперь батюшка страшно переживал о том, чтобы тот чего-нибудь такого не понаделал, о чем пришлось бы потом горько пожалеть. «О крещеных безбожниках я тебе говорить не стану – ты и сам все это знаешь. Приходят люди в церковь, крестятся, а Христа внутрь не принимают. А зачем? Крещеные же! Батюшка в купель окунул, маслицем помазал – готово дело! А потом видишь, как выходит. А когда нет главного, тогда вообще ничего нет – видимость одна. И жизнь не жизнь, и смерть не смерть – все едино. Знаешь, когда я в семинарии учился, поехали мы на каникулах в монастырь к настоящим монахам-молитвенникам, где встретил я своего духовника, батюшку Иону. Он знаешь, какой был? Огромный богатырь, ручищи, как у медведя лапы, а радуется, веселится, как ребенок. Шоколадками нас угощал. Я когда его увидал, засомневался, разве может монах быть таким веселым – это же грех, смеяться-то! Им, монахам, плакать ведь полагается. А когда мы одни с отцом Ионой остались, говорю: «Расскажи мне, батюшка, про монахов!» Он посмотрел на меня серьезно, а потом обводит глазами свою келью и говорит: «Монашеская келья – это гроб». Меня тогда от его слов прямо как током пронзило. И посмотрел я на него совсем другими глазами. Он для мира с его грехами умер и родился для жизни, о которой ни ухо человеческое не слыхивало, ни глаз не видал. Но цветок из тех мест, говорят, всех радостей земных стоит.

Это я потом уже узнал, сколько покаянных ночей он на молитве простоял и сколько обид напрасных снес, чтобы, как мне тогда казалось, так «беззаботно» смеяться. Его всю жизнь гнали и убивали несколько раз, но, чем больше мир его бил, тем светлее становились у него глаза. Чем больше он для мира умирал, тем ярче горело его сердце любовью к людям. Помню, пришел я один раз ему на одного человека, который меня сильно обидел, жаловаться, а он меня обнял, прижал к сердцу и шепчет: «За него Господь на Кресте умер, разве можем мы его осуждать? Любить можем, терпеть можем, молиться за него можем, а осуждать – нет!»

Мне потом про батюшку братия рассказывали, что, когда его в советское время в тюрьме пытали, он за своих мучителей молился, а потом начальник тюрьмы его духовным чадом стал. Потому как среди ужаса и мрака, в котором эти несчастные жили, они увидели свет Христовой любви. Я тогда сердцем горел, монахом хотел стать, а он мне говорит: «Ты в миру жить должен, там людям будешь служить!» И сказал, что я священником стану. Так потом и случилось. Сколько я по монастырям ни ездил, нигде меня Бог не оставил. А священником стал, и настоятелем уже двадцатый год как здесь служу.

И вот что я скажу тебе, Саша. Есть одно верное средство, как беде твоей помочь и участь твоих близких облегчить! Только быстро не получится, да ты и сам знаешь, что хорошие дела быстро не совершаются. Думаю, если положить себе на сердце жить так, чтобы непременно в рай попасть, то можно этой беде помочь. Если мы в раю у Христа перед очами окажемся, неужели Он наших просьб не послушает? Конечно, послушает! Если уж и здесь нас, грешных, слушает! И будет твоим близким не по грехам их, а по милосердию Божию. Только ты это дело в долгий ящик не откладывай! Заповеди все знают, только не все исполняют. А ты исполняй! Все знают, что бедным надо помогать, но, когда до дела доходит, мало кто вспоминает – своих проблем хватает! А ты помни! Молиться я тебя за самоубийц не благословляю, а милостыню за них подавать даже настоятельно прошу! И пускай у тебя никаких богатств, кроме стакана воды, не будет – ты его от сердца подай! И Господь примет твою жертву любви как две лепты вдовы и воздаст тебе во сто крат!»

И перед тем как благословить, обнял Сашку крепко-крепко и поцеловал в обе щеки. А потом пошел к вечерней готовиться. А Сашка пошел на работу в редакцию. И по дороге смотрел в лица прохожих и улыбался.