Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

решение принято, забудьте
ЗАДОМ НАПЕРЕД

Наталья Петровна сказала Коленьке, чтоб он уезжал. Сказала перед своим отъездом в Париж. Раньше она его с собой брала. Два раза, на Рождество и просто так, летом.

Сейчас она поехала одна. А он чтобы собрал вещички. В тишине и без прощальных сцен. Она так и сказала:

– Чтоб мне тут не плакать лишнего.

В самом деле. Ему двадцать три, а ей сорок шесть, он красавец без высшего образования, а она ой-ой-ой кто, и это не может длиться вечно.

Он взбежал на второй этаж, посмотреть, как ее машина выезжает из ворот, по привычке махнул ей рукой, и вдруг его испарина пробила – понял, что всё. Липкий пот потек у него по спине. Он пошел в ванную, разделся, включил душ. Потом решил принять ванну. Взбил пену. Лег в теплую воду.

Вылез, сполоснулся, закутался в простыню. Пошел в спальню. Бросился поперек громадной кровати. Покосился на себя в зеркало. Вспомнил бабушкину двушку в блочном доме.

Когда она через неделю вернулась, он выскочил навстречу в джинсах и тонкой маечке, с разбегу обнял ее, стиснул, поцеловал в губы.

– Ты еще здесь? – отпрянула она.

– Наташа, Наташа, – он стонал, не разжимая объятий.

Она вырвалась, взяла из гардеробной сумку и молча пошла в его комнату. Распахнула шкаф.

Потом вышла с ним во двор. У задних ворот, под навесом, рядом с газонокосилкой и дровами для камина, стояла его старая «киа».

– Давай последний раз поцелуемся, – сказал Коленька.

Она махнула рукой – езжай, мол.

Чем ближе к городу, тем тошнее становилось.

Коленька остановился. Вытащил из сумки зубную пасту.

Написал на лобовом стекле номер ее телефона. Изнутри писал, то есть задом наперед. Восемь девятьсот шестнадцать… девятка неправильно получилась. Неважно. Разобьется стекло – значит, судьба такая, безвестно погибнуть. Уцелеет – тогда пускай она поплачет.

Какой-то джип с мигалкой выскочил на встречку.

Коленька не уступил ему дорогу.

Стекло уцелело.

Он лежал в своей комнате. Нога была в гипсе.

– Ты хоть понимаешь, что ты дурак? – говорила Наталья Петровна.

– Наташа, – говорил он. – Нога срастется, ты меня шофером возьми. Или кем хочешь. А хочешь, пойду на юридический, ты же сама говорила!

– Помолчи, – она отошла к окну.

Окно было чуть не до полу. Она была в тонком халате. На просвет очень красивая. Если бы не сломанная нога, он бы прямо сейчас на нее накинулся.

– Я выхожу замуж за Геннадия Валерьевича, – сказала она. – Это мое решение. Про тебя скажу, что ты сын моей покойной подруги. Возможно, я тебя усыновлю. Будешь звать меня «мама Ната», – усмехнулась она.

– Наташа, – сказал Коленька. – Значит, мы с тобой… больше никогда?

– Забудь, – мрачно сказала Наталья Петровна.

мелким почерком, без полей и пробелов
ТАЙНЫЕ ЗАПИСКИ ЕЛЕНЫ М

Лена Маковская влюбилась в Сережу Кириллова в девятом классе. Он был новенький, а она сидела за партой одна. Учительница ему сказала: «Садись вот сюда». Сережа был высокий, аккуратно подстриженный. У Лены были зеленые глаза и рыжие прядки на висках. Она сказала ему на перемене: «Пойдем, я тебе покажу нашу школу». Они пошли по коридору. Навстречу шла физичка Клара Ивановна с лаборанткой Исаевой. Исаева несла связку проводов, Лена это на всю жизнь запомнила. Когда они поравнялись и разошлись, Клара сказала громким шепотом:

– Ох ты! Красивая парочка!

Лена обернулась.

Исаева тоже обернулась. Они обе – Клара и Исаева – засмеялись.

– А может, правда? – сказал Сережа и улыбнулся.

«Вот так!» – сказала себе Лена.

Лена говорила ему, и его родителям, и своим маме с папой, и подругам, и знакомым мужчинам тоже, коллегам и друзьям семьи – что он самый лучший, самый умный, самый добрый и красивый на свете.

Она объясняла своей дочери, что любовь бывает одна на всю жизнь. Остальное – дрянь, разврат или лубофф, то есть еще хуже. Когда женщина просто дает направо и налево, про нее все ясно. А лубофф – это жалкий самообман. Та же дрянь, только с бантиком.

Однажды Лена (то есть уже Елена Михайловна) сказала Сереже (то есть Сергею Сергеевичу):

– Не зови к нам больше Матвеева. Он ухажерствует. Ручки целует. В прошлый раз произнес игривый тост.

Матвеев был старый институтский друг. Жалко таких терять. Но Елена Михайловна поставила вопрос ребром – буквально «или я, или он». Даже странно. Сергей Сергеевич подчинился: женщины иногда тоньше чувствуют, это правда.

Почти каждый вечер Елена Михайловна доставала из комода толстую тетрадь, садилась в кресло к окну и что-то записывала. Минут десять на это уходило. Потом запирала тетрадь в комод. На все вопросы отвечала: «Так, дневничок… Ты ведь порядочный человек, не будешь читать чужие записки?» Сергей Сергеевич кивал.

Елена Михайловна умерла внезапно: около полуночи вдруг проговорила, что голова кружится, и всё.

После скорой и милиции приехали забирать тело.

Из-под подушки что-то выпало. Это был ключ.

Елену Михайловну унесли в сизом пластиковом пакете.

Сергей Сергеевич вернулся в спальню и сел у окна.

Под утро встал и отпер комод. Там были старые общие тетради и новые ежедневники тоже.

Мелко, без полей и пробелов, без чисел, месяцев и лет, было написано: Люблю Сережу люблю Сережу люблю Сережу он лучше всех он лучше всех он лучше всех.

Менялся только почерк – от школьного, почти детского, до старческого.

– Зачем?! Зачем?! – сжал кулаки Сергей Сергеевич и заплакал первый раз в их совместной жизни.

Вернее, уже после ее окончания.

эпистолярный жанр

МИША ПИШЕТ ЛЕШЕ, ЛЕША ПИШЕТ МИШЕ

Михаил Евгеньевич сел писать письмо Алексею Михайловичу. На прежнее письмо не было ответа третий день, и Михаил Евгеньевич набрался решимости поставить некоторые точки над «i».

Он собрался написать, что счастлив и горд, что его сын работает на такой прекрасной и престижной работе, да еще в Лондоне. Но неплохо бы отвечать на письма сразу: небось, на деловую почту реагирует мгновенно, а письмо от отца может висеть три дня. Тем более что именно родители обеспечили ему блестящее образование. Они, если честно, просто жизнь на это положили.

Собрался написать, что мама – вернее, не мама, а мачеха, которая Леше с полутора лет заменяла мать, потому что его настоящая мама погибла – что она с трудом приходит в себя после операции, а сын почему-то молчит. Нет, пока ничего не надо. Нет, он уверен, что сын поможет в случае чего, но хотелось бы, чтоб он это сам предложил, не дожидаясь просьб.

Еще хотелось написать о прискорбном равнодушии сына к высланной ему обновленной биографии Ельпидифора Макаровича Коровкина, их предка, вице-губернатора Закавказского края. Корни своего рода нельзя забывать ни при каких обстоятельствах, тем более живя за границей.

Вот так примерно.

Сложив в уме письмо, Михаил Евгеньевич включил компьютер.

В этот самый момент Алексей Михайлович тоже открыл почту.

Он хотел написать, что в суете и рутине хочется найти опору и комфорт в родной семье. И если на рабочее письмо надо отвечать в ту же секунду, то можно я отвечу на папино – послезавтра? Так мне приятнее, мягче!

Написать, что бесконечно благодарен за все, что для него сделано, но… но он, шестилетним ребенком будучи, вовсе не просил, чтоб его устроили в частную платную школу. И ни о чем дальнейшем не просил тоже.

Что его неприятно изумляет эта атмосфера намеков насчет маминой болезни. Да он последнюю рубашку снимет, в лепешку расшибется и хочет только самой малости: чтоб внятно сказали – что именно нужно. И еще. Его безумно утомили эти комплексы насчет мамы и мачехи. Он не виноват, что его настоящая мама попала под машину двадцать четыре года назад. У него мама только одна, вот эта, она его вырастила, он только ее любит, и для чего эта постоянная тяжелая шарманка, непонятно.

И еще. Он уважает хобби своего отца, эти раскопки интересных предков. Но он не понимает, какое отношение древний генерал Коровкин имеет к нему лично.

А у него лично две недели был тяжелейший грипп, чуть богу душу не отдал, и никому не жаловался.

Михаил Евгеньевич занес руки над клавиатурой и написал:

Привет, как дела? Надеюсь, все ОК? Маме лучше. Целую, папа.

Отослал.

Алексей Михайлович тут же настучал ответ:

Привет, все супер. Был легкий насморк, но все прошло. Маму целуй. Л.

Потом стер про насморк и отправил.

этнография и антропология
ВЫРАЖЕНИЕ ГОЛОСА

Это случайно получилось, честное слово.

Сочинив предыдущий рассказ про переписку отца и сына, я пошел на пляж. Дело было в Саулкрастах, под Ригой.

Жена сразу побежала купаться, а я решил пока посидеть на скамейке.

Подошла пожилая дама, которую я там уже видел.

Впрочем, пожилая – это не совсем точно. Если точнее, совсем старая. А если уж правду говорить – древняя старуха. Но в сарафане поверх купальника. Несмотря на свои примерно девяносто, довольно бодрая. Она искала зажигалку, потому что хотела покурить.

– У вас не найдется?

– Увы, я не курю, бросил.

– Я тоже несколько лет назад практически бросила, и сейчас курю пару сигареток после кофе, не более того. Но вот вчера курила весь вечер, и сегодня все утро тоже. А на пляж пошла и зажигалку забыла. Потому что разволновалась. Вы, кстати, не знаете, как звонить в Москву по мобильному? А то у меня вдруг перестало получаться.

Она достала из сумочки телефон.

Разобрались. Оказывается, она забыла набрать код провайдера.

– А то вчера звонил Сережа, сын. Говорит, что все в порядке, но мне не понравился тон его голоса. Мне показалось, он что-то скрывает. Значит, как вы говорите надо набирать?

Я ей объяснил еще раз.

Она прижала телефон к уху. Соединилось наконец. Сережа подошел. Она стала его допрашивать, как он на самом деле себя чувствует. Что у него на самом деле происходит, и какое у него на саамом деле настроение.

Наверное, Сережа дорабатывает последние месяцы до пенсии, и именно сейчас ему нужна мамина поддержка, а мама, понимаете ли, укатила в Прибалтику.

Но испытывает чувство вины. И курит от переживаний.

этнография и антропология
ЗАВСЕГДАТАЙ

Буфет одного закрытого учебного заведения, в котором я преподавал в середине семидесятых, был, наверное, лучше многих других буфетов, но если честно – обыкновенный советский учрежденческий буфет. И ассортимент обычный: заветренные бутерброды с копченой колбасой и оранжевой рыбой, подозрительно черный чай в стаканах с подстаканниками, пирожное «полоска». Ну и, конечно, кофе. Вот кофе был у нас хороший, из большой никелированной кофемашины. Крепкий и душистый. Ну и булочки, разумеется. С изюмом. Поэтому все брали кофе и булочку.

Еще у нас была столовая, довольно хорошая. Всех блюд по три варианта. Салат, винегрет, яйцо под майонезом. Борщ, рассольник, окрошка. Шницель, гуляш, судак. Кстати, кофе в столовой тоже подавали, но не из машины, не такой вкусный.

Поэтому из столовой все шли в буфет. Благо, соседняя дверь. Да! В буфете еще покурить можно было, вот что особенно важно.

Вот.

Отстоял я очередь, взял кофе и булочку, сижу, лакомлюсь, предвкушаю сигарету, она после крепкого кофе особенно хороша, если кто помнит. Появляется в ней некий ореховый, что ли, привкус.

Сижу недалеко от стойки и гляжу, как движется очередь. Каждый говорит: «кофе и булочку», и отходит. Следующий тоже: «кофе и булочку» – и так далее.

Вижу, в буфет входит он. Я его уже месяц как заприметил. Новый слушатель. Он очень среди всех выделялся. Высокий, загорелый, коротко стриженный: черные волосы с сильной проседью. Немножко похож на латиноамериканца. Наверное, приехал с работы оттуда. Он вот еще чем отличался: у всех наших была какая-то чиновничья сутулость осанки, как-то чуть просунутая вперед голова – а он ходил и стоял прямо, плечи развернув и держа голову на некотором ироничном откиде. Рассматривал окружающих, пряча незаметную усмешку в углах волевого рта. И еще: все у нас ходили в темных костюмах и светлых рубашках, и галстук обязательно. Хотя водолазки официально разрешались, после визита Жискар д’ Эстена, потому что он и его свита были в водолазках, и ничего, никто не умер, и подписали очень хороший договор, и про водолазки было специальное разъяснение начальства, но их никто не носил. Как-то робели.

А вот он, новый слушатель, был в водолазке. Больше того – костюм на нем был светло-серый, а водолазка черная. Грубоватой ткани. Почти как свитер. И сам он был как герой Хемингуэя. Ему бы не кофе с булочкой спрашивать, а виски или кальвадос. Впрочем, кальвадос – это уже Ремарк. Но неважно.

Вот, значит, становится он в очередь.

И перед ним один за другим: кофе и булочку, кофе и булочку, кофе и булочку.

Его очередь. Он кидает на прилавок мелочь и бесподобным хемигуэевско-ремарковским голосом усталого завсегдатая говорит:

– Как всегда!

Буфетчица кивает и подает ему кофе и булочку.

дневник пожилого негодяя
НАРУШИТЕЛЬ ПЛАНОВ

Когда Таня заехала к Лиде, у Лиды сидел Алтынов Андрей Егорович. Лида много про него рассказывала, какой он интересный человек, умный и приятный, – так что он Тане, можно сказать, заочно понравился.

И вот теперь она его увидела.

Такой худощавый господин лет на десять – пятнадцать старше их с Лидой. Встал, поклонился, представился.

– Таня, – сказала Таня.

– Дай дяде ручку! – засмеялась Лида.

У него было поразительное рукопожатие – теплое, сильное и при этом чуткое. Тане на миг показалось, что она вся у него в руке.

А он все время болтал с Лидой. Лида спросила, где он сейчас живет. Он сказал, что в начале Комсомольского, на улице Тимура Фрунзе. «Хвалю!» – сказала Лида. «Рад стараться!» – ответил он. Тане казалось, что он нарочно на нее не смотрит.

Через час он собрался уходить.

– Я тоже пойду, – сказала Таня и повернулась к нему: – Я вас подвезу, Андрей Егорович. Мне по дороге. Мне потом на Цветной, через кольцо.

– Пока, Андрюша, – сказала Лида и чмокнула его в щеку. – А ты подожди.

– Да нет, я тоже спешу, – сказала Таня.

– Подожди, прошу тебя, – белыми от ярости губами ласково сказала Лида. – Мы ведь не успели поговорить. Иди, Андрюша, иди. Троллейбус номер двадцать восемь, не забыл?

– Пока! – сказал он и кивнул Тане: – Рад был познакомиться.

Когда Таня через полчаса вышла из подъезда, она увидела Алтынова.

– Ненавижу, когда запрещают, – сказал он. – Обожаю нарушать чужие планы.

– Я тоже, – сказала Таня.

Они сели в машину. Выехали на проспект Вернадского.

На перекрестке у метро «Университет» был очень долгий светофор.

– А вот если женщина хочет поцеловаться с мужчиной, с которым она на «вы», – сказала Таня, – как она должна сказать? Давайте поцелуемся? Или, раз такое дело, давай поцелуемся?

– А вы сами как полагаете? – спросил Алтынов.

– Раз вы со мной на «вы», то и я тоже скажу на «вы».

– Ну, говорите! – сказал он.

– Я уже все сказала, – прошептала она.

Они поцеловались.

Сзади загудели: зеленый свет.

– Ко мне сейчас нельзя, прости, – сказала Таня, переведя дыхание. – Ты живешь на Тимура Фрунзе?

– Да, – сказал он. – Недавно снял квартиру.

– Какой номер дома?

– Я покажу, – сказал он.

Снова встали на красный. Опять поцеловались.

Подъехали. Таня выключила мотор, стала вытаскивать ключ из зажигания. Алтынов остановил ее руку.

– Спасибо, – сказал он. – Я пошел. Жена волнуется.

Таня посмотрела на него. Он улыбнулся:

– Ну, конечно! Ну, конечно же, я сорок минут ждал тебя во дворе, чтобы сэкономить талон на троллейбус. Или пару сотен на такси, – он потрепал ее по затылку. – Спасибо, детонька. Пока!

Таня включила мотор. Решила позвонить Лиде, достала мобильник. Посидела две минуты. Потом раздумала.

этнография и антропология
ТЕМНОТА И КРАСОТА

Один мой знакомый сказал своей жене: «Ты такая красивая в темноте».

Ночью сказал. От души сказал. Растроганно и влюбленно.

Она обиделась, и он долго объяснял, что имел в виду. Что даже в темноте видно, какая она красивая. Просил прощения.

Но это еще ничего.

Ерунда, можно сказать.

С другим моим знакомым хуже вышло.

Давно дело было. В середине семидесятых. Там на работу кто-то принес какой-то якобы индийский трактат. А может быть, на самом деле индийский. Но не «Камасутру». Какие-то «Плоды персика» или «Цветки лотоса». Что-то в этом роде. В общем, пособие по технике секса. Тогда такие книжки были популярны. Книжки – в смысле перепечатки на машинке. Их читали и себе перепечатывали. Давно же дело было, я говорю. Тогда не было Интернета с разными-всякими сайтами. Ни даже видеокассет. И даже глянцевой эротики тоже не было. Вот. И поэтому такие индийские трактаты довольно бойко читались. Они были отчасти как бы вместо эротической продукции.

Да, так о чем это я?

Ага. Вот.

Там в этом трактате были не только описания техники секса, но и такая своего рода классификация женщин. Женских прелестей в том числе.

И этот мой знакомый возьми да сообщи своей жене, что у нее это самое – ну, как бы это сказать, ну все всё поняли – в общем, четвертого сорта по индийской классификации. Не самого низкого, потому что там еще был пятый, шестой и чуть ли не восьмой. Но и не первого и не второго. И даже не третьего.

Он это просто так сказал. Тоже, кстати, ночью. Как бы для смеха. Может быть (как он потом говорил), нарочно, чтобы опровергнуть все эти индийские глупости. Посмеяться над ними, и все такое.

Но его жена очень сильно на него обиделась.

И прямо сразу ушла в другую комнату и больше в спальню не возвращалась. Пока они не развелись. Потом, наверное, она снова перебралась обратно, но он этого уже не видел. Поскольку через месяц пустых уговоров собрал вещички и съехал, как благородный человек.

Он так и не понял, что это она так.

– Она что, вообще? – спрашивал он меня. – Шуток не понимает?

Но я переводил разговор на другую тему.

межконтинентальный баллистический роман
ПЯТЬ МИНУТ ПРОЩАНИЯ

Лиловая туча выкатилась из-за горизонта и укутала остров. Потемнело. Ветер опрокинул стулья на террасе ресторана. Купальщики побежали с пляжа, теряя простыни и шляпы. Пленка, вставленная в окно вместо стекла, выгнулась и заскрипела. Сверкнула молния. Гром ударил прямо над головой.

– Страшно? – раздался голос сзади.

Я обернулся. В углу, наискосок от бара, сидел смуглый тощий старик.

– Это на полчаса, – сказал он. – Сейчас перестанет. И вообще это чепуха. Просто смех один, по сравнению с авианосцем.

– С каким авианосцем? – я не понял, о чем он.

Он пересел ко мне. Он был белый, теперь я разглядел. И не такой уж старый. От него несло тремя волнами алкоголя – вчерашний перегар и сегодняшний свежачок на фоне многолетней пропитости.

– Я был летчиком на «Джоне Адамсе», – он отхлебнул из стакана. – Гордился службой, любил боевых товарищей. И подруг! – засмеялся он. – У нас служили девчонки, и у меня была хорошенькая радиометристка.

Джейн. Но тут одна маленькая подробность, – он вдруг стал мрачен. – Если серьезная война, авианосец обречен. На каждый авианосец нацелена межконтинентальная ракета. Когда наши радары видят, что их ракеты уже пошли, нам дают команду на взлет. Мы должны успеть покинуть корабль, чтоб шарахнуть по противнику. Они остаются, мы улетаем. Пять минут прощания, вот что страшно.

Он встал, шагнул к бару. Черная барменша подлила ему в стакан.

– Июль девяносто первого года. Боевая тревога. У меня штурмовой ракетоносец, экипаж два человека. Напарника нет! Я мчусь за ним – и в коридоре вижу Джейн! Обнимаемся на бегу. Врываюсь в его каюту – он сидит на полу и блюет от страха. Оборачиваюсь – Джейн стоит в дверях. Я оглушаю его ударом по голове, мы его раздеваем, она натягивает летный костюм, и мы бежим наверх. Приказ уточнят в полете. Летим. Умрем, но вместе. Я люблю ее. Я только тогда почувствовал, как я безумно люблю ее… Сильная облачность, я снижаюсь и вижу остров. Вот этот. Пальмы. Домики. Пляж. Тишина и покой. Я иду на разворот и сажусь на воду…

Он вздохнул, потер глаза.

– На последних метрах я напоролся на риф. Самолет всмятку. Джейн мертва. А в шлемофоне я слышу: «Отбой, всем возвращаться»… Ложная тревога, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я.

Он показал барменше пустой стакан, жестом велел налить.

Она обругала его на местном языке.

– Моя жена, – сказал он. – Я взял ее через полгода примерно. Я любил Джейн, но я просто мужик. Я не могу без бабы. Стирка-готовка опять же. Жирная, старая, да. Но в девяносто первом она была очень даже вполне! Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я.

Тем более что не было такого авианосца «Джон Адамс».

тебе половина и мне половина
ОДНОКУРСНИКИ

Лара Кузьмина пригласила Лешу Макарова в театр.

Это вышло так: Лара без мужа растила сына, и вот мальчику пора в институт, и нужна поддержка, чтоб поступить на бюджетное место. Лара дала бы взятку, но не знала, кому. Позвонила однокурснице, и та ее вывела на Лешу, который тоже был однокурсник, но они тогда почти не общались. А теперь он был проректором вот этого института, куда мальчику поступать.

Она ему позвонила и сказала, кто она и от кого.

– Привет, Кузя! – сказал он, как будто они вчера виделись.

Потом они встретились в кафе. Она объяснила ситуацию. Он сказал, что все будет тип-топ. Она спросила – сколько? Он сказал – если однокурсники будут деньги друг с друга брать, то это вообще конец всему.

– Поняла, – сказала Лара. – Ну, а что мне для тебя сделать?

– Ничего, – он пожал плечами и посмотрел на нее.

Она тоже на него посмотрела. Он был красивый. Даже странно, что она тогда, двадцать лет назад, не обращала на него внимания. Или он с возрастом так покрасивел? У мужчин это бывает.

– Нет, так нельзя, – сказала она.

– Тогда пригласи меня в театр, – сказал он. – На хороший спектакль.

– Вас с женой? – уточнила Лара.

– Я не женат, – сказал Леша. – А ты замужем?

– Нет, – сказала Лара.

– Раз так, тогда я тебя поведу в театр.

– Э, нет! Первое слово дороже второго! Когда пойдем?

– По факту. Когда твой сын поступит, – сказал Леша и рукой показал официанту, чтоб принесли счет.

В счете было сто восемьдесят рублей. Две чашки кофе по девяносто, и все. Лара раскрыла кошелек.

– С ума сошла? – сказал Леша.

– А то я уйду, и ничего не надо, – сказала она и достала сотню.

Леша засмеялся и вытащил десятку, двинул по столу к ней.

– Чаевые тоже пополам, – сказала она.

– Строгая ты какая, – сказал он.

Мальчик поступил.

Лара позвала Лешу на очень модный спектакль. Сидели в первом ряду.

Через неделю он позвонил и пригласил ее в ресторан «Малевич».

– Зачем так гулять? – спросила Лара.

– Я же видел, сколько стоили билеты, – сказал Леша.

– Тогда разбей на два раза, – сказала она. – И то слишком.

– А может, лучше восемь раз в «Макдоналдс»? Кстати, у тебя хороший мальчик. Умный, прилежный. Я специально на экзамен пришел, посмотреть.

– Ой, не сглазь! – счастливо засмеялась она.

– Мне б такого сына, – вздохнул Леша.

– Ладно, спасибо, я подумаю, – сказала Лара. – Я позвоню завтра.

Нажала отбой и стала думать.

Но потом решила, что ничего не выйдет. Он, конечно, добрый, милый и все такое. Устроенный. Красивый, что тоже приятно.

Но уж очень любит высчитывать, кто кому сколько должен.

Ну его.