Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

технология факта
НЕ ПРОБУЖДАЙ ВОСПОМИНАНИЙ

Недавно я подумал.

Умер мой папа, потом моя мама. Умерли многие наши друзья, знакомые – из литературной компании, я имею в виду, да и не только. И поэтому в некоторых случаях я могу вспоминать совершенно свободно.

В смысле – никто не проверит.

Я просто оторопел, когда это понял.

Вот, помню, папа мне говорил, что он когда-то меня показывал Юрию Олеше. Я ничего не помню, кроме вот этого рассказа папиного, этих его слов.

Но никто мне не мешает рассказывать, что я помню, как мне было лет семь или восемь и вот мы с папой шли по Моховой, благо жили рядом, на улице Грановского…

…прошли мимо желтого университета, потом мимо бежевого дома с огромными колоннами. На углу, у дома с большими окнами, папа вдруг остановился, помахал кому-то в окне рукой. Сказал: «Зайдем на минутку». Мы свернули за угол, вошли в стеклянные двери, которые нам открыл человек в черном костюме с серебряными полосками, прошли мимо витрины с пирожными, к которым я на ходу повернул голову и даже успел заметить зелено-розовые корзиночки, бархатистые, с тремя точками крема картошки и припорошенные слоистой крошкой наполеоны…

…мы вошли в зал, и там за столиком у окна сидел человек, он повернулся к нам, ужасный старик, с большим, острым, уплощенным, как бы придавленным книзу носом, с сизыми космами на блестящем выпуклом лбу. Перед ним стояли графинчик с желтым вином и тарелка с обкусанным бутербродом.

– Вот, – сказал папа. – Сынище. Зовут Денис.

Старик положил мне руку на плечо, притянул к себе.

У него были маленькие голубые глаза. Он потрепал меня по плечу и сказал, что вот нас уже трое. И поэтому чтобы папа распорядился. От него чем-то пахло, как будто валерьянкой, но не совсем.

Я сказал: «Здрасте». Он улыбнулся своим глубоко вмятым ртом и отпустил меня.

Папа позвал официанта. Официант принес еще графинчик и хлеб с колбасой. Они с папой о чем-то поговорили.

Потом папа с ним попрощался, и я тоже.

На улице я спросил:

– Чем от этого старика пахнет? Как будто валерьянкой?

– Перегаром, – сказал папа.

– А это что?

– Неважно, – сказал папа. – Ты читал «Три толстяка»?

– Нет еще, – сказал я. – Но у нас есть книжка, я видел.

– Да, да, конечно, – сказал папа.

И мы пошли дальше, вверх по улице Горького.

Вот так примерно.

Было бы просто замечательно. И не подковыряешься. Но этого же не было! Не было!

А если что-то было, то совсем не так, наверное. Поэтому я стал с такой осторожностью вспоминать.

сны на 10 и 11 апреля 2011 года
ИДИОТ. ПИН-КОД

Середина весны, снег уже совсем стаял, тепло, сухо, но газоны на бульваре еще черные – ни травинки.

Мы с женой сидим на скамейке. Таких скамеек уже мало осталось, из длинных деревянных реек, а по бокам – закругленные, как боковины дивана, стойки из литого чугуна с лиственным орнаментом.

Вдруг жена негромко говорит:

– Сейчас они пройдут мимо. Только не поворачивайся.

– Кто? – спрашиваю я.

– Идиот. Мы его прошлым летом видели. Он женился. Тоже на слабоумной. У него родился ребенок. Ребенок с ними.

Я осторожно поднимаю голову.

Мимо нас проходят три женщины. Они везут три инвалидных кресла.

На одном из них сидит тот самый идиот; я его узнаю, я правда видел его прошлым летом. У него огромная смуглая голова, она сужается книзу – и жесткая шапка волос. Голова-ластик. Очень похож на Чарли Чаплина. У него короткая майка и сползающие штанишки. Из-под ремня непристойно торчат густые черные волосы. Таким, что ли, отдельным куском. Как чаплинские усы, только больше.

Рядом везут его жену. Это юная слабоумная толстуха с детским лицом и крошечным носиком. У нее серая прыщавая кожа и плавающий взгляд.

Следом, на третьей каталке, – ребенок. У него огромная голова, обклеенная квадратами и кружочками пластыря.

– Что с ним? – шепчу я жене.

– У него тридцать два глаза, – отвечает она. – Он так родился. Два глаза оставили, а лишние тридцать – заклеивают.

В следующую ночь приснилось вот что.

Нужно взять деньги в банкомате.

Банкомат какой-то странный. Из него торчит металлическая труба.

Сотрудник банка объясняет, что это банкомат для беспалых. Для тех, кто не может набрать пин-код. Нужно приложить губы к трубе и дыхнуть.

– Допустим, у вас пин-код один-два-три-четыре, – говорит он. – Значит, надо дышать так: хы, пауза, хы-хы, пауза, хы-хы-хы, пауза, хы-хы-хы-хы! Понятно?

– Понятно, – говорю я, вынимаю карточку из бумажника.

Он достает из прозрачной упаковки спиртовую салфетку. Протирает эту трубу.

– Пожалуйста! Только негромко, чтоб никто не услышал.

Я сую карточку в щель, прикладываю губы к раструбу. От него приятно пахнет свежим аптечным спиртом.

– Постойте! – вдруг вспоминаю я. – А как дышать, чтобы был ноль?

– Не знаю, – говорит сотрудник банка.

– Тогда верните мне карту, – говорю я.

– Дышите, ничего! – говорит он. – У вас ведь нет нуля в пин-коде.

– Какое ваше дело? – говорю я. – Верните карту.

– Сильный выдох! – говорит он. – Скорее! А то заглотнет!

Я делаю сильный выдох, просто глаза на лоб лезут.

Карточка со щелчком выезжает наружу.

– Пойдем, найдем другой банкомат, – говорит мне жена.

Она все время стояла рядом.

– Пойдем, – говорю я.

Мы выходим на улицу.

Мимо нас в инвалидных креслах везут давешнего идиота, его жену и ребенка.

кинь грусть
КУСЕНЬКА

Она немножко опаздывала, и Николай Сергеевич начал слегка волноваться, и даже выглядывал в окно. Но звонить не стал. Потом решил что-нибудь приготовить к ужину. В холодильнике была вчерашняя рыба с молодой картошкой. Он выложил ее в большую глиняную тарелку, поставил в микроволновку. Потом нарезал огурцы, помидоры и брынзу кубиками. Получилось вроде греческого салата.

Когда она пришла, в кухне был накрыт стол, и даже стояла бутылка вина.

Она сказала, что была жуткая пробка на Обручева. Чмокнула его в щеку. Он потрепал ее по затылку и сказал:

– Ладно, ладно, проходи. Проголодалась, небось?

– Как это приятно! – сказала она, увидев салат и рыбу с картошкой, посыпанную укропом. – Как вкусно пахнет!

– Ну, как день прошел? – спросил Николай Сергеевич, когда они уселись, отпили по глоточку вина и начали есть.

– Обыкновенно, – сказала она. – Ничего особенного.

– А у меня так себе, – сказал Николай Сергеевич. – Сафонов в Брюссель уехал. Отдел опять на мне. А деньги опять срезали, нужно людям зарплату снижать. Чтоб я, значит, решал, у кого сколько отнять. Сафоныч специально смылся, чтоб я все без него сделал, чтоб он вернулся белый и пушистый, а я чтоб был главная сволочь. Ну, ладно.

Он довольно долго ей все это рассказывал.

– Ты грустный? – сказала она.

– Я усталый, – сказал он. – Набегался. А завтра опять вставать в шесть утра. Пошли спать, а?

Постелили, умылись, легли, погасили свет.

– Ты очень грустный, – сказала она через полминуты.

– Куся, – сказал он, – положи мне голову на плечо, вот так. И полежи тихонечко. Я просто одинокий.

– Раз одинокий человек говорит, что он одинокий, значит, он уже не такой одинокий, раз ему есть кому сказать… Ой, я запуталась. Но ты понял, да?

– Ты, Кусенька, большой философ. Но я правда одинокий.

– Что ты! – прошептала она. – Я же с тобой.

– Ах ты моя Кусенька, – сказал он, прижал ее к себе и погладил по голой спине.

Она обняла его, поцеловала в грудь, в шею, потом в губы.

– Куся, – сказал он, – давай просто спать, ладно?

– Ладно, – она еще раз поцеловала его. – Спи, миленький, отдыхай.

– Кусенька, ты хорошая девочка, – сказал Николай Сергеевич утром. – Вот, возьми еще пару фантиков.

И протянул ей две тысячные бумажки.

– Ты тоже хороший, – сказала она. – Не надо. И так очень дорого.

– Куся, не ломайся!

– Вообще-то я не Куся, – сказала она. – Куся – это Ксюша, да? А я Света.

– Ну, Света, – сказал он. – Давай, привет-пока.

– До свидания, – сказала она. – Извините.

– Ничего, ничего, все нормально, – сказал он.

письма из нашего экзерцицгауза
АВСТРИЙСКАЯ ЛЕВАЯ ЖЕСТЬ

Аннемарту изнасиловали на помойке.

Ей дали по затылку, закрутили руки, стянули джинсы и нагнули так, что голова свешивалась внутрь мусорного контейнера, в мрак тусклых жестянок и целлофановой шелухи. Живот резало ржавым железным краем. Того, кто драл ее третьим, звали Марк. Так его назвал второй. «Марк, живее, нам еще надо на Хербертгассе, дом шесть, надо успеть, помнишь, нет?» – «Пошел на хер, – сказал Марк. – Пять минут херня, не сдохнут они там без нас». У него был толстый волосатый живот. Было щекотно. Аннемарте захотелось почесать задницу, но ее крепко держали за руки – второй держал.

В контейнере что-то шевельнулось и зашелестело фольгой. Типа крысы. Аннемарта захотела блевануть. От рук первого, который зажимал ей рот, воняло машинным маслом. Рабочий класс.

Аннемарта сама была рабочий класс, она мыла полы на швейной фабрике. На лестницах и в коридорах. В цех ее не пускали, потому что она сперла коробочку с красными пуговицами. Пуговицы были красивые. Они светились, как сейчас красные круги у нее перед глазами. Мастер поймал ее. Аннемарта думала, что он спустит ей штаны и отлупит по жопе. Он ей нравился. Но он влепил ей две пощечины, выругался и сказал старшему уборщику, чтоб ее не пускали в цех.

Аннемарта вдруг вспомнила, как ее изнасиловал материн сводный брат. Первый раз в жизни. Это было тоже на помойке, но в деревне. Они там жили с матерью, мать была продавщицей в магазинчике «Хирш унд Елинек». Цвела ромашка. Он выдрал куст ромашки и заткнул ей рот травяным жгутом. «Не сдохнешь», – сказал он на ее выкаченные глаза и хрип.

«Не сдохнет», – сказал Марк, отвечая на бубнящий вопрос первого.

Аннемарта поняла, что она и вправду не сдохнет. От этого ей снова захотелось блевануть. Но в животе было пусто. С вечера. С какого вечера? Сегодня тоже был вечер. Второй вечер, как она не жрала? Или третий? Аннемарта не помнила.

Она вообще плохо запоминала. Поэтому ее выгнали из пятого класса. До этого держали, потому что ее мать давала учителю. Аннемарта подсматривала с чердака и видела прыщавую спину учителя и коричневые пятки матери. Один раз ворвалась фрау Бек, жена учителя. Все долго орали, потом убежали, а потом Аннемарту выгнали из школы.

– Что ты умеешь? – спросил ее социальный работник.

– Подметать и мыть полы, – честно сказала Аннемарта.

В контейнере снова зашуршало.

Там были целых две крысы.

Одна жрала колбасный огрызок, другая смотрела на Аннемарту.

Аннемарта ей подмигнула.

пророчествуя взгляду неоценимую награду
НОГИ

Тане Воробьевой приснилось, что муж от нее ушел к белобрысой девице с короткими толстыми ногами, с некрасивыми шишками у больших пальцев.

– Как же он с тобой сексом занимается, с такими-то ногами? – спросила она разлучницу, злобно обращаясь к ней на «ты».

– Пока не знаю, – сказала разлучница. – Мы пока еще сексом не занимались. Он мне только-только предложение сделал. Как ноги мои увидел, так сразу упал к моим ногам.

Таня отвернулась и посмотрела вниз, в долину.

Потому что она была в королевском замке, на вершине горы. А по долине скакал табун белых коней. Вот табун проскакал через лес, и со всех деревьев на коней, прямо в седла, стали прыгать молодые красивые парни, как в ковбойском фильме. Но это были не ковбои, а принцы – на каждом корона и мантия. Они покрепче нахлобучили короны и помчались наверх, к замку, где была Таня.

Они столпились на замковой площади и хором закричали:

– Выбери меня!

Таня сказала:

– Ой, ребята, вы все такие классные, прямо даже не знаю!

Принцы откуда-то вытащили гитары и запели. Они пели по-итальянски, но как будто с русским переводом:

Не стесняйся, Таня, Таня Воробьева!

Не понравится один – выберешь другого!

Таня засмеялась и проснулась, протянула под одеялом руки вниз, чтобы погладить свои длинные красивые ноги, и нащупала две культи и памперс между ними.

Сон слетел с нее.

Она посмотрела налево. Рядом на бедняцкой железной кровати спала ее несчастная мама.

– Мама, – шепотом позвала Таня.

Мама не отвечала. Мама лежала желтая, запрокинув лицо и приоткрыв рот, но не храпела при этом. Одеяло не шевелилось. Глаза тускло глядели в потолок.

Таню как будто из ведра облили холодным ужасом.

Она полежала минут пять, тоже глядя в потолок.

Потом подумала, что жить все-таки надо. И вызвать милицию надо.

Схватилась одной рукой за коврик над кроватью, другой уперлась в матрас и стала потихоньку переворачиваться, чтобы слезть на пол.

Но упала и сильно ударилась головой.

И проснулась окончательно, потому что стукнулась виском о локоть мужа. Он спал, сильно раскинувшись, он был очень широкоплечий, а кровать была хоть и двуспальная, но узковатая.

Таня выдохнула. Муж на месте, мама, слышно, храпит в соседней комнате. Они с мужем, пока ремонт, у мамы жили.

Ноги тоже на месте.

Таня их мало что погладила-пощупала, еще из-под одеяла высунула и оглядела.

Неплохие ножки. Ну, немножко толстоватые, ну и что. Зато гладкие. Правда, пальцы скошены наружу, и на левой ноге косточка выпирала. И покраснела, и чесалась: комар укусил, наверное. Но ничего.

только не о политике!
ЖИЛИ-БЫЛИ МЫ

Вот взять и сочинить роман или длинную повесть.

Про людей, которые живут в небольшом, но и не очень маленьком городе.

Разные люди: мужчины и женщины, молодые и старые, семейные и одинокие. Богатые и бедные, умные и глупые, добрые и злые.

В городе есть заводы и конторы, магазины и школы, институты и больницы, родильные дома и кладбища. А также церкви и тюрьмы. А вокруг – деревни и села с полями и садами, коровниками и птичниками.

Написать роман о том, как мальчик познакомился с девочкой, как они ходили вместе в школу, потом мальчик поступил в институт, а девочка сразу пошла работать. Хотя их семьи были наперекрёст – мальчик был из рабочей семьи, а девочка из профессорской. Конечно, из-за этого возникали разные добавочные трения: и в семьях, и между мальчиком и девочкой.

И чтобы действие разворачивалось при участии друзей и родственников, соучеников и сослуживцев, соседей и просто прохожих.

Чтобы люди дружили и ссорились, женились и разводились, получали премии и совершали преступления. Чтоб на заводе случилась авария, а в деревне пожар. Чтобы художника сильно разругали в газете, и он бы напился и поскандалил со своей женой, как будто это она виновата, что он такой неудачник. И чтобы она обиделась и убежала.

Она бежала по улице и плакала.

И на бегу врезалась в того самого мальчика, главного героя.

Он спросил:

– Что случилось?

Потому что подумал: за ней кто-то гонится. Или она бежит за врачом для ребенка. Или с кем-то из ее родных что-то стряслось. Вот такие добрые мысли пришли ему в голову, и он хотел ей помочь по мере сил.

Но она проговорила сквозь слезы:

– Убежать… Уехать отсюда… Хоть куда-нибудь…

Повернулась и понуро пошла назад.

Через несколько дней мальчик спросил у девочки:

– Кстати, а почему у нас в городе нет вокзала? И аэропорта тоже нет.

– А зачем? – спросила девочка в ответ.

– Как зачем? – удивился мальчик. – Чтобы уехать.

– Куда? – еще сильнее удивилась девочка.

– Ну… – сказал мальчик, – в какой-нибудь другой город.

– А зачем? – спросила девочка.

– Или даже в другую страну! – воскликнул мальчик.

Но она расхохоталась.

Когда один писатель рассказал про этот замысел знакомому редактору, тот тоже спросил:

– А зачем? Кому всё это интересно? Что, писать больше не о чем? Смотри, сколько кругом всего: мужчины и женщины, свадьбы и разводы! Заводы и конторы, церкви и больницы!

– А вокзал? – спросил писатель. – Или аэропорт?

– Ты что, куда-то собрался? – нахмурился редактор.

Только ради Бога не подумайте, что это про тоталитаризм и цензуру.

Это совсем про другое.

у меня растут года, будет мне двенадцать
КЕМ БЫТЬ? АЛЬТЕРНАТИВА

Когда моя дочь Ира училась в детской художественной школе, у нее в классе вела живопись Виктория Николаевна Богуславская.

Высокая, очень красивая, всегда по-дизайнерски изящно одетая, со строгим и чуть-чуть отсутствующим выражением лица.

Виктория Николаевна была выдающимся педагогом.

Она ставила детям потрясающие натюрморты.

Она ставила их долго. Полчаса, а иногда минут сорок. На глазах у всего класса. Она медленно и невозмутимо двигала по столу вазы и чайники, бутылки и фрукты. Прикалывала драпировки и расправляла складки. Уточняла расположение предметов. Рассматривала с разных сторон. Снова что-то поправляла.

Дети следили за ней как завороженные.

На их глазах рождалось нечто прекрасное. Гармоничное. Или драматичное.

Это нужно было только нарисовать.

Мне казалось, что с таким натюрмортом любой ребенок станет Сезанном или Моранди. Ну, в крайнем случае, Жаном-Батистом Шарденом.

Однако получалось не у всех.

Однажды я пришел на родительское собрание.

Виктория Николаевна выступила с краткой и суровой речью.

– К сожалению, – сказала она без обиняков, – некоторые дети не справляются. Я не буду называть имен, вы сами это знаете по оценкам. И я прошу родителей, не дожидаясь конца года, забрать из школы детей, которые получают двойки и тройки.

Родители напряглись.

– Не всем суждено стать художниками, – холодно продолжала она. – Есть много других очень хороших профессий.

Родители слегка зашумели.

– Есть много прекрасных и нужных обществу профессий, – она говорила ледяным бесстрастным голосом. – Например… – она выдержала паузу. – Например, музыканты и композиторы. Поэты, писатели и журналисты. Актеры театра и кино. Режиссеры и кинооператоры. Ученые. Дипломаты. Государственные деятели…

сон на 27 апреля 2011 года
ЗАВТРАК ДЛЯ ЧЕМПИОНОВ

К нам в гости пришел Гарри Каспаров. С дамой. Но это не жена, а кто-то вроде помощницы, советницы. Хотя он ее отрекомендовал очень красиво: «Моя соратница!» Видно, что она его любовница. Хотя никаких жестов или словечек, показывающих близость. Но – чувствуется.

У нее большие белые мокрые зубы. И у самого Каспарова зубы белые до синевы, сияют, как фарфор. Когда он смеется, она смеется тоже. Они вдвоем блещут зубами, смеясь.

Стол длинный, деревянный. В пейзанском стиле.

Сидим мы вот таким манером:

В торце стола – моя жена.

Слева от нее – по длинной стороне – Каспаров. Дальше – его помощница-соратница-любовница.

Справа от жены, напротив Каспарова, – сижу я. Дальше – какая-то дама. Полная, некрасивая, немолодая. Какая-то некрупная деятельница оппозиции. Или даже партийная аппаратчица. Но я ее знаю. И время от времени обращаюсь к ней в ходе общей беседы: «Вот видите, Лена! Как вам это нравится, Лена?» Но скорее из вежливости – чтоб она тоже принимала участие в разговоре. Раз уж она здесь.

А дальше, за ней, – совсем молодой человек. Лет восемнадцати, не больше. Очень красивый. Большая ухоженная каштановая шевелюра. Смуглое лицо с гладкой кожей. Резко очерченные губы. Выразительные глаза.

Он сидит молча, ест аккуратно, пьет вино маленькими глоточками.

Я пытаюсь сообразить, кто он такой, и потом вспоминаю: это дальний родственник моей жены. Да, она говорила – сын ее двоюродного брата, то есть ее двоюродный племянник. Студент-первокурсник. Узнал, что к нам придет Каспаров, и попросился посмотреть на чемпиона мира. Ему позволили прийти, но велели вести себя скромно, в разговоры не встревать, на вопросы отвечать кратко. Вспомнил, что у него какое-то редкое старинное имя, то ли Никандр, то ли Никодим.

Сидим, разговариваем. Жена вдруг говорит, что хочет сесть напротив Каспарова, потому что так удобнее разговаривать. Они с ним обсуждают экономическую ситуацию в Европе, а она специалист по этим вопросам.

Она просит меня подвинуться. Я передвигаюсь на одно место вправо. Партийная аппаратчица Лена тоже передвигается на одно место.

А молодой человек встает и пересаживается на другую сторону стола. Садится рядом с помощницей Каспарова.

Она косится на него, отодвигается и прямо трясется от ужаса.

Я вглядываюсь в него и вижу: это Анатолий Карпов.

Смуглая матовая кожа – грим.

Каштановые волосы – парик.

рассветные мысли о судьбе и счастье
АРЕСТ И БИРЖА

Цепь маленьких ошибок.

В буфете у столика: «Тут у вас свободно?» Да, пожалуйста. Назавтра, у выхода: «Вы к метро?» Да. Через три дня в вагоне метро: «Ты докуда едешь? Давай я тебя провожу». Хорошо. «Пойдем в кино?» Да. «Пойдем в кафе?» Да. «Мы тут все едем в Питер на майские, присоединяйся, а?» Да.

Просто по Солженицыну. «Архипелаг ГУЛАГ», глава «Арест».

Почему люди покорялись? Потому что арест состоял из серии маленьких, вроде бы неопасных шажков. «Предъявите ваш паспорт». «Пройдемте в отделение, это ненадолго». «Вам придется поехать с нами, но это займет буквально полчаса». «Посидите здесь». «Пройдите в ту комнату». И так далее.

Если человек тут же прыгал в трамвай, ехал на вокзал, доезжал до города Невьянска и там, наврав про потерянный паспорт, устраивался грузчиком – у него был шанс дожить до 1953 года. А тот, кого сбивала с толку безобидность первых шагов, – пропадал совсем.

Сразу надо было сказать: «Нет, занято! Нет, совсем в другую сторону! Отойди от меня! Не смей, прочь, брысь, вон!»

Так думала Наталья Николаевна, рано утром лежа в постели и слушая, как муж плещется в душе. Ему было хорошо с ней. Он ее любил.

А она – не очень.

Она это поняла неделю назад, когда они с мужем были в гостях у ее однокурсника. Банкет по случаю юбилея. Она впервые за много лет увидела себя на фоне других. И поняла, что она была объективно достойна лучшей судьбы. Потому что она красивая, умная, образованная, сильная и все такое.

Но она совершила ошибку ареста.

Впрочем, думала умная Наталья Николаевна, бывают еще ошибки биржи. Когда все зависит от первого «да» или «нет».

С размаху, тут же: давай поженимся! Да? Нет? Когда нажатием кнопки ты либо выигрываешь сразу и много, либо проигрываешься в пух.

Но ведь громадное большинство народа вообще не поймет, о чем речь. О какой такой лучшей судьбе? Ибо на нашей планете девяносто процентов браков заключается между детьми соседей. Или вообще между парнями и девушками, работающими рядом на лепке саманного кирпича и спящими вповалку на соломенных тюфяках.

Когда умная Наталья Николаевна об этом вспомнила, ее сердце наполнилось смесью счастья (по поводу себя) и отчаяния (по поводу этих несчастных).

Счастье же было высокомерием, а отчаяние – лицемерием, как она поняла полминуты спустя.

Поэтому она встала и побежала принимать душ, на ходу чмокнув мужа, который как раз выходил из ванной.