Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

никто не обязан свидетельствовать
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД

Агеев – это была компромиссная фигура.

Он пришел к власти в результате сложного сговора элит. Он был связан множеством соглашений и условий. Он должен был обеспечить стабильность на переходный период. Люди, которые привели его на высший пост, сами точно не знали, сколько этот период продлится. Но никто не хотел торопиться.

На пятый день после вступления в должность он утром остановил свой кортеж на Новом Арбате. Вышел из бронированного лимузина в сопровождении всего двух охранников.

Его узнали не сразу, но потом собралась небольшая толпа. Он со всеми здоровался, пожимал руки, отвечал на вопросы. В основном спрашивали о ценах и пенсиях. Ну, и желали успеха, конечно. Агеев говорил, что постарается цены снизить, пенсии повысить, и вообще спасибо за доверие. Вдруг выскочил высокий молодой мужчина и стал долго и сбивчиво рассказывать, как у него вымогают непосильную взятку.

– Постой, постой, не части! – улыбнулся Агеев. – Да, а ничего, что я на «ты»?

У него была очень обаятельная улыбка. Как у Юрия Гагарина.

– Конечно! – сказал тот человек.

– Слушай, ты мужик, нет? – спросил Агеев. – Ты в армии служил? У тебя друзья-приятели есть? А? Вы что, сами разобраться не можете?

– В смысле? – не понял тот.

– Ну, ты не мужик, – Агеев вздохнул, помрачнел и пошел к машине.

Там не было ни журналистов, ни телекамер, но к вечеру об этом знала вся страна.

Через неделю Агеев устроил встречу с министрами в прямом эфире.

Одному он сказал:

– Это вы всё хорошо докладываете. А мне доложили, что у вас вилла в двадцать миллионов. Откуда дровишки? Или мне неправильно доложили?

– Это имущество моей супруги, – сказал министр.

– А ты что, альфонс? – рассмеялся Агеев. – Ты извини, что на «ты». А супруга твоя разбогатела до того или после того? Это она тебе место купила или ты ей бизнес устроил? А? Не слышу!

– Но позвольте! – побледнел министр.

Агеев взмахнул рукой.

Из боковых дверей вышли люди в военной форме. Их было много. Они подходили к министрам, довольно грубо выдергивали их из-за стола и уводили.

Повернувшись к телекамерам, Агеев сказал:

– Все члены правительства, их заместители и члены их семей арестованы. На всякий случай приглашаю здоровых мужиков быстренько собраться у Кремля. Начинаем формировать народную гвардию. Трусов и слабаков прошу не беспокоиться. И не мешать!

Через пятнадцать лет репрессий и чисток, внезапных отставок и показательных процессов, национализаций и конфискаций – Агеев вдруг заявил, что страна готова к демократии, и провел свободные выборы.

Естественно, его ставленник проиграл в первом туре.

Агеев уехал из Кремля на дачу. В подмосковный поселок Загорянка.

Скоро за ним пришли. С ордером на арест.

– Пристрелил бы на месте, – сказал офицер, надевая на него наручники.

– Нет уж, – сказал другой. – Мы его будем судить в прямом эфире.

Когда Агеева ввели в зал и усадили в куб из бронированного стекла, судья спросил его, как положено:

– Ваше имя, отчество, фамилия, год и место рождения, место жительства?

– Неважно, – ответил Агеев.

– Почему?

– Потому что я вам всем приснился, – сказал он.

Улыбнулся своей гагаринской улыбкой.

И перестал сниться.

этнография и антропология
НАРОДНЫЕ ЛЕГЕНДЫ О ЛЕОНИДЕ ИЛЬИЧЕ

№ 1. Орехи

Однажды Брежнев ехал по Кутузовскому проспекту. Как положено, кортежем: сначала машина ГАИ, дальше «Волга» с охраной, дальше две главные машины: ЗИЛ сопровождения – левее и на полкорпуса впереди, а за ним уже брежневский ЗИЛ. Дальше вторая «Волга» с охраной, ну и сзади еще одна машина ГАИ.

Всего ничего, по нынешним-то временам.

Вот. Едут они, мчатся. Вдруг его ЗИЛ – р-р-раз! – и резко к тротуару.

Все остальные пронеслись мимо и потом задним ходом – вж-ж-жых – обратно.

А Брежнев вышел из ЗИЛа, зашел в гастроном, подошел к прилавку и спрашивает:

– Орехи у вас есть?

Продавец честно отвечает:

– Нет орехов, дорогой Леонид Ильич.

– Очень жаль, – сказал Брежнев.

Вышел из магазина, сел в машину и уехал.

С тех пор в этом магазине всегда были орехи. Грецкие, фундук и арахис. Вся Москва туда за орехами ездила.

А в булочную, что в этом же доме была, мама Брежнева ходила…

С тех пор хлеб там всегда свежий и без всяких вредных разрыхлителей!

№ 2. Третий кран

Брежнев жил вообще-то скромно. У него была обычная трехкомнатная квартира. Правда, в сталинском доме на Кутузовском.

Но не совсем обычная. У него на кухне был третий кран. Там был такой секретный подземный водкопровод, от гастронома напротив. Кран с водкой. То есть горячая вода, холодная вода и водка. Подойдет он, бывало, нальет себе полстаканчика, выпьет – и на работу.

№ 3. Одинокая смерть

Брежнев как умер? Утром, как всегда, позвонил на работу, в ЦК КПСС, сказал, что выезжает. Но ему плохо с сердцем стало. В общем, час его нет, два часа нет, три часа нет. Наконец, в ЦК КПСС хватились – где Леонид Ильич? Три часа назад сказал, что выезжает, а куда-то пропал. Стали ему звонить по телефону. А там никто не подходит.

Приехали к нему на квартиру. Звонят в дверь, никто не открывает. Ну, позвали милицию, сломали дверь, а он там на полу лежит, мертвый.

№ 4. Тайные гастроли

В 1967 году к Брежневу секретно привозили битлов. Потом они написали песню Back in the USSR.

этнография и антропология
НАРОДНЫЕ ЛЕГЕНДЫ ОБ АКАДЕМИКЕ САХАРОВЕ

№ 1. Забастовка

Академик Сахаров часто вытаскивал зеков с зоны. Не всех, конечно. Тех, которые за правду сидят. Вот, допустим, узнал он, что кого-то за правду посадили. Звонит Брежневу: «Надо одного мужика выпустить». Брежнев, конечно, посылает его на три буквы.

Тогда Сахаров спокойно свое кресло от стола отодвигает и сидит себе, нога на ногу, курит, в потолок дым пускает. Сидит, ничего не делает. А тут новые атомные испытания на носу, надо американцам показать новую бомбу. А Сахаров, значит, забастовал. А без Сахарова не будет новой бомбы. Брежнев побесится-побесится и прикажет того мужика выпустить. Бомба-то важнее. Ну, тогда Сахаров снова за работу.

№ 2. Магазин «Березка»

Один раз академик Сахаров пришел в магазин «Березка». Там продавали разный импортный дефицит. Торговля была на особые чеки. Но цена была все равно обозначена в рублях.

А тогда деньги были двух типов. Рубли, трешки и пятерки назывались «казначейские билеты». И на них было написано: обязательны к приему на всей территории СССР во все платежи для всех лиц, учреждений и организаций по нарицательной стоимости. А десятки, четвертаки, полтинники и стольники назывались «банковские билеты», и на них ничего такого не было написано.

Вот приходит академик Сахаров в «Березку», набирает разного товара, подходит к кассе. Считают. «С вас сто двадцать рублей», к примеру. Он дает пачку пятерок. Ему говорят: «Да вы что, товарищ! Здесь торгуют на особые чеки!» А он говорит: «Прочитайте, что на деньгах написано. Мы на территории СССР? В советском учреждении? Цена в рублях? Давайте, не задерживайте очередь».

Пришлось им отпустить товар. Конечно, если б это кто другой был, его бы живо в кутузку или в дурдом. А с Сахаровым шутки плохи!

№ 3. Опохмелка

У одного друга был сосед. Этот сосед рассказывал, про одного своего знакомого.

Один раз этот мужик выпил как следует. Утром встал, голова трещит, надо опохмелиться, а денег ни копейки. Все вчера прогудел.

Вышел во двор, видит – навстречу идет человек. Рост метр восемьдесят, пальто драповое нараспашку, волосы русые, буйные такие. И глаза синие-синие – смотрит, прямо в душу заглядывает.

– Что, – говорит, – мужик? Душа горит, а денег нету?

– Так точно, – отвечает этот, ну, знакомый соседа друга.

– Держи, – говорит человек и дает ему трешку. – Пойди поправься. И запомни: я – академик Сахаров.

Этот мужик потом говорил: «Водка не подорожает! Академик Сахаров не допустит!»

письма из нашего экзерцицгауза
НУ, ИЛИ ВОТ, НАПРИМЕР, ТАК

Молодой, только что получивший звание, еще не проветривший голову от двух стаканов водки, которые, по новейшей традиции, надлежало ему выпить до дна, ухватив напоследок зубами полковничьи звездочки, после чего друзья его Рассудихин и Беспоповцев навинтили эти звезды ему на погоны, сделав его уже несомненным полковником – молодой полковник Родион Порфирьевич Васин приехал на фронт, на тот его участок, по которому фельдмаршал Китцлер уже третий месяц с баден-вюртембергской методичностью долбил из всех гаубиц своей 348-й армии, ибо именно там генерал армии Крюков сосредотачивал силы для прорыва немецкой обороны, о чем с ноющей пунктуальностью дантиста еженедельно сообщал в ставку фюрера агент Макс из Москвы.

Была ли это типично русская оплошность, помноженная на типично немецкую аккуратность, или же это была циническая игра двух разведок, в которую оные разведки заигрались, – полковнику Васину было, в сущности, неважно. Голова его, постепенно ясневшая после вчерашнего пиршества, была занята иными проблемами: он приехал на фронт со своей молодой женой.

Молодая она была с точки зрения загса, потому что расписались они позавчера; в смысле же возраста это была капризная дама старше тридцатидвухлетнего полковника на четыре года, два месяца, три недели и один день. Дело усугублялось тем, что красивый и ухватистый полковник Васин увел ее у мужиковатого широколицего генерала армии Крюкова – того, который и командовал всем, что происходило на этом участке фронта с русской стороны.

Полковницу, бывшую генеральшу, звали Аглая Цикк, отчества у нее не было, потому что она была немка, из знаменитой семьи Цикк: один ее брат был лично пытан и расстрелян Гиммлером, другой переводил «Майн Кампф» на санскрит и аккомпанировал на фортепьяно Герингу, когда тот пел арии из «Волшебной флейты» в узком кругу асов люфтваффе; единокровная же сестра ее Амалия была женой фельдмаршала Китцлера и, скорее всего, была вместе с ним на этом же участке фронта, но со стороны немцев.

– Глаша, – сказал полковник Васин, бросившись ничком на скрипучую, зато двуспальную пружинную кровать. – Нет ли у нас пирамидону? Башка трещит.

– Ду бист зовьецки воин унд оффицир, а не кизейны парышня, нихт вар?! – возмутилась Аглая, но стала рыться в своей сумочке.

В дверь постучали.

– Кто там? – простонал он.

Аглая отворила.

На пороге стояла нищенка; из-под грязного платка выбивались свалявшиеся белесые волосы.

– Христа ради! – запричитала она. – Помогите, православные!

– Гони в шею, – сказал Васин. – Бога нет, а ты лютеранка.

Но Аглая внимательно всматривалась в изможденное, неумытое, синякастое и чирьястое лицо старой попрошайки…

team spirit and corporate loyalty
РЕМЕНЬ И ДИСЦИПЛИНА

Вчера я пошел в большой-пребольшой торговый центр по соседству. Там много разных магазинов, киосков, кафе и прочего. Включая кино и супермаркет.

Я хотел купить подарок приятелю. Но не знал, какой именно. Пока шел, решил: куплю хороший ремень. Подарок, с одной стороны, вполне сувенирный. С другой стороны – полезный. Всегда пригодится.

Пришел – вижу: стеклянный магазинчик в ряду прочих стеклянных магазинчиков. Захожу. Продавщица подходит: «Вам помочь?» – «Да, мне бы ремешок». – «Вот, пожалуйста, выбирайте».

На стойке висят ремни. Хорошие. Но хочется чего-то другого.

– Не выбрали? – спрашивает продавщица.

– Мне бы что-нибудь построже, посолиднее, – говорю.

– Понятно, – говорит она.

Ну, понятно так понятно.

Но тут меня черт дернул спросить:

– А где бы тут еще ремень посмотреть?

Просто так спросил. Чтоб завершить разговор. Уверен был, что она скажет что-то вроде: «Да тут полно одежных магазинов, зайдите, где костюмы продают, и там же будут ремни». Тем более что ближайший был рядышком. Дверь в дверь.

А она вдруг сухо отвечает:

– Не знаю.

– Не может быть, – говорю я. – Вы же не первый день здесь работаете! Наверное, ходите мимо соседних дверей…

– Не знаю, – говорит она.

– Давайте рассуждать логически, – говорю я. – Вот у вас костюмы продаются, да? И ремни к ним. И, наверное, в других таких же магазинах тоже. А?

– Не знаю.

– А здесь еще есть магазины мужской одежды?

– Не знаю.

Мне даже интересно стало.

– Да, кстати, – говорю. – Аптека тут есть? И химчистка?

– Аптека в самом низу, а химчистка на втором этаже, направо в самом конце.

– Спасибо, – говорю. – А мужская одежда где?

– Не знаю!

Наверное, их так тренируют. Запрещают указывать дорогу к конкуренту. Тогда понятно, почему она держалась, как партизанка на допросе.

А то придет дяденька и спросит: «А где тут, деточка, еще один магазинчик?» Она ответит, а дяденька скажет: «На первый раз штраф три тыщи, а еще раз поймаем – уволим».

Верность корпорации, куда денешься.

река времен в своем стремленьи
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ

7 апреля 2011 года я был в магазине «Библио-Глобус», где издательство «Рипол-Классик» презентовало многотомник Юрия Нагибина.

Меня пригласили выступить с воспоминаниями и вообще сказать о покойном писателе несколько слов. Я рассказал кое-что; я Нагибина любил по-человечески (он очень дружил с моим папой) и ценил как литератора, в особенности как сценариста. И еще мне нравятся его последние, посмертно опубликованные вещи.

Там были его вдова Алла (Алиса) Григорьевна, семидесяти пяти лет, и писатель из Парижа Анатолий Гладилин, тоже семидесяти пяти лет. Аллу я знал давно, с момента, когда они с Ю.М. поженились. Она моложе его на пятнадцать лет, ему бы сейчас исполнился девяносто один год.

Мне было интересно повидать живого Гладилина. Я его читал в начале 1960-х, когда был совсем еще маленьким. Еще я помню фразу Катаева из «Святого колодца». Там Катаев кому-то рассказывает, что является основателем литературной школы мовистов, от французского слова mauvais – «плохой».

Его спрашивают:

«Но вы действительно умеете писать хуже всех?» – «Почти. Хуже меня пишет только один человек в мире, это мой друг, великий Анатолий Гладилин, мовист номер один».

Мы с Гладилиным очень приятно пообщались, и он мне рассказал, как они с Аксеновым принимали в Союз писателей моего папу. Поскольку это было в 1961-м, а они вступили раньше как молодые-многообещающие (Гладилин вообще свой первый роман опубликовал в возрасте двадцати лет) – поэтому они были членами бюро секции прозы. А председателем секции прозы был старый писатель, исторический романист Степан Злобин.

Так вот, Злобин спросил про какие-то рекомендации. А Гладилин с Аксеновым сказали: пусть лучше кандидат почитает нам свои рассказы. И папа начал читать, и через десять минут все, что называется, падали со стульев от смеха. Злобин долго крепился, но потом откинулся на спинку стула, захохотал и сказал: «Всё, всё, вы приняты!»

Старому писателю Злобину было тогда пятьдесят восемь лет.

Однако.

не беспокоит?
ВРЕМЯ И ЕГО СКОРОСТЬ

Тут на днях получилась смешная история.

Пошел стричься. Парикмахерская у нас в доме. Я все время хожу к одному и тому же мастеру по имени Вадим. Он меня стрижет под насадку. И ничего не спрашивает. Усаживает и стрижет, и получается очень хорошо. Но в этот раз он был свободен только в восемь вечера. Мне это было неудобно. Поэтому я пошел к другой мастерице. Зовут Оля Сомова. Вроде бы простые имя и фамилия, но что-то из Серебряного века вместе с тем. Ну, неважно.

Сажусь в кресло, и Оля Сомова говорит:

– Как стричься будем?

– Совсем коротко, – говорю.

– Под насадку?

– Да.

– Троечку?

– Ну, да…

И получился из меня настоящий скинхед.

Потому что Вадим стриг меня под шестерочку.

Ну, ничего.

Скоро отрастет.

Все стало очень скоро.

Мой друг детства и дачный сосед Вася Кулаков говорил, что восприятие времени зависит от того, как воспринимаемый отрезок относится к длине уже прожитой жизни. Поэтому для ребенка месяц – как для старика год. Не знаю, сам ли Вася это придумал или где-то прочитал; не знаю, так ли это, та ли причина – но время стало течь быстрее, правда.

Доктор сказал: принимать по таблетке в день.

Принимаю, как велено. Сегодня утром вижу – всего одна осталась. А было в пачке тридцать таблеток.

Господи, думаю, неужели месяц прошел?

Выходит, уже прошел.

по поводу травы у забора
НА ДРУГОЕ УТРО ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ТРИ ГОДА

Лялька Овчинникова, она же Кармен, потеряла мои журналы с «Мастером и Маргаритой».

Кармен не в смысле роковая женщина, а в смысле падчерица Романа Лазаревича Кармена, нашего дачного соседа, знаменитого кинодокументалиста. Который еще в 1935 году снимал в Испании, а потом на войне и вообще по всему миру.

Но и в смысле роковая – тоже. Поразительно красивая, вот именно это слово. Все цепенели, рты открывали и медленно смотрели, как она идет – по дачной аллейке, по пляжу или по сельскому магазинчику. Пять шагов от дверей к прилавку – блистательное дефиле, очередь превращалась в зрителей. Она была вылитая Мерилин Монро. Только еще красивее. Тяжелые золотые волосы заколоты в небрежный пучок на макушке. И косящий наружу глаз. Казалось, что она не на тебя смотрит, а на кого-то, кто сбоку подходит: колдовство.

Однажды мы с ней оказались у нее дома, то есть на даче Кармена. Я как раз ей принес журналы. Оба номера.

«Мастер» был напечатан в журнале «Москва», в ноябрьском номере за 1966 год и в январском за 1967-й. Однажды утром мы случайно встретились на дачной аллее. Лялька спросила меня: «Привет, а ты читал новый роман Булгакова? Про Иисуса Христа, дьявола, писателя и красивую женщину?» При словах «красивая женщина» она вытащила шпильку из пучка, тряхнула головой, темно-золотые пряди рассыпались по ее голым смуглым плечам – она была в сарафане на лямочках. «Читал», – сказал я, стараясь справиться с дыханием. «Понравилось?» – «Очень», – сказал я. «А я не читала, – вдруг тихо и робко сказала она, нагнув голову, возясь со шпильками и глядя на меня сбоку и исподлобья, так, что ее косина стала незаметной. – Нигде не достать, даже Рима достать не может». Рима – это было домашнее имя Романа Лазаревича. «А у меня есть, то есть у нас дома есть», – сказал я. «Дашь почитать?» – «Конечно, Лена». – «Тогда занесешь в пять», – уже другой голос, уже приказ. Она выпрямилась, небрежно кивнула и пошла по своим делам.

Итак, мы с ней оказались у нее дома. Красивая была дача у Романа Лазаревича, хотя простая – проще некуда, трехкомнатный щитовой домик, так называемый финский, дощатые стены, деревянный стол, но зато какие фотографии по стенам! Хемингуэй, Пикассо, коррида, перестрелка, черт-те что. И было видно, что хозяин сам разговаривал с великими людьми, смотрел бой быков и прыгал через окопы под пулями.

Я протянул ей два журнала, она стояла посреди комнаты, мы долго молчали, и я вдруг сказал: «Какая ты красивая, Лена». «Я вообще-то Алена или просто Лялька, во-первых. А во-вторых, я вовсе не такая красивая», – сказала она. – «Ты что?» – улыбнулся я. «А вот то, – вздохнула она. – У меня талии почти что нету». Она положила журналы на стол, закинула руки назад, выгнулась, расстегнула крючок на спине и сняла сарафан через голову. Оказалась в синем лифчике и белых трусиках. «Видишь, – сказала она, взяв мою руку. – Грудь как у больших, ляжки и попа как у больших, а вот тут, – она провела моей ладонью от груди до бедер и вокруг, – а вот тут толстый животик, как у детишек… Потому что я еще маленькая. Но я скоро вырасту совсем большая, и талия у меня отрастет, правда?» – «Правда», – прошептал я. «Талия у меня отрастет, я стану совсем большая, и тогда тебе понравлюсь, может быть, – она совсем приблизилась ко мне, – и ты, может быть, меня тогда поцелуешь, наконец…»

Было лето 1967 года. Мне было шестнадцать, Ляльке – тринадцать.

Ирка Матусовская называла ее нимфеткой и объясняла нам про роман Набокова. Но Лялька никакой нимфеткой не была, несмотря на юный возраст. Она была именно что женщиной.

В метафизическом смысле слова. Потому что у нас с ней ничего не было. Хотя мы целовались на речке, в лесу, в саду и даже один раз у нее дома ночью. Мы были совсем одни, если не считать домработницы, которая громко храпела в соседней комнате. Мы измаялись, возясь на диване. Пикассо, Хемингуэй и раненые испанские бойцы-республиканцы смотрели на нас со стен сквозь полумрак.

Лялька поднялась с дивана и написала несколько слов на листе бумаги. Протянула мне. Там было написано: «Почему ты такой холодный?» Помню ее почти детский почерк. Я написал в ответ: «Потому что у меня есть совесть. И Таня».

Таня – это была девочка, которую я по-настоящему любил, и Лялька это знала, я ей говорил про Таню, а она обнимала меня и говорила: «Ну и наплевать, все мужчины изменники, я точно знаю!». Смешно, но Таня тоже была дочерью великого советского кинорежиссера. Она была не такая красивая, как Лялька, но я любил ее так сильно, что думал – еще день, и умру, просто от чувств и переживаний. Тем более что она как раз была холодна и суховата, через два раза на третий позволяла поцеловать руку, и все, но я любил ее, а с Лялькой, значит, ей изменял, пока Таня отдыхала с подружкой в Прибалтике. Но изменить по-настоящему – не решался. И не только из любви и верности. Я еще и боялся. Все-таки девочке тринадцать лет.

«Засудят! Посадят!» – говорили мне приятели, с которыми я делился сомнениями. Возможно, они так говорили от зависти. Мне весь поселок завидовал.

После этой роковой ночи Лялька меня бросила. Без слов. Просто на другое утро пошла кататься на лодке с моим товарищем, а потом они пошли гулять в лес, а потом в кино, а потом к ней на дачу, пока Рима с Майей (то есть Роман Лазаревич и Майя Афанасьевна, ее мама) в Москве. А я стоял в компании ребят на перекрестке Центральной и Восточной, и они прошагали мимо нас – точно так же, как еще вчера я шагал мимо них, обнимая Ляльку за талию. Вернее, за то место, где должна была отрасти талия, как очаровательно шутила Лялька.

Без слов – значит, без слов. Я тоже не стал с ней объясняться. Но попросил вернуть мне журналы. Уже почти месяц прошел, а такие книги давали вообще на одну ночь. Я не спрашивал разрешения у родителей, можно ли дать Ляльке эти драгоценные журналы – тем более я хотел получить их назад. Но Лялька капризно пожала плечами и сказала, что они куда-то задевались. Я задохнулся от возмущения. Мне показалось, что она их просто заиграла, зачитала. И сейчас весело говорит кому-нибудь: «Ну и наплевать, хорошие книжки всегда зачитывают, я точно знаю!» Я ей еще пару раз напомнил, но все впустую, а потом встретил на аллее Романа Лазаревича Кармена и обрисовал ему ситуацию. Он нахмурился и сказал, что даже если журналы на самом деле пропали, Лялька их мне все равно вернет, достанет из-под земли, вот так!

Вечером Лялька стояла у меня на пороге. Она протягивала мне два розово-бежевых номера журнала «Москва». Они были распухшие от влаги. На обложки налипли травинки. «Ну, я читала в саду, среди деревьев, в шезлонге…» – протянула она.

Господи, так эта разгильдяйка даже не дала себе труда вспомнить, где она читала и где оставила мою книгу! И только строгий отчим заставил ее пойти в сад, где стоял шезлонг… Тьфу. «Ну, ты даешь!» – зло сказал я.

«Ну, я задремала и уронила в траву, – сказала она. – А потом меня позвали в дом. Что ты злишься? Я ведь женщина!» Она это с выражением сказала. Не знаю, впрочем, что она в виду имела. Может быть, намекала, что у моего приятеля не было таких тормозов, как у меня. А может, объясняла мне, что красивой женщине позволено многое и разные некрасивые дела прощаются тоже.

Я даже на какое-то время невзлюбил красивых женщин. То есть этаких «красивых женщин» – в капризно-дамско-вседозволенном смысле.

Мы встретились через двадцать три года, в Америке, в Санта-Монике. Лялька (уже Alyona Grinberg) работала в «РЭНД Корпорейшн». Майя Афанасьевна к тому времени уже давно была замужем за Аксеновым, и они все жили в Штатах. А мы с коллегой Гасаном Гусейновым приехали туда с лекциями, в «РЭНД» в том числе. В зале я увидел Ляльку.

Потом мы пошли к нам в гостиницу – бумаги забросить, попить, пописать, отдышаться. Жарко было, а гостиница была в трех минутах ходьбы от «РЭНД». Когда Гасан вышел в сортир, Лялька села ко мне поближе, закинула ногу на ногу. Я взял ее за лодыжку и поцеловал ей подъем, сквозь чулок и перепонку туфельки. «Брось, – сказала она. – А то я разревусь». Потом мы заскочили к ней домой, она переоделась в джинсы и ковбойские сапоги на босу ногу. Мы поехали по кабакам, а потом снова вернулись в гостиницу с бутылкой розового вина. Лялька скинула сапоги и спросила: «Ноги у меня не пахнут?» «Бог с тобой, ты что!» – сказали хором мы с Гасаном. «Бывает, бывает, – сказала она. – Все бывает с женщиной, мальчики мои дорогие, вот я тут полгода назад научилась сама машину заправлять, один доллар экономить, потому что развелась и теперь каждый доллар на учете». «Зачем же ты нас кормила-поила в ресторане? – спросил Гасан. – Мы отдадим, у нас есть деньги». «Не надо! Это не считается!» – засмеялась она.

Лялька умерла в августе 2008 года.

Когда у Аксенова случился инсульт, она приехала в Москву ухаживать за ним и скоро умерла от сердечного приступа. Она его любила как родного отца. Умерла от бессилия и жалости. Вообще у нее была тяжелая жизнь. У нее был сын, он погиб совсем молодым.

Много лет назад она писала из Америки, что помнит наш дачный поселок до последней травинки. Мне пересказали. Когда я услышал эти слова, то пошел на улицу, где была их дача. Прошелся вдоль забора, посмотрел на эту траву, где вперемешку мятлик и клевер, ромашка и дудка, и еще какие-то незнакомые листья и стебли. Посмотрел и понял, что это будет вспоминаться всегда. Хотя трава не особенно красивая, свежая и сочная. Так, обыкновенная, как всегда бывает между канавой и забором.

Бедная Лялька. Помню ее всю, какая она была летом шестьдесят седьмого. До последней царапины на коленке, до последней пушинки на нежных девчоночьих висках. И не хочу видеть ее фотографии.