Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

тщетны были бы все усилья
ТОЛЬКО ТЫ

«Один раз он не пришел вечером, – рассказывала Нина Павловна. – Девять, десять, одиннадцать. Сотовых тогда не было, восемьдесят третий год. Мы только поженились, Леночке полгодика. Да у нас вообще телефона не было! Двенадцать ночи. Что делать, куда бежать? Я одна с грудным ребенком. Вдруг меня такая злоба взяла. Думаю: придет пьяный, весь в помаде. Хотя никогда такого не было. Но я вот так себе представила. И я ему скажу: Вон отсюда, не нужен ты мне! Не пропадем без тебя! Уходи!

И только приготовилась – явился. Весь пропотел, руки черные. Смеется, извиняется и восемьдесят рублей мне протягивает, красненькими десятками. Их с ребятами позвали что-то монтировать, левая работа. И он поехал, денежку сшибить. Для дома, для семьи. Восемьдесят рублей! Тогда это была сумма. Он получал сто пятьдесят примерно, а я на пособии сидела.

Я его обнимаю, свитер с него снимаю, а у самой настроение ужасное. Как будто что-то отняли. Кусок изо рта выдернули. Почему?

И вдруг обмираю. Поняла! Потому что я хотела его выгнать. Повод искала.

Но почему, спрашивается?

Сама не знаю.

Красивый, умный, добрый. Аккуратный. Бреется электробритвой. С утра бритва зудит, спать не дает. И перед сном. Перед сном-то зачем? “А чтоб тебе было приятно целоваться”. Ага, понятно. “Тебе приятно?” Приятно, приятно.

И придраться не к чему. Хороший отец. Ни разу на меня голос не повысил. Растет по службе, всё в дом. При Гайдаре у него с ребятами небольшой бизнес был. Другие – зубы на полку, а у нас всё есть. Потом в министерство устроился.

Наконец решила: хватит ждать. А то жизнь совсем пройдет. Тем более что Леночка уже на втором курсе.

Все, думаю, сегодня скажу. Пришла домой – а там стол накрыт, вино, цветы. Ленка вся сияет. Кем-то там его назначили или куда-то выбрали, я даже не поняла… Но неудобно стало.

А еще через пять лет – то есть шестого апреля пятого года, время восемь тридцать, сижу в кресле, смотрю фильм по плееру, апельсин чищу.

Входит мрачный. «Нина, нам надо поговорить. Ты умная, ты все поймешь. За Леночку не беспокойся, я ей буду помогать».

Господи, думаю, неужели нашел себе кого-то?

– Уходишь от меня? – спрашиваю.

Он кивает.

А меня слеза прошибла. Плачу от радости, удержаться не могу. Хоть в сорок четыре, а все-таки жить начну.

Вдруг вижу – он тоже заплакал.

Стал на колени, головой мне в живот уткнулся.

– Нинуся, прости меня. Я никогда тебя не брошу! Столько прожито, столько пережито… Никто меня так любить не сможет, как ты любишь!

А я как раз апельсин чистила, я же говорю.

Ножик маленький, но острый-острый.

Как вы думаете, мне дадут УДО? Я уже четыре года без замечаний».

блаженны вопрошающие
ПЕТРОВ И ГОСПОДЬ БОГ

Петров давно хотел поговорить с Богом, но стеснялся. И все время думал, что он молодой, успеется еще.

Но вдруг ему исполнилось шестьдесят. Вернее, должно было исполниться через два месяца. Он стал готовить документы на пенсию, собрал все справки, понес их в Пенсионный фонд и прямо на пороге вспомнил это свое давнее желание.

Захотелось узнать, правильно ли он жил.

Не в моральном смысле, а просто – правильно ли он поступал. Например, не пошел в аспирантуру, хотя была возможность. Может, стал бы академиком. Друзья организовали бизнес, его звали – отказался, забоялся. А вдруг сейчас жил бы на Рублевке? Женился на Марине, а не на Гале, хотя любил ее очень сильно. Потому что Галя в Америку его тянула; он не хотел.

Он вообще ничего не хотел! На все отвечал: да ну, неохота. Как будто нарочно выбирал самый средний, самый надежный – но при этом самый скучный путь.

Так ему показалось, когда он листал свою трудовую книжку, сидя в очереди к инспектору.

Поэтому он записался на прием к Господу Богу.

Ему было назначено на четверг, после обеда.

Там было строго и скромно. В приемной рослые мальчики, кудрявые блондины с синими глазами. Просторный кабинет.

– Садись, Петров, – сказал Господь Бог. – Что у тебя?

Господь Бог был лысым стариком. На носу слева большая родинка.

– Душа болит, – вдруг сказал Петров. – Я глупо жил.

– Чушь! – сказал Господь Бог. – Никакой души на самом деле нет. Выдумки. Оправдание нытья. Человек – это кожаный мешок с костями и кишками. Пока все цело, человек в порядке. У тебя все в порядке.

– Да я не про то! – сказал Петров. – Я жил неправильно. Всего боялся. Женился на нелюбимой. Ничего не достиг.

– Нормально ты жил, – засмеялся Господь Бог.

– Нет! – закричал Петров.

– Ты хоть понимаешь, с кем ты разговариваешь? – возмутился Господь Бог. – Это я за тебя всё решал, и очень правильно. Ученый ты по нулям. Дружки твои были лузеры. А эта Галочка – блядь.

– Ах ты… – задохнулся Петров, схватил со стола пепельницу и со всей силой шарахнул Господа Бога по голове.

Выскочил из кабинета, пробежал приемную и коридор. Кудрявые блондины растерянно глядели ему вслед.

Через несколько дней Петров вышел из дома и увидел нищего.

Нищий расставил на тротуаре фотографии кучерявых детишек. На картонках было написано: «Внукам на пропитание» и «Ради Господа Бога».

На носу у него была большая черная родинка. Лысину пересекал лиловый зубчатый шрам. «Порвался мешок, и кости поломались!» – вспомнил Петров недавний разговор, но злорадства не было. Жалко было старика.

– Значит, душа у меня все-таки есть, – вслух подумал Петров. – Уже хорошо.

Положил нищему в жестянку двадцать рублей и пошагал к метро.

рассказ моего приятеля
ПРАВДА

Мой приятель, художник Сева Ш., рассказывал:

«Был на соседнем факультете такой Саша, непростой парень, сын генерала и внук сталинского наркома, но они с матерью жили в коммуналке, очень бедно, потому что этот генерал их бросил довольно давно. Но это неважно.

Вот он однажды познакомил меня с очаровательными, чистейшими и милейшими девушками – он так выражался. Девочки были как две капли – близнецы. Лена и Ася. У одной пучок, у другой хвостик.

Недели две у нас был многоугольник: Саша влюблен в Лену и Асю; Лена и Ася обе влюблены в меня; а я всё никак не мог определиться.

Потом я выбрал Асю. Не специально. Как-то так получилось. А Саша оказался побоку.

Потому что Лена все время была рядом с сестрой. Даже когда всё свершилось, она спала в углу на диванчике. Я знакомил ее со своими друзьями. Ничего не выходило. Мы существовали втроем. Нет, с Леной у меня ничего не было. Хотя на самом деле было очень много. Мы мечтали, как я и Ася поженимся, а Лена будет жить с нами. Просто как Асина сестра. Иногда мы валялись на кровати втроем в обнимку – безо всякого, по-дружески.

Потом мне всё это стало – ну, не то что бы надоедать, а перестало вдохновлять. Хотя Ася была замечательная, и Лена тоже. Будущее показало».

– В смысле? – спросил я.

– Они потом обе мощно процвели, – сказал Сева. – Только не надо догадки строить, ладно?

– Ладно, – сказал я.

«Вот, – продолжал Сева. – Однажды была какая-то пьянка, и я увел Лену. Одну. В такси она дрожала, вцепившись мне в руку, и говорила, как ей стыдно перед Асенькой. Приехали, в прихожей поцеловались первый раз по-настоящему, и вдруг она спросила: “А ты меня любишь?” Очень неприличный вопрос. Я сказал еще более неприличную фразу: “Я люблю другую женщину”. “Асеньку?” – спросила она. “Нет”, – сказал я. “Кто же наша счастливая соперница?” – “Наташа К.”, – сказал я.

Вот и вся история. Чудесные были девочки. Были, конечно, и ссоры, и обиды, и слезы, но слезы высыхали, и ясные серые глаза смотрели на меня с невозможной, нереальной какой-то любовью. И все эти бесценности я отдал за кошмарную, в сущности, тварь.

Но не могли же мы, в самом деле, жить втроем! А быть с какой-то одной – всё бы пропало. Потому что когда я похитил Лену и потащил к себе одну – всё стало сразу пропадать. Уже в такси.

Как мне было жаль их бросать ради Наташки! Как это было глупо и как я этого не хотел, но что же было делать?

Никогда не забуду, как Ася спросила меня, когда всё свершилось: “Мы с тобой теперь навсегда, правда?” Я ответил: “Правда”. Я не врал, я тогда верил, что правда. И знаешь, ведь это и сейчас правда».

– Правда? – спросил я.

– Правда, – сказал он.

этнография и антропология
А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ГДЕ-ТО

Иногда вдруг хочется путешествовать.

Это желание обуревает меня на несколько минут. Хочется аэропорта, самолета (обожаю летать на самолете!), незнакомого аэропорта в месте прибытия. Хочется ехать на такси или на электричке, глядеть в окно сначала на сады и поля, потом на пригородные домики. Въезжать в город. Заселяться в гостиницу.

Хочется жадной прогулки в первый же день на еще затекших от сидения в самолете ногах, хочется, как это всегда в первый день приезда бывает, забежать в глупо дорогой ресторан. Хочется всматриваться в чужие лица, угадывать слова чужой речи, щупать разные совершенно ненужные вещички в магазине. Запрокидывать голову, глядя на шпили, капители и просвеченные заходящим солнцем розетки в полутемных готических соборах. Читать вывески и таблички у парадных подъездов: «доктор…», «адвокат…», «инженер…».

Вдруг вспомнилось: у одной моей подруги юности папа был директор завода, и у них на двери квартиры висела латунная табличка «Инженер Фирсов А.А.» – буквы тридцатых годов, когда слово «инженер» звучало очень гордо, – но это случайно вспомнилось, я же про путешествие.

Читать вывески и таблички, немножко заплутать, вернуться на чугунных ногах в отель и еще полчаса перед сном пялиться в чужестранный телевизор. И слушать шум улицы за окном.

Но это хотение длится у меня ровно столько, сколько вам надо времени, чтобы эти строки прочесть.

А дальше я снова возвращаюсь в скучное «да ну…».

Очень быстро проходит это веселое стремление мчаться куда-то.

Мой папа говорил мне, что я – в ранней юности, разумеется, дело было – страдаю болезнью под названием «а тем временем где-то».

Мне постоянно хотелось мчаться.

Я был убежден, что самая приятная компания, самая шумная попойка, самые классные девочки – не здесь, а где-то там. И я мчался. Я обожал за один вечер обежать две или три компании. У меня всегда была толстая-претолстая, замусоленная, исписанная вдоль, поперек и наискосок записная книжка и полный карман двушек, для автомата. Такой вот как бы мобильник 1970-х. Я звонил и мчался.

Куда это желание подевалось, не могу догадаться.

Вернее, очень даже могу.

гроб должен быть закрыт, заколочен
БРАТ. 9 НОЯБРЯ 2007 ГОДА

Первая Градская, корпус 17, как мне сказала племянница. Въехать, конечно же, не позволяют. Иду метров двести до этого места. Ветер, как всегда в таких случаях. Корпус 17. Надпись – «Патолого-анатомическое отделение». Сбоку дверь. Толпятся люди с цветами. Вижу знакомых. Захожу в небольшую многоугольную прихожую. В противоположной от входа стене – дверь. Рядом с дверью надпись (на белом листе, от руки, но крупно): «Договорившихся с другими похоронными фирмами не обслуживаем». По левой стене – несколько гробовых крышек. Под ленты подсунуты квитанции и листочки с крупно распечатанными фамилиями.

Все стоят полукругом. Теснятся. В дверь дует. В середине – пусто. Думаю, что сейчас из дальних дверей вынесут (или выкатят) гроб. Но нет. Начало церемонии в 12, мы опоздали и приехали в 12:20 – но еще ничего не началось. Вдруг кто-то проходит в эти дальние двери, снова выходит, потом его кто-то зовет снова туда, и вот двустворчатые двери раскрываются, и нас жестами приглашают зайти.

Там – круглая невысокая и не очень большая комната. Низкие окна. Под окнами грубо беленные чугунные радиаторы. Две ниши в стене, одна напротив другой, со скульптурами – крашенный белой масляной краской гипс. Скульптуры изображают скорбь – полуобнаженные дамы склоняют головы над погребальными урнами. Посреди комнаты на грубом шестиногом столе – гроб. В изножии – цветная фотография моего брата. Много цветов. Цветы горой лежат в гробе. Много людей, много речей, все говорят очень хорошо, искренне. Заканчивается панихида. «Давайте прощаться», – говорит тот, кто ведет панихиду.

Прощаемся. Все подходят к гробу, трогают край, кто– то крестится, кто-то отдает последнее целование. Прощаются, и выходят, и идут через эту прихожую наружу, во двор.

Вот остались только родные. Я последний. Последний раз гляжу на своего брата, целую ледяной лоб. Мне хочется плакать. Я плачу. Потом я делаю шаг назад и соображаю, что все ушли, и стоит незакрытый гроб с неловкой горой цветов. Как будто мой брат остался один в самом что ни есть беспомощном состоянии – мертвым.

К стене комнаты прислонена крышка. Я трогаю ее и понимаю, что один не справлюсь.

Из дверцы сбоку выходит коренастая тетка в сизом халате. Раскоряченная, кричаще уродливая. Служительница морга.

Я говорю: «Надо закрыть гроб». Она говорит: «Сейчас ребята придут, закроют». Я говорю: «Ну, и где же они?» – «Да сейчас, сейчас придут, куда денутся», – говорит она. Я говорю: «Цветов столько… они не поместятся в гробу, надо их как-то разложить, наверное…» Она говорит: «Вы ж их с собой брать не станете? А хотите, берите, ваши цветы, заберите, сколько вам надо». Я еще раз говорю: «Ну, может, давайте мы с вами закроем гроб все-таки…» – и берусь за крышку. Она отвечает, не трогаясь с места: «Ребята сделают, я ж сказала. Идите, идите на поминки, а мы тут все сделаем, не переживайте… Ребята, наверное, обедают. Сейчас придут, и закроют, и отвезут… а вы идите, не переживайте».

Я постоял еще минуту и ушел. Надо было, конечно, дождаться. Послушать этот страшный, но обязательный стук молотка, заколачивающего гроб.

Иначе это не похороны. Получается, что я (мы все) его как бы не «похоронили» в прямом смысле слова – не поместили в «захоронку», в закрытое место, где хранят. Коль не в могилу, так хоть бы в гроб.

Не вышло. Ребята были на обеде.

Чувствую осколок ужасного внутри себя. Как будто я нарушил какой-то древний и важнейший закон. Но, утешаю я себя, там были его жена, дочь, зять, почти взрослый внук, сестра с мужем…

Да, конечно, – и я, и зять моего брата, и его внук, и муж нашей с ним сестры могли бы вчетвером закрыть гроб. Но они ушли уже. А позвать их я не догадался.

по нечетной стороне
ИЮНЬСКОЙ НОЧЬЮ

После ужина Филиппов решил пройтись.

Он вышел из кафе, где просидел часа два, и двинулся по Новослободской к Савеловскому, по нечетной стороне. Он хотел дойти до конца улицы, потом повернуть налево, обойти громадный треугольный дом и по Бутырскому Валу вернуться немного назад, а там был переход через ветку железной дороги – и вот так выйти на Пятую улицу Ямского Поля и потом насквозь до улицы Расковой, где он снял квартирку.

Вся жизнь прошла в этом районе. Страшное дело.

Было поздно, но почти светло. Потом стало быстро темнеть – туча закрыла небо, и все-таки четверть двенадцатого.

На Новослободской было шумно и людно. Филиппов с удовольствием смотрел на молодых парней и девчонок, как они идут в обнимку, пьют пиво и свободно себя чувствуют.

Он долго стоял на светофоре у Лесной. Перешел на зеленый свет.

На углу был магазин со странным названием «Палантир». Давным-давно здесь был универмаг «Молодость».

– Молодость, где ж ты, молодость… – промурлыкал Филиппов.

В витринах висели громадные люстры с ценниками. Пригляделся – люстры стоили по полтораста тысяч, а одна, с розовыми стеклянными цветами, вообще полмиллиона рублей.

– Вот ведь с ума сошли! – засмеялся он.

Этот кусок улицы был совсем безлюдный. У арки, которая вела к проходной Бутырской тюрьмы, стоял микроавтобус с надписью «срочная юридическая консультация». Филиппов помотал головой и пошел дальше.

Из подъезда следующего дома вышли двое, встали на тротуаре. Менты в штатском, Филиппов сразу понял.

– Ваши документы! – мент заступил дорогу и показал свою корочку.

Филиппов вытащил паспорт. Паспорт был очень хороший, с московской регистрацией. Мент пролистал его, спрятал в карман и сказал:

– Пройдемте. Понятым будете.

Филиппов вздохнул и сказал, что можно было просто попросить.

– Просто никто не хочет, – сказал второй мент. – Ну, ладно. Мы вас просим.

Филиппов солидно выглядел: костюм, очки, седая бородка.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал менту Филиппов.

В комнате обыскивали мужчину лет сорока. На столе лежали пачки денег, травматика. Потрошили сумку. В углу сидела еще одна понятая, по виду – продавщица из киоска.

– Вот, – сказал дознаватель и показал плоскую коробочку.

– Подкинули! – крикнул мужчина.

Филиппов узнал его; двадцать лет назад он был похудее, конечно. Но как был мелкотой, сявкой, так и остался. Не жалко. Он посмотрел в окно. Там был темный двор, и не верилось, что в ста шагах – веселая ночная Москва.

– Подпишите, – сказал мент.

Филиппов подписал.

– Благодарю, – сказал мент, отдавая паспорт.

– Пожалуйста, пожалуйста, – улыбнулся Филиппов. – Обращайтесь!

Выйдя наружу, он пошел дальше, но потом свернул в Угловой переулок, прошел его насквозь, поймал такси, доехал до Белорусского вокзала, купил билет на экспресс до «Шереметьево».

Бумажник был с собой, остальное неважно.

Утром улетел в Калининград и больше в Москву не ездил.

кармен-сюита
У ЛЮБВИ, КАК У КОШКИ, ХВОСТИК

Хочется сочинить сюжет для оперы.

Например, такой.

Дон Хозе, отсидев срок, возвращается в родной город.

На площади он встречает свою бывшую невесту Микаэлу. Она красива и пышно одета. Ее сопровождают Фраскита и Мерседес; они заискивают перед ней.

Хозе полон раскаяния. Он просит у нее прощения за горе, которое он ей причинил, связавшись с Кармен и разорвав помолвку.

Микаэла насмешливо отвечает, что даже благодарна ему. После его ареста она вышла замуж за капитана Цунигу и прибрала к рукам сигарную фабрику и всю табачную торговлю в городе.

Она дает Хозе несколько золотых и просит больше ее не беспокоить.

В гостиничном ресторане Хозе встречает Цунигу. Тот рассказывает, что оказался под каблуком у Микаэлы, оборотистой и злой бабы. Ругает ее.

Хозе вступается за свою бывшую невесту и вызывает Цунигу на дуэль. Тот говорит, что нужны секунданты. Забежавшая в ресторан Фраскита зовет Данкайро и Ремендадо. Бывшие контрабандисты, они стали полицейскими. Они хором убеждают Хозе, что это глупо – вызывать на дуэль мужа бывшей невесты.

Ресторан пустеет.

Задержавшийся у стойки Данкайро говорит, что в городе жить скучно, и даже веселая Кармен уже не та.

– Кармен? – изумлен Хозе. – Ведь я ее убил!

– Ей сделали операцию, – отвечает тот. – Она выжила. Но теперь уже не танцует. Она торгует в табачном киоске.

Наутро Хозе идет за сигаретами. Он издалека видит Кармен, как она отпирает киоск. Боже, как она изменилась! Располневшая, седая, печальная.

Она оборачивается и узнает его. Старая любовь пронзает ее сердце. Она обнимает Хозе, умоляет простить ее, говорит, что прощает ему тот удар кинжалом. В душе у Хозе просыпаются воспоминания. Кармен предлагает ему жить у нее в доме, и он готов пойти с нею.

Тут на площади появляется Микаэла в сопровождении Эскамильо. Он, как председатель городского общества защиты животных, просит у богачки Микаэлы благотворительный взнос. Он флиртует с ней, целует ей руки, она воркует в ответ.

Хозе смотрит то на Кармен, то на Микаэлу.

Микаэла кажется ему гораздо красивей. Он возмущен, что Эскамильо опять отнимает у него любимую женщину, правда – другую. Он вынимает нож, но Кармен выбивает его у Хозе из рук.

– Ты мой! – говорит она и обращается к Микаэле: – Сеньора, позвольте мне начать торговлю на час позже, я провожу моего жениха к себе в дом, он приехал издалека, сеньора.

– Хорошо, – говорит Микаэла. – А ты за это поработаешь до восьми вечера.

– Да, сеньора, – кланяется Кармен и берет Хозе за руку.

– Нет! – восклицает Хозе. – Прочь, цыганка! Я люблю ее! – и бросается на колени перед Микаэлой.

Кармен хватает с земли нож, вонзает его в шею Хозе.

– Полиция! – кричат Микаэла и Эскамильо. Появляются Ремендадо и Данкайро.

– О, что же будет со мною? – рыдает Кармен. Микаэла обнимает ее и говорит ей и одновременно полицейским:

– Оформим как необходимую оборону.

В смысле – не говорит, а поет.

слова и смыслы
ИЗМЕННИК

Один молодой человек стоял перед письменным столом. Стол был придвинут к окну. Комната была маленькая. Еще там была кровать, желтый старенький шкаф и кусочек ковра на линолеумном полу.

Дело было после обеда.

Дело было в одном не очень далеком, но теперь уже заграничном городе – случается ведь такое, когда наши города вдруг становятся иностранными – но ничего особенного, кстати. Примерно полвека назад это происходило в Британской империи, а в Средние века вообще было обычным делом.

Что-то я отвлекся. О чем это я?..

Да, вот о чем. В одном теперь уже заграничном городе был пригород. А в пригороде был дом отдыха. И в этом доме отдыха жили участники летней школы молодых ученых.

Поэтому на письменном столе лежали книги с закладками, тетрадки, карандаши и блюдце с недогрызенным яблоком. Еще – пепельница. Пачка сигарет и зажигалка.

А еще на столе сидела девушка Маша.

Она обнимала молодого человека, а он ее. Он стоял, она сидела на столе и обнимала его не только руками, но и ногами тоже, у нее были сильные ноги в черных бриджах, белых носках и кедах. И этими прекрасными ногами она обнимала его за бедра, пока он обнимал ее за плечи и талию. Такие у них были раскованные, но на данный момент пока еще невинные ласки.

Потому что у них пока еще ничего не было. Они подружились только позавчера. Хотя знакомы были уже года полтора, наверное. Они оба были молодые ученые из одного и того же института, но раньше как-то не обращали друг на друга внимания. А тут буквально с первого дня все началось, прямо в автобусе, который вез их на эту летнюю школу.

Они обнимались и болтали о всякой ерунде, и вдруг она спросила:

– А что Алиса скажет? Не обидится? Скажет Алиса: а ну-ка, колися!

Она произнесла «Алися», так что вышло в рифму.

Алиса была жена молодого человека. Они поженились два месяца назад. Она работала в том же самом институте, но на летнюю школу не поехала.

Молодому человеку эти шутки не понравились.

– Пока что нет, не обидится, – сказал он. – Пока что я ей не изменяю.

– Ах, не изменяешь? – Маша сильно оттолкнула его, соскочила со стола и крикнула: – А ну вон отсюда!

Крикнула вроде бы смеясь, но на самом деле совершенно серьезно.

Он попытался обнять ее, но она вырвалась. Он обхватил ее обеими руками, она больно уперлась кулаками ему в грудь. Он не отпускал и бормотал: «Прости, прости, прости». Наконец она опустила руки и шепотом спросила:

– Ну что? Изменяешь?

– Изменяю, – сказал он. – Уже два дня изменяю.

Она обняла его.

Потом, через полгода примерно, он развелся с Алисой.

Но женился не на Маше, а совсем на другой.