Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

теория массовой консолидации
ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ТРИ МАЛЯРШИ

Пьер говорит Наташе:

«Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».

«Война и мир», эпилог, часть первая, глава XVI.

Да нет, совсем не просто.

Плохие люди объединяются легко. В партии, движения и штурмовые отряды.

А у хороших – не получается.

А если получается, то они тут же становятся плохими.

Давным-давно у нас в квартире был ремонт. Работали три малярши. У них какая-то еще работа была, поэтому они работали когда втроем, когда вдвоем, а иногда и по одной.

Когда работала одна (любая! они разные были и по возрасту, и по месту, откуда приехали) – она была просто ангел. Приготовить обед было моей заботой, но она сама заваривала чай, мыла посуду, говорила «спасибо» и «пожалуйста», покурить выходила на балкон.

Когда их было две – так-сяк. Тарелки все-таки ставили в раковину. Иногда. Но уже не мыли.

А когда их было три – это были настоящие хамки: грязную посуду оставляли на столе, пепел сбрасывали на пол, а окурки топили в недопитом чае. Даже речь у них менялась на громкую и напористую.

Лев Толстой, кажется, прекрасно понимал, что «соединение честных людей» – иллюзия, простительная разве что Пьеру Безухову.

Бунин пишет:

«Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему (т. е. Льву Толстому), желая сказать приятное и даже слегка подольститься:

– Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…

Он сдвинул брови:

– Какие общества?

– Общества трезвости…

– То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить».

«Освобождение Толстого», глава VI

это сладкое слово «дискурс»
У СВЕТОФОРА

Иногда случайно слышишь разговор людей, с которыми оказался рядом. В троллейбусе, например, на эскалаторе метро или просто в густой толпе, когда все медленно протискиваются куда-то.

Разговаривают на публике – именно беседуют, болтают, треплются – чаще всего молодые люди. Совсем молодые, даже, можно сказать, маленькие. Студенты и школьники.

Еще лет десять – пятнадцать назад было понятно, о чем они.

Сейчас – нет. Почти нет.

Я не о гаджетах и девайсах, не о примочках и фенечках, не о музыке и спорте. Не в том дело. Лет десять – пятнадцать назад через несколько фраз, через несколько секунд становилось ясно, о чем речь. О школе, о музыке, о мальчиках-девочках и т. п. Примерно вырисовывался предмет разговора: о встрече с общими знакомыми, о ссоре, о покупке, о кино, о планах на выходные…

Сейчас разговаривают как-то иначе.

Стою у светофора на Ленинском. Светофор длинный. Семьдесят секунд.

Рядом две девчонки.

Одна очень пылко говорит:

– Ну, вообще, я не поняла, чего это он, я даже не знаю, зачем это он, но он это неправильно, конечно, сама видишь, как это неправильно, вот так вот, как он, потому что вообще так не надо делать, и я вообще не поняла, почему это он.

Другая рассеянно отвечает:

– Наверное, он вообще.

Первая резко возражает:

– Ну и что, я тоже вообще, и ты вообще, и все вообще (косится на меня, наверное, хочет сказать: «И дедушка тоже вообще»), подумаешь, если так смотреть, то тогда вообще все будут, как я даже не знаю просто!

Вторая сочувственно соглашается:

– Наверное, он всегда такой вообще, а тогда чего он теперь, не поняла.

И вот так все семьдесят секунд, пока горел красный.

Зеленый зажегся, они побежали.

Кто это он, который вообще? Мальчик-кавалер-любовник? Учитель-преподаватель? Начальник в офисе? Родственник? Министр образования господин Фурсенко со своим чертовым ЕГЭ? Продавец в ларьке, который раньше продавал пиво, а сейчас закобенился и говорит «паспорт покажи»? Или любимый артист, который бросил жену, тоже любимую артистку?

Казалось, что они сами мучились, захлебываясь пустыми горячими словами, пытаясь пробиться к смыслу, к содержанию.

Или мне так показалось?

Или мне вообще всё это показалось?

между камнем и водой
ПОПЫТКА СПАСТИСЬ

Городок с высоты полутора километров, в вырезе бурого острова, маленький, тесно зажатый между горами и морем, рябь желто-белых домиков на самом краю тусклой воды, заштрихованной ветром.

– Что там за жизнь, что там за люди? – думала Наташа Максимова.

Как везде в таких городках: усталые, пыльные, потные, злые. Мосластые мужики и некрасивые бабы. Бьются за свой домик, садик, лодку, лавчонку. За свой несытный обед, за свое скучное счастье.

– А кто-то снизу глядит, – думала Наташа Максимова, – глядит, запрокинув голову, на белый самолет в горячем небе, на едва видные точки окошек и думает: что там за люди, в этом самолете?

Тоже усталые и злые. Дряблые мужики и раскрашенные бабы, бьются за свои квартиры и машины, за смертоносную жизнь в гремящем и удушливом городе. За свой короткий отпуск, за свою кургузую удачу.

Наташа Максимова ненавидела жить ползком. Полметра вперед или полшага назад, взяла ипотеку или срезали бонусы, какая тоска. Хотелось или сказочно разбогатеть, или рухнуть в страшную нищету. Чтоб сердце колотилось от восторга или ужаса.

Поэтому, когда летчик под отчаянные вопли пассажиров все-таки посадил самолет на кромке залива, Наташа сделала все по инструкции: снимай туфли, прыгай на аварийный трап, съезжай вниз, беги прочь.

Она долго бежала босиком, не оборачиваясь на взрыв и дым. Ногам было больно. За скалистым мысом была новая бухта. Вдали виднелась деревня с белыми домиками, с лодками у причала. Наташа села на камень. Сняла и бросила в сторону изодранные колготки. Потом сняла блузку, расстегнула и выбросила лифчик. Снова надела блузку. Стало гораздо удобнее.

По берегу к ней шел мужчина, смуглый и черноусый, в широких штанах и расстегнутой рубахе. Наташа прикрыла глаза и представила себе, как он приведет ее в свой домик. Велит пожарить рыбу. Кинет одеяло на топчан. Настанет быстрая южная тьма. Его горячий рот будет пахнуть луком и вином. У него будут жесткие волосатые руки.

И она начнет с наслаждением забывать свою прошлую жизнь.

Мужчина стоял перед ней, босой и прекрасный.

– Пойдем, – сказала она и протянула ему руку.

Он достал мобильник и вызвал полицию.

Всего спаслось сорок два человека из двухсот тридцати.

Миша Максимов, муж, встречал ее с цветами.

Поцеловались, он даже прослезился.

– Я знал, что ты будешь жива, что ты… – у него дрогнул голос, – что ты не оставишь меня одного, я это точно знал!

– Я тоже, – вздохнула Наташа.

в дни поражений и побед
ШКАФ И КЛЯЗЬМА

– Конечно, только стеллажи! – воскликнула Тамара Петровна. – Простые белые стеллажи от пола до потолка, это ты правильно решил, это так красиво и удобно.

– Конечно, надо поехать в Грецию или, в крайнем случае, на Кипр. И ты совершенно права – надолго, минимум на две недели, а то и на три! Имеем право, третий год без нормального отпуска, – ответил Сергей Иванович.

Они обсуждали новую мебель и летний отдых.

Приятно, когда такое понимание со стороны любимого человека. Они даже поцеловались. И бросились к компьютерам. Каждый к своему. Тамара Петровна – на сайт IKEA, а Сергей Иванович – на сайты туристических агентств.

В квартире стало тихо. Только слышны были шелковистые звуки двух клавиатур и нежное кликанье мышек.

Однако Тамара Петровна хотела купить книжный шкаф.

Она терпеть не могла стеллажи, потому что они копят пыль. И потом, книжный шкаф – это красиво и романтично. Можно ставить книги в два ряда. Большие назад, а маленькие вперед. Разные золоченые томики. Вперемежку со статуэтками. Тем более что сейчас, когда все есть в Интернете, к книжным полкам не так уж бегают, как раньше.

Но мужу об этом говорить было нельзя. Для него книжный шкаф – это что-то мещанское, бабушкино-тетушкино. Какие-то подростковые комплексы, черт знает…

А Сергей Иванович хотел отдыхать под Москвой.

Потому что в июле высвечивался новый большой проект, и глупо будет, если он в самый важный момент окажется за две тысячи верст от родного офиса. А так – можно жить в пансионате где-нибудь на Клязьме и время от времени ездить в город. И вообще держать руку на пульсе.

Но об этом нельзя было даже заикаться, потому что два предыдущих лета они не ездили отдыхать ровно по той же самой причине: новый проект и отлучаться опасно – уведут.

Поэтому Тамара Петровна все никак не могла подобрать нужный стеллаж. Чтоб он отвечал изысканным требованиям мужа. Она показывала ему разные варианты, волокла его в разные магазины. И нигде не было хороших стеллажей, как нарочно.

А Сергей Иванович все никак не мог собрать документы для продления загранпаспорта – то копию трудовой книжки не мог получить, то фотографии терял – и доволынил до того момента, когда ему уже никак не успевали паспорт оформить.

– Ладно, – сказал Сергей Иванович, глядя на ореховый шкаф под старину. – Пожалуй, придется брать вот этот. Ничего лучше мы все равно не найдем.

– Смешная дрымба, – вздохнула Тамара Петровна. – Я так мечтала о стеллажах.

– А я так мечтал поплавать в Эгейском море, – вздохнул в ответ Сергей Иванович.

Кажется, они поняли друг друга.

Но не подали вида. Красиво расставили книги в шкафу и поехали отдыхать на Клязьму. Зато на целых три недели.

Правда, с новым проектом ничего не вышло.

Но это и неважно.

там будет бал, там детский праздник
ЗАСТОЛЬНЫЕ ОБЫЧАИ ТУЗЕМЦЕВ

Мой приятель лет двадцать тому назад рассказывал.

В Америке он часто ходил на вечеринки. Parties, как они там называются.

Это были очень разные сборища. Иногда гости сидели за общим столом и шумно беседовали, а иногда бродили по комнатам с бокалом вина, равнодушно улыбаясь друг другу. Ну, бывали и танцы, и сильные попойки. По-разному, я же говорю.

Вот. Однажды он пришел на одну такую party. Знакомых, кроме хозяина, никого. Ну, он взял банку пива, стал у стола, где чипсы. Пьет и чипсами хрустит. А напротив, на полу – то есть на ковре у стены, – примостился молодой человек. Тоже с банкой пива. Но даже без чипсов. Вытянул ноги, сидит и пиво потягивает.

Полчаса прошло. Мой приятель разыскал хозяина, попрощался, нашел выход – это была довольно-таки большая и запутанная квартира – и пошел к лифту.

Смотрит, а у лифта стоит тот самый парень.

Лифт подъехал. Зашли.

Поехали вниз.

Вдруг парень говорит, этак одобрительно, с видом знатока:

– Great party!

Мой приятель смеялся, рассказывая: что в этой party такого great? Сидел целый час на полу, слова ни с кем не сказал.

Я тоже смеялся вместе с ним.

Америкосы, они ведь сами знаете какие…

Вот. А буквально на днях я был на одной заграничной party. Гостей человек триста самое маленькое. Никого не знаю. Меня никто не знает. Посидел часок, выпил вина, закусил разными вкусными штучками.

Я ни к кому не пристаю, ко мне никто не пристает. Хорошо-то как, господи.

Great party, если в двух словах.

если бы знать
СОН В СТЕКЛЯННОМ ДОМЕ

Рано утром мне приснился ужасный сон.

Почти год назад умерла одна моя знакомая.

Весной прошлого года она вдруг плохо себя почувствовала. Пошла к врачу. Врач направил на обследование. Анализы, рентген, биопсия – рак в четвертой стадии. Конечно, пытались лечить. Но слишком поздно схватились.

И вот такой сон мне снится:

Будто бы я сижу в комнате, в компании нескольких человек. Светло и просторно. Огромное окно, во всю стену. За окном весенний сад, цветущие ветки обмахивают стекло. Стеклянный стол с вином и фруктами.

Мы болтаем о чем-то легком и занимательном, пьем вино и заедаем яблоками, и тут входит эта женщина. Стройная и красивая. Весело включается в разговор.

Тут я понимаю, что все это происходит за год примерно до того, как она пошла к врачу и получила страшный диагноз. То есть весной позапрошлого года.

Ужас ясновидения охватывает меня.

Я знаю, что она через полтора года умрет.

Да! Но сейчас у нее рак еще на очень ранней стадии. И если прямо сейчас кинуться к врачам, то можно успеть, поймать, остановить. Ну, или продлить жизнь на несколько лет.

Надо ее предупредить. Но язык у меня просто отнимается. И вообще я не знаю, как об этом сказать, как начать разговор.

Я беру блокнот и свинцовой рукой, чугунными пальцами едва вывожу: «У вас рак! Срочно к врачу». Выдираю листок и протягиваю ей.

Она берет листок, читает, сминает его, бросает на пол и хохочет красивым глубоким смехом.

Поворачивается и уходит, смеясь.

У нее длинные стройные ноги и туфли на высоких каблуках.

Каблуки громко цокают.

Пол в этом доме тоже стеклянный.

о, если бы я только мог
ЖИЗНЬ БОБРОВА

Когда-то, лет пять назад, на одном совещании мне передали листок, на котором в столбик, без порядковых номеров и кавычек, было написано:

Ведомости Иванов

Известия Васильев

МН Семеновский

КП Лещенко

Жизнь Боброва

Это был список журналистов, которых надо было позвать на брифинг. Иванов из «Ведомостей» и т. п. И некая Боброва из газеты «Жизнь».

Но глаз на секунду прочел иначе:

«Жизнь Боброва».

Советский роман начала пятидесятых. Я прямо как будто бы увидел эту книгу. Толстую и потрепанную. Матерчатый корешок и желтая обложка, чуть разодравшаяся по краям: серо-черный шершавый картон виднеется из-под гладкой обклейки. «Жизнь Боброва» красивыми буквами и рисунок на обложке – завод с дымящимися трубами, дерево слева, а на первом плане – немолодой мужчина в пальто и кашне, в тяжелой шляпе на лысоватой голове. Видно было, что Бобров прожил долгую и трудную жизнь, родился в деревне, босиком пас коров, работал на тракторе, учился, выучился на инженера, много трудился и воевал с разными врагами и вредителями, пока не стал директором завода, вот этого, который дымит всеми своими трубами.

Хотя в жизни Боброва не все так просто и прекрасно было, как написано в этом романе эпохи бесконфликтности и борьбы хорошего с отличным.

В жизни Боброва было много тяжкого и просто ужасного, и тридцатые годы в деревне, и голод, и гибель любимых людей, и постоянная настороженность, и тревога, и неизвестность, и еще была война, конечно же.

…он попал в окружение и ушел к партизанам, а потом их поймали немцы и стали вешать, на глинистом обрыве над рекой. Бобров сорвался с виселицы, упал в реку и утонул, и превратился в бобра, и всю войну строил запруды вместе с бобрихой Клавдией, которая пряталась от немцев, потому что была молодая и красивая…

Но это ему просто приснилось на минуточку, потому что были такие дни и даже недели в его жизни, о которых он не мог вспоминать, просто сил не было, и вместо них появлялись странные сны. Рано утром, за секунду до того, как Клавдия Петровна начнет будить на работу.

Тут я передал этот листок соседу, и жизнь Боброва исчезла, растворилась, растаяла, как будто не было ее совсем.

Но она была, была!

Жаль, никто не напишет.

вилла «Бельведер»
МЕРТВАЯ КОШКА ГАЛЯ

У Галины Кузнецовой был роман с Иваном Буниным. Он был на тридцать лет старше. Она жила в одном доме с ним и его женой Верой Николаевной, в Грассе, на юге Франции, с 1927 по 1934 год. Потом она сошлась с Маргаритой Степун (сестрой известного философа Федора Степуна) – на глазах Бунина и его жены.

Можно себе представить, что там была за жизнь, в этом доме.

Но в ее «Грасском дневнике» – ни слова об этом. Благолепие: великий писатель, его милая и добрая жена, его почитатели, и она – почтительная ученица и помощница. Ни одного резкого слова об окружении Бунина: все такие приятные и талантливые люди.

Не жизнь, а беломраморный барельеф.

Не дневник, а сплошное умолчание.

Но!

Но уже буквально на второй странице!

Читайте внимательно:

«Там на одной из террас есть пустой каменный водоем. На дне его среди веток и мусора лежит маленький, чисто вымытый дождями скелет кошки. Очевидно, она соскочила туда, а выбраться назад не смогла. И хотя умирала она, должно быть, медленно и мучительно – в скелетике ее, в аккуратно поджатых желтых косточках передних лапок есть какое-то глубокое, трогательное успокоение. Она так тихо лежит…»

Какой точный символ. Здесь всё про Галину Кузнецову:

Это она попала в высохший водоем (любовь старика Бунина), не смогла выбраться назад (некуда, и никого вокруг), душевная гибель ее была медленна и мучительна (отчаяние-одиночество), но в результате – умиротворенно сложенные лапки и изящный скелетик.

«Иван Алексеевич, однако, предупредил меня, чтобы я не говорила о кошках в присутствии Веры Николаевны – у нее к ним какой-то болезненный страх».

Вот, собственно, и весь «Грасский дневник».

Дальше второй страницы можно не читать.

В смысле смысла, я имею в виду.

воскресный поход в Третьяковку
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО КУЛЬТУРЫ

Как доказать, что высокая культура – нужна?

Та культура, которая не приносит быструю прибыль и не доставляет быстрое удовольствие.

Как доказать, что нужно сохранять памятники архитектуры, переиздавать и изучать классику, и не только изучать силами специалистов, но и проходить в школе, но и просто читать (смотреть, слушать) время от времени?

Что нужно ходить в музеи и в театры.

Как доказать, что Пушкин – великий поэт, а Малевич – великий художник? Хотя один написал много красивых слов, а другой – нарисовал много прямых углов. Ну, душа в заветной лире. Ну, черный квадрат.

Никак это нельзя доказать.

А вот доказать обратное – легко.

Пушкин старомоден, непонятен, неинтересен. «Свободы сеятель пустынный» – это как? Про что? Почему пустынный? Араб, что ли?

Малевич? Да любой сам так может, квадраты раскрашивать. За что же ему слава, а его наследникам миллионы?

Высокая культура не доказывается. Она принимается как данность, не подлежащая обсуждению именно в смысле своей необходимости.

Или не принимается.

В пьесе Петера Вайса «Дознание» узница концлагеря вспоминает:

– На площади был кран, из него текла тоненькая струйка воды. С утра к крану стояла длинная очередь. Утолив жажду, люди снова становились в очередь, набрать воды для умывания. Те, которые переставали умываться, опускались и гибли.

река времен в своем стремленьи
ХРУСТАЛЬНЫЙ ПЕРЕУЛОК

В апреле 1981 года студент пятого курса Вадик N получил письмо.

Незнакомый старик уведомлял Вадика, что его отец был агентом, сексотом. Старика взяли в пятидесятом по делу гидротехников, и следователь показал ему донос, написанный Вадиковым отцом. А потом, в лагере, этот старик встретил еще четверых, которых погубил он же. Письмо завершалось словами, что сын должен знать правду об отце. Даже самую страшную.

Вадик был комсомолец, как все. Но гэбистов не любил – тоже как все в его компании. Его приглашали в первый отдел, закидывали удочку; он делал вид, что не понимает. Отца своего он обожал, отец был инженер, строитель гидростанций, человек веселый и сильный. Умер за год до этого письма.

Сначала Вадик не поверил. Потом затосковал. Он всегда хотел быть, как отец. Читать те же книги, курить те же сигареты, так же завязывать галстук, маленьким красивым узлом.

– Мама, – однажды сказал Вадик за завтраком. – Расскажи мне правду о папе.

– Какую правду? – мать спросила вроде бы спокойно.

– Я получил письмо, – сказал Вадик.

– От Веры Ильиничны?

– От какой Веры Ильиничны?

– У тебя есть сестра Танечка, на два года младше, – заплакала мать. – Вера Ильинична была на похоронах, ты спрашивал, я сказала, что это с работы…

Вадик погладил ее по плечу, сказал «не плачь, ничего» и тем же днем пошел в первый отдел и сказал, что да, согласен работать в органах. Раз никому нельзя верить.

Дослужившись до майора, он записался на прием к генералу, начальнику управления. По личному вопросу: был ли его отец секретным сотрудником госбезопасности. Пятидесятый год, дело гидротехников.

Через две недели генерал вызвал его и сказал, что нет, не было такого агента. И такого доносчика не было, и свидетеля с такой фамилией не было тоже. В деле гидротехников главные показания давал доцент Z – и генерал назвал фамилию старика, который написал письмо студенту Вадику.

Генерал рассказывал, когда завербовали доцента Z, и когда посадили, и всякие интересные подробности: его бывший шеф и учитель работал на этом знаменитом деле.

– У него жена была очень красивая, – говорил генерал. – Шеф рассказывал. Но нехорошая. Развелась с ним, когда его взяли. Но страшно красивая. Вера Ильинична Вигель, я даже фамилию запомнил.

Постаревший Вадик пошел домой пешком: он жил на Пятницкой. Прошел через Ильинку и Хрустальный переулок. На Москворецком мосту остановился. Был ноябрь, первый легкий снегопад. Под мостом катилась река, серая, как этот вечер, как все на свете. Что было делать?

– Ну и что мне было делать? – спросил меня, рассказав эту историю, полковник Вадим Петрович N.

– Плюнуть, – сказал я. – Плюнуть на могилу этого козла. И уволиться из гэбэ.

– Я так и сделал, – сказал он. – В смысле плюнул.