Текст книги "Взрослые люди (сборник)"

как бы ситком
Богатые и знаменитые

– Привет, Вася, только давай по-быстрому, – сказал режиссер Лаптев актеру Свенцицкому. Они сидели в полупустом зале небольшого ресторана.

– По-быстрому не выйдет, – сказал Свенцицкий, уронив коротко стриженую голову на большие смуглые кулаки, поставленные один на один.

Кулаки красиво смотрелись на кремовой скатерти. Официант замер с бутылочкой минералки.

– Идите, – махнул ему рукой Лаптев и громко вздохнул, чтоб Свенцицкий слышал.

– Не чувствую роль, – ответно вздохнул тот. – Утерял смысловое ядро… И вот думаю: а мое ли это? Сережа, я долго размышлял. Я больше не могу.

– Чего? – зашипел Лаптев. – Мы половину смен отсняли!!!

– Истина профессии, истина искусства шепчет мне, – сказал Свенцицкий, – чтоб я послал все это на хер… Мне грустно, Сережа. О, если бы ты знал, как мне грустно…

– На середине фильма? – спросил Лаптев. – В морду хочешь?

– Друг мой, – сказал Свенцицкий. – Ты, наверное, помнишь, что сержанта Климчука я играл без дублера. Если ты дернешься, сука, я тебе мозги выбью. Ты лучше скажи, зачем ты мою Таньку трахнул? Зачем она тебе, тихая провинциальная девочка, когда твоя Ленка на всех глянцах сиськи кажет? Что ж ты за тварь такая?

Лаптев молчал, слегка огорошенный.

– В общем, так, – Свенцицкий встал, кинул на стол купюру, громко подвинул стул на место. – Выходи из положения.

– Как? – пролепетал Лаптев.

– Как хочешь, – сказал он, повернулся и ушел.

Через два дня у Свенцицкого зазвонил телефон.

– Василий Казимирович? – красивый и чуть знакомый голос. – Вас беспокоит Елена Лаптева. Мне очень нужно с вами встретиться. Сегодня, если вы свободны вечером.

«Лихо», – подумал Свенцицкий.

– Да, конечно, – сказал он. – «Пушкин»? Или «Турандот»?

– Я бы хотела заехать к вам домой, – сказала она. – Если можно.

«Быка за рога», – подумал Свенцицкий. У него была вторая квартира, покойной тетки, которую они сдавали. Сейчас как раз была пересменка жильцов, ура.

Он назвал адрес и помчался туда наводить порядок. Мыть бокалы и перестилать постель.

Ровно в восемь тридцать раздался звонок. Свенцицкий как раз успел вылезти из душа и переодеться во все новое-свежее.

Вошла женщина лет пятидесяти пяти. Или даже больше. С крашеной укладкой. В пиджачке.

– Лаптева, – сказала она и достала из сумки бутылку дорогого коньяка. – Держите. Пойдемте выпьем, – и сама прошла на кухню, уселась на табурет. – Василий Казимирович, он полный козел, простите его, я вас просто умоляю. По-женски.

– Простите, – сказал Свенцицкий. – Вы – Сережина мама?

– Мама? – она расхохоталась. Потом вдруг посерьезнела. Наморщила лоб. Достала платок. Отвернулась. – Я его жена! Уже двадцать восемь лет. Паспорт показать? Я принесла.

– Не надо, – сказал Свенцицкий. – А… а как же та самая Елена Лаптева?

– Да просто блядь, он с ней уже пять лет спит. А я что могу? Скажи, Вася, а что я могу, у нас дети, Вася, что мне делать?

– А мы разве на «ты»? – глупо спросил Свенцицкий.

– Я думала, ты меня сразу узнаешь. Я Лена Чекмарь, с киноведения… Мы с тобой даже когда-то…

– Что?

– Да ничего. Нет, правда, ничего. Честное слово.

– У тебя тогда пробор был, – сказал Свенцицкий. – И пучок.

– Да, – сказала она.

Он обнял ее за плечи и тихо поцеловал в макушку.

– Спасибо, – сказала она.

– А морду я ему все-таки набью, – сказал он. – Но не очень сильно.

– Спасибо, – сказала она еще раз.

«Зимы», «Зисы» и «Татры», сдвинув полосы фар
Свитер, джинсы и кроссовки

Ах, друзья мои!

Ходите ли вы в театр?

Ходите ли вы в театр так, как ходили в него лет тридцать-сорок назад?

Как ходил в него некий интеллигентный, интересующийся искусством Петров со своей интеллигентной, образованной Петровой?

Нет, вы только представьте себе:

Спектакль – в субботу.

Подготовка начинается в пятницу. С вечера надо выстирать белую рубашку Петрову и кофточку Петровой. И развесить на плечики, чтоб не сделался рубец от веревки. Некоторые, правда, отдавали белые рубашки в прачечную. Но все равно приходилось чуть подгладить.

С вечера также надо щеткой пройтись по брюкам.

А Петровой – накрутить бигуди. И главное – внимательно обдумать все детали завтрашнего наряда. Вплоть до брошечки и клипсов. Потому что в прошлый раз она за полчаса до выхода вдруг все перерешила, бросилась переодеваться, они едва не опоздали, от остановки к театру чуть не бежали, и Петров всё первое действие сидел немножко надутый.

Утром Петрова гладит свою кофточку и рубашку Петрова. И свежий носовой платок. Брюки Петров гладит сам – через мокрую тряпочку. Женщинам такое не доверяют.

Потом он идет на лестницу и чистит ботинки кремом. Жесткой щеткой, мягкой щеткой и бархоткой.

Потом долго моется в душе. Тщательно трет мылом руки, чтоб не пахло гуталином.

В двери ванной стучится Петрова – «Уже половина третьего!»

Да, конечно, ей тоже нужно принять душ и потом заняться головой. То есть прической.

Потом, часа в четыре, в полпятого – самое время пообедать. Поскольку ужин из-за спектакля не предусматривается.

За обедом бабушка (то есть мама Петрова/Петровой) говорит ребенку: «Не приставай к родителям, они сегодня идут в театр!» И вообще свекровь/теща в этот день берет ребенка на себя. Чтоб не мешал прихорашиваться.

Но вот наконец пять-тридцать.

Петрова уже одета. Ей хорошо, у нее театральная сумочка не такая уж крохотная, в нее помещаются туфли в пакете.

Петров мучается с галстуком. То узел скособочен, то слишком коротко – сильно выше пояса, то, наоборот, длинно – всю ширинку закрывает, как у клоуна.

Наконец порядок.

Петрова притрагивается к вискам и запястьям горлышком пузырька «Мисс Диор». Зато Петров смело плескает на ладонь одеколон «О Жён» и трет щеки и шею.

Да! Проверить билеты в правом боковом кармане – потому что в левом лежит бумажник. А в карман брюк не забыть положить два рубля и побольше мелочи. Чтоб можно было в буфете взять без очереди, потому что без сдачи.

Поцеловать ребенка. Тещу/свекровь. «Пока! В одиннадцать точно будем!»

И уйти, оставляя за собой шлейф праздника. Запах духов, мытых голов и свежей глаженой одежды. Так, чтоб сосед, вышедший на лестницу покурить, спросил:

– В театр?

– В театр!

Эх.

театр уж полон; ложи блещут
Партер и кресла

Моя знакомая рассказала.

«Вчера были с мужем в театре.

Очень понравилось. Малый театр; смешно сказать, я последний раз в этом театре была, еще когда в школе училась, ничего не запомнила. А сейчас всё рассмотрела.

Великолепно. Зал такой вроде небольшой, но высокий. Много ярусов. Сразу вспоминается:

 
В старинном многоярусном театре,
При свете оплывающих свечей…
 

Правда, правда! Конечно, свечей никаких нет, но всё как в старину. Мы немного раньше пришли, поэтому не поленились, поднялись на третий ярус, посмотрели сверху – как красиво! Хотя он называется не “третий”, а “балкон первого яруса”. Но на самом деле третий, конечно. Ну, неважно. Главное, красиво: небольшой партер, амфитеатр с загородкой, балясины такие пузатые, помещичьи. Все расписано старинными узорами, красным по бело-золотому. И занавески бархатные. Про потолок и не говорю. Люстра хрустальная, огромная.

Сидели прекрасно. Места, не поверишь, партер первый ряд середина. Кресла очень удобные.

Еще приятно было, что публика нарядная. Никаких джинсов и курточек. Дамы в платьях, в вечерних накидках. Мужчины в костюмах. Белые рубашки, галстуки. Туфли сверкают.

Кстати, буфет хороший. Очереди почти нет, все удобно и вежливо. Главное, еда вот та, старая, традиционная, буфетная – бутерброды с красной рыбой и с копченой колбасой. Конечно, и все другое тоже есть, но вот эти бутерброды – самое оно. Я уж, пропадай моя диета, взяла именно такой, подпотевший театральный бутерброд – четыре ломтика колбасы на куске мягкого белого хлеба. И сладкую водичку с пузырьками. Как в детстве.

В общем, здорово. Роскошный театр. Рекомендую».

– А спектакль? – спросил я.

– Полная хрень! – сказала она. – Гастроли итальянской труппы. Какая-то дурная брехтятина. Рабочий класс, двадцатые годы. Носятся по сцене, истошно орут. Ужасно скучно, уснуть можно, несмотря на крик. Мы после первого действия ушли. В буфет сходили, и домой. А сам театр – классный.

любовь и травма
Интеллигентный человек

Пахомов стригся у Лены уже полтора года.

Примерно раз в три недели он звонил в парикмахерскую, записывался на вечер и, выйдя из своего офиса, шел в соседний дом, где и располагался этот, как теперь принято выражаться, салон.

Лена была молодая для хорошей мастерицы. Но работала отлично. Пахомов к ней попал случайно: он уже сильно отрос, а свой мастер заболел, вот он и забежал в салон по соседству. Пахомов стригся очень-очень коротко, и прежний мастер делал вжик-вжик, и готово, а эта Лена возилась с ним минут сорок. Он спросил: «Почему?» Она важно ответила: «Тщательность стрижки не зависит от длины волос!» Постригла чудесно, гладко, просто как цигейка. Пахомову понравилось, и он стал к ней ходить.

Они болтали о всякой всячине. Она рассказывала о маме и папе, хвасталась, что коренная москвичка в пятом поколении. Пахомов, напротив, был из «понаехавших» – в семьдесят втором году его ребенком привезли из Берлина, где служил отец; а отец родился в Австрии, в советской зоне. Потомственный военный. Но порвал семейную традицию. Отслужил, как надо, – и стал архитектором. Она спрашивала: «А как называется стиль вот нашего зала?» Пахомов серьезно говорил: «Рококо в смеси с ампиром, с элементами модерна», хотя на самом деле это был стиль «бордель на вокзале», но зачем же обижать? «Приятно поговорить с интеллигентным человеком», – улыбалась Лена. У нее были хорошие руки. Она была красивая.

Вот, собственно, и всё о ней.

Хотя нет, не всё.

Один раз Пахомов пришел на презентацию к одному приятелю и увидел там Лену. Она его тоже увидела, и они оба удивились. Пахомов всегда ее видел в брюках и фартуке, а сейчас она была в платье на лямочках, с голой спиной. А она всегда его видела в старом твидовом пиджаке и джинсах, а сейчас он был в шелковом костюме, шарфе и больших очках в клетчатой оправе.

Она широко ему улыбнулась и кивнула, и он улыбнулся, кивнул и подошел поздороваться: «О, Лена, как дела?» – «Хорошо, спасибо, а у вас?» – но не успел ответить, как у него дела, потому что рядом тут же вырос крупный такой парень и недовольно сказал: «Здрасьте».

– Пахомов, – сказал Пахомов и протянул ему руку.

Тот пробурчал свою фамилию и спросил:

– А вы что, давно знакомы?

Пахомов вдруг увидел, что Лена, отступив на шаг, делает страшные глаза и мотает головой.

– Ну… не помню, – сказал Пахомов. – Да и какая разница? Простите… – и он отошел к группе своих приятелей.

Но потом, на выходе, уже на улице, этот парень снова заступил ему дорогу.

– Ленку я домой отправил, – сказал он. – А ты мне все-таки скажи, где ты с ней познакомился.

– Нет, не скажу, – сказал Пахомов. – Скажу лишь одно: ничто в наших отношениях не оскорбляло и не могло оскорбить твоих чувств к ней. Поверь на слово!

– Скажешь!

– Дай пройти, – сказал Пахомов и почувствовал удар по голове откуда-то сбоку.

Через неделю Пахомов снова пришел стричься.

– Любой труд почетен, – сказал он. – Вас в школе не учили? Зачем скрывать?

– Он такой интеллигентный молодой человек. Журналист с телевидения. Мне вдруг стыдно стало. Понимаю, что глупо, но все равно стыдно. Тем более что он намекал на серьезные отношения…

– Тем более! – сказал Пахомов. – Все равно пришлось бы признаваться.

– Да, но потом! Сняли бы квартиру. Познакомилась бы с его родителями. Он бы сделал предложение. И вот тогда. И ему было бы неудобно отказываться.

– Не знаете вы интеллигентных людей. Им все удобно… – и вдруг громко охнул, потому что Лена задела едва зажившую ссадину на затылке.

– Что это у вас?

– Ваш кавалер меня обеспечил… – сказал Пахомов. – Не сам, а его дружок. Ничего. Тележурналисты, они привыкли в паре работать. С оператором. Кстати. Он вам звонил после этого?

– Позвонил утром, сказал, что уезжает в командировку.

Пахомов рассмеялся:

– Он еще полгода будет по командировкам ездить. И при этом он не будет вам изменять, гарантирую. Я, Леночка, в армии служил в одном очень интеллигентном подразделении. И всмятку умею, и гоголь-моголь…

Лена долго молчала. Потом сказала:

– Это всё из-за меня. Простите.

– Ничего, – сказал Пахомов.

Она долго его стригла, а потом, нагнувшись, сказала:

– Я очень виновата, да. Если можно… в смысле, если вы хотите, я могу прийти, куда вы скажете. Один раз.

Пахомов молчал три секунды. В уме сосчитал: раз, два, три. И сказал:

– Нельзя. В смысле – не хочу.

последний бал Ромео и Джульетты
Европа-раз, Европа-два

Дело было в стране на букву, к примеру, В.

Или на букву А, Б, Г, И, Л, П, Р, С, Ч…

В центрально-восточно-южно-европейской стране. В 1930–1940-е годы.

Там жили мальчик и девочка.

Однажды ранним утром девочка проснулась от пения птиц за раскрытым окном. Было солнечно. Она посмотрела на часы, встала, сделала гимнастику, умылась. Мама накормила завтраком ее и папу. Папа пошел на службу, а девочка – в школу. Она ехала на трамвае, смотрела в окно. Там разные люди шли кто куда. У магазинов были красивые витрины. Трамвай проехал мимо театра. Девочка прочитала афишу: «Ромео и Джульетта». Девочке было двенадцать лет, она не знала, про что это. В школе спросила у подруг. Ей рассказали. Вечером она попросила маму, чтоб они вместе пошли в театр, на «Ромео и Джульетту». Мама переглянулась с папой. «Не рано?» – спросил он. «Современные дети растут быстро!» – сказала мама.

Через месяц они пошли в театр. Девочке очень понравилось. И сам спектакль, и публика в зале – все такие праздничные, нарядные. В буфете мама купила ей пирожное и бокал лимонада.

Тем же самым ранним утром мальчик проснулся от тяжелого стука в дверь. Мама схватила его, вытащила из кровати, запихнула в кладовку, завалила коробками и тряпками и отчаянно шепнула: «Тссс!». Мальчик слышал, как кричали на его папу и маму. Потом он понял, что сейчас войдут в кладовку. Там был задний люк, в бывшую выгребную яму – когда-то это был старинный клозет. Он прыгнул туда. Там пахло сухим дерьмом. Через три часа он вылез. В квартире не было никого; всё было перевернуто и сломано: что-то искали. Мальчик надел куртку и вышел на улицу. В кармане было несколько монеток. Он сел на трамвай, ехал, смотрел в окно. Там был театр. «Ромео и Джульетта». Он не понял, про что это. Он приехал к тетке. Она спросила: «Чем от тебя воняет?» Он всё рассказал. Она велела ему помыться и отправила в деревню.

Там надо было все время работать и было страшно, потому что иногда приходили одни солдаты и забирали еду, а потом другие, и убивали тех, кто давал еду ранешним солдатам.

Но потом пришли совсем другие солдаты.

Девочкиного папу повесили на площади.

А на дом, где жил мальчик, привинтили мемориальную доску про его папу.

Осиротевшие мальчик и девочка так и не встретились.

А если бы встретились, то девочка сказала бы, что всё, что произошло с мальчиком, – тяжелый бред и не было такого, а если и было, то очень редко и далеко-далеко, и нормальные люди об этом ничего не знали. Страна на самом деле просто жила!

А мальчик сказал бы, что она в лучшем случае дура, а в худшем – сволочь. Но в любом разе – отродье коллаборационистов, и что она пила лимонад, в то время как страна на самом деле стонала под сапогом оккупантов (диктатуры).

А как оно было на самом-самом-пресамом деле – Бог разберет.

Ибо история – это судьба победившего меньшинства, навязанная остальным меньшинствам в качестве «общенародной судьбы».

dunhill bruyere
Вождь и его писатель

Загадку самоубийства Фадеева раскрыл мне старый писатель-чекист NN незадолго до своей смерти. Он просил меня молчать тридцать лет; минуло сорок, и теперь я могу рассказать эту историю.

– Тут три легенды, – сказал NN. – Номер один – тяжелый запой, как было сказано в медицинском заключении, прямо под некрологом. Это для народа. Застрелился по пьянке, с кем не бывает. Номер два – что ему невыносимо тяжело было встречать людей, которых он фактически сажал, и вот они вернулись из лагерей. Это для интеллигенции. Легенда номер три – искреннее и злое письмо в ЦК. Что, мол, партийные чиновники извели его талант под корень. Это – для отделов культуры обкомов и райкомов. Чтоб не увлекались администрированием.

– А на самом деле? – спросил я.

– Сейчас, – старик развязал тесемки на картонной папке и вытащил простую общую тетрадь, перелистал. Я увидел четкий фадеевский почерк. – Вот. Его заметки на память. Сорок седьмой год.

«Совещание у тов. Сталина по премиям. 12 крупных писателей. Сидим в приемной. Ждем полчаса. Поскребышев входит: “Подождите”. Ждем еще час. Поскребышев: “Вы, вы, вы, и тов. Фадеев”. Ведут двое военных. Коридор, комната. Чай, боржом, печенье. Сидим вчетвером еще сорок мин. Мол. чел. в штатском, сильно пахнет шипром: “Тов. Фадеев, идемте. Остальные обождите”. Ведет по лестнице вверх. Вводит в кабинет. На столе трубка, папиросы. Но дыма нет. Книга, какой-то том Ленина (не рассмотрел). Входит мол. ген. – лейт.: “Присядьте. Тов. Сталин неважно себя почувствовал, у него проф. Виноградов”. Я: “Мне подождать?” Он: “Вот замечания тов. Сталина”. Дает мне список лауреатов. Синим карандашом кто-то вписан, кто-то вычеркнут. Встаю: “Могу идти?” Он: “Посидите полчаса”. Сам сидит за письм. столом! Потрошит папиросы, набивает трубку, нюхает, выковыривает спичкой, и опять. Я: “Тов. Сталин все-таки меня примет?” Он отвечает: “Трубка у тов. Сталина английской марки Дунхилл – белая точка на мундштуке, видите? Фирменный знак”. Я: “Тогда я пойду?” Он: “Полчаса, сказано! Тов. Сталин очень внимателен к нуждам писателей. И носит потертый китель, понятно?” Полчаса прошло, он нажал кнопку. Вошел который шипром воняет. Отвел меня к нашим. Они: “Ну, что?” Я говорю, какой на товарище Сталине китель, какая у него трубка и какие он дал замечания. Потом мы четверо рассказываем это всем остальным. Поскребышев на нас смотрит: “Что, рады встрече с тов. Сталиным?” Все как закричат: “Счастливы! Счастливы! Какой он великий и простой!”

Через неделю в “Метрополе” – тот молодой ген. – лейт. С двумя балеринками. “Тов. Фадеев!” – “Тов. генерал!” Он балеринок отослал. Сели, выпили. Я: “Тов. генерал, я своим писателям рассказал, как я с тов. Сталиным встречался, а они теперь интервью дают, как он их принимал, это правильно?” Он: “Все о’кэй! Не бзди горохом!” Грубо и на ты. Я: “Как тов. Сталин себя чувствует?” Он ржет: “Хоть ты и писатель, а мудак!” Я всё понял. Мудак, верно. Последний из мудэге, ха-ха-ха».

NN закрыл тетрадку и вздохнул:

– Он был очень наивен. Для него это был страшный удар. Стал пить. Но ждал, что на съезде Хрущев сознается, что никакого Сталина не было. А Хрущ начал все валить на несуществующее лицо. На портрет в газете. И вот этого бедный Саша Фадеев не вынес. Стал алкашам на станции всю правду рассказывать. Они его избили. Не поверили. Народ, сука, не поверил! Он пришел домой и застрелился.

– То есть вы хотите сказать…

– Ты что, такой же мудак? – засмеялся старый чекист.

– Но как же…

– Ай, я вас умоляю! – сказал он. – Геловани-Шмеловани. Монтаж-шмонтаж.

– Допустим, – сказал я. – А почему тогда Сталин умер? Жил бы до ста лет.

– Берия смешал все карты, – сказал старик, пряча тетрадь в папку. – Он хотел быть первым. Ну и напоролся. Вождь бывает только на портрете, запомни.

– А кто был этот молодой генерал-лейтенант? – спросил я.

– Неважно! – сказал старик и завязал тесемки.

поговорим о странностях любви
SONJA MARMELADOFF

Соня любила заниматься сексом.

Но она любила заниматься сексом, а не заниматься сексом. То есть она любила не секс как таковой, а то, что ему сопутствует. Так у многих бывает. Одни любят опасные приключения, другие – упоительную роскошь ухаживаний, кто-то рад ощущению господства, кто-то, наоборот, наслаждается чувством униженности. Одни любят догонять, другие обожают убегать. В общем, разные бывают игры.

Для Сони главнее всего была жертва.

Потому что она в четырнадцать лет влюбилась в Sonja Marmeladoff из переводного романа “Raskolnikoff”. Она хотела так же поступить. И чтоб мама потом поцеловала ей ножки. Она даже спросила маму:

– А вы меня, наверное, назвали в честь Sonja Marme-ladoff?

– Глупости, – сказала мама. – Чего это вдруг?

– А вот в нашем классе есть Наташа, ее назвали в честь Natascha из “Krieg und Frieden”.

– Глупости, – повторила мама. – Тебя назвали в честь папиной бабушки.

– А кто она была?

– Неважно, – сказала мама и ушла на кухню.

Соня сразу поняла, кто была папина бабушка, раз мама говорить не хотела.

Один раз папа потерял работу. Мама ворчала, что надо экономить и что ту кофточку в полосочку она так и не успела купить.

Тогда Соня заперлась в своей комнате, поставила мобильник на книжную полку, надела черные очки и стала раздеваться, по-всякому изгибаясь. А потом запостила видео на сайте легких встреч, потому что она была уже совершеннолетняя и имела право. И отметила, что она невинная девушка.

Ей назначил свидание господин лет пятидесяти, седой и стройный, в хорошем костюме, и номер в гостинице снял хороший. Но он тоже любил сопутствующие обстоятельства, Соня это сразу почувствовала. Поэтому спросила его: «Измена жене, проститутка, невинность, и всё в одном флаконе. Вам нравится?» Он честно ответил: «Да! Очень!» Она спросила: «А секс со мной нравится?» Он спросил: «В каком смысле?» – «В простом», – сказала Соня. «В простом – нет, – еще честнее сказал он. – Ты же ничего не умеешь, какой тут секс».

На следующий день Соня принесла домой полную сумку еды и еще кофточку в полосочку – маме в подарок.

Через два дня мама все-таки спросила:

– А откуда у тебя деньги?

– Сама понимаешь, – с выражением сказала Соня, покраснела и опустила глаза.

Мама размахнулась и дала ей пощечину.

– Все равно мы всё уже съели, а на кофточку ты поставила пятно, и ее обратно не примут! – закричала Соня, радостно плача.

Психотерапевта Соня соблазнила тут же. В первую же сессию. За это он отдавал ей деньги, которые ему платили ее родители. А эти деньги Соня переводила маме на карточку. Поэтому родители решили, что она должна уехать учиться в другой город и жить самостоятельно.

В университете Соня долго искала, ради кого пожертвовать своей женской честью. Нашла: чудный парень, тонкий, нежный – которого вдруг начал злобно травить один профессор. Ночью она влезла к профессору в квартиру через открытое окно. Профессор жил один. Она разделась, прыгнула к нему под одеяло, поцелуем заглушила его испуганный вопль и простонала: «Я твоя, только зачти Дитриху курсовую!»

Профессор объяснил Соне, что он, как бы это сказать, играет за другую лигу.

Но ей был не под силу главный подвиг, который совершила Sonja Marmeladoff. Она не могла спать с человеком, любить его – ради него самого. Ей нужен был кто-то третий. Ну, или что-то третье.

Решено! Пусть это будет семья. Пусть она ложится в постель ради детей, ради домашнего очага. Но тогда муж должен быть некрасивым, бестолковым и жестоким.

Но увы! Ее косматый и буйный избранник после свадьбы быстро взялся за ум. Остригся, бросил пить, окончил магистратуру и стал процветающим юристом. Он был очень заботлив в быту и нежен в постели.

«Что ж за проклятие такое? – думала Соня, лежа в этой чертовой постели и глядя в потолок. – Хоть бы он преступление совершил, что ли».

Она тихо встала, босиком пошла в кабинет мужа. На столе лежала его папка из тонкой кожи. Там было что-то твердое. Дрожа, она расстегнула молнию, сунула туда руку. Конечно, это был не топор, а смартфон.

Она заплакала и села на ковер.

Вбежал муж, совершенно голый и слегка кривоногий.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Ничего, милый, – сказала она и вдруг поняла, что жить с хорошим человеком, когда мечтаешь о подлеце, – это и есть наивысшая жертва и подвиг.

Ей даже захотелось заняться с ним сексом. Даже не сексом, а любовью.