Текст книги "Взрослые люди (сборник)"
Автор книги: Денис Драгунский
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
восемь спичек. Phaedrus, sive De pulchro
8. Лампочка
Конечно, сначала я решил: одеваюсь и еду. Последний автобус отходит от «Калужской» в ноль-сорок. Успеваю. А первый автобус идет в Москву в половине шестого. Успеваю тем более…
Но на меня вдруг напало спокойствие. Ну, свет. Ну, горит. Ну, вечером приеду и выключу. Я поблагодарил судьбу, что успел сам схватить трубку, что Кобылин не попал на маму или папу.
В девять часов утра Аза Алибековна разложила перед нами веер бумажек.
Я вытянул: «Федр», 253–254.
Открыл затрепанный томик и погрузился в знаменитое описание души, которая состоит из двух коней и возничего.
– Товарищи, – сказала Аза Алибековна, – я иду к декану, а экзамен продолжит наш новый стажер, аспирантка Ленинградского университета…
Я почти не слышал, я читал про себя: ,
– Вы готовы? – голос у меня над головой.
– Готов, готов.
Я начал бойко переводить.
– Стоп, – сказала эта самая аспирантка. – Любой интеллигентный юноша наизусть знает диалог «Федр» в переводе Егунова. Особенно это место.
– Да, – сказал я. – Особенно описание коней. Я читал у Лосева…
И взглянул на нее, думая, что она смутится. Лосев объяснил, что означают эти два коня: один стройный и длинношеий, а другой – коренастый и косматый.
Это была совершенно обыкновенная девица. В свитере и теплых зимних брюках.
– Да, конечно, – сказала она, достала из сумочки спичечный коробок, вынула спичку, ткнула ей в слово διαθερµήνας. – Что это?
– Разгоряченный, – сказал я.
– Идите. Два, – сказала она.
– То есть, простите, горячащий. Разгорячающий.
– Форма?
– Причастие активного аориста. От глагола διαθερµαίνω.
– Так. А если то же самое слово, но в ионическом или гомеровском диалекте? – Я молчал. – Это будет всего лишь второе лицо единственного числа активного аориста, – она подняла палец и нежно сказала: – Неаугментированного! Поэтому δια-, а не διε-… Понятно?
У нее были красные пальцы, как будто она была на морозе без перчаток.
Она высыпала из коробка остатки спичек. Их было восемь.
Я сделал пять не самых страшных ошибок. Пять сломанных спичек улетели в корзину под столом. Три вернулись в коробок.
– Три балла, – сказала она. – Не надо возмущаться. Три – это удовлетворительно. Что это значит? Это значит – преподаватель удовлетворен. Тем более удовлетворен должен быть студент! – и она засмеялась.
Когда я добежал до дачи, было уже темно.
Горело одно окно – в Ксюшиной комнате. Тьфу, да конечно! Она оставила свет. А я, когда проверял, все ли выключено, забыл туда зайти.
Я отпер дверь, скинул куртку и прямо в сапогах протопал наверх.
В Ксюшиной комнате на маленьком столе горела настольная лампа и освещала раскрытый греческо-русский словарь. Как он мог здесь оказаться? Я же оставил его в папином кабинете, где спал и занимался!
Я сел на стул и стал соображать. Вспоминать и озираться.
Внизу раздался щелчок сортирной двери.
Я громко встал со стула.
– Ой, кто здесь? – спросил незнакомый женский голос.
восемь спичек. quae medicamenta non sanant
9. Санитарный кордон
– Нет, это я спрашиваю, кто здесь? – строго и даже басовито сказал я, подойдя к двери, но не выглядывая наружу.
– Сейчас я все объясню, – сказала она; я ее не видел. – У вашего папы в Ленинграде есть троюродный брат.
– Дядя Миша? – спросил я.
– Ну да! – она сделала шаг по ступеньке, но остановилась. – У него дочь Маша, так? А я Машина подруга. Мне кажется, мы даже виделись, когда вы приезжали, вы заходили к ним в гости, а я там была у Маши. Вы были с приятелем, его Андрей зовут, и еще девушка с ним, какое-то жуткое имя у нее. Вроде Милена.
– Именно, – сказал я. – А вас как зовут?
– Леокадия Львовна. Но лучше на ты. Только не Лада, бога ради. Лада и Милена, какой кошмар!
– Скажи, Леокадия, а ты тогда в меня случайно не влюбилась?
– Если ты был хорошенький мальчик, – засмеялась она, – то вполне могла, минут на пять. Но если честно, не помню.
– А если честно, – спросил я. – Как будет гомеровский аорист от διαθερµαίνω?
– Ай! – закричала она, я услышал звук падения. – Черт! Проклятье. Ой… Я, кажется, сломала ногу…
Я перетащил ее в гостиную. Уложил на диван. Конечно, это был не перелом. То ли растяжение, то ли сильный ушиб около лодыжки. Я на крыльце отколол сосульку, завернул в махровое полотенце, приложил к ее ноге.
Рассмотрел ее повнимательнее. Обыкновенная девица. Светлые волосы, остренький носик, насчет фигуры непонятно: большой мешковатый свитер все скрывал.
– Так не поможет, – сказала она. – Сними с меня брюки и колготы.
Когда я стягивал с нее колготки, она вдруг ойкнула и сказала:
– Черт… Ноготь цепляется. Прости. Мы теперь не мальчик и девочка, а санитар и раненая. У тебя ножницы есть? Состриги, пожалуйста.
Сверху я принес мамин несессер. У нее были длинные ногти на больших пальцах, и как я ни старался ножницами и щипчиками, посередине почему-то все равно оставалось острие. Я взял пилочку и стал его стачивать. У нее были хорошие ножки с нежным золотистым пушком на икрах. У нее подрагивали стиснутые коленки. Чем сильнее я точил ее ногти, тем сильнее ее била тонкая дрожь. Вдруг она вздохнула и сказала:
– Все, спасибо. Порядок, теперь не будет цеплять.
Я взял ее за стопу, приподнял.
– Ты что! – закричала она. – Больная нога!
– Прости, – я взял другую ногу и попытался поцеловать ее подъем.
Она засмеялась:
– У нас ничего не получится. Теперь ты мне просто санитар.
Мне тоже вдруг расхотелось. Я примотал лед к ее ноге вторым полотенцем.
– Время полдесятого, – сказал я. – Лежи и спи. Завтра я приеду. Что привезти?
– Спичек, – сказала она. – А то у меня только восемь штук осталось.
– А из еды?
– Дай сумку… – она достала кошелек, вытащила десятку. – Пожалуйста, сходи на рынок и купи свежую курочку. Парную. Ладно?
– Ладно, Леокадия Львовна, – сказал я. – Пока, до завтра. А теперь скажи мне, как ты сумела следы замести?
У нее желтые глаза были, чуть рыжеватые волосы и острый нос. Она сказала:
– Хвостом.
восемь спичек. oro supplex et acclinis
10. Отчего люди не летают?
Мне все-таки хотелось договориться о пересдаче. Утром я был на факультете.
По коридору шла наша завкафедрой.
– Здравствуйте, Аза Алибековна! – я поклонился и улыбнулся.
Она нахмурилась и едва кивнула.
Я сделал несколько шагов и налетел на Юру Царева с четвертого курса. Он схватил меня за рукав и вытащил на лестницу.
– Слыхал, что вчера было? Из-за тебя, между прочим!
– Что?! – я ничего не понимал.
– Дай сигарету, – сказал Юра. – Ты получил трояк и убежал, так? А тут Аза входит. Наверное, она все слышала. Вот она и говорит этой стажерке, которая тебя валила: «Насчет гомеровского аориста. Там ударение стоит на другом слоге, нежели в причастии! Зачем вы запутали студента? Или вы сами недостаточно знаете предмет?» – Юра закурил и затянулся.
– А дальше? – спросил я.
– А дальше эта психопатка идет к окну, отодвигает кактус, открывает створку…
– И что?
– И все, – сказал Юра. – Десятый этаж все-таки. Белый снег, кровь, ужас.
– Господи, – я неизвестно почему перекрестился.
Юра покосился на меня и продолжал:
– Все кричат, галдят, звонят в скорую, бегут вниз. А внизу – ничего. Гладкий газон и чистый снежок. Кругом люди ходят. Их спрашивают: вы видели, женщина из окна бросилась? Нет, отвечают, вы что, с ума сошли? Милиция приехала, опросила. И вот что интересно, старик: все, кто был наверху, – видели. Все, кто гулял внизу, – нет.
– Ты сам видел? – спросил я.
– Нет, – честно сказал он. – Мне рассказывали.
– Кто? – спросил я.
– Все рассказывали! – обиделся он.
– А где эта, ну, стажерка? Аспирантка из Ленинграда?
– Неизвестно! И все ее документы исчезли из учебной части, милиция проверяла. Ничего, только коробка спичек на столе. Почти пустая. Ты будешь смеяться, старик, никто даже не помнит, как ее зовут. Вот ты, например, помнишь?
Я-то помнил. И я понял, что с этим пора кончать.
Но лучше без психиатра.
– Юра, – сказал я. – Такой вопрос у меня к тебе. Очень важный. Юра, скажи правду, ты в Бога веруешь?
Он помолчал, потом сказал с мрачным вызовом:
– Да.
– Юра, честное комсомольское, я никому не скажу. Ты в церковь ходишь? Хотя бы иногда? У тебя знакомый священник есть?
– Да, – сказал он. – Я, правда, у него уже полгода не был…
– Поедем к нему. Очень нужно. Срочно.
– Прямо вот сейчас?
– Через час. Мне нужно заскочить на рынок.
Январское солнце клонилось к вечеру. Мы с Юрой стояли около небольшой пригородной церкви.
– Нет, нет, нет, молодые люди, – говорил священник. – Ибо сказано: «Сей род изгоняется постом и молитвою», и никак иначе.
– Однако в житиях написано… – возразил было я.
– Святые праведные старцы могли изгонять беса, – сказал он, – но я, человек грешный и непризванный… – и вдруг совершенно мирским голосом заорал: – Фу! Кыш! Держи! – и замахал руками.
Я обернулся.
Моя сумка стояла на скамейке у ограды. Вернее, уже лежала под скамейкой.
– Куница, – сказал священник. – Здесь их много. Курицу сперла.
восемь спичек. tu ne quaesieris, scire nefas
11. Тюрьма и воля
Я не хотел ехать на дачу вечером.
Но все равно поехал.
Было совсем темно, часов семь, когда я подошел к дому. На всякий случай заглянул в окно гостиной – где я ее вчера оставил с ушибленной ногой.
Горел свет. На диване никого не было. Зато на столе была жареная курица, обложенная рисом. Вазочка с винегретом. Нарезанные дольками яблоки. Две тарелки. Два бокала. И бутылка сухого вина «Цинандали».
Я подошел к освещенному крыльцу. Дверь открылась.
– Привет! – сказала она. – А я на чердаке нашла лыжи и сбегала через плотину в Троицкое, купила кое-что к ужину и сготовила.
Она сказала это, как жена мужу. У меня заколотилось сердце.
– Но ничего! – она как будто откликнулась на мои мысли. – Я уезжаю. Прямо сегодня. И не вздумай сочинять, что курицу у тебя украли. Будем считать, что ты эти деньги прокатал на такси.
– Вот три рубля осталось, – сказал я. – Остальное отдам.
– Конечно, отдашь, – сказала она. – Давай, не стой на пороге.
Потом мы сидели на разных концах дивана.
– Тебе обязательно сегодня уезжать? – спросил я.
– Да.
– Почему?! – чуть не взвыл я.
Она дожевала курицу, вытерла руки салфеткой, налила себе немного вина, выпила, поставила бокал на стол и сказала:
– История могла продолжаться бесконечно. Длинный любовно-мистический детектив. Ты мог искать экзорциста. Мог ехать в Ленинград к дяде Мише и сестре Маше. Мог выяснять, где я живу, учусь и все такое. Стараться понять, в чем разница между лисой и куницей. Было бы, чем заняться! Но зачем? Кончается сессия. Начинаются каникулы. Я хочу покататься на лыжах в Карелии. А тебя, наверное, мама с папой отправят в пансионат. Пора разбегаться. Но не в этом дело. Все гораздо серьезнее.
Я – твоя свобода. Ты – моя тюрьма.
Не обижайся! Наоборот получается то же самое: если мне с тобой будет хорошо, тебе будет очень плохо.
А что с нами было на самом деле? Милый мой, всему можно найти миллион совершенно реальных и правдоподобных причин.
И даже моему вылету из окна: я просто шагнула в соседнее. А внизу лежало старое пальто с красным шарфом, к которому как раз подходила дворничиха. Пока все вопили и галдели, я зашла в учебную часть и забрала папку со своими документами. Вышла в коридор, спустилась на лифте. У меня незаметное лицо, и одета я очень обычно. Как все.
Что было той ночью? Это я убегала прочь? Или ты сам меня выгонял, а потом возвращал? Все это можно описать, объяснить, растолковать… Но как это скучно, мой милый, как это мелко по сравнению с тем грандиозным, что произошло в нашей с тобой жизни.
Мы никогда не будем вместе. Мы оба это сразу почувствовали. Я не хотела тебя впустить, ты не хотел войти. Мы не станем мужем и женой, не будем любовниками, не переспим из принципа «эх, мол, ну не зря же это все было!», и даже не обнимемся на прощание.
Это бесподобно, мой милый. Ни у кого такого нет. Мы позволили себе самую большую роскошь – быть умными. Роскошь понимать.
И еще бо€льшую роскошь – поступить соответственно пониманию.
Мы вознеслись над своими телами. И даже над своими душами. Это прекрасно. У нас останется нечто более дорогое, чем сладость любви, у которой всегда привкус чего-то прелого. У нас остается чистейший разум – разум, который есть наивысшая, наитончайшая, наипрекраснейшая форма чувственности.
И во имя разума мы сейчас доедим курицу, допьем вино, вымоем посуду, и ты проводишь меня. До калитки.
Мы дошли до забора. Она подняла голову к высоким елям.
– Кстати, – сказала она. – Отдай мне мои спички. Ты их взял на кафедре, да?
– Не отдам, – сказал я, сжимая коробок в кармане. – Беги, опоздаешь.
Она пожала плечами и вышла за калитку.
Через полминуты я выглянул. Никого не было на дороге.
Только качались верхушки елок.
От ветра, конечно.
пусть проигравший платит
Все течет
Одна моя знакомая рассказывала.
Был у нее бойфренд в небольшой европейской стране.
Это очень удобно – иметь такого бойфренда. Ездишь к нему, когда хочешь, в Европу. На неделю, на две. Он верный, честный, приличный. А если вдруг не захочется, можно и не приехать. «Извини, милый, я очень занята на работе, завершаем проект». Он всегда верит. Никакой ревности, никаких подозрений: «Да, конечно, работа прежде всего». Даже скучно.
Ну, ладно.
Вот один раз она к нему приехала. Раннее утро было. Он ее встретил в аэропорту и сказал, что вот ключи, и пусть она сама едет домой. Ему надо в срочную командировку, до завтрашнего вечера.
Хорошо. Она приезжает, отпирает дверь, принимает душ, завтракает и начинает разбирать чемодан.
И вдруг видит, что у нее бархатный пиджачок весь измялся в чемодане.
А бархат вообще, строго говоря, гладить нельзя.
Что делать? Да очень просто. Отпарить на плечиках. Пусть он напитается паром, отвисится и потом высохнет. Так, кстати, можно и с костюмами поступать, и вообще почти с любой одеждой. Но это к слову.
Вот. Она идет в ванную, вешает внутри душевой кабины свой пиджак и пускает горячую воду. Убеждается, что вода нормально стекает. Затворяет дверцу душевой кабины, закрывает ванную и идет дальше разбирать чемодан. А потом в магазин. А потом приготовить обед. А потом посмотреть телевизор. А потом позвонить подруге, у нее тут была русская подруга, замужем за местным. Поболтали. Потом решили вместе сходить в кино.
Вечером она вернулась домой – что-то как будто журчит.
Батюшки! Пиджак отпаривается! Забыла совсем. Но ничего страшного. Не протекло, не залило. Она пиджак повесила сушиться, и назавтра он был в замечательном виде. А тут и бойфренд приехал.
Они очень мило провели пару недель, потом она уехала. А примерно через полгода приехала снова.
Всегда очень спокойный бойфренд встретил ее в радостно-возбужденном виде. У него прямо глаза блестели. Она его никогда таким не видела.
– У меня такая удача! – сказал он. – Я выиграл судебный процесс!
– С кем?
– С фирмой, которая обслуживает наш дом! Они выставили несуразный счет за горячую воду! Примерно втрое больше, чем обычно! Но я храню все квитанции. Мой адвокат доказал, что в течение десяти лет я тратил всегда одинаковое количество горячей воды. Летом столько, зимой столько, плюс-минус двести литров в месяц. Но ведь не втрое же больше! Судья решил, что это ошибка техники.
– Конечно, – сказала она. – Почему мы должны платить за чужие ошибки?
– Не должны! – сказал он.
– Вот именно! – и они поцеловались.
голос
Город
Крендовский вспоминал название белорусского города. Но не Минск и не Витебск. И не Могилев. Ближе к западной границе. Гродно или Брест.
Крендовский, уезжая, поставил квартиру на пультовую охрану. Была такая система: надо было нажать клавишу на коробочке у двери, потом позвонить по телефону и сказать: «Крендовский, ухожу». Там отвечали: «Иванова, Одесса». То есть фамилия дежурной и пароль, название города. А когда возвращаешься, надо позвонить и сказать свою фамилию и пароль, название города. И там ответят: «Петрова сняла».
Хотя среди дежурных не было ни Ивановой, ни Петровой. Были Телегина, Любарова, Казак, Шелатонина и Робертус – наверное, высокая толстоватая блондинка. У Казак был очень лихой голос, она даже пару раз говорила ему «с приездом», когда его не было дома недели две. Казалось, еще слово, и она предложит ему встретиться. Ну, или не откажется, если предложит он. Но она ему не нравилась. Наверное, она была очень чернобровая. Телегина и Любарова были никакие. Обыкновенные тетки. Лучше всех была Шелатонина.
Поэтому, когда Крендовский на этот раз уезжал и ему ответила безразличная Телегина, он совсем затосковал и забыл записать город. То есть он запомнил, что Брест. Ведь через Брест ехать! Но потом вдруг подумал, что Гродно.
Крендовский уезжал в Германию. Он познакомился с этой женщиной в Интернете. Потом они встретились в Москве. Она два раза оставалась у него ночевать. А теперь пригласила к себе, в маленький городок рядом с французской границей.
Все говорили, что ему страшно повезло. Тем более что она была нестарая, но со взрослыми детьми и собственным домом. Она была учительница, то есть ее не могли уволить. Она учила русский язык.
– Ja ljublju tebja, mne khoroscho s toboj, – шептала она ему ночью.
– Ихь аух, ja tozhe, – бормотал он, и ему было стыдно.
Потому что он ее не любил. За чистый дом, за ловкий секс, за тело, пахнущее шампунями и кремами, за невкусную здоровую еду, за утреннюю пробежку. Он чувствовал себя неблагодарной скотиной. Хотя он вовсе не жил за ее счет: заранее передал ей обговоренную сумму. И ничего не обещал. И она тоже ничего не обещала, она сама сказала, что это только проба, попытка.
Когда они прощались на вокзале, он ничего не сказал. Она тоже ничего не сказала.
Это было очень тяжело. Он всю дорогу пил сначала ликер, а потом таблетки.
Но после Бреста стало легче. А на Белорусском вокзале – совсем хорошо.
Он подошел к двери, отпер. Пискнула коробочка, загорелась лампочка. Он нажал клавишу и побежал по пыльному паркету к телефону, вспоминая пароль. Брест или Гродно? Набрал номер.
– Пульт, – услышал он и вдруг вспомнил, что это Смоленск.
– Крендовский, Смоленск, – сказал он.
И милый, родной, единственный, месяц не слышанный голос ответил:
– Шелатонина сняла.
вечер у Клэр
Шенгенская зона
– Я должна тебе признаться, – сказала Клэр как-то вечером.
На самом деле ее звали Света, но это было в другой жизни, в Москве. Пятнадцать лет назад она перебралась сюда, в маленький городок на берегу Шельды, а до этого лет пять они с Леоном бойфрендились: она приезжала к нему раз в полгода на две недели.
Леон поглядел на нее поверх газеты. Он стал плохо слышать, особенно после ухода на пенсию. Он был сильно старше ее: когда они встретились, ему было сорок пять. Но она тоже была не очень-то юная.
Или он притворяется, что плохо слышит? Она замолчала.
– В чем признаться? – спросил он.
– Это случилось восемнадцать лет тому назад, – сказала она.
– Что? – спросил он.
– Погоди, – напряженно засмеялась она. – Ты знаешь, что такое livejournal?
– Знаю. Блог в Интернете.
– В России очень популярно. Люди пишут разные истории.
– Ну да, дневник, я понял, и что?
– Вот что, – решительно сказала Клэр. – Восемнадцать лет назад я приезжала к тебе. Ты уехал на день. А я открыла кран с горячей водой.
– Зачем? – спросил Леон.
– Неважно! Стирала белье. Не в том дело! Дело в том, что я тебе об этом не сказала. А потом тебе выставили слишком большой счет. Ты подал в суд и выиграл дело. Сказал мне об этом. Но я все равно тебе не сказала. Помнишь?
– Как я могу помнить, если ты не сказала? – пожал плечами Леон.
– Тебе выставили счет, и ты с ними судился. Помнишь?
– Не помню, – сказал Леон. – Да! Да! Помню! О-ля-ля! Я выиграл это дело! Я не заплатил ни сантима, а им еще присудили издержки!
– Это я спустила столько воды, – сказала Клэр.
– А при чем тут livejournal? – спросил Леон.
– Восемнадцать лет назад я рассказала об этом одному своему знакомому. А он, подлец, рассказал об этом в своем livejournal. Как бы смешной рассказ написал. И все теперь обсуждают. Говорят, что я сволочь.
– Он назвал твое имя?
– Нет.
– Он был твоим любовником? Одновременно со мной?
– Нет! Клянусь, нет!
– Зачем же ты читаешь его livejournal?
– Он популярный автор.
– Если он не назвал твоего имени и ты мне с ним не изменяла, в чем проблемы?
– Мне стыдно. Мне хочется отдать эти деньги.
Леон прошлепал к бюро, отпер дверцу, достал пачку квитанций.
– Сто пятьдесят евро, по нынешним деньгам, – сказал он через пару минут. – Купи себе билет в фитнес-клуб. Чем читать мемуары бывших приятелей.
– Я хочу отдать эти деньги фирме.
– Они давно разорились, их поглотили. Хозяин отравился снотворным.
– Это я виновата.
– О, да! – захохотал Леон. – Преступление и наказание! Купи на эти деньги цветы и положи на его могилу!
– Ты сволочь, – сказала Клэр.
– Тебя не поймешь, – сказал Леон. – То ты сволочь, то я. Русская душа.
– Ты меня никогда не понимал, – сказала Клэр.
– И не собираюсь, – сказал Леон и снова принялся за газету.
У нее как раз было сто пятьдесят евро наличными и карточка. На автобусе она доехала до международного аэропорта. Черт. У нее кончилась российская виза. Она взяла билет в Ригу.
Не Москва, но близко.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.