Текст книги "Архитектор и монах"

А вот табурет я купил сам на базаре, на железнодорожной станции, где летом распродают всякую всячину. Купил и сам его починил, укрепил расшатанные ножки, и очень доволен.

Вот на такой примерно табуретке, только между шведским шкафом и стеной, обычно и сидел Рамон Фернандес. Он довольно редко подавал голос. Говорил «О, да!» или «Браво!». Или вдруг начинал громко аплодировать. Вообще он был странный человек – во всем странный, вы же понимаете, не бывает так, что человек, ненормальный в чем-то одном, да еще в таком важном деле, как половые отношения, – чтобы он был нормален во всем остальном. Он был какой-то слишком резкий, порывистый. Даже истеричный.

Наверное, я тоже не совсем нормальный человек.

У меня уже тридцать шесть лет не было женщины.

О, не обращайте внимания на мои слова. Я что-то не то сказал. Беру свои слова обратно. Я монах, я служу Богу, я дал обет целомудрия.

– Рамон! – закричали все и обратили свои взоры к пустому табурету между стеной и шкафом.

Все голосили: «Рамон! Где Рамон? Вы видели Рамона? Кто видел Рамона! Бежим к Рамону!»

Но при этом все оставались на своих местах.

А если бегали, то по комнате.

Потом Клопфер сказал, что лучше всего отнести топорик в полицию.

– Я шла в полицию, – сказала Наталья Ивановна.

– Ого! – вдруг сказал Дофин и указал на газету, в которую был завернут топорик. – Это женевская газета!

– Женевская? – негромко удивился я. – В самом деле?

Все обернулись и посмотрели на меня.

– Значит, возможно, убийца из Женевы, – сказал я.

– Это ничего не значит, – сказал кто-то.

– Возможно, это и вправду ничего не значит, – возразил я. – Возможно, убийца из Стокгольма или Каира… Или уроженец Нью-Йорка, это тоже не исключено.

Мой оппонент нервно заухмылялся.

– Да, конечно, но…

– Но что? – я пожал плечами.

– Но мы не можем делать поспешных выводов.

– Мы вообще не делаем никаких выводов. Мы не сыщики. Я, например, не Шерлок Холмс. И тем более мы не собираемся подменять собою полицию, – сказал я. – Но мы имеем право рассуждать. Имеем полное право размышлять. Потому что убит наш товарищ. Убит лучший среди нас. Предлагаю встать и почтить его память минутой молчания.

Все задвигали стульями и встали.

Я хотел достать часы. Я хотел, чтобы стояли ровно минуту. Но часы было доставать неприлично. Поэтому я скрестил руки и взял себя за пульс. Я знал, что у меня нормальный пульс, примерно шестьдесят ударов в минуту. Ну, семьдесят. Я досчитал до семидесяти пяти и сказал:

– Садитесь, товарищи. Но все-таки – где Рамон?

– Мюллер уже побежал, – сказал Клопфер.

Мюллер – это был один наш молодой товарищ.

– Что это за газета, кстати? – спросил кто-то. – Некоторые женевские газеты можно выписать и в Вене.

– Не играйте в Шерлока Холмса, – ответили ему.

Распахнулась дверь, и вбежал Виктор Мюллер.

– Товарищи! – закричал он. – В квартире Рамона – полиция!

Он рассказал, что с трудом пробился сквозь полицейское оцепление. Выдал себя за корреспондента газеты Wiener Beobachter. Он, кстати, был кем-то вроде сверхштатного репортера. Удостоверение газеты, большой жестяной жетон с буквами WB и трехзначным номером, у него было. Итак, молодой Мюллер разузнал, что в квартире Рамона под утро случился пожар. Квартира сильно обгорела. Сама комната Рамона выгорела вообще дотла. Пострадали и другие квартиры по соседству. Едва не загорелся чердак. Сгорели все картонные куклы, которые делал Рамон. Должно быть, оттого пожар был такой сильный – в сущности, горела бумага, много плотной проклеенной бумаги. Клей тоже хорошо горит. Самого Рамона нигде нет. Труп не нашли, но на лестнице есть следы крови. Трудно понять, есть ли следы борьбы, потому что с загоревшегося потолка осыпалась штукатурка, и весь пол в кусках обгорелой известки. Работают сыщики.

– Мне кажется, что Рамона тоже убили, – сказал Адлер. Или не Адлер. Я уже забыл фамилии многих, кто ходил в кружок Клопфера.

Сам Клопфер, Адлер, Леон Троцкий, Гильфердинг, Пановский, Кукман, молодой Виктор Мюллер, старый Гейнц Мюллер, Ада Шумпетер, Леонтина Ковальская, Александр Грубер, Лейцарт и Абрамовитц. И ваш покорный слуга. И еще человек десять. Да, и Рамон Фернандес, разумеется.

Но я не помню, кто что кричал. Столько лет прошло. Поэтому все время говорю «кто-то». Так честнее.

– Мне кажется, что Рамона тоже убили, – сказал кто-то.

– Кому мешал Рамон Фернандес?

– А кому мешал Леон Троцкий?

– Ого! Кому угодно. Агентам царского правительства прежде всего.

– Прежде всего, да. А кому еще?

– Австрийским антисемитам! – выкрикнул Дофин.

– В Австрии хватает своих евреев, – сказала Леонтина Ковальская. – Вот я, например. Но меня почему-то не убили. И Адлера тоже. И Грубера.

– Еще убьют, – нелепо сказал Дофин.

Все замолчали.

– Если к власти придут националисты, я имел в виду, – сказал он, встав со стула. – Если не будет социалистической революции, если на волне народного недовольства к власти придет реакционная шовинистическая буржуазия… Всё, умолкаю, может, я вообще глупость сказал… Мне очень жалко Леона. Очень. – Он сел и стал озираться.

– Нам тоже, – сказал кто-то.

Все продолжали молчать.

– Кому мешал Леон? – вдруг снова воскликнул Дофин. – Fecit, cui prodest! Преступление совершает тот, кому это выгодно! Что было в голове у убийцы?

– Ты слишком патетичен, – негромко сказал я.

– Кто направлял его руку? – еще более патетично вскричал Дофин и снова встал со стула.

– Не играйте в Шерлока Холмса! – снова повторил кто-то.

– Тогда уж в Ната Пинкертона, – ответили из другого конца комнаты.

– Как это странно! – сказал Дофин и развел руками. – Как это горько. Как неуместно. Убили нашего товарища, а вы шутите…

– Никто не шутит. Это вы не вполне уместны со своим пафосом! – крикнули в ответ. – Вы у нас в кружке не так уж долго состоите, я прошу прощения, конечно, но это факт! Леон – наш товарищ, вы верно изволили заметить. Наш!

– Я могу уйти, конечно же, – сказал Дофин и в самом деле сделал шаг к двери.

Наталья Ивановна продолжала сидеть и плакать.

Дофин подошел к ней, склонил голову, потом стал перед ней на колени. Поцеловал ей руку.

– Я глубоко соболезную вам, сударыня, то есть товарищ Троцкая. Верьте мне, я плачу вместе с вами, – он прижал ее пальцы к своим глазам, давая убедиться, что у него на самом деле текут слезы.

И у него на самом деле потекли слезы, я это увидел. Мне стало как-то странно. Мне было неприятно на это смотреть, особенно потому, что я понимал – Дофин не притворяется. Да и как можно притвориться, что плачешь слезами? Но вместе с тем я чувствовал, что сейчас произойдет нечто очень важное для всех. Для меня, для кружка венских социалистов и вообще для всех. Для всех на свете. Я не знал, что именно должно сейчас произойти, но меня это захватывало.

– Спасибо вам, – прошептала Наталья Ивановна. – Милый мальчик, ты, наверное, и есть Адольф Гитлер?

– Да, – прошептал он в ответ.

– Леон говорил мне о тебе, прости, что я с тобою на «ты»!

– О, товарищ Троцкая! – Дофин еще раз поцеловал ей руку, а она погладила его по голове, перебрала пальцами его челку.

– Леон говорил мне о тебе, – повторила она. – Он знал тебя не так уж долго, он говорил с тобой всего несколько раз, но он полюбил тебя, Адольф. Он сказал мне: «Ох, этот Адольф Гитлер, он еще покажет нам всем!»

Дофин зарыдал и спрятал лицо у нее в коленях.

Потом поднял голову. Поглядел на Наталью Ивановну, в третий раз поцеловал ей руку, встал с колен и сказал:

– Это, – он показал на топорик и газету, – надо непременно отнести в полицию. Я пойду вместе с товарищем Троцкой, я провожу ее. Но, товарищи, давайте запомним, как называется эта газета. – Он громко прочитал: – «Журналь де Женев».

Помолчал и сказал:

– Потому что я убежден: Рамон, если он действительно был убийцей, уже мертв. Больше того, я подозреваю, что Рамон знал, что идет на верную смерть. Его заставили убить Леона. Но он специально взял с собой эту газету. Он хотел дать нам знак! Знак, вы понимаете?!

Я был поражен. Дофин говорил сам, волнуясь, без малейшей подсказки, но мне казалось, что он выполняет некий замысел. Но чей? Дофин играл как по нотам. Мне пришли в голову именно эти слова. «Мой маленький Дофин играет как по нотам». Как будто не я это подумал, а оно само подумалось и сказалось во мне.

Мне показалось, что по комнате медленно покатился шарик.

Я даже не мог сказать, как этот шарик выглядит.

Но я чувствовал, что он есть и он катится по деревянному полу с едва слышным рокотанием. Как оброненный бильярдный шар.

– Рамон хотел нам указать, что преступление задумано в Женеве! – Дофин облизнул губы и прошелся по комнате, заложив руки за спину. – Об этом говорит простая логика. Откуда в Вене взялась старая женевская газета? Это знак, в третий раз повторяю.

– Хорошо, – сказал кто-то. – А допустим, что это никакой не знак. Не будем без особой надобности умножать сущности. Знак – это, конечно, загадочно и увлекательно… что ж, может быть, потом мы вернемся к этой версии. Но пока давайте рассуждать проще. Что убийца завернул топор в эту газету просто так, потому что она случайно подвернулась.

Кажется, это говорил Гейнц Мюллер, старик, не путать с молодым Виктором Мюллером.

– Тем более! – сказал Дофин. – Тем более значит, что убийца из Женевы.

– А почему он не мог завернуть топор в венскую газету?

– Не знаю! Потому что у него не было венской газеты под рукой. А женевская была! Он мог в нее что-то заворачивать. Например, – прикрыл глаза Дофин, – он купил себе в Женеве что-то съестное. Пирожки с яйцом, например. В Женеве продаются жирные печеные пирожки с яйцом? – вдруг обернулся он ко мне.

– С яйцом? – спросил я. – Почему с яйцом?

– Не обязательно с яйцом, впрочем, – сказал Дофин. – Просто жирные печеные пирожки. На растительном масле.

– Почему жирные на масле? – снова спросил я.

– Потому что на газете следы! – сказал Дофин. – Растительного масла! – он нагнулся и понюхал газету. – Да. Именно.

– Значит, продаются, – сказал я. – Не с неба же они упали. Если это, конечно, пирожки.

– Конечно! – воскликнул Дофин. – Он купил пирожки, завернул их в газету, сверток положил в саквояж и сел в поезд…

Разговор приобретал какой-то глупый оборот.

– Черт с ними, с пирожками, – сказал Виктор Мюллер. – Ты о чем, товарищ?

– Не в пирожках дело! – Дофин поднял палец. – Дело в том, что следы ведут в Женеву. Убийца приехал из Женевы. Это если не умножать сущности. А если умножать, если понимать, что не все так просто, что Рамон сам исполнитель и одновременно жертва, то есть исполнитель, которого тоже ликвидируют, то тогда получается – Рамон этой газетой показал нам, что Женева тут неспроста. В любом случае следы ведут в Женеву! – повторил он, обвел всех глазами и спросил: – Но кто в Женеве хотел убить Леона?

– Агенты царской разведки?

– Их и в Вене полно…

– Нет, при чем тут агенты!

– У него были враги в Женеве? – раздались голоса.

– Я полагаю, – сказал Дофин, – что Леона убили не враги, а друзья. Кто-то хотел избавиться от Леона. Леон – один из признанных вождей русской социал-демократии. Кто был его соперником, кто? – он обвел глазами собравшихся. – Товарищи, вы же лучше, чем я, знаете все тонкости… Кто, кто, кто? Кто ненавидел Леона?

– Ленин, – сказала Ада Шумпетер.

Она стояла у окна. Дофин повернулся к ней так резко, что коврик поехал под его ногой и он чуть не упал.

– Кто?

– Ленин, – повторила Ада.

– Откуда вы знаете? Почему вы так считаете? – спросили ее с двух сторон.

– Я знаю, что между ними идет… вернее, шла… нескончаемая борьба за первенство.

– Нет! – вскричала Наталья Ивановна. – Нет!

– Госпожа Троцкая, – сказал Дофин. – Это ужасно, что вам еще придется услышать здесь, и вообще, не надо это слушать. Уйдемте. Я вас провожу, нужно отнести эту вещь в полицию.

Она встала. Положила топорик с газетой в чемоданчик, который перед ней раскрыл Дофин. Это был его чемоданчик, он в нем носил книги и какие-то рисовальные принадлежности.

– Вечером, товарищи, зайдите кто-нибудь ко мне, – сказала Наталья Ивановна.

– Да, да, конечно! – заголосили все.

Дофин подал ей руку бубликом. Она сначала взяла его под руку, потом покачала головой, высвободила руку, грустно улыбнулась, и они вышли из комнаты.

Дверь за ними закрылась. Но тут же открылась снова.

– «Журналь де Женев»! – крикнул Дофин всем нам и громко захлопнул дверь.

Все замолчали.

– Тяжелая утрата, – вздохнул Клопфер.

– Ужасная, ужасная утрата и страшная история, – сказал старый Мюллер и обернулся к Аде Шумпетер. – Но почему вы думаете, что тут замешан наш женевский товарищ?

– Нет, нет, я не говорю, что Ленин тут замешан! – торопливо сказала Ада. – Нет, нет, я вовсе не это хотела сказать!

– А что вы хотели сказать?

– Жена Ленина говорила мне, что Ленин не может простить Леону старых статей, – сказала Ада. – Возможно, Ленин прав, что порвал с ним отношения. Леон очень сильно оскорбил Ленина. Он оскорблял его в своих статьях. Называл его жалким адвокатишкой и барчуком. Вот именно «барчука» Ленин был не в силах простить! Человек, посвятивший жизнь борьбе за рабочий класс! Так говорила его жена.

– Я бы тоже не снес «барчука», – сказал Мюллер.

– И из-за этого нанял бы убийцу с топориком? – сказал второй Мюллер, который постарше.

– Что вы такое говорите! – воскликнула Ада Шумпетер. – Ведь не только в словах причина. Можно назвать человека барчуком, адвокатишкой, но не в том же дело. Дело куда серьезнее. Они были соперниками. Серьезными, непримиримыми! Ленин вообще был непримирим! У его жены была школьная подруга, Ленин ее прекрасно знал, она бывала у них дома, но когда она перешла в другую партию, Ленин ее возненавидел. «Когда мы придем к власти, я прикажу повесить ее на фонаре! И чтоб висела три недели!» Ленин всегда был именно такой. Очень фанатичный.

– Да, – сказал Гильфердинг. – Я вспоминаю его замечательную фразу, некоторую в своем роде моральную – вернее, аморальную! – Гильфердинг поднял палец с зеленым перстнем, погрозил неизвестно кому. – Да, именно так, аморальную максиму. «Когда я порываю с человеком политически, я порываю с ним лично! Когда я хочу стереть в порошок политического соперника, это значит, я готов растерзать и уничтожить данного конкретного человека»!

– Кому это говорил Ленин? – спросил я.

– Мне! – воскликнул Гильфердинг. – Мне, лично!

– О ком? Кого он имел в виду?

– Не знаю, – сказал он. – Может быть, как раз Леона и имел в виду. Но… Но, впрочем, я никого не хочу обвинять.

Настала тишина на четверть минуты.

– Кстати говоря, я тоже что-то такое помню, – сказала Ада Шумпетер.

– А вы разве встречались с Лениным? – спросил ее кто-то. – Неужели?

– Да! И не раз! – кажется, она обиделась, что ей не верят, и из-за этого воскликнула еще более возбужденно: – Я тоже, как и товарищ Гильфердинг, никого не хочу обвинять, я тоже никого не хочу подозревать, но я знаю точно – перед Лениным нет никаких барьеров! Никаких моральных барьеров, я хочу сказать.

– Да, – сказал Гильфердинг. – «Для победы революции в России я могу взять деньги у германского кайзера! Или у Ротшильда!» – вот как он говорил.

– Кому? – снова спросил я. Мне сделалось немножко смешно.

Но шарик всё катился.

– Мне! – снова крикнул Гильфердинг и ткнул себе в грудь пальцем. – Мне говорил!

– Но ведь для победы революции, – возразил я.

– Для таких людей революция – это власть! – сказал Гильфердинг. – Наполеон, кажется, говорил о ста тысячах вакансий…

– При чем тут?.. – спросил кто-то.

– Для властолюбцев, таких, как Ленин… – сказала Леонтина Ковальская.

– Но Брут его считает властолюбцем, – усмехаясь, перебил ее старший Мюллер.

– Существует одна вакансия – быть вождем! – докончила она.

Шарик докатился до Кукмана и Пановского.

Они сидели и переглядывались. Перемигивались. Они сидели в разных концах комнаты – Кукман совсем близко ко мне, а Пановский по диагонали. Но я хорошо видел обоих, видел, как они хмыкали и корчили друг другу рожи.

И вдруг перестали.

Мне показалось, что это какой-то дурной знак.

Но надо рассказать, кто они такие. Хотя не надо. Потом вы всё сами поймете. Но вот, буквально чуть-чуть, чтобы не отвлекаться.

Якобы у Леона Троцкого была своя маленькая гвардия. Маленькая боевая организация, их еще называли «бешеные троцкисты». Старики их так называли. Никто толком не знал, сколько там человек, да и была ли эта гвардия вообще на самом деле. Может быть, это Кукман и Пановский распускали такие слухи. Когда-то они охраняли Леона – Пановский еще в Москве в пятом году, про Кукмана точно не знаю. На самом деле они просто любили его, боготворили.

– Но почему вы его назвали женевским товарищем? – вдруг спросил Кукман.

– А разве он не в Женеве живет? – откликнулся Мюллер.

– По-моему, да, – сказала Леонтина. – Или жил когда-то. А что такое?

– Ничего, ничего, – сказал Кукман и снова уставился на Пановского, а тот сморщил нос и покачал головой. А Кукман кивнул в ответ.

Странные господа. То есть – товарищи. Опасные товарищи.

Я их побаивался. И не напрасно!

7. Ангел

– Но судьба тебя хранила, – сказал Дофин.

– Бог меня хранил, – сказал я. – Три раза. Самое маленькое, три. Я не говорю о тех разах, в той жизни. Тогда мне вообще казалось, что Ангел Божий буквально сидит у меня на плече.

– Маленький, розовенький ангелочек с кудряшками, – засмеялся Дофин. – Прости. Представил себе эту картинку. Как будто у тебя на плече ангелочек. Епископ с ангелочком на плече.

– Да нет, не совсем так. Если действительно представить себе, – я поднял палец, – хотя ангелы небесные невидимы и невообразимы, но все же если постараться представить себе, то это получится вполне серьезный ангел, с мечом огненным. Который защищал меня от… Эх, от чего только он меня не защищал!

В той жизни Ангел Небесный хранил и защищал меня от полиции и суда, всякий раз, как я по молодости вляпывался в какую-нибудь историю. По своей грузинской социал-демократической молодости. Но это так, мелочи. Была для Ангела работа потруднее. Он защищал меня от пуль, когда мы грабили инкассаторов. От засады, когда за нами охотились по всему Кавказу. От жандармов, стражников и осведомителей, когда я был в ссылке. От ледяной воды, от ветра, от смертельной простуды, от грабителей на лесной дороге – они ограбили меня, беглого ссыльного! – ах, где эти сказки о благородных разбойниках? – и если б Ангел не послал гром небесный с грозой и градом, они бы, конечно, убили меня, а так – оставили мокрого и полуголого, а сами уехали на лошадях. На моих.

Хранил от диких русских мужиков в деревне, куда я, мокрый и полуголый, добрел через полдня; от дурной водки и тухлой солонины, от дизентерии и чахотки. От сифилиса, когда я спал с грязными девками, от заражения крови, когда я резал пальцы ржавым сальным ножом. От австрийских чиновников, от совсем уж унизительной и голодной нищеты, от Мартова и Дана, от Аксельрода и Потресова, от старика Плеханова: все они терпеть меня не могли, вернее, едва терпели. Ангел-хранитель только и сумел сделать, чтобы они ненавидели меня по отдельности, поочередно, сначала один, потом другой, а не все вместе сразу; а то бы мне сразу конец пришел.

Ангел хранил меня от самого Ленина! Который благоволил ко мне – или делал вид, что благоволил – мне передавали, что он называл меня чудесным грузином, – ах, как это мило слышать от главного теоретика партии, но почему «чудесный грузин», а не «чудесный человек», раз уж я такой чудесный? Или на роль чудесного грузина я гожусь, а вот роль чудесного человека не вытягиваю? Дикция не годится? Попробовал бы он про Троцкого сказать: «Есть у нас тут один чудесный еврей»! Товарищи Аксельрод, Каменев и Зиновьев показали бы ему чудеса! Национальный вопрос – самый страшный вопрос в политике, никуда не денешься. Да, Ленин вроде бы ко мне благоволил, но все время меня школил. Ругал, воспитывал. Грозил прогнать, отлучить от партии, отобрать работу.

Ангел хранил меня от тяжелой молчаливой неприязни Леона Троцкого и едва скрытой злобы бешеных троцкистов Кукмана и Пановского. Хватило бы одного его намека, чтобы меня потом нашли в пруду под Веной; вон как получилось с Лениным.

Но главное было потом. Когда они все-таки решили со мной расправиться.

– За что? – тут же спросил Дофин.

– Какое-то безумие. Бред сумасшедших. Но по порядку.

* * *

По порядку, господин репортер.

Леонтина Ковальская вдруг написала мне письмо – назначила свидание. Ясно было, что по делу: никакой романтики между нами не было. Кстати, в нашем кружке – да и вообще в нашем кругу – ни у кого ни с кем не было никакой романтики. Мы встретились. Леонтина выглядела как всегда – в очках и с пучком на затылке, белая кофточка, серая шалька на плечах, черная юбка. Маленькая шляпка с искусственным цветком. Зонтик, сумочка, ботинки. Конторская барышня. Даже не принарядилась. Но так даже лучше. Посидели в кафе, потом погуляли по площади у театра. Потом она попросила проводить ее до дому. Она все время оглядывалась. Мы шли по улицам, и я подумал, что она молчит, потому что боится филеров, – хотя кто мог бы за нами следить? Ну, не знаю. Я предложил ей срезать угол и пойти через пустой парк. Она вздрогнула и крепко взяла меня под руку. Потом выдернула руку и сказала: «Нет, нет, там страшно!» Ну, нет, значит, нет.

– Поднимемся ко мне, – сказала она, когда мы пришли.

Новое дело. Я не знал, какие у нее домашние обстоятельства. Я знал, что она польская еврейка, живет здесь уже несколько лет, работает в сберегательной кассе. Но больше не знал ничего. Дом, у которого мы стояли, был большой, вроде бы солидный, но не совсем понятный. Там могли быть буржуазные квартиры в целый этаж, но и студенческие мансарды тоже. Однако я не собирался пить чай в компании ее мамы и папы. Еще меньше мне хотелось оказаться в ее одинокой обители.

– Поднимемся, – повторила она.

Пришлось подняться. На площадке между вторым и третьим этажами она вдруг остановилась.

– Дальше нельзя. У меня хворает мама, а квартира маленькая, хотя я бы с радостью пригласила вас, но, может быть, в другой раз, но другого раза не будет, потому что я теперь, открою вам тайну, теперь я живу с Вацлавом Кукманом, и они вас убьют. Непременно и очень скоро. Они считают, что это вы убили Леона Троцкого. Вы, вы, вы, а не Рамон! Прощайте.

– Это не я! Это ложь! – шепотом закричал я.

Хотя я был поражен, я все же соображал, что мы стоим на лестничной площадке и на нас смотрят двери чужих квартир.

– Господи, как страшно, – шепнула она. – Обнимите меня на прощанье.

Я обнял ее – что было делать: она меня спасала от смерти.

Она прижалась ко мне.

– Глупый, странный, злой человек, – шептала она сквозь слезы. – Зачем ты это сделал, зачем?

– Это ложь! – я с трудом оторвался от нее. – Это Рамон, я тут ни при чем!

– Ты! – сказала она. – Ты нанял Рамона, подлый человек. Если бы я в тебя не была влюблена, я бы сама тебя убила. У меня есть револьвер! Бульдог! – и стала расстегивать свою сумочку.

– Вы сошли с ума, – сказал я и сжал замок ее сумки. Я говорил отчетливо, глядя в ее сияющие безумные глаза (у шизофреников по-особому светятся глаза, я это потом прочитал в русском учебнике психиатрии). – Вы все с ума посходили. Леона Троцкого убил Рамон Фернандес. Тоже сумасшедший. Полоумный урнинг. Он приревновал его к этому юноше, к Адольфу Гитлеру. Все это безумие и бред. Обдумайте все как следует, и вы всё сами поймете. А теперь до свидания.

– Поцелуй меня, – сказала она.

– До свидания, – сказал я и пожал ей руку. – До встречи в следующую среду, товарищ Ковальская… Вы придете на кружок к товарищу Клопферу? Кстати, кто будет читать реферат?

– Сумасшедший! – она захохотала, тыча в меня пальцем.

Повернулась и побежала вверх по лестнице.

Бедлам.

Вена – город безумцев.

Я пошел домой, сторонясь прохожих. Мне казалось, что любой может завизжать, захохотать, вцепиться ногтями мне в щеки.

Спасибо, товарищ Ковальская, за ценные сведения.

Но неужели Кукман и Пановский всерьез считали, что это я нанял Рамона Фернандеса?

Да, у меня были не лучшие отношения с Леоном. Да, мне тяжела была его неприязнь – особенно поначалу, когда я очень хотел с ним дружить, соратничать, я просто-таки льнул к нему – и получил вот такой афронт. Непонятно за что. История с маркой газеты «Правда» – не в счет, мы с ним сто раз все обговорили, сто раз пожимали друг другу руки. Это даже не афронт был, а такое вот вежливое, холодноватое неприятие. Товарищеское по форме, оскорбительное по содержанию. Я слышал, он говорил, что я недостаточно ярок. Ну и хорошо, ну давай, пожалуйста, свети-сияй на моем фоне! Ленин для него был слишком ярок, а я, выходит, – слишком сер. Каков капризник! Ну ладно, de mortuis nil nisi bene. Либо ничего, либо хорошо. Но договорить все-таки надо. Нельзя замалчивать – потом все равно вылезет.

Да, мне было обидно, что он переманивает Дофина. У всех были ученики; я хотел иметь своего. Когда мы встретились с Дофином, мне показалось, что вот оно, счастье, – юноша, который будет слушать меня так, как я слушал Ленина. Дофин смотрел на меня во все глаза, ловил каждое мое слово. Но стоило ему увидеть Леона, стоило Леону распустить хвост перед новым молодым социалистом – я мог поставить все свои мечты на полку. Туда, где стоят брошюрки моих старших товарищей. Честно говоря, я не знаю, был ли Леон умней меня. Скромность повелевает тут же сказать – да, да, конечно! Кто он и кто я? Но честность заставляет помолчать и подумать. Главное в другом. У Леона была харизма. Слыхали такое новомодное слово? Для нас, церковников, это слово очень старое, византийское, а вот политики только что про него вспомнили. Харизма означает «благодать». Излучение силы, симпатии, увлечения. У Ленина тоже была харизма. А у меня не было. Не дал Бог.

Но те, кому Бог не дал, они тоже люди. Они умеют любить и ненавидеть не слабее тех, кому Бог дал.

Мне было очень обидно видеть, как у Дофина туманятся глаза и щеки краснеют при виде Леона. Мне было очень обидно чувствовать, что моя квартира перестала быть для Дофина пусть временным, но все-таки домом, а стала чем-то вроде гостиницы. Это стало видно – по всему. Он стал по-другому вешать полотенце на крючок. Раньше он вешал его за петельку, а теперь просто набрасывал сверху, а иногда оставлял мокрое полотенце на табурете. И еще много таких вот мелочей: когда живешь в одной квартире, они сразу чувствуются.

Мне было очень обидно, что всё это произошло так быстро – буквально за две недели. Из моего юного друга и будущего ученика Дофин превратился в поклонника Леона Троцкого.

Еще обиднее мне было, что Леону это очень нравилось. Наверное, ему прискучило без поклонников, не знаю, – но он явно старался Дофина увлечь. Умело и почти незаметно. У него было много таких средств. Глубокомысленно и одобрительно кивнуть, когда говорит увлекаемый. Не более одного раза, но – чтоб тот заметил. Смотреть на увлекаемого, как будто обращаясь к нему одному, во время собственной речи. Прохаживаясь по комнате, остановиться и положить свою руку ему на плечо. Ну и так далее. Зачем он это делал? Какая-то неутолимая жажда быть вождем, идолом, жажда видеть влюбленные глаза… Харизма, сами понимаете, штука двойственная. С одной стороны, все бегут к обладателю харизмы. С другой стороны, неугомонная харизма заставляет этого, как бы сказать, харизматического человека – все время соблазнять людей собою…

Кто бы мог подумать, что полоумный Рамон Фернандес непристойно влюбится в Дофина и приревнует его к Леону? Тем более что никаких реальных оснований для этого не было. Они – сотый, тысячный, миллионный раз повторяю – нормальные здоровые мужчины. Но воображаемые причины – да, наверное, были. Особенно для человека с больным воображением. Потому что всё это видел не только я, видели все. Даже Наталья Ивановна, жена Леона, в тот страшный день сказала: «Леон любил тебя».

В тот день, когда Дофин сказал: «Смотрите, убийца завернул топорик в женевскую газету! Убийца из Женевы».

И все почему-то подумали на Ленина.

Ленин, кстати, жил тогда вовсе не в Женеве. Хотя Мюллер и Ада Шумпетер называли его «нашим старым женевским товарищем». Это была какая-то ошибка – с тем же успехом его можно было назвать «парижским» или «лондонским» товарищем, он часто переезжал с места на место. Ленин тогда жил в Кракове. Я был у него в Кракове, и пирожки в дорогу он мне заворачивал именно краковские, с творогом. Его кухарка испекла. В какую газету заворачивал? Скорее всего, в краковскую. Или в венскую. Но, вполне возможно, и в женевскую. Потому что «Журналь де Женев» можно было купить и в Кракове. Я видел, как он ее иногда покупал и читал. Но и в Вене тоже продается «Журналь де Женев». Больше того, и в Вене, и в Кракове можно подписаться на эту газету и получать ее всего с дневным опозданием: железные дороги опоясали Европу, и почтовые поезда весело катятся по рельсам, мир становится все теснее, а круг нашего общения – все шире. Да? Так? Я верно говорю, дорогой господин Клопфер? Или вы все-таки не Клопфер?

– Клопфер, не Клопфер, – сказал репортер. – Какая разница?

– Никакой разницы, – сказал я. – Никакой разницы, поэтому я буду называть вас «глубокоуважаемый господин репортер высокоуважаемой газеты Wiener Beobachter», а для краткости просто – «господин репортер». Ладно?

– Ладно.

– Ну, если ладно, то я продолжу вспоминать наш разговор с Дофином.

* * *

Ангел хранил меня в тот поздний вечер, когда я подошел к окну и посмотрел наружу. Наша улочка была пуста. Вдруг показались две фигуры.

Впрочем, дорогой Дофин, мой ангел хранил и тебя.

Потому что до этого ты уже уехал в Мюнхен поступать в Мюнхенскую архитектурную школу, с рекомендациями от Клопфера. Ректор был старый социалист, верный товарищ. Ты успел написать мне письмо. Ты писал, что у тебя все в порядке. Твои рисунки произвели впечатление, и ректор обещает стипендию. Я был счастлив. Я знал, что ты – талант. Но боялся, что ты пропадешь в этой гнилой богемной Вене. Поэтому мне казалось правильным, что ты уехал в Мюнхен. Хотя Мюнхен тоже был богемный город, конечно.

Но вообще твое письмо было печальным.

Ты писал, что судьба Леона Троцкого и Владимира Ленина произвела на тебя самое тяжелое впечатление. Ты сказал, что пришел в кружок Клопфера с верой в идеалы, в социализм, в дружную работу интеллигенции во имя трудящегося класса. Но увидел нечто ужасное, живую картинку из романа Достоевского «Бесы». Особенно страшно, писал ты мне…

– «Особенно страшно, – писал я тебе, – сказал Дофин, – что бесами оказались хорошие, добрые люди. И Клопфер, который дал мне рекомендательное письмо, и оба Мюллера, и Ада Шумпетер, и Леонтина, и особенно ты, мой любимый Джузеппе. Ведь именно ты сначала накормил меня булочками, потом дал мне жилье, привел меня к Клопферу, который написал ректору в Мюнхен, и моя судьба была решена…» Так было написано?