Текст книги "Литературный призрак"

Мягкие росчерки кисти на новом свитке в комнате госпожи Фэн, четырьмя этажами выше нас.

Так-так. Нил, позволь тебе кое-что напомнить. На твоей кредитной карте значится сумма, от которой стало бы не по себе даже Биллу Гейтсу. Развод будет стоить тебе почти всех денег, которые ты считаешь своими. Юристы, ухватившие такой кусок пирога, как ты, никогда не опаздывают на встречи с господином Вэем. Тайваньские магнаты-судовладельцы завтракают с политиками столь влиятельными, что по мановению их руки возникают и исчезают небоскребы.

Десять секунд до третьего гудка! Вот-вот запрут турникет. Размышляй над своими экзистенциальными проблемами во время обеденного перерыва – ха, когда это у меня в последний раз был обеденный перерыв! – не важно, когда угодно, но только не сейчас. А сейчас немедленно, сию секунду, прыгай на этот чертов паром. Больше повторять не буду.

От магазина галопом бежит человек. Энди Как-его-там. Помню его в лицо с тех времен, когда посещал поло-клуб на острове Лантау. На этом чертовом острове не найдешь ни одного чертова пони. Галстук от Ральфа Лорена извивается змеей, шнурки на ботинках развязаны. Да, Энди Как-тебя-там, береги себя – того и гляди свалишься и лоб разобьешь, а Джилл слетит с горки{55}55
  …свалишься и лоб разобьешь, а Джилл слетит с горки. – Аллюзия на известный английский детский стишок. В переводе С. Маршака:
Идут на горку Джек и Джилл,Несут в руках ведерки.Свалился Джек и лоб разбил,А Джилл слетела с горки.

[Закрыть].

– Задержите паром! Погодите!

Ба! Прямо Лоуренс Оливьерский{56}56
  Прямо Лоуренс Оливьерский… – макароническое смешение имен английского актера Лоуренса Оливье (1907–1989), известного ролями шекспировского репертуара, и Томаса Эдварда Лоуренса (1888–1935), британского путешественника и дипломата, получившего прозвище Лоуренс Аравийский.


[Закрыть], а не Энди Как-его-там.

Неужели вот так и она смотрит на меня? Равнодушно, с примесью насмешки?

Китаец-дежурный возле турникета – наверное, сводный кузен брата-близнеца водителя автобуса – нажимает кнопку и запирает турникет. Энди Как-его-там завершает свой полет, хватается за ограду и, с трудом удержавшись, чтобы не взвыть, как обезумевший арестант за решеткой, умоляет:

– Пустите!

Китаец-дежурный едва заметно кивает на табло «Паром отбывает».

– Пожалуйста, пропустите меня!

Дежурный мотает головой и уходит в свою будку пить кофе.

Энди Как-его-там стонет, тихо мычит, нашаривает в кармане мобильный телефон, роняет его. Поднимает и, удаляясь прочь, разговаривает с неким Ларри, что-то сочиняет на ходу, притворно смеется.

Паром отчаливает от пристани и быстро уходит вдаль.

Иногда я тебя не понимаю.

* * *

Кати запретила мне провожать ее в аэропорт. Ее самолет улетал днем, в одну из самых сумасшедших пятниц. Мой рабочий стол превратился в узкое ущелье посреди гор срочных контрактов, грозивших обвалом. Поэтому в тот день мы выехали из дома раньше обычного и позавтракали в кафе на пристани у парома. Да, в том самом кафе, вон там. Где сейчас у окна сидит Энди Как-его-там и стучит по клавишам ноутбука на столе с таким остервенением, будто пытается предотвратить ядерную войну. Горбится так, что наверняка повредит себе позвоночник. Надо же, он и не подозревает, что сидит за тем самым столиком, за которым мы с Кати разыграли нашу прощальную гастроль.

Прощальная гастроль вышла совсем не в духе Ноэля Кауарда{57}57
  Ноэль Кауард (1899–1973) – известный английский драматург и актер, автор ироничных, «типично английских» пьес.


[Закрыть]. На самом-то деле Нил Броуз и Кати Форбс выступили из рук вон плохо. Нам нечего было сказать, а может, слишком много нужно было сказать друг другу, но после стольких ночей молчанки вдруг оказалось, что наше время истекло. Я плохо помню, о чем мы говорили. Кажется, о планировке аэропортов, о регулярном поливе комнатных растений, о том, что Кати скоро снова увидит Лондон. Было такое ощущение, словно мы познакомились накануне вечером, провели бурную ночь в какой-то коулунской гостинице и только что проснулись рядом друг с другом. На самом деле мы не занимались сексом уже пять месяцев. С тех самых пор, как все выяснилось.

Черт подери, это было ужасно. Кати уходила от меня.

Гораздо лучше я помню, о чем мы не говорили. Мы не говорили о госпоже Фэн. Мы не говорили о ней. Мы не говорили о том, по чьей «вине», – черт, неужели, страдая бесплодием, люди за тысячи лет не придумали лучшего слова, чем «вина», – у нас ничего не получается. Кати всегда была милосердна. О возможности лечения, клиниках, усыновлении, обо всех этих полумерах мы не говорили вообще никогда – нам не хватало духу, ни тогда, ни сейчас. Если сама природа, будь она проклята, не хочет сделать свое дело, значит не нам ее подменять, черт подери. Мы не упоминали слова «развод», потому что он нависал над нами, как эта самая гора. И не упоминали слова «любовь». Это было больнее всего. Я ждал, что Кати произнесет его первая. Она, наверное, ждала, что его скажу я. А может, эти слова уже перешли по наследству к романтичным несмышленышам, родившимся лет на семь-восемь позже нас. К парочке вроде той, которую я видел вчера в кафе. Теперь любовь существует для них. Не для нас, старых перечниц за тридцать. Даже не мечтай.

Раздался гудок парома. Я стоял на мостовой, как раз на этой розоватой плите, где стою сейчас. Я хорошо ее запомнил и с тех пор обхожу каждый день. Я подумал, что на прощание надо бы обнять Кати. Может, даже поцеловать.

– Тебе пора на паром, – сказала она.

Ну что ж, раз ей так угодно.

– До свидания, – ответил я. – Приятно было побыть твоим мужем.

В тот же миг я пожалел о сказанном. И до сих пор жалею. Эти слова хлестнули последним ударом. Она повернулась и пошла прочь. Я иногда думаю – если бы догнал ее, что тогда? Нас выбросило бы в другую вселенную и жизнь началась бы заново? Или я бы просто расквасил нос? Теперь этого не узнаешь. Послушный зову гудка, я пошел на паром. К стыду своему, я не оглянулся, когда паром отчалил, поэтому не видел, махала ли она мне вслед. Зная характер Кати, думаю, что вряд ли. Как бы то ни было, через сорок пять секунд я уже забыл о ней. Все мое внимание приковали десять строк мелким шрифтом на пятой странице раздела бизнес-новостей в газете «Саут Чайна морнинг пост». Новый американо-британо-китайский следственный орган под названием «Инспекция по перемещению капиталов» провел обыски в офисах торговой компании «Шелковый путь». Эта компания, неизвестная в широких кругах, была мне прекрасно известна. Не далее как в прошлую пятницу, следуя полученным инструкциям, я, лично я, перевел на счет компании «Шелковый путь» 115 миллионов долларов со счета 1390931.

Черт подери…

Вокруг не было ни души.

Дорога от пристани и припортовой деревни вела к поло-клубу. Там уныло обвисли флаги. За клубом дорога превращалась в тропку, убегала к пляжу и становилась дорожкой, вьющейся вдоль берега. Я никогда не ходил этим путем, поэтому понятия не имел, куда он меня заведет. Рыбак, натруженными руками вытягивавший сеть, обернулся, и наши взгляды на секунду скрестились. Я совсем забыл, что за пределами нашей Деревни проклятых договорами краткосрочной аренды{58}58
  …за пределами нашей Деревни проклятых договорами краткосрочной аренды… – Ироническая отсылка к британскому фантастическому триллеру «Деревня проклятых» («The Village of the Damned», 1960, реж. Вольф Рилла), снятому по роману Джона Уиндема «Кукушки Мидвича» (1957); в 1995 г. вышел одноименный римейк режиссера Джона Карпентера.


[Закрыть] есть люди, которые живут на острове Лантау всю жизнь, от рождения и до смерти.

По выходным отец брал меня с собой на рыбалку. На мрачное водохранилище, затерянное в Сноудонии. Папа работал электриком. Это настоящая работа, честный труд. Ты прокладываешь проводку, устанавливаешь людям распределительные щитки, исправляешь огрехи их самодельного тяп-ляп-ремонта, чтобы они не спалили свои дома. Папа был ходячим кладезем расхожей мудрости. «Дай человеку рыбу, Нил, и ты накормишь его на один день. Научи его ловить рыбу – и ты накормишь его на всю жизнь». Мы сидели на берегу водохранилища, когда я сказал папе, что собираюсь в Политехнический, на факультет экономики и финансов. Он кивнул, сказал: «Со временем можно будет получить хорошую работу в банке» – и закинул удочку. Наверное, тогда я и вступил на этот путь, который привел меня сюда. Последний раз мы с отцом ездили на рыбалку в тот день, когда я сообщил ему, что получил назначение в гонконгский филиал компании Кавендиша. С жалованьем втрое больше, чем у директора моей бывшей школы. «Здо́рово, Нил, – сказал отец. – Мама лопнет от гордости». Я ждал от него более бурной реакции. Он к тому времени постарел, вышел на пенсию.

Честно говоря, рыбачить мне было скучно. Лучше бы посмотрел футбик по ящику. Но мама настаивала, чтобы я ездил с отцом, и теперь я рад, что слушался ее. Даже сейчас при слове «Уэльс» ощущаю вкус сэндвичей с тунцом и яйцом, некрепкого чая с молоком и вижу, как отец пристально вглядывается в темную воду озера, окруженного холодными горами.

В ее появлении было что-то общее с гудением холодильника. Когда осознаешь этот звук, оказывается, что исподволь успел к нему привыкнуть. Не припомню, как долго, возвращаясь домой, мы обнаруживали, что шкафы распахнуты, кондиционер включен, а занавески раздернуты. Мы с Кати жили вместе и потому особо не задумывались. Кати приписывала все эти действия мне, а я – Кати. Ее появление не сопровождалось драматическими киношными эффектами. В комнате ничего не клубилось, тени не мелькали, на экране компьютера не появлялись напечатанные невидимой рукой послания, и магнитные буквы на холодильнике не складывались сами собой в слова. Ничего такого, как в «Полтергейсте» или «Экзорцисте». Скорее похоже на болезнь, которая развивается так постепенно, что ее невозможно заметить, пока она не достигнет летальной стадии. Так, пустяки: вещи обнаруживались черт знает где. Банка меда на платяном шкафу. Книги в посудомоечной машине. Все в этом роде. Ну и конечно, ключи. Ключи особенно. У нее была просто страсть к ключам. Нет, она была не из тех гостей, которые нагло заваливаются в дом среди бела дня. Мы с Кати сперва шутили: «Ха, опять призрак заходил».

Мне кажется, в конечном итоге именно она, а вовсе не разбитые вазы, серьезно повлияла на нашу судьбу – на нас троих.

Я прекрасно помню тот день, когда еле слышное гудение переросло в отчетливый гул. Это случилось прошлой осенью, воскресным утром. Я остался дома, а Кати отправилась в местный продовольственный, за покупками. Я валялся на диване, один глаз – в газету, другой – в телевизор. Показывали третий «Крепкий орешек», дублированный на кантонском диалекте. Я заметил, что на ковре у дивана играет маленькая девочка: лежит на животе у дивана и дрыгает ногами, как будто плывет.

У меня не было никаких сомнений в ее присутствии. И вместе с тем я был совершенно уверен, что никаких маленьких девочек здесь нет.

Вывод напрашивался сам собой.

Страх дохнул мне в затылок.

– Вызывайте агентов ФБР, да побольше! – сказал туповатый полицейский, который не верил в возможности Брюса Уиллиса.

Рассудок вернулся, предъявил удостоверение, приказал вести себя так, словно ничего предосудительного не происходит. А что мне оставалось делать? С воплями броситься вон из квартиры – куда? Все равно рано или поздно придется вернуться. К тому же Кати надо поберечь. Не докладывать же ей, что мы с утра до вечера и с вечера до утра живем под наблюдением призрака. И вообще, стоит опустить подъемный мост – и мало ли кто еще по нему заявится? Я заставил себя снова уткнуться в газету и сделал вид, что читаю статью, пусть она хоть на монгольском языке.

Страх, хоть и закованный в наручники, все равно орал во всю глотку: «В твоей квартире поселился призрак, черт возьми! Призрак, ты слышишь, кретин?»

Она по-прежнему плавала на ковре. Только перевернулась на спину.

Пришлось отложить газету. Итак, если она здесь, значит я сошел с ума? Или я сошел с ума, если ее здесь нет?

Что я о ней знал?

Только то, что она мне ничем не угрожала.

Я свернул газету и посмотрел туда, где, по моему мнению, была она.

Никого. И ничего.

«Ну, что я говорил!» – ухмыляясь, сказал Рассудок.

«Нил, – сказал Нил. – Ты сходишь с ума».

Я решительно направился на кухню.

За спиной послышалось хихиканье.

«Мудак», – сказал Страх Рассудку.

Щелкнул замок, звякнули об пол ключи – Кати уронила связку. Я вышел в коридор. Кати наклонилась за ключами, поэтому, к счастью, не видела выражения моего лица.

– Уф! – разогнулась она с улыбкой.

– Добро пожаловать! – приветствовал я ее. – Что это у тебя? Шампанское?

– Шампанское, омары и ягнятина, мой охотник-добытчик. А ты спал, да? Ты какой-то смурной.

– А… да. Задремал. Неужели я опять забыл про твой день рождения?

– Нет.

– В чем же дело?

– Вот накормлю тебя до отвала, чтобы у тебя было игривое настроение и много спермы. Я хочу ребенка. А как ты?

А я – как Кати.

Я очутился в каком-то грязном дворе, окруженном покосившимися рыбацкими лачугами. Здесь дорожка разветвлялась на множество тропок. Черный пес пристально смотрел на меня единственным глазом, оценивая, что я за зверь. Лучше бы он сидел на цепи. А вдруг он бешеный? Из-за кочана капусты размером с шалаш выглянула женщина.

– Идешь к большому Будде? – спросила она.

Я увидел себя со стороны, ее глазами. Во двор забрел иноземный дьявол. Ноги по щиколотку в грязи, туфли из Пенсильвании, шелковый галстук из Милана, кейс набит всякими японскими и американскими штучками, которые стоят больше денег, чем она видела за три года. Что ей еще было думать?

– Да, – кивнул я.

Она указала тупорылым овощем на одну из тропинок.

– Большое спасибо, – поблагодарил я.

Нахоженная тропа, углубляясь в лес, становилась все более сомнительной. Листья, ветви, стебли, сплетения корней, шишки, шипы и заросли. Какая-то неказистая бурая птичка пела средь изумрудов и опалов. Сухая трава. Земля, камни, булыжники, черви шевелятся под ногами.

Я ни о чем не думаю. День копит жар.

Послышался рокот вертолета. Я представил, как Аврил и Гуйлан свешиваются с борта, в шлемах с гарнитурой, с биноклями у глаз; Аврил что-то говорит в объектив кинокамеры, будто репортер радиостанции, докладывающий сведения о дорожных пробках. Я даже рассмеялся. В зарослях что-то шелестело и топало. Я замер, прислушиваясь, но все стихло. А кстати, интересно, на острове Лантау водятся змеи?

 
Тридцать один денек в сентябре,
В апреле, июне и в ноябре.
Все остальные – насрать…{59}59
  Тридцать один денек в сентябре… – перевранный стишок-запоминалка для детей:
Ровно по тридцать дней в сентябре,В апреле, июне и ноябре.В феврале двадцать восемь, такой он один,Все остальные – по тридцать один.

[Закрыть]
 

Насекомые жадно жужжали у самого лица – им не терпелось отведать моего пота.

Теперь пора представить горничную.

Честно говоря, мысль обзавестись прислугой пришла в голову Кати. Мне до этого дела не было, я ее не нанимал и первые шесть месяцев – до нынешней зимы – даже в глаза не видел. До тех пор, пока Кати не уехала в Англию. В нашей фирме есть мужчины, которые нанимают прислугу с прицелом, что она будет не только застилать постель и водить детей в школу. В «Кавендише» предпочитают филиппинок – они более сговорчивы, потому что у них нет гражданства. К тому же филиппинка знает: чем она услужливей, тем скорее хозяин, покидая Гонконг, порекомендует ее своему преемнику.

Может, Кати наслушалась этих историй в своем женском клубе. Поэтому, наверное, и решила взять горничную-китаянку. Я очень удивился, когда Кати сказала, что ей нужна прислуга. Семья Кати в Кембридже вроде бы принадлежит к верхним слоям среднего класса, но доход родителей дотягивает лишь до нижней планки этого сегмента, так что приходилось полагаться на старые связи и затягивать пояса потуже, чтобы отдать детей в хорошие школы. Мы с Кати познакомились в лондонской адвокатской конторе, а не в палате лордов.

И все-таки оказались здесь, в колониальных владениях. Прошу прощения, в бывших колониальных владениях.

Я расстроился, когда обнаружил, что Кати подпала под влияние женского клуба. Но вынужден был согласиться, когда она заявила, что ей, а не мне, приходится поддерживать порядок в доме. И что когда она забеременеет – и тут я опять не смог ничего возразить, – о работе по хозяйству придется забыть. Вдобавок я заподозрил, что Кати увлеклась идеей наведения межкультурных мостов и решила сделать своим хобби постижение загадочной китайской души.

Если это подозрение верно, то Кати сильно просчиталась. Хобби ничего не принесло ей, кроме огорчений, которые тут же по эстафете передавались мне, как только я переступал порог дома. Кати дарила ей подарки – горничная их принимала, не сказав ни слова в ответ. Кати жаловалась: горничная угрюма, непредсказуема и делает толстые намеки, что ее родственники в Китае умирают с голоду, а ей не хватает денег спасти их. Кати подозревала, что по ночам она подрабатывает хостессой в баре. И вроде бы пропала пара золотых сережек, хотя Кати и не была вполне в этом уверена. Теперь я думаю, что, возможно, в пропаже была виновата наша призрачная дочурка.

– Если ты недовольна, уволь ее, и все.

– Но ведь у нее семья голодает!

– Это не твои проблемы. Ты же не Леди Благотворительность.

– Рассуждаешь, как законченный законник.

– А у тебя голова только ею и забита с утра до вечера.

– Нил, поговори с ней.

– Почему я?

– Я пыталась, но в китайской культурной традиции женщины уважают и признают только мужчин. Держись с ней потверже, и все. Я дам ей выходной в субботу, а в воскресенье, когда ты дома, попрошу прийти. Пожалуйста, не забудь. Ничего не намечай в воскресенье.

– Но ведь сережки-то твои.

Не надо было этого говорить.

После того как я с большим трудом наконец успокоил Кати, то спросил, что, собственно, мне нужно сказать горничной.

– Скажи, что у нас есть определенные требования, и она должна их соблюдать. Что у нее есть обязанности. Может, она чего-то не поняла, потому что мы плохо объяснили, когда ее нанимали.

– А если она просто ленивая сучка, и все? Почему ты думаешь, что мои слова на нее подействуют?

– Ну как же, китайский менталитет! У китайцев такая психология: если покажешь им, кто хозяин, они слушаются. На меня она смотрит, как на кусок собачьего дерьма. Жена Тео рассказывала, у них такие же проблемы. Даже если она не поймет ни слова, не беда. Все, что нужно, эти люди понимают по интонации.

Вот так в воскресенье и состоялась моя встреча с горничной. В общем, Кати сама нас свела.

Я предполагал увидеть уборщицу. Горничная есть горничная. Ей оказалось лет двадцать восемь – двадцать девять. Она была в униформе – белая блузка с черной юбкой, черные колготки – и слегка вспотела. Она выслушала, как я отбарабанил свой монолог, – безразлично, стараясь не смотреть мне в глаза. У нее были роскошные волосы и смуглая кожа. Увидев ее, я уже через тридцать секунд понял: рано или поздно мы с ней окажемся в постели. И я знал, что она тоже это понимает.

С этого момента, даже в те ночи, когда мы с Кати занимались любовью по три раза кряду, чтобы она забеременела, я закрывал глаза и представлял, что подо мной лежит горничная.

Тропинка, огибая траппистский монастырь, резко уходила в гору, в самую сердцевину розовеющего утра. Вскоре вершины деревьев остались далеко внизу. Я даже не предполагал, что в этих краях так много неба! Я сбросил пиджак, перекинул его через плечо. Кейс по-прежнему сжимал в руке.

Дошел до выступа скалы, присел. Сердце гудело, как струны контрабаса. Может, принять таблетки? Доктор, который лечит сотрудников компании Кавендиша, китайский шарлатан, сказал: «Принимайте по три таблетки в день, и все будет в порядке». Я спросил, что это за таблетки. Он ответил: «В этой бутылочке зеленые, в этой – розовые, а в этой – синие». Спасибо, доктор. Сегодня обойдусь без ваших таблеток.

На небе – сплошная алхимия. Солнце растопило свинцовую серость и превратило ее в серебро. Сквозь серебро постепенно начинала просвечивать синева. Хороший денек выдался.

Поросшая бурым плюшем глыба подняла голову, моргнула, сочувственно посмотрела на меня и замычала. Когда я в последний раз был рядом с коровой, если не считать отбивной? Забыл. Давным-давно, в Уэльсе. Гонконг поблескивал вдали, сквозь дымку. Небоскребы и строительные леса тянулись кверху, тесня друг друга, словно деревья в джунглях.

Зазвонил мобильный, и меня как током тряхнуло.

Черт, что же я натворил. Боже, помоги мне проснуться, очнуться, вернуться на землю!

Корова опять печально замычала. Да в бога душу мать! Я адвокат. Я живу в мире, где «тринадцать» означает только одно – «тринадцать миллионов баксов». А я прогуливаю работу, как школьник контрольную по математике. Это тайваньцы! Думай! Какая причина покажется им достаточно веской и уважительной, а не надуманной отговоркой? Что можно привести в свое оправдание? Похищение? Нет, сердечный приступ? Аврил знает, что я принимаю лекарства от сердца. Припадок? Думай, думай! Сильный, невыносимый, мучительный приступ тошноты. А как я объясню, почему не сел на паром? И вообще, придется платить доктору, предъявлять квитанцию об оплате, искать внушающих доверие свидетелей…

Отвечай! Отвечай же!

Я нажал кнопку «ответить» и сказал, э…

Нил, а не пора ли тебе самому решать, что такое настоящий кризис?

Э… Ничего. Я слушал удары сердца – как разрывы гранат в соседней долине.

– Нил? Нил? – Аврил, конечно. – Нил, где ты?

Большая муха села мне на колено. Готический трехколесный велосипед. Уф, отпустило.

– Нил! Ты слышишь меня? Цзян Юн здесь. Он предельно вежлив, но совершенно не понимает, что могло тебя так сильно задержать. И я тоже не понимаю. И Джим Херш вряд ли поймет. Если Цзян Юн для тебя недостаточно важная персона, то имей в виду, из Петербурга тебе уже дважды звонил господин Грегорский. А сейчас еще даже не девять утра.

Я посмотрел на свой «ролекс». Надо же, как время пролетело. Корова поморщилась. Я учуял запах свежей навозной лепешки.

– Я знаю, что ты там, Нил. Я слышу, как ты дышишь. Сейчас тебя спасет только одно – если твой паром перевернулся. Нил, ты слышишь меня, Нил? Если ты не в состоянии говорить, стукни два раза по телефону, хорошо?

Ага! В ее хамском тоне уже зазвучали нотки сомнения. Я хихикнул. Умница Аврил всегда найдет выход. Она далеко пойдет, наша Аврил.

– Нил! Ничего смешного! Ты срываешь крупнейший контракт, который нам когда-нибудь светил! О котором можно было только мечтать. Мне придется сообщить о твоем поведении господину Кавендишу. Ты ведь не рассчитываешь, что я буду тебя покрывать?

Да заткнись ты уже, достала. Я нажал «отбой» и положил чертову штуковину на теплый камень.

В небе кружил гриф. Появилось облако-наковальня.

Их появление невозможно заметить. Они таятся в укромных пыльных уголках. Они разрастаются до невероятных размеров, а ты не подозреваешь о них ни во сне, ни наяву, не видишь их истинного облика. А потом в один прекрасный день – случайная встреча, промельк желаний, неведомых тебе самому, и засовы сдвигаются…

Аврил добралась-таки до моего пейджера. Господи, я до зубов вооружен всякой телекоммуникационной дребеденью. Я сдернул пейджер с пояса, разоружившись, как Джон Уэйн{60}60
  Джон Уэйн (Марион Роберт Моррисон, 1907–1979) – американский актер, прославился ролями в вестернах.


[Закрыть], после того как перестрелял легион гнилозубых мексиканских бандитов. Открыл кейс. Опа! А вот и папка с надписью «Микки Кван»! И еще визитная карточка Хью Луэллина. Я бросил пейджер и мобильный телефон в кейс, встал, хорошенько размахнулся и запустил кейс в полет. Он описал изящную параболу. Пейджер все еще жалобно пищал, мяукал, как дорогой породистый котенок. Кейс с разгону упал на крутой склон и понесся вниз, подпрыгивая и кувыркаясь в воздухе, выписывая кульбиты, разгоняясь до убийственной скорости, как Мама-львица{61}61
  …разгоняясь до убийственной скорости, как Мама-львица… – Отсылка к песне «Mama Lion» с альбома «Wind on the Water» (1975) дуэта Crosby & Nash.


[Закрыть], как голубь-турман, как лемминг, как Хрюша из «Повелителя мух»{62}62
  «Повелитель мух» – роман Уильяма Голдинга, опубликованный в 1954 г.


[Закрыть].

На миг завис в лучах утреннего солнца, будто невесомый.

И спикировал в море, как баклан.

* * *

Видимо, Кати забыла уволить горничную.

Через неделю после того, как Кати улетела, я вернулся с работы поздно вечером и обнаружил, что грязное белье выстирано, посуда помыта и аккуратно расставлена по местам, туалет и ванная надраены, окна сияют. Она даже погладила рубашки, благослови бог ее маленькие китайские грудки с сосочками, как ягоды кизила.

Конечно, я решил не отказываться от ее услуг. А то вечно приходится записывать в календарь-памятку все дела, вплоть до посещения туалета. Серьезно.

Горничная сразу сообразила, что Кати уехала.

Она пришла в воскресенье утром. Я лежал на диване и смотрел «Улицу Сезам». Я услышал, как повернулся ключ в замке. Она вошла в гостиную, будто хозяйка. Фартучка на ней не было.

Она прикрыла за собой дверь, подошла ко мне, словно я неодушевленный предмет, опустилась на колени, сжала мой член в руке и стала его массировать. Зелибоба пел песенку про то, как звук «а» на письме волшебно превращается в букву «о». Я попытался поцеловать ее, но она оттолкнула меня свободной ладонью, а другой рукой орудовала все энергичнее. Сорвала с меня футболку. Брюки стянула ногой. Спортивная девушка. Прищемила пальцами мошонку, увела меня, как быка на веревочке, в спальню и уложила на кровать, с той стороны, где спала Кати. Потом сбросила трусики и встала коленями мне на грудь. Я потянулся расстегнуть ей блузку, но она предостерегающе зацокала языком, шлепнула меня, вонзила ногти мне в мошонку и не разжимала пальцев, пока я не попросил пощады. Только тогда она заговорила – в первый и, кажется, в последний раз.

– Скажи: хочу тебя, не хочу суку Кати.

– Да, да.

– Скажи!

– Я хочу тебя. Не хочу ее.

– Дальше скажи. Кати сука. Кати дрянь. Не женщина. Настоящая женщина ты. Скажи.

У меня язык не поворачивался.

Не выпуская моих захваченных в заложники яиц, она одной рукой стянула с себя блузку и расстегнула лифчик. В соседней комнате раздалось хихиканье. Соски у нее набухли и потемнели, прямо как в сказке.

– Ну?

– Она сука. Дрянь. Ты настоящая женщина.

– Дать мне много деньги. Ее вещи. Мне подарок.

– Она почти все увезла.

– Нет. Много есть. Теперь я. Все мое. Скажи.

Ее ладонь скользнула по моему члену, сдавила сильнее.

– Теперь все твое, – выдохнул я.

Она положила мою руку себе на грудь.

– Скажи: ты сильнее я.

– Ты сильнее меня.

Покончив с формальностями и утвердив условия договора, она прижалась ко мне. У меня мелькнула мысль о мерах предосторожности, но в следующую секунду я забыл обо всем. Только ритмичные волны влажного тепла. Глубже и глубже. Быстрее и быстрее.

Я хотел поменяться с ней местами, но она укусила меня, отпихнула локтем и снова завалила на спину.

А потом над нашими телами жужжал вентилятор. Ничего не осталось от жаркой приливной волны – только запах и пена отлива. Я чувствовал… Не знаю что. Может, ничего. Звучали финальные аккорды музыкальной заставки «Улицы Сезам».

Она встала с кровати и присела к туалетному столику Кати. Открыла ящик, достала ее коралловое ожерелье. И надела на шею. Более тонкую, чем у Кати.

Я снова хотел ее. Все равно пропал, а платить придется по полной. Не только деньгами. Нужно не продешевить и взять свое. Я встал и оттрахал ее сзади, на туалетном столике. Мы нечаянно разбили зеркало.

Секс с горничной превратился в наркотик. Один раз попробовал – и зависимость становилась все сильнее. Я думал о ней на работе. Когда я возвращался домой, мой член вставал, едва ключ касался замочной скважины. Если уже в прихожей чувствовался запах духов Кати, значит она пришла. Если нет… приходилось довольствоваться виски. В офисе Хьюго Хэмиш и Тео решили, что я страдаю от разлуки с Кати, и вечно уговаривали после работы сходить в «Бешеных псов», пропустить по стаканчику. Чтобы развеяться. По правде сказать, воспоминания о Кати меня не особо терзали. Они хранились в другой кабинке моей памяти, там, куда я не наведывался без нужды. Горничная – другое дело. Она сама ко мне наведывалась.

Как-то раз я вернулся домой и увидел в прихожей тапочки госпожи Фэн. Я понял, что к нам пришла беда. Госпожа Фэн и Кати сидели за столом в гостиной. Видок у них был, мол, вот, помяни черта, он и… В общем, Нилу Броузу только что вынесли приговор – окончательный, обжалованию не подлежащий.

– Нил, – произнесла Кати тоном школьной директрисы: она всегда прибегает к нему, когда сильно волнуется, но хочет показать, что полностью владеет собой. – Госпожа Фэн рассказывала мне о нашей гостье. Сядь, послушай.

Мне хотелось пива. Хотелось в душ. Хотелось бифштекса с жареной картошкой и посмотреть матч «Манчестер юнайтед» – «Ливерпуль» по кабельному.

– Выслушай госпожу Фэн! Это очень важно! Сядь!

Раньше сядешь – раньше выйдешь. Я вздохнул.

Госпожа Фэн терпеливо ждала, пока я усядусь и перестану ерзать.

Она смотрела на меня так пристально, словно проводила опознание моей личности. Я почувствовал себя подозреваемым.

– В этой квартире живете не только вы, – изрекла госпожа Фэн.

– Знаю.

– Еще маленькая девочка. Сейчас она прячется. Боится меня.

Ничего удивительного, подумал я. Глаза у госпожи Фэн были как двери дымчатого стекла. Когда она моргала, я отчетливо слышал, как с шипением съезжаются створки.

– Есть три варианта. Первый. Давным-давно нежеланных детей привозили зимними ночами на остров Лантау и бросали тут умирать от холода и голода, среди диких зверей. Может, ваша девочка из этих. Но вряд ли – эти, древние, не любят селиться в современных домах. Второй вариант. Когда японцы во время войны оккупировали Гонконг, они вывозили арестованных на берег залива Дискавери и заставляли рыть себе могилы. А потом расстреливали на краю. Как раз там, где в семидесятые построили первую очередь многоквартирных домов. Может, девочка что-нибудь украла, и за это ее расстреляли. Третий вариант. Девочка… Я не знаю, как это сказать по-английски. Она – дочь гвайло, который тут жил, и горничной. Мужчина уехал, а горничная сбросила ребенка из окна.

– Любящая мать, – вставил я.

– Нил, помолчи!

– Мальчик – это, конечно, бесчестье. Но девочка – еще хуже. С девочками часто так поступают, если родители бедны. Даже когда оба они китайцы и состоят в законном браке. В будущем расходы на приданое могут совершенно разорить родителей. Думаю, ваша девочка из них.

Почему они в четыре глаза смотрят на меня? Чем я провинился?

– Тут есть один нюанс, – сказала Кати. – Госпожа Фэн сказала, что такая девочка привязывается к мужчине. То есть к тебе.

– Ты хоть соображаешь, что говоришь?

– Госпожа Фэн говорит, что девочка ревнует тебя ко мне. Видит во мне соперницу. Я не смогу забеременеть, пока мы живем в этой квартире. Нам нужно уехать с острова Лантау. Они не способны пересекать водное пространство.

– Мне кажется, доктор Чен несколько правдоподобнее объясняет, почему чета Броуз-Форбс никак не может обзавестись наследником.

Черт, не стоило это говорить.

– Значит, по-твоему, все это – плод моего воображения?

– Нет. В доме, пожалуй, и правда кто-то завелся. Но космические цены на жилье в Центральном округе или в Виктории – более ощутимая реальность. Когда речь идет о денежках, китайцы сразу забывают про свой хваленый фэншуй. Так что, Кати, выбрось переезд из головы. Он нам не по карману. А о том, чтобы перебраться в Коулун, где обитает всякий сброд и рулят триады, и речи быть не может. Родишь там ребенка, а его нарубят на кусочки и насушат из них лекарств.

Госпожа Фэн молча наблюдала за нами. Явно не без удовольствия.

– Госпожа Фэн, – обратился я к ней. – Вы знаете все на свете. Скажите, что нам делать? Вызвать экзорциста?

Мой сарказм пропал зря. Госпожа Фэн кивнула в ответ:

– В рядовом случае – да, конечно, я могла бы порекомендовать квалифицированного геоманта. Но ваша квартира такая несчастливая, что, я уверена, тут уже ничего не поможет. Вам нужно переехать.

– Мы не переедем. Мы не можем позволить себе переезд.