Текст книги "Литературный призрак"

Только теперь я осознаю, в чем смысл сегодняшнего безумного дня.

Веселенькое дельце.

Я умираю нафиг.

Никаких сомнений. Все это происходит снова, и все это я теперь вспоминаю.

Мне тридцать один – и нате вам, умираю нафиг.

Аврил дико разозлится. А когда узнает Д. К., придется распрощаться с шестизначной премией. Как отнесется к этому Кати? Вот в чем суть. А папа?

Веселенькое дельце…

Она проходит сквозь стену ног и торсов. Смотрит на меня сверху вниз и улыбается. Глаза у нее мои, а фигурка – точь-в-точь как у горничной, только в миниатюре. Она протягивает мне руку, и мы вместе идем сквозь толпу зевак – изумленных, возбужденных, жующих жвачку. Интересно, из-за чего все так всполошились?

Не разнимая рук, мы восходим по ступеням к Большому Будде, в яркое сияние, в безмолвную слепящую метель.

Святая гора

* * *

Вверх, все выше и выше. Или вниз.

На Святой горе нет других направлений. Все эти ваши «лево-право», «север-юг», «запад-восток» оставьте в долине. Здесь не пригодятся. Сделаешь десять тысяч шагов – поднимешься на вершину.

Теперь у нас есть и дорога. Видала я ее. Автобусы, грузовики снуют вверх-вниз. Важные толстяки из Чэнду, а то и еще откуда подальше, приезжают в собственных автомобилях. Да, я сама видела. Гарь, гуд, гул, бензин. А то еще катят в такси, развалятся на заднем сиденье, как индюки. Такие только и заслуживают, чтобы их обмишурили. Кто ж совершает паломничество на колесах? За таких паломников даже Будда не даст и совка куриного помета. Откуда я знаю? Он Сам мне сказал.

На Святой горе прошлое рано или поздно смыкается с будущим. В долине про это забыли, но мы-то, горные жители, живем на молитвенном колесе времени.

Вот девчонка. Это я. Я развешивала мокрое белье на веревке, натянутой между окном комнаты второго этажа и Деревом. Наш чайный домик высился над тропой, ворам до белья было не дотянуться, а Дерево не велело обезьянам таскать у нас вещи. Я тихонько напевала. Весной склоны затягивал густой и теплый туман. Из белых клубов появилась какая-то процессия и решительно двинулась в нашу сторону.

В процессии было десять человек. Первый нес знамя, второй – что-то вроде лютни, я таких раньше не видела, а третий – ружье. Четвертый с виду был слуга. Пятый был разряжен в шелковые одежды цвета заката. Шестым шел пожилой человек в военной форме. Остальные четверо волокли тюки с вещами.

Я побежала за дом, позвать отца. Он сажал сладкий картофель. Куры подняли переполох, совсем как мои старые тетушки в деревне. Когда мы с отцом вернулись к крыльцу, путники уже поравнялись с чайным домиком.

У отца глаза полезли на лоб. Он рухнул на колени, меня тоже дернул вниз, в грязь рядом с собой.

– Ах ты, глупая сучка, – прошипел он. – Это же Сын Военачальника! В ножки кланяйся!

Мы стояли на коленях, упираясь лбами в землю, до тех пор, пока кто-то из путников не хлопнул в ладоши.

Мы подняли головы. Кто же тут Сын Военачальника?

Человек в шелковом наряде посмотрел на меня, улыбнулся уголком губ.

Слуга спросил:

– Господин, не угодно ли вам немного отдохнуть?

Сын Военачальника кивнул, не отводя от меня глаз.

Слуга рявкнул моему отцу:

– Чая! Быстро! Самого лучшего, какой есть в твоей тараканьей дыре. Иначе воронье еще до вечера выклюет тебе глаза!

Отец вскочил, потащил меня за собой. Велел мне начистить самые лучшие чашки, а сам подсыпал в жаровню свежих углей. Я никогда прежде не видала Сына Военачальника.

– Который из них? – спросила я отца.

Отец отвесил мне оплеуху.

– Не твое собачье дело.

Потом испуганно оглянулся на важных гостей. Они смеялись надо мной. У меня гудело в ушах.

– Вон тот важный господин в нарядном платье, – пробормотал отец, но так, чтобы его услышали.

Сын Военачальника – а было ему, наверное, лет двадцать – снял шляпу, пригладил волосы. Слуга, взглянув на нашу лучшую утварь, закатил глаза:

– Ты с ума сошел?

Один носильщик распаковал тюки, достал две серебряные чаши, украшенные золотыми драконами с рубиновыми глазами и изумрудной чешуей. Другой разложил складной столик. Третий разостлал белоснежную скатерть. Прямо как во сне.

– Пусть чай подаст девчонка, – сказал Сын Военачальника.

Пока я наливала чай, он ощупывал меня глазами, я прямо всей кожей чувствовала. Все молчали. Я не пролила ни капли.

Я посмотрела на отца, ожидая знака одобрения или хотя бы поддержки. Но ему было не до меня – тут бы свою шкуру спасти.

Мужчины завели разговор на мандаринском наречии, таком звучном и ясном. Мимо меня шествовали красивые непонятные слова. Упоминали кого-то по имени Сунь Ятсен{70}70
  Сунь Ятсен (1866–1925) – китайский революционер, основатель консервативной партии Гоминьдан (1894, первоначально Общество возрождения Китая, впоследствии Китайская национальная партия).


[Закрыть] и еще кого-то по имени Россия и Европа. Огневая мощь, налоги, назначение на пост. Из какого мира прибыли эти люди?

Отец снял с меня платок, велел подобрать волосы и умыть лицо. Потом послал отнести еще чаю, а сам встал в тени и следил за гостями, ковыряя в зубах обломком палочки для еды.

Молчание сгустилось в воздухе. Накатил туман. Гору совсем затянуло белым киселем, и день, словно увязнув в нем, замер на месте. Звуки стихли.

Сын Военачальника вытянул ноги, изогнул спину и стал ковырять в зубах золотой зубочисткой.

– После такого горького чая хорошо бы шербета. Эй ты, крысиное отродье, чего там прячешься в тени? Я дозволяю тебе подать мне чашу лимонного шербета.

Отец упал на колени и сказал, не отнимая губ от земли:

– У нас нет такого шербета, мой господин.

Сын Военачальника посмотрел на своих спутников.

– Какая досада! Так и быть, мандариновый тоже сгодится.

– Шербета нет вообще, мой господин. Приношу свои извинения.

– Извинения ты приносишь? Я твои извинения в рот не положу. Я сжег себе нёбо этой смесью из крапивы и лисьего дерьма, которую ты выдаешь за чай. Думаешь, у меня желудок как у коровы?

Судя по его виду, всем следовало смеяться над его шуткой, что свита и сделала.

– Ну ладно. Ничего-то у тебя нет. Подашь мне на сладкое свою дочку.

Ядовитый шип вонзился, выгнулся, переломился.

Отец приподнял голову. Мужчина в военной форме кашлянул.

– Как прикажете понимать этот кашель? Отец велел мне совершить паломничество, будь оно проклято. Но он не говорил, что я должен отказывать себе даже в пустяковом развлечении.

Слуга посмотрел на моего отца, как на пыль под ногами:

– Ступай приготовь комнату на верхнем этаже. И уж постарайся для его милости.

– Господин… Ваша милость… То есть… – сдавленно бормочет отец.

Сын Военачальника изображает жужжание овода.

– Не зуди, червяк! Не можешь поверить своему счастью? Отдайте ему одну чашу. Мне эти чаши никогда не нравились. Теща-дракониха подарила на свадьбу. Приданое. Более чем щедрое вознаграждение за прочистку дыры у деревенской девки. Сиамская работа. За такой шедевр она у тебя по крайней мере должна быть целкой.

– Даю слово, мой господин, целехонька. Она у меня нетронутая. Но к нам сватаются завидные женихи из лучшего общества…

Слуга обнажил меч и посмотрел на хозяина.

Тот немного подумал и сказал:

– Из лучшего общества? Плотник с угольщиком предлагают свои болты? Ладно уж, отдайте ему обе чаши. Только больше не торговаться, жалкий червь. Не искушай удачу.

– Мой господин недаром славится щедростью! Неудивительно, что, услышав имя моего господина, люди рыдают от любви, вспоминая его доброту…

– Заткнись.

Отец обернулся ко мне:

– Ты слышала волю господина? Подготовься!

Я чуяла запах пота, который исходил от гостей. Затевалось что-то немыслимое. Вообще-то, я знала, откуда берутся дети. Тетушки, которые живут в деревне у подножия горы, рассказали мне, почему из моего тела каждый месяц вытекает дурная кровь. Но все же…

Будда смотрел на меня из святилища за Деревом. Я испуганно взмолилась, чтоб было не очень больно.

– Давай, давай! – Слуга указал мечом на лестницу. – Наверх.

Мгновения тишины после его последнего стона слились воедино в песне черного дрозда. Я лежала, не в силах сомкнуть глаза. А он был не в силах их открыть. Я мысленно ощупывала свое тело, пытаясь понять, где болит сильнее. Он ободрал меня всю, снаружи и изнутри. В семи местах его клыки впились в тело, прокусили кожу. Он вонзал ногти мне в шею, сворачивал мне голову набок, царапал мне лицо. Я не издала ни звука. Зато он стонал за двоих. Ему было больно?

Наконец я почувствовала, как он съеживается внутри меня. Потом он шевельнулся, поковырял в носу. Когда он отвалился, что-то вытекло из меня и потекло по бедрам. Я посмотрела: на нашей единственной простыне расплывалось пятно вязкой крови, смешанной с чем-то белым. Он подтерся моим платьем и презрительно оглядел меня:

– М-да, на богиню красоты не похожа.

Он оделся, ткнул большим пальцем ноги мне в пупок и посмотрел с сумрачной высоты. Смачно харкнул мне на переносицу.

– Тьфу, драный кролик.

Паук оплетал сумраком балки стропил.

– Эй, червяк! – крикнул Сын Военачальника, спускаясь по скрипучей лестнице. – С тебя причитается. За то, что я объездил твою кобылку.

Взрыв смеха в ответ.

Будь я мужчиной, догнала бы его и вонзила в спину кинжал. Как только гости отбыли, отец, не сказав мне ни слова, отправился продавать чаши.

В туманных сумерках пришла старуха, с трудом поднялась по лестнице в комнату наверху, где я лежала и размышляла, как защититься, если на обратном пути Сын Военачальника опять остановится у нас.

– Не бойся, – сказала старуха. – Дерево поможет тебе. Оно подскажет, когда нужно бежать и прятаться.

Я догадалась, что она – призрак, потому что губы ее шевелились беззвучно, и лишь когда они сомкнулись, я услышала слова. И еще потому, что свет лампы проходил через старуху насквозь и у нее не было ног. Я поняла, что она добрый дух. Она присела на сундук в изголовье моей кровати и запела колыбельную про кота в лодочке на реке.

Дней через десять, а может, через двадцать вернулся отец – без гроша. Я спросила его, где же деньги, а он ответил, чтобы не совалась, а то высечет. Зимовали мы в деревне вместе с моими двоюродными сестрами, и они рассказали, как было дело. Отец отправился в Лэшань и там потратил половину моего выкупа на опиум и бордели. На оставшиеся деньги купил паршивую клячу, которая издохла по дороге.

Я перестилала постель наверху, когда до меня донеслись голоса. Как парень с девушкой подошли, я не заметила – слух у меня уже не тот. Слежу за ними сквозь щель в стене. Ее лицо размалевано, как у дочери торговца или у продажной женщины, а грудь только-только наливается. У юноши на лице такое выражение, какое бывает у мужчин, когда они сильно хотят чего-нибудь. А девушка с ним наедине, без подруг, без пожилых родственниц! Она отвела руки за спину, прислонилась к Дереву там, где в стволе изгибается ложбинка, прямо как девичья фигура. В развилке над ложбинкой каждую весну цветут фиалки, но девушке их не видно.

Юноша шумно сглатывает:

– Клянусь, я буду любить тебя всю жизнь! Правда!

Он касается ее бедра, но она шлепает его по руке.

– Ты обещал мне радиоприемник. Где он? Давай!

Голос у девушки капризный и властный.

– Я готов отдать тебе жизнь.

– Принес свой приемник или нет? Такой маленький, серебристый, ловит Гонконг?

Я спустилась во двор. Лестница поскрипывает, мои суставы тоже, но парочка так поглощена каждый своим интересом, что меня заметили, только когда я подошла к курятнику.

– Не угодно ли чаю?

Они отшатываются друг от друга. Ушастый парень краснеет, как помидор. И что, благодарит она меня за то, что я спасла ее честь? Нет, конечно. Глядит на меня без малейшего смущения, руки сложены на груди, ноги расставлены широко, как у мужчины.

– Да, чаю.

Они подходят к чайному домику. Девушка садится, закидывает ногу на ногу, достает из сумочки зеркальце и губную помаду. Он усаживается напротив, пялится на нее, как пес на луну.

– Приемник, – требует она.

Он вытаскивает из своей сумки блестящую коробочку, вытягивает из нее длинный прутик. Девушка берет коробочку, касается ее пальцем, и откуда ни возьмись в комнату врывается женский голос, поет о любви, о южном ветерке, о цветущих ивах.

– Откуда она взялась?

Девушка соизволяет обратить на меня внимание.

– Это последний хит из Макао. – Она смотрит на парня. – Ты слышал эту песню?

– А то нет, – хмуро отвечает он.

Все-таки есть на свете вещи, которых я никогда не пойму.

Отец орал на меня так, что куры переполошились.

– Ах ты, грязная шлюха! Идиотка! И это после всего, что я для тебя сделал! Всем для тебя пожертвовал! А ты вот как меня отблагодарила?! Вот родила бы мальчика, Сын Военачальника нас озолотил бы! Озолотил! Мы жили бы у него во дворце! Я был бы важной особой! Слуги со всех сторон! Заморские фрукты! А ты?! Кто ж захочет признать такое непотребство?

И он ткнул пальцем между ножек моего дитятка. Дитятко заплакало. Всего пять минут от роду, и вот уже первый урок.

– Из-за этого горшка с дерьмом не видать тебе удачного замужества!

Одна из тетушек вывела его из комнаты.

Дерево заглянуло в окно и улыбнулось.

– Правда, она красавица? – спросила я.

На личике моей девочки затрепетали зеленые тени листьев.

Спустя несколько дней все было решено. Мою дочь взяли на воспитание родственники, которые жили в долине, в трех днях пути верхом. У них было богатое хозяйство, много земли, так что еще один рот не обуза. Дядюшка сказал, что дальнее расстояние покроет позор, который я навлекла на семью. Хотя честь мне, конечно, не вернет. Может, через несколько лет какой-нибудь старый вдовец и согласится взять меня в жены вместо сиделки. Если только мне повезет.

Я сразу же подумала, что постараюсь обойти такое везенье стороной.

Мои дядюшки порешили, что японцы никогда не заберутся ни вглубь, до Янцзы, ни вверх, в горы. А даже если и заберутся, то каждый ведь знает, что японскому солдату нужно куда больше кислорода, чем обычному человеку. Поэтому им никогда не одолеть Святой горы. И значит, война нас не коснется. Военачальник призвал многих местных парней, их послали воевать на стороне какого-то союза, за пределы долины, в далекий, а может, и вовсе несуществующий мир. В края со странными названиями – Маньчжурия, Монголия и еще как-то.

Ни черта мои дядюшки не смыслили. Мне приснилась пещера, а в ней – глиняный горшок с рисом. Я спросила монаха, что значит мой сон, и он ответил: это совет Учителя нашего, Будды.

Когда на Святой горе дует ветер, прилетают звуки издалека, а ближние звуки уносятся вдаль. Чайный домик поскрипывает – лентяй-отец ни разу в жизни не взял в руки молотка, чтобы его подправить, – и Дерево тоже поскрипывает. Так и вышло, что мы ничего не слышали, пока нам не выбили окна.

Отец полез прятаться в шкаф. Я с тревогой прислушивалась, но заранее приняла судьбу, уготованную мне Учителем нашим Буддой. Закуталась в платок. Эти люди переговаривались не на нашем языке. И даже не на кантонском или мандаринском наречии. Они издавали странные звуки, вроде как звери. Я подсматривала за ними сквозь щели в досках. При свете лампы толком не разглядишь, но на вид они были почти как люди. Двоюродные братья говорили, что у чужеземцев нос как у слона, а волосы как шерсть у полудохлой обезьяны. Но эти выглядели в общем как мы. На форме были вышиты знаки, похожие на головную боль, – красный кружок, из которого вырывались красные полоски.

В лицо ударил свет фонарей, нас с отцом схватили и потащили вниз. По комнате метались лучи света, повсюду валялись перевернутые горшки и миски. Наш ларчик с деньгами нашли и разбили. И везде знаки – головная боль. Сверху повисла какая-то штука с крыльями. Запах мужчин, мужчин, только мужчин. Нас поставили перед каким-то типом в очках, с навощенными усами.

Я, хоть и считалась кормилицей в семье, молча уставилась в пол.

– Чашку хорошего зеленого чая, господин? – запинаясь, прошептал отец.

Этот, в очках и с усами, говорил на кантонском наречии, сносно, но как-то сплющенно, будто язык отбили бельевым вальком.

– Мы ваши освободители. Мы реквизируем эту деревенскую гостиницу именем его яичества императора Японии. Святая гора теперь входит в состав Азиатской сферы сопроцветания{71}71
  Азиатская сфера сопроцветания. – имеется в виду так называемая Великая восточноазиатская сфера сопроцветания, обширная автономная зона обеспечения безопасности Японии и снабжения ее необходимыми материальными ресурсами; предполагалось, что в нее войдут Сахалин, Курилы, Восточная Сибирь, Маньчжурия, Внутренняя и Внешняя Монголия, Китай, Тибет и Голландская Ост-Индия. Началом ее создания стало вторжение Японии в Китай в 1931 г.


[Закрыть]. Мы прибыли сюда, чтобы чистить нашу страдалицу-мать Китай от европейских империалистов. Немцы не в счет, этот народ хранит честь и расовую чистоту.

– О! – говорит отец. – Это хорошо. Я уважаю честь. Я и сам страдалец-отец.

Тут хлопнула дверь – я даже сперва подумала, что это выстрел, – и вошел военный, весь мундир в орденах. Вощеные Усы отдал честь Мундиру-в-Орденах и что-то прорычал по-звериному. Мундир-в-Орденах внимательно посмотрел на моего отца, затем на меня. Улыбнулся уголком губ. И что-то негромко рыкнул остальным.

Вощеные Усы повернулся к отцу:

– Укрывал преступников в гостинице?

– Как можно, господин! Мы ненавидим этого поганого козла, Военачальника. Его сын изнасиловал мою дочь!

Вощеные Усы превратил слова отца в тявканье для Мундира-в-Орденах. Тот недоуменно приподнял брови и снова рыкнул по-звериному.

– Мы рады слышать, что твоя дочь всегда готова доставить удовольствие проезжим. Но нам досадно слышать, как ты поливаешь грязью нашего союзника, Военачальника. Он вместе с нами старается избавить долину от коммунизма.

– Нет, я хотел сказать…

– Молчать!

Мундир-в-Орденах сунул дуло пистолета в рот моему отцу и сказал:

– Кусай!

Посмотрел отцу в глаза и приказал:

– Крепче кусай.

И со всей мочи ударил отца в подбородок. Отец выплюнул обломки зубов. Мундир-в-Орденах рассмеялся. У отца изо рта капала кровь, покрывала пол маковыми пятнами. Отец попятился и угодил прямо в кадку с водой, будто нарочно.

Солдат, что меня держал, от хохота ослабил хватку. Я врезала ему по коленке бутылью с маслом, а фонарь, светивший мне в лицо, запустила в другой конец комнаты. Тот, в кого попал фонарь, вскрикнул и что-то выронил. Что-то разбилось. Я пригнулась и бросилась к выходу. Учитель наш Будда вложил мне в руку медную палочку для еды, дверь распахнулась от одного касания моих пальцев и тут же захлопнулась за мной. Снаружи стояли трое. Один крепко схватил меня, но я ткнула палочкой ему в щеку, и он разжал руки. Двое рванулись меня догонять, но ночь была безлунная, а я знала каждый камушек, каждый сучок, все медвежьи тропы и лисьи ходы. Я свернула с дороги в сторону, и преследователи проскочили мимо.

Только когда я добралась до пещеры, сердце стало биться потише. Внизу простирался склон Святой горы, лес колыхался под ветром, как море в моих снах. Я куталась в платок и смотрела, как небесный свет сияет сквозь прорехи в ночи, а потом уснула.

Отец был весь черный от побоев, но держался на ногах. Бродил, хромая, среди руин чайного домика. Рот напоминал гнилой помидор.

– Это все из-за тебя! – закричал он, увидев меня. – Сама и чини. Я уезжаю к брату. Вернусь через пару дней.

И отец заковылял вниз по склону. Вернулся он дряхлым стариком, который ждет смерти. Но это было уже много недель спустя.

Моя доченька расцвела и превратилась в первую красавицу во всей округе, сказали мне тетушки. За нее уже дважды сватались – а ведь ей было только двенадцать. Но ее опекун отклонил оба предложения, он метил выше. Ждал, когда долина перейдет к гоминдановцам, хотел породниться с новой властью. Рассчитывал сватовством выторговать себе сытную должность. За деньги наняли фотографа, он снял мою девочку на карточки, которые пустили по рукам среди женихов из самого лучшего общества. Когда зимой я гостила в деревне, тетушка показала мне эту карточку: в волосах лилия, на губах невинная, едва заметная улыбка. От гордости мое сердце забилось сильнее, да так и не успокоилось.

Отец моей девочки, Сын Военачальника, так никогда ее и не видал. Об этом я ничуть не жалею. С ним расправился соседний военачальник, союзник гоминдановцев. Всю их семью поймали, связали, бросили в кучу хвороста на перекрестке, облили бензином и живьем подожгли. Вороны и псы передрались из-за жареного мяса.

Учитель наш Будда пообещал мне, что будет защищать мою доченьку от демонов, а Дерево шепнуло, что мы с ней свидимся.

Далеко-далеко внизу звонит храмовый колокол, рассвет подергивается рябью, а со стены леса слетают горлицы и взмывают вверх, все выше и выше. Всегда вверх.

* * *

Из тумана выступил чиновник, с важным видом прошествовал вниз по склону. Видать, наверх его привезли на машине. Я его признала – уж больно лицом на деда похож. Его дед зарабатывал на жизнь тем, что собирал на дорогах навоз и продавал фермерам в долине. Может, и не очень чистый, зато честный труд.

Внук сел за стол и плюхнул перед собой кожаный портфель. Из портфеля извлек блокнот, бухгалтерскую книгу, металлический ларчик для денег и бамбуковую печать. В блокноте сразу начал писать, время от времени окидывая взглядом чайный домик, словно прицениваясь.

– Чаю, – потребовал он. – И лапши.

Я стала готовить.

– Это мой партийный билет. – Он показал мне книжечку со своим лицом и именем. – Удостоверение личности. Я всегда ношу его с собой.

– Какой смысл носить с собой свое изображение? Все и так видят твое лицо – оно же всегда при тебе.

– Тут сказано, что я секретарь местной партийной организации. Самый главный, понимаешь?

– Если ты главный – люди и сами это поймут.

– Гора вошла в состав Государственной зоны развития туризма.

– Что это значит, если сказать по-людски?

– На тропинках поставят шлагбаумы и будут взимать плату с тех, кто хочет совершить восхождение на нашу гору.

– Так ведь Святая гора стоит здесь с начала веков.

– А теперь это собственность государства. Она должна приносить доход, чтобы оправдывать затраты на содержание. Со своих будем брать по одному юаню, а со сволочей-иностранцев – по тридцать. Тот, кто хочет торговать на территории Государственной зоны развития туризма, должен получить лицензию. В том числе и ты.

Я выложила лапшу в миску и залила чайные листья кипятком.

– Ну так дай мне эту самую лицензию.

– Охотно. С тебя двести юаней.

– Чего-чего?! Мой чайный домик стоит здесь с незапамятных времен!

Он перелистал свою бухгалтерскую книгу.

– В таком случае с тебя причитается арендная плата за все эти годы.

Я пригнулась за прилавком, харкнула в лапшу и как следует размешала мокроту. Распрямившись, нарезала зеленого лука, посыпала сверху и поставила миску перед ним.

– Впервые слышу подобную чушь.

– Вот что, старуха, не я законы придумываю. Этот приказ прямо из Пекина. Туризм является важнейшей базой социалистической модернизации. Мы будем стричь доллары с туристов. Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое доллар, и даже не пытайся своими куриными мозгами понять научную экономику. Тебе это не дано. От тебя требуется понять одно: партия приказывает тебе заплатить.

– Знаю прекрасно про вашу партию, сестры в деревне мне все рассказали! И про ванны с фонтанами, и про машины с мигалками, и про обслуживание без очереди, и про дурацкие съезды, и про…

– Захлопни свой поганый рот, если хочешь и дальше кормиться за счет народной горы! Партия преобразила нашу родину, совершила рывок в развитии на пятьдесят лет, а то и больше! Все уже заплатили! Даже монастыри. Кто ты такая со своими безмозглыми деревенскими сестрами? С чего ты возомнила, что понимаешь больше партии? Гони двести юаней, или завтра приду с народной милицией. Они закроют твой паршивый домик, а тебя посадят в тюрьму за неуплату. Свяжем тебя по рукам и ногам и стащим с горы, как свинью! Побойся позора! Лучше заплати по-хорошему. Ну? Я жду.

– Долго ждать придется! Нет у меня двухсот юаней. Я за сезон зарабатываю всего пятьдесят. А жить мне на что?

Чиновник уплетал лапшу.

– Закроешь свое заведение и попросишься к сестрам в деревню, пусть приютят в уголке. Станешь блох у свиней ловить. Сыпь в лапшу поменьше соли, тогда и выручка будет больше.

Будь я мужчиной, сбросила бы его в выгребную яму. Плевать, что член партии, да хоть трижды член. Но он чувствовал за собой силу.

Я вынула из фартука десять юаней.

– Нелегкая у тебя работа. Пока обойдешь все чайные дома на горе да разберешься, кто чего не заплатил…

Он набрал полный рот зеленого чая и выплюнул, заляпав мне все окно.

– Взятка? Коррупция – раковая опухоль на теле матери-родины! Неужели ты, старуха, воображаешь, что за эти гроши я соглашусь отсрочить победу социализма? Задержать приход эры народного процветания? Помешать наступлению светлого будущего?

Я вынула еще двадцать юаней.

– Больше у меня ничего нет.

Он спрятал деньги в карман.

– Свари-ка мне вот этих яиц и заверни их вон с теми помидорчиками.

Пришлось сделать, как он велел. Дерьмоед так и останется дерьмоедом.

Однажды из тумана выбежали два монаха, взъерошенные, запыхавшиеся.

Бегущий монах – такая же диковина, как честный чиновник.

– Садитесь, прошу вас, – сказала я, расстилая свежую скатерть. – Отдохните.

Они поклонились в знак благодарности и сели. Слугам Учителя нашего Будды, я всегда подаю лучший чай бесплатно. Тот монах, что помоложе, отер пот со лба.

– Гоминдановцы идут! Две тысячи человек. Когда мы уходили, деревня почти совсем опустела. Люди перебираются куда-нибудь повыше. Твоего отца увез на тележке брат.

– Это уже было. Японцы разрушили мою чайную.

– По сравнению с гоминдановцами японцы покажутся ангелами. Эти просто звери! – вступил в разговор монах постарше. – Они тащат все, что можно унести, съедобное и несъедобное, а остальное сжигают или отравляют. В одной деревне отрезали мальчику голову и бросили в колодец, чтобы отравить воду.

– Но зачем им это?

– Коммунисты наступают, несмотря на американские бомбы. Гоминдановцам нечего терять. Я слышал, они направляются в Тайвань, чтобы присоединиться к Чан Кайши{72}72
  Чан Кайши (1887–1975) – китайский военный и политический деятель, возглавил партию Гоминьдан в 1925 г., после смерти Сунь Ятсена; после гражданской войны в Китае и поражения Гоминьдана в 1949 г. возглавил правительство Китайской республики на Тайване.


[Закрыть], и им приказано принести все, что смогут добыть. Они ободрали всю позолоту с храма Будды в Лэшане.

– Да-да, это правда, – кивнул монах помоложе, вытряхивая камушки из сандалий. – Постарайся от них улизнуть. У тебя еще есть часов пять. Спрячь все ценное в лесу и спрячься сама. И будь осторожна, когда вернешься. Не попадись отставшим. Мы не хотим, чтобы с тобой случилось дурное.

Я дала монахам мелочь, чтобы они воскурили благовония за здоровье моей дочери, и они так же бегом скрылись в тумане. Утварь получше я спрятала высоко на Дереве, а Учителя нашего Будду, попросив прощения за беспокойство, пристроила еще выше, в развилку, где росли фиалки.

Туман рассеялся, внезапно наступила осень. Под порывами ветра листья мчались по дорожке, словно крысы по воле заклинателя.

Деревья вытянулись до самого неба. Кроны сомкнулись небесной поляной. «Следуй за мной, – сказал взгляд единорожицы. – Положи руку мне на плечо». Туннели коры и темноты сменялись другими туннелями коры и темноты. Моя проводница цокала костяными копытцами. Я блуждала, но мне было радостно. Мы очутились в саду на дне колодца света и тишины. Над узорчатым мостиком, выложенным янтарем и нефритом, колыхались цветы лотоса и орхидеи. Бронзовые и серебристые карпы вместе с темными совами парили у моей головы. «Это благостное место, – без слов сказала я единорожице. – Ты со мной еще побудешь?»

«Матушка, – мысленно ответила единорожица, и ее человечьи глаза наполнились слезами. – Матушка, разве ты не узнаешь меня?»

Я проснулась с печалью в сердце.

Сидя в пещере, я смотрела на струи дождя и больше всего на свете хотела превратиться хоть в птичку, хоть в камушек, хоть в папоротник, хоть в олениху, как влюбленные в сказках. На третий день небо прояснилось. Дым над деревней развеялся. Я осторожно подкралась к нашему домику. Снова разрушен. Расплачиваются-то всегда бедняки. А больше всех платят бедные женщины. Я стала разбирать обломки. А что еще оставалось делать?

В начале лета объявились коммунисты. Всего четверо – два парня и две девушки. Молодые, в новехонькой форме, с пистолетами. Дерево предупредило меня об их приближении. Я разбудила отца, который, как всегда, дремал в гамаке. Он приоткрыл один глаз:

– Да пошли они на хрен. Все одинаковые. Только значки да медали разные.

Отец умирал, как и жил, с одним желанием – лишь бы сил не тратить.

Коммунисты спросили, можно ли присесть в чайной и поговорить со мной. Друг друга они называли «товарищ», а ко мне обращались почтительно и ласково. Один парень с девушкой были влюблены друг в друга, я сразу это поняла. Я б и рада была им поверить, но они слушали меня и улыбались. А опыт научил меня – за улыбками прячется зло.

Коммунисты внимательно выслушали мои жалобы. Кроме зеленого чая, им от меня ничего не было нужно. Они вообще хотели не брать, а давать. Они хотели давать разные хорошие вещи, например образование. Всем, даже девочкам. Еще хотели давать бесплатное лечение и покончить с болезнями. И покончить с эксплуатацией человека человеком на фабриках и в полях. И покончить с голодом. И вернуть нашей родине попранное достоинство. Китай больше не будет дряхлым стариком в семье азиатских народов. Молодой Китай родится из праха какого-то феодализма, так вроде они сказали, и поведет за собой все человечество. Новая эра начнется через пять лет, не позже, потому что мировая пролетарская революция исторически неизбежна. А когда начнется новая эра, то у каждого будет личный автомобиль, так они сказали. А дети наших детей вообще на работу будут летать по воздуху. У каждого будет всего вдоволь по его потребностям, и преступники исчезнут сами собой. Зачем воровать, когда всего вдоволь?

– Ваши вожди, должно быть, великие волшебники и знают волшебное слово.

– Да, – сказала девушка. – Это волшебное слово – учение Маркса, Сталина, Ленина. Это волшебное слово – «диалектика классовой борьбы».

Мне это волшебное слово показалось не очень убедительным.

Отец выполз из гамака и потребовал чаю.

– Мы очень рады, что коммунисты наведут хоть какой-то порядок на Святой горе и в долине, – сказал он, не сводя глаз с девушек и ковыряя пальцем в зубах. – А то вот националисты изнасиловали ее. – Он мотнул головой в мою сторону. – Видно, им было невтерпеж, а ничего лучше не подвернулось.

Меня захлестнуло горячей волной стыда. Неужели он забыл, что это сделал Сын Военачальника? Влюбленная девушка вышла из-за стола и пожала мне руку. Такая молодая, чистая ладошка, мне даже неловко стало.

– При старом режиме женщины часто подвергались насилию. Они не знали другой жизни. В Корее японская армия угнала девушек. Им дали японские имена и, как стадо, водили за армией для нужд солдат. Но эти времена остались в прошлом.

– Да, – заговорил парень. – Капиталисты и империалисты много веков насиловали Китай. При феодализме женщин приравняли к скотине. И при капитализме женщин покупали и продавали, как домашний скот.

Я хотела сказать ему, что он и понятия не имеет, каково это, когда тебя насилуют, но девушка была так ласкова со мной, что я потеряла дар речи. Добра-то я ни от кого не видела, кроме моего Дерева и Учителя нашего Будды. Девушка сказала, что принесет мне лекарство, если нужно. Они были такие добрые, счастливые, смелые. Обращались к моему отцу «господин» и даже заплатили за чай.