Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

“Почему это мы не победим?” – спрашивал Ландсбергис.

Поначалу некоторые московские журналисты предпринимали героические усилия обойти цензуру и рассказать о происходящем. Смельчаки из ночной программы “Телевизионная служба новостей” (ТСН) показали, как солдаты избивают литовцев около телебашни. Ленинградская телепередача “Пятое колесо” также пустила в эфир запись с избиениями и стрельбой.

Однако новый кремлевский ставленник, жутковатый персонаж по имени Леонид Кравченко, быстро пресек распространение информации о литовских событиях. Как глава Гостелерадио, бюрократической махины, объединяющей службы ТВ и радио, Кравченко снял с эфира почти все крупные программы, осмелившиеся давать объективную информацию. Он закрыл программу “Взгляд” (храбрейший из тележурналов эпохи гласности), ввел цензуру на ТСН и задавил на корню робкие попытки проявить независимость в программе “Время”, вернув ее к формату золотого брежневского времени.

Как-то раз в Верховном Совете репортер спросил у Кравченко, чего он хочет от телевидения.

– Объективности, – ответил Кравченко.

– А кто решает, что объективно?

– Я решаю.

Кравченко прямо объявил, что центральное телевидение должно выражать взгляды президента, а не нападать на него. “Государственное телевидение не имеет права критиковать руководство страны”, – сказал он в интервью “Независимой газете”. Заменить закрытые программы получилось с помощью цинизма и изворотливости. Если раньше партийное руководство снимало у народа стресс целителем Кашпировским, то теперь эфир заполнился всякой развлекательной чепухой. Сенсацией стало “Поле чудес” – малобюджетная телеигра, содранная с американской Wheel Of Fortune. Из желающих участвовать в программе выстроилась очередь, призами были такие чудеса, как кольцо с горным хрусталем или пачка “Тайда”. При Кравченко на советском ТВ появились: профессиональный рестлинг, серия интервью журналиста и телеведущего нескольких ток-шоу Херальдо Риверы с карликами-трансвеститами, мини-сериал “Элвис”, слащавые документальные фильмы о Второй мировой и чешская мыльная опера “Больница на окраине города”. Кравченко был готов пробовать на массовом зрителе разный дурман и смотреть, какой окажется эффективнее. На следующий день после побоища в Вильнюсе, когда по всем литовским городам проходили траурные марши в память о погибших, Кравченко запустил в эфир телеварьете “Александр-шоу” – образчик такого дурновкусия, что Уэйна Ньютона стошнило бы[140]140
  “Александр-шоу” – программа Александра Маслякова, ведущего “КВН”. Уэйн Ньютон (р. 1942) – популярный американский кабаретный певец.


[Закрыть].

Авторы заявления в “Московских новостях”, вторя эссе Солженицына “Жить не по лжи!”, призывали: “Особо хотим обратиться к журналистам. Если нет сил и возможности сказать правду, то хотя бы не участвуйте во лжи. Ложь проявится не завтра, не в будущем – она очевидна сегодня”.

Поскольку госконтроль на ТВ был довольно суровым, тележурналистам было гораздо труднее следовать велению совести, чем их коллегам из печатных СМИ. Ведущая ТСН Татьяна Миткова поставила в эфир выдержку из умопомрачительной речи министра внутренних дел Бориса Пуго в Верховном Совете о Литве. Аргументы Пуго в пользу вильнюсской операции были неприкрытой ложью. Вновь появившись на экране, Миткова сказала: “К сожалению, это вся информация, которую ТСН считает возможным предоставить”. Ничего больше она сделать не могла.

Сотрудники каунасского телецентра настроили свои передатчики так, что в зону охвата сигнала попадали балтийские республики, Южная Финляндия и Восточная Польша. Когда председатель Каунасского горкома партии попытался в эфире оправдать воскресную акцию, ведущий уставился на него с изумлением и спросил: “Как после того, что случилось в Вильнюсе, вы можете смотреть людям в глаза?” Директор телецентра Раймондас Сестакаускас сказал мне: “У нас нет танков, у нас мало средств, чтобы победить в войне за независимость. Но мы будем сопротивляться. И наше сопротивление сейчас зависит от силы нашего духа… и от телевидения”.

Что бы ни заявляли “Московские новости”, партия по-прежнему была уверена, что может беззастенчиво лгать людям и что это будет сходить ей с рук. Подходящим исполнителем такого заказа был признан Александр Невзоров – телебоец правых убеждений. Бывший кинокаскадер, Невзоров вел на ленинградском ТВ невероятно популярную программу “600 секунд”. Программа рассказываала о леденящих кровь преcтуплениях и вела пропагандистскую работу на благо страны. Как и его друг, полковник Алкснис, Невзоров одевался в кожу. На плечах у него всегда красовался черный кожаный пиджак, на лице – соответствующая ухмылка. В качестве журналиста Невзоров был немного Херальдо Риверой, немного – министром пропаганды, потрафляя зрительской потребности в низкопробных сенсацииях и сценах возмездия в одно и то же время. В первые несколько лет “600 секунд” казались довольно безобидным способом отвлечься от тяжелых мыслей – советский эквивалент газеты The New York Post или бесчисленных американских шоу о “реальных копах”. Невзоров снискал колоссальную популярность, явив 80-миллионной аудитории мир коррупции и порока. Он вопиял в храме агитпропа, и людям это нравилось. Каждый вечер в углу экрана загорался таймер: 600, 599, 598…, и Невзоров демонстрировал изрешеченные пулями трупы, которые милиционеры вытащили из Невы, вынуждал насильников и убийц “делать признания на камеру”, обличал язвы партийной номенклатуры, показывая их утехи и роскошь. Невзоров охотно совал камеру под нос какому-нибудь корыстолюбивому партийцу, который только что провернул дело и купил машину или квартиру. “Думаю, из-за меня человек у сорока аппаратчиков случился инфаркт”, – хвастался Невзоров, когда я пришел к нему в студию.

Несмотря на все нападки на партийных боссов, мало кто счел бы Невзорова воителем за либеральные реформы. Сам он себя называл монархистом и иногда красовался в военной форме царской армии, которую ему заботливо сшила подруга. Он хвалился своими тесными связями с милицией и особенно с КГБ. “У меня с КГБ хорошие отношения, – говорил он. – Это нормально. Они очень нам помогают. Я эту организацию высоко ценю… Они не коррупционеры, не продают свою честь”. По мере того как контрреволюция поднимала голову – сначала в республиках Прибалтики, а потом во всем Союзе, Невзоров делался телелицом горбачевских пособников, имперских охранителей – армии и КГБ. Семиотики назвали бы его знаком времени.

Однажды, когда я был в Ленинграде, “600 секунд” показывали, как либеральный депутат Ленсовета судорожно зачесывает редкие волосы на лысину. “И вот это – последняя надежда города?!” – гремел за кадром Невзоров. Затем Невзоров и его команда с портативной видеокамерой вломились в здание Движения гражданского сопротивления – одной из радикальных фракций в Ленсовете – с таким видом, будто нашли бункер Гитлера. “Здесь просто свинарник!” – обличал Невзоров. В следующих кадрах, за которые на Западе ему сразу бы впаяли иск за клевету, Невзоров демонстрировал гору пистолетов со словами “трудно представить, сколько оружия у этих людей”. Доказательств, что оружие принадлежит именно владельцам помещения, представлено не было. И – пошел новый сюжет. В других выпусках Невзоров обвинял депутатов Ленсовета в неуплате алиментов, появлении на улице в пьяном виде, сомнительных финансовых махинациях. О Собчаке он сказал: “Его единственная цель – выживание любой ценой. Если бы немцы снова напали на Ленинград, он бы начал учить немецкий, чтобы только оставаться у власти”.

Много лет на советском телевидении царило засилье репортажей об уборке урожая, уроков польского и “Кубанских трактористов”. Возможно, советское телевидение остро нуждалось в Невзорове. Он был воинственным, злобным и отменно грубым. В отсутствие триллеров он ежевечерне щекотал зрителю нервы и снабжал приятной порцией адреналина. А на клевету было легко или было удобно закрывать глаза. Даже Собчак старался не очень на него обижаться. “Невзоров – это журналист-ковбой с Дикого Запада, он всеми силами старается удержаться в седле” – вот худшее, что он говорил о ведущем.

Но то, что раньше было низкопробным развлечением, теперь стало существенным компонентом кремлевской кампании по возвращению к авторитаризму. Иногда казалось, что значение Невзорова в “правом повороте” вырастает чуть не до министерского уровня. Конечно, и “Время” делало что могло, чтобы зализать рану, нанесенную пропаганде литовскими событиями, – рассказывало небылицы о том, как движение за независимость само виновато в случившейся трагедии. Горбачев был уклончив и говорил, что узнал об акции утром, когда его разбудили помощники. Была ли это ложь? Но и неизвестно, что было хуже: если Горбачев говорил правду, значит, он не контролировал армию и КГБ; если он лгал, значит, возглавлял неудавшийся военный переворот в Литве. Позднее я спросил бывшего советника Горбачева по экономике Николая Петракова, действительно ли Горбачев “проспал” вильнюсские события. “Не будьте наивны”, – ответил Петраков.

Кремль и Кравченко понимали, что им нужна новая форма общения с публикой. И тут подвернулся Невзоров. Если “Время” было на советском телевидении Лоуренсом Велком[141]141
  Лоуренс Велк (1903–1992) – американский музыкант-аккордеонист и ведущий развлекательного телешоу.


[Закрыть], то Невзоров – Айс-Ти, исполнителем хип-хопа. Он не носил мышиные костюмчики, как дикторы “Времени”. Он был крутой. Он лгал, не моргнув глазом. Не поведя бровью. И у него были фантастические рейтинги. Так что первый секретарь Ленинградского обкома, консерватор Борис Гидаспов, сообщил горожанам, что “наш Саша Невзоров” скоро расскажет всем “настоящую правду” о Литве.

На следующий день после вильнюсской стрельбы Невзоров со своей командой погрузились в “ладу”, машину размером с консервную банку, и отправились из Ленинграда в Вильнюс, где быстро отсняли материал для десятиминутного репортажа. Этот фильм Невзоров назвал “Наши”, под “нашими” подразумевались… русские. Идея была в том, что военные защищали “наших” от литовцев – толпы бунтовщиков, или нет – толпы предателей! Правительство Ландсбергиса Невзоров именовал “фашистами”, “объявившими войну” государству. Иными словами, он говорил то же самое, что Горбачев, то же, что “Время”. Но все решала картинка. Под вагнеровское “Золото Рейна” Невзоров с калашниковым на плече вглядывался в отважные и яростные лица солдат, занявших телецентр. Это были защитники веры и святого телесигнала. Они спасут нас от орд неблагодарных литовских профессоров. Те, что, не понимали, что такое империя? И насчет погибших у Невзорова тоже был свой ответ. Эти люди погибли не от солдатских пуль, не под гусеницами танков и не от ударов прикладом по голове. Нет, все они погибли в автокатастрофах или умерли от сердечного приступа.

Забавно было то, что для фильма Невзоров не взял интервью ни у одного литовца. Встретившись с ним в Ленинграде, я спросил, почему. “Ну, я мог бы показать, как люди машут своими любимыми литовскими флагами, но я этого не сделал”, – ответил он. Еще бы! Репортаж был армейским заказом, а продюсерами выступили КГБ и КПСС.

Фильм Невзорова и поддержка, которую он получил в Кремле, ужасали почти так же, как сами события в Вильнюсе. Это был крайне дурной знак. Верховный Совет с подачи Лукьянова распорядился трижды показать “Наших” по главным каналам. “Правда”, которой несколько лет доставалось от “600 секунд”, теперь называла Невзорова блестящим профессионалом и отважным человеком. Фильм Невзорова – убедительное доказательство того, что “ответственность за смерть ни в чем не повинных людей лежит на главном литовском «демократе» – Витаутасе Ландсбергисе”, писала газета.

После “Наших” рейтинг Невзорова несколько понизился. Некоторые демократически настроенные зрители говорили, что теперь им тошно смотреть на Невзорова. Но тот относился к этому спокойно. Его небольшая лениградская студия превратилась в штаб-квартиру местных реакционеров. Каждый день сюда набивались консерваторы из Ленсовета, отставные милиционеры, члены обществ “Родина” и “Объединенный фронт трудящихся”: они приходили посмотреть на него и попросить его рассказать в эфире об их несчастьях (евреи! менты-ы! Ельцин!). Чтобы гости чувствовали себя как дома, Невзоров украсил студию сувенирами царской эпохи, бронежилетом и классическим большевистским плакатом времен Гражданской войны. Невзоров, правда, несколько подредактировал его текст: “Ты убил демократа сегодня?”

В течение следующих недель Невзоров снял новые короткометражки, в которых националистическая пропаганда только усилилась. В Риге он славил “Черные береты”, разгромившие местное отделение милиции (результат – по меньшей мере пятеро убитых). Он без устали рекламировал полковника Алксниса, который пытался склонить Горбачева “закончить дело”, начатое в Литве.

Метод Невзорова от выпуска к выпуску не менялся и был прост. Целью было запугать зрителя до смерти во славу Родины. Невзоров предрекал, что, если Прибалтийские республики получат независимость, Ленинград наводнится беженцами, сотнями тысяч беженцев. “Здесь будут палаточные города, голод, драки, убийства, и это притом что в городе столько оружия!” Те, кто был с ним заодно, назывались “наши”. Те, кто был не с ним, назывались “радикальным отребьем”.

Невзоров утверждал, что он совершенно независим, но тем не менее густо умащал елеем КГБ и армию – “единственные институты, удерживающие страну от распада”. Ленинградская газета “Час пик” сообщала, что в Общественный комитет по поддержке и защите телепередачи “600 секунд” входило восемь директоров крупных оборонных предприятий и руководителей областного ВПК. Невзоров то и дело хвалился, что министр обороны Дмитрий Язов подарил ему охотничье ружье, и напоминал, что его дед был офицером КГБ и служил как раз в Литве. “Говорят, что я вылитый дед. Он был героем, был не раз ранен при выполнении заданий. Я очень горжусь этим, – заявлял Невзоров. – КГБ – отличные ребята”.

Невзоров пояснял, что они с Горбачевым, скорее всего, временные союзники, просто из-за “совпадения позиций”. Себя он скорее относил к людям с ружьем, к солдатам, носителям “идеалов Петра Великого и Александра Невского. Это наши великие русские защитники. Посмотрите: в стране хаос. Лучше ввести танки сейчас, пока не погибли сотни и тысячи человек… Да, военный переворот, временная военная диктатура. Это логично. Если в обществе нет здоровых сил и все движется к хаосу, вполне естественно, что власть возьмет структура, способная поддерживать дисциплину и порядок”.

Мои вопросы о телевидении Невзоров счел “жалкими, обычным скулежом”. По его словам, он был прагматик. “Телевидение и газеты – всего лишь оружие. Они промывают людям мозги. Журналист всегда кому-то служит. Я служу моему Отечеству, моей Родине. «Пятое колесо» занимается изощренной пропагандой против государства и порядка. А у меня с цензурой проблем нет. Так что если начальник ленинградского ТВ вызовет меня к себе и скажет: сделай то-то и то-то, я ему отвечу: «Пошел на хуй»”.

И с этими словами Невзоров вернулся к битве за Родину. Выйдя от него, я зашел в студию “Пятого колеса”, где все силились придумать, как обойти цензуру и ославить невзоровскую продукцию. Ничего не получалось, и редакция была в унынии. Один из ведущих журналистов Виктор Правдюк сказал мне: “Нас еще не удушили, но их пальцы смыкаются у нас на горле”.

Глава 26
Генеральная линия

Да поможет мне бог истории.

Сталин, 1920 г.

С каждым месяцем 1991 года консерваторы становились все агрессивнее. Каждая следующая победа разжигала их аппетит. Всем было ясно, что происходит. На публичных и закрытых встречах на Горбачева обрушивался коллективный ор генералов, представителей ВПК, партийных аппаратчиков и начальников КГБ. Они требовали, чтобы он отвернулся от своих советников-реформаторов. Он подчинился. Они обвиняли его в “потере” Восточной Европы, в “триумфах” Германии и США, в “развале” Союза и партии, в “ослаблении” вооруженных сил. Председатель КГБ Владимир Крючков произносил речи о том, что политка перестройки первратилась в план по уничтожению СССР, не менее антисоветский, чем самые коварные замыслы ЦРУ. Встретившись в Москве с Ричардом Никсоном, Крючков сказал: “Мы уже по горло сыты демократизацией”.

В атмосфере физически ощущалась паника, густел запах страха от возвращавшегося прошлого. “Московская весна” 1988-го была давно забыта. В разговорах с друзьями Александр Яковлев говорил, что скоро они встретятся в Сибири, “у какой-нибудь стенки”. В этом юморе висельника была только доля шутки. В газетах печатали слухи о том, что КГБ приказал “подновить” исправительно-трудовые лагеря в Восточной Сибири.

Горбачев старался сохранять внешнее спокойствие, но можно было заметить, что и он порядком напуган. Однажды зимой, после дневного заседания Съезда, я увидел его поднимающегося по лестнице. И как часто бывает от неожиданности при нечаянной встрече, я по-идиотски выпалил первое, что пришло в голову: “Михаил Сергеевич, говорят, вы смещаетесь вправо”.

Горбачев остановился и посмотрел на меня. Его рот растянулся в натянутой, болезненной улыбке. “На самом деле мне кажется, что я хожу кругами”, – ответил он. Так отпираться было впору проштрафившемуся школьнику или его измотанному родителю. Слышать такое от Горбачева было печально. На что еще он готов был пойти ради умасливания этих людей? Возможно, Горбачев думал, что он ведет с реакционерами тонкую дипломатическую игру и тем самым выигрывает время. На самом деле он бесповоротно разрушал свое политическое будущее. Чем больше он нападал на Ельцина и Ландсбергиса, тем больше способствовал их популярности. Человек, выстраивавший собственный образ и тактику партии, оказался не в состоянии совладать с новыми политическими формами, благодаря ему и народившимися. Его компромиссы, его невозможный язык – все это его подводило. Большой человек теперь выглядел слабым, озлобленным и растерянным. В прайм-тайм он клеймил по телевизору “так называемых демократов”, которые получают указания из “зарубежных исследовательских центров”. Что это, откуда взялось? Ельцин обвинил Горбачева в предательстве народа – и никто не спешил уже на защиту Михаила Сергеевича.

А генералы были так уверены в том, что власть у них в кармане и все идет как по маслу, что всерьез вознамерились повернуть историю вспять. Они собирались утвердить “взвешенный” взгляд на прошлое и вырвать историю из лап историков. У реакционеров появилась и своя культовая фигура – Юрий Андропов. И полковник Алкснис, и Лигачев, и консерваторы всех мастей в статьях и интервью восхваляли покойного председателя КГБ и генерального секретаря за его прозорливость: он понимал необходимость научно-технических реформ и модернизации экономики. Но Андропов, добавляли они, был столпом стабильности и никогда не ставил под сомнение основы социалистического учения или строя.

Впрочем, реакционерам было бы нелегко утвердить новую историческую доктрину. Дебаты о советской истории давно вышли за рамки, очерченные Горбачевым в 1987-м. Критиковали всех вождей, не только Сталина. Запрет на критику Ленина до того ослабел, что даже такие консерваторы, как Лигачев, с торжественным видом признавали, словно на них только что снизошло откровение, что “Владимир Ильич был человеком, а не богом”. А об “альтернативах” в лице Хрущева и Бухарина говорить и вовсе перестали.

На митингах раздавались призывы к уголовному суду над КПСС и КГБ. Старорежимные лозунги разбавлялись иронией и раскаянием. “Пролетарии всех стран, простите нас!” – гласил один плакат. Либеральная интеллигенция больше не дискутировала о том, была ли 70-летняя история СССР катастрофой: обсуждались только причины этой катастрофы. Видный экономист Игорь Клямкин считал, что тон советской истории задал Ленин, развязавший красный террор и учредивший первые концлагеря. Бывший член ЦК Александр Ципко возражал, что во всем виноват марксизм.

Из всех главных событий советской истории, начиная с 1917 года, было одно, которое дольше всех воспринималось как бесспорная победа режима: Великая Отечественная война против нацистской Германии. Даже революция не занимала такого важного места в коллективном сознании советских людей.

Парады 9 мая были лишь частью культа войны. Даже в середине 1980-х практически в любой день, включив телевизор, можно было попасть на постановочный сюжет, где пожилые ветераны с медалями и орденскими колодками повествовали о Сталинградской битве школьникам, а те слушали с деланым интересом. Война была краеугольным камнем, оправданием существования режима. Когда в начале 1991 года Горбачев клялся в приверженности социализму, он говорил: да, мои деды стали жертвами репрессий, но разве я могу предать своего отца, который храбро сражался на Днепре и был ранен в Чехословакии? Горбачев вспоминал, как в 1950 году ехал из Ставрополя в Москву и смотрел из окна на разоренную, нищую страну. Разве не будет отказ от социалистических принципов предательством памяти 27 миллионов советских граждан, погибших во время войны?

Для реакционеров культ войны значил еще больше. Победа в войне оправдывала жестокие довоенные кампании коллективизации и индустриализации. Хотя эти люди уже не прославляли Сталина, по крайней мере публично, на историю они смотрели как сталинисты. Партийные пропагандисты твердили со страниц учебников и с телеэкранов, что война доказала несокрушимое могущество социалистической системы – системы, которая спасла мир! Конечно, как говорила мне сталинистка Нина Андреева, были и эксцессы, но без коллективизации “мы бы во время войны умерли от голода”, а без индустриализации “откуда бы взялись танки?”

И в 1991-м руководство армии по-прежнему финансировало исторические публикации, излагавшие официально принятую версию, и готово было поддержать важнейший для себя проект издания новой истории войны – многотомную “Великую Отечественную войну советского народа”. Это была бы уже третья со смерти Сталина многотомная история. Но Министерство обороны, отвечавшее за этот проект, отдавало себе отчет, что на сей раз, в эпоху гласности, прежний фальсификат уже невозможен. Коллективу авторов придется упоминать и о пакте Молотова – Риббентропа, и о репрессиях в армии конца 1930-х годов. Новой официальной истории придется отвечать на вопрос, почему в июне 1941 года немцы с такой легкостью вторглись в Советский Союз.

Ответственным редактором первого тома, осторожно озаглавленного “Накануне войны”, был назначен генерал Дмитрий Антонович Волкогонов. Главный военный советник Горбачева маршал Дмитрий Язов, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Валентин Варенников и другие консервативно настроенные военачальники с этим назначением согласились, хотя и знали, что от Волкогонова не следует ожидать слишком умильного изложения старых военных сюжетов. Его биография “Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина”, опубликованная с одобрения горбачевской команды в 1988-м, стала первым объективным исследованием о Сталине автора-недиссидента. Волкогонов в свое время был директором Института военной истории и имел доступ во все главные архивы КПСС, КГБ и Министерства обороны в то время, когда в них еще никого не пускали. Логично было поручить ему такую работу. Словом, генералы были готовы увидеть текст, более критический, чем те, что дозволялись при Хрущеве и Брежневе. Но к тому, что они прочитали, они готовы не были.

В конце 1990 года авторский коллектив под руководством Волкогонова представил черновой вариант текста. В нем с научным хладнокровием сопоставлялись злодеяния Сталина и Гитлера, во всех подробностях описывались действия “репрессивного аппарата”, который по прямому указанию Сталина осуществлял уничтожение тысяч офицеров перед самой войной. Корни сталинского террора авторы обнаруживали в послереволюционном красном терроре. Они с осуждением писали о переговорах Сталина с Германией, благодаря которым Москва смогла аннексировать балтийские республики и другие важные территории. А больше всего консерваторов потряс вывод Волкогонова: Советский Союз выиграл войну почти “случайно” – не благодаря Сталину, а вопреки ему. Косвенно авторы показывали, что гибель 27 миллионов советских граждан была напрасной жертвой, что победа Советского Союза была победой одного бесчеловечного режима над другим.

Министерство обороны разослала черновую редакцию тома нескольким “рецензентам”: генералам, адмиралам, партийным чиновникам, руководителям крупнейших институтов. Возмущенная реакция последовала незамедлительно. Ахромеев в интервью реакционному “Военно-историческому журналу” назвал Волкогонова предателем.

“Если бы Волкогонов опубликовал свою работу, где уже в первом томе он встал на очевидно ложную позицию, это принесло бы огромный вред, и не только истории, – сказал Ахромеев. – Ложь о войне и раньше использовали для ослабления единства нашего союза и приверженности социалистическому выбору, для постоянной клеветы на коммунистическую партию. Этого допустить нельзя”. О Волкогонове Ахромеев позднее говорил как об антикоммунистическом “перевертыше”, который служит одному господину: такому же “воинствующему антикоммунисту”, президенту России Борису Ельцину.

Разгром только начинался. 7 марта в стильном конференц-зале Министерства обороны собрались 57 генералов, чиновников ЦК и официозных ученых для обсуждения работы Волкогонова. Заседание открыл заместитель председателя Главной редакционной комиссии генерал армии К. А. Кочетов. Он напомнил собравшимся, что, “когда изначально обсуждалась идея десятитомного труда, все согласились с тем, что движущей силой (в войне) был советский народ, Советская армия, труженики, весь народ под руководством партии. Но сегодня в угоду конъюнктурным интересам партию поносят и винят во всех смертных грехах. Виноватым оказался и народ!.. Многие рецензенты задавали один и тот же вопрос: «Если перед войной все было так плохо, как же мы победили?»”.

С искренним недоумением Кочетов сообщил, что в книге проводится неявное, но совершенно недопустимое сравнение социализма с фашизмом! Многие рецензенты, сказал он, отмечали, что Волкогонов извратил намерения редакционной комиссии, включив в том обсуждение системы, которая привела страну к войне. Другие рецензенты возражали против таких названий глав, как “Ужесточение политического режима” и “Военизация духовной сферы жизни”.

Затем Кочетов объявил открытой “общую дискуссию” – приглашение на казнь. Против Волкогонова выступил начальник Генштаба генерал армии Михаил Моисеев, заявивший, что Волкогонов льет воду на мельницу “разрушительным силам” – то есть Ельцину и движениям за независимость в национальных республиках.

– Защитите армию! – крикнули из зала.

Следующим взял слово заведующий Международным отделом ЦК Валентин Фалин. “Мы должны выявить все недостатки этого тома, тысячи допущенных там ошибок, – призвал он. – Такого нагромождения дичи мне не попадалось уже лет 30 или 40. О том, чтобы тратить на это государственные деньги, не может быть и речи!”

Волкогонов сидел бледный. Он знал, что отдалился от этих людей, но до нынешнего момента не понимал насколько. Избиение продолжалось больше часа. Наконец Волкогонов потребовал, чтобы ему дали слово.

– Уважаемые товарищи! – начал он. – Без сомнения, мой голос в этом зале останется одиноким. То, что происходит здесь, весьма далеко от научной дискуссии. Это трибунал, который судит науку, историю, большой авторский коллектив. Здесь не пытаются найти истину, а разнузданно критикуют и разоблачают… В такой атмосфере я не могу писать новую историю. Писать лишь о победе в 1945-м означает замалчивать 1941-й, молчать о четырех миллионах заключенных, об отступлении до Волги. Недопустимо сводить историю к политике.

Волкогонов едва начал говорить, когда Варенников, один из самых больших ретроградов в Министерстве обороны, уже перебил его криком:

– Есть предложение лишить его слова!

Но Волкогонов отказался покинуть трибуну.

– Я не меньший патриот, чем Фалин, и люблю родину не меньше его, – сказал он. – Но последствия истории нельзя изменить. Я согласен с теми, кто говорит, что в нашем томе много недостатков. Но давайте рассматривать и обсуждать их. Мы аргументируем нашу точку зрения. Но нет: товарищ Фалин и некоторые другие предпочитают не вступать в научные дискуссии, а разбрасываться обвинениями в отсутствии патриотизма.

– Довольно! – прокричал какой-то генерал. – Вы только послушайте его!

Из зала раздался выкрик: “Прервите его!”

Но Волкогонов не дал себя прервать. Он пытался доказать, что, если книга и ее читатели не начнут разбираться с теми жестокостями и бедствиями, которые предшествовали войне, то будет невозможно понять, что произошло в стране после вторжения, после того, как прозвучали первые залпы германских орудий.

– Как еще можно расценить факт убийства сорока трех тысяч офицеров и их военачальников? – спрашивал он. – И как быть с другими жертвами? Нам не нужен слепой патриотизм. Нам нужна правда! Мой голос в этом зале одинок. Но я посмотрю, что вы все скажете через десять лет.

Председатель собрания был потрясен. Он воспринял слова Волкогонова как личное оскорбление.

Наконец генералам удалось перекричать Волкогонова. Они согнали его с трибуны, и он больше не стал просить слова. Но до конца ритуальной расправы было еще далеко. Через два с половиной часа после начала заседания в зал вошел министр обороны – маршал Язов. Этот человек с бугристым лицом и крупным носом звезд с неба не хватал. Когда в 1987 году молодой немец Матиас Руст умудрился посадить свой легкий самолетик на Красной площади и разразился скандал, министра обороны отправили в отставку, и понадобился новый. Горбачев решил поискать “в низах” и нашел Язова – командующего войсками Дальневосточного военного округа. У Язова была репутация посредственности, но это-то Горбачеву и требовалось. Ему был нужен человек без всяких подковырок. Такой приятный простак, преданный друг.

Но то были уже давние дела. Теперь, когда консерваторы вовсю планировали полномасштабный контрреволюционный заговор против радикальных реформ, Язов обнаружил свои скрытые возможности. Плоды перестройки вызывали у него презрение. Сотни тысяч призывников в Прибалтике, на Кавказе и в других регионах не являлись в военкоматы. Горбачев сокращал численность войск, а либералы хотели еще больших сокращений. Тем временем офицерам, возвращавшимся из Восточной Европы и Германии, приходилось жить в переполненных общежитиях или даже в палатках.

Язов обратился к собравшимся, и было понятно, что причина его возмущения – не какой-то черновой вариант книги и не генерал-полковник по фамилии Волкогонов. Для него скандал вокруг исторического тома был продолжением битвы за власть в Советском Союзе.