Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Возглавляемые Федотовым мы пришли на дачу № 6. Здесь в 1990 году советники Ельцина и Горбачева бились над экономической программой “500 дней”, которую Горбачев потом зарубил. Пока готовили ужин, Макаров и Федотов провели меня в небольшой кабинет. На столе лежали стопки папок. Многие папки были красными, с надписью “Материалы политбюро”.

“У нас тут короткая встреча, – сказал Макаров. – А вы пока присаживайтесь, угощайтесь”.

Предложенная закуска состояла из нескольких папок с грифами СС (совершенно секретно) и ОП (особая папка) – максимально засекреченными документами 1970–1980-х годов.

– Мы обработали порядка 80 тысяч документов, – сказал Федотов. – Осталось всего миллионов 40.

– А перед тем как мы оставим вас наедине с этими бумагами, мы покажем вам спектакль “Заседание политбюро 29 августа 1985 года”, – объявил Макаров.

Они оба засмеялись, предвкушая развлечение. Итак, в прямом эфире с дачи № 6 – Боб и Рэй[154]154
  Боб и Рэй, американский комедийный дуэт Боба Эллиота и Рэя Гулдинга в 1940–1980‑е годы, выступали преимущественно по радио.


[Закрыть]! Макаров и Федотов начали зачитывать по ролям документ с грифом “Сов. секретно. Экз. единственный”. Макаров читал за Горбачева, довольно точно копируя его южный говор и грамматические огрехи, а Федотов – за всех остальных. Сам документ оказался еще изумительнее, чем представление.

На том заседании члены политбюро обсуждали линию поведения по отношению к Андрею Сахарову и Елене Боннэр, которые жили в ссылке в закрытом городе Горький (теперь, как и раньше, он Нижний Новгород).

Горбачев проинформировал участников заседания, что политбюро получило письма от Сахарова, его жены и их многочисленных доброжелателей с просьбой разрешить Боннэр выезд за границу на лечение.

Тон дискуссии задает председатель КГБ Виктор Чебриков. “Здоровьем Сахаров не блещет. Сейчас он проходит онкологическое обследование, так как стал худеть”, – извещает он политбюро. Чебриков забывает упомянуть, что Сахаров теряет вес из-за голодовки. КГБ применяло к нему принудительное кормление через зонд.

Еще один участник заседания, Михаил Зимянин, предупреждает: “От Боннэр никакой порядочности ожидать нельзя. Это зверюга в юбке, ставленница империализма”. Все беспокоятся, что Боннэр, наполовину еврейка, наполовину армянка, попросит политического убежища. Чебриков считает, что, если выпустить Боннэр за границу для лечения, “она может сделать там заявление, получить какую-нибудь премию… <Но> разрешение Боннэр на поездку за границу выглядело бы гуманным шагом. <…> Поведение Сахарова складывается под влиянием Боннэр”.

Горбачев: “Вот что такое сионизм!”

Макаров с Федотовым веселились от души.

Позже, за ужином (жареная курица с рисом) Федотов сказал, что они с Макаровым много часов провели за чтением документов, и их то ошеломляла, то смешила банальность этих заседаний политбюро. Макаров предположил, что скоро в московских театрах на основе стенограмм будут ставить спектакли.

– Иногда читая эти нелепые документы, мы катаемся по полу от смеха, – сказал Федотов. – Но это если мы не приходим от чтения в ужас и уныние. Недавно я читал отчет ЦК 1937 года. Там сказано, что в Воронеже органы НКВД, согласно “областному плану”, репрессировали “по первой категории” девять тысяч человек. Это значит, что их расстреляли. Разумеется, ни за что. 29 тысяч репрессировали “по второй категории”, то есть отправили в лагеря. Но местный первый секретарь пишет, что в области остаются еще “недорепрессированные” троцкисты и кулаки. Он говорит: план выполнен, но этого недостаточно! И просит увеличить спущенную квоту на восемь тысяч. Сталин отвечает: нет, на девять! … Чудовищно! Будто в покер играют!

– Это правда, – кивнул Макаров. – А недавно мы читали инструкции маршала Тухачевского своим людям. Там говорится: если вы на улице остановите человека и он не сможет сразу предъявить документ, удостоверяющий личность, – стрелять! А это 1921 год, еще не сталинское время. Эти документы запомнятся не своей сенсационностью. А рутиной, банальностью, тем, как эти будничные директивы определяли жизнь страны.

После ужина я вновь сел за стол. Я пролистывал некогда секретные документы, в которых запечатлелась эта банальность. Вот отчет КГБ 1970 года о литературной группе СМОГ[155]155
  СМОГ (Смелость, Мысль, Образ, Глубина / Самое Молодое Общество Гениев) – поэтическое объединение, существовавшее в 1960‑е годы. Первоначально в него входили Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов и Владимир Батшев, позже присоединились такие поэты и прозаики, как Александр Величанский, Саша Соколов, Борис Дубин, Вадим Делоне.


[Закрыть]. Вот список западных журналистов и диссидентов, участвовавших в митинге на Пушкинской площади 5 декабря 1975 года. Вот копии личных писем Солженицына, перехваченных КГБ. Вот досье, посвященное краснодарской школе № 3, где восьмиклассники основали “Клуб борьбы за демократию”. Вот протокол заседания политбюро 1986 года: Чебриков заявляет, что, хотя политзаключенных выпускают на свободу, за ними будут профилактически следить. Вот брежневский идеолог Михаил Суслов оценивает первое подпольное издание статей Сахарова (“от этого чтения тошнит”).

Протокол заседания политбюро от 12 июля 1984 года представлял собой и впрямь тошнотворное чтение: партийные вожди встают на защиту Сталина от ревизионизма Хрущева. Сначала члены политбюро заслушивают сообщение о том, как сталинский министр иностранных дел Вячеслав Молотов “воспринял с большой радостью” их решение восстановить его в партии. Молотова исключили во время хрущевской оттепели.

Затем слово берет министр обороны – маршал Дмитрий Устинов. “Скажу прямо, что если бы не Хрущев, то решение об исключении этих людей из партии [Молотова, Кагановича и Маленкова] принято не было бы. Вообще не было бы тех вопиющих безобразий, которые допустил Хрущев по отношению к Сталину. <…> Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина”.

Как по нотам разыгрывает свою роль Горбачев, нуждающийся в скором будущем, когда Черненко наконец умрет, в поддержке консерваторов для получения поста генсека: он одобряет восстановление в партии сподвижников Молотова – Лазаря Кагановича и Георгия Маленкова. (“Да, люди эти уже пожилые, могут и умереть”, – замечает бывший первый секретарь ленинградского обкома Григорий Романов.) Но Горбачев благоразумен и осмотрителен. Поэтому по части реабилитации Молотова он думает, что “можно было бы обойтись без публикации в Информационном бюллетене ЦК КПСС”. Устинов, в восторге от повеявшего неосталинистского ветерка, предлагает:

– В связи с 40-летием Победы над фашизмом я бы предложил обсудить и еще один вопрос: не переименовать ли снова Волгоград в Сталинград?

– В этом предложении, – откликается Горбачев, – есть и положительные, и отрицательные моменты.

Даже придя к власти после смерти Черненко, Горбачев кидал кости своим консервативным коллегам. 20 марта 1986 года на заседании политбюро он предлагает вернуть ледоколу “Л. Брежнев” название “Арктика”, а вот новый ледокол назвать “Л. Брежнев”.

“Это надо сделать в один день без телевидения”, – добавляет Рыжков.

Наконец, я добрался до документа, который многие годы мечтали увидеть советологи: стенограммы заседания политбюро от 11 марта 1985 года, на котором Горбачева провозгласили генеральным секретарем. Много лет ходили слухи, что у Горбачева была серьезная конкуренция, что первый секретарь московского горкома, реакционер Виктор Гришин также претендовал на пост и, если бы не отсутствие на заседании одного или двух консервативных членов политбюро, мог бы победить. Бывшие члены политбюро Гейдар Алиев, Егор Лигачев, Александр Яковлев и сам Гришин, с которым я поговорил по телефону незадолго до его смерти, сказали мне, что это неправда: голосование было единодушным. Но советологам этого все равно было мало.

Итак, Горбачев открывает судьбоносное заседание сообщением о смерти Черненко. Затем министр здравоохранения Евгений Чазов подробно информирует о болезнях Черненко и о последних часах его жизни. Затем Андрей Громыко, занимавший важные посты при каждом генсеке начиная со Сталина, неожиданно для консерваторов встает и выдвигает Горбачева. Сперва он произносит ритуальные фразы об “историческом оптимизме”, который не должен покидать партийцев после смерти Черненко, и о “вере в правоту нашей теории и практики”.

“Когда заглядываем в будущее, а я не скрою, что многим из нас уже трудно туда заглядывать, мы должны ясно ощущать перспективу, – произносит Громыко. – А она состоит в том, что мы не имеем права допустить никакого нарушения нашего единства. Мы не имеем права дать миру заметить хоть какую-то щель в наших отношениях. А всякого рода спекуляций по этому поводу за рубежом предостаточно”.

Со своей стороны, Виктор Гришин заявляет: “Мы вчера вечером, когда узнали о смерти Константина Устиновича, в какой-то мере предрешили этот вопрос [о новом генсеке], договорившись утвердить Михаила Сергеевича председателем комиссии по похоронам”. Конечно, Гришин, работавший с партийным идеологом Ричардом Косолаповым над собственной программой, не был рад, что из-за закулисных маневров он остался не у дел, а Горбачев возглавил комитет по похоронам Черненко и теперь стал генеральным секретарем. Но он не бросал вызов Горбачеву, а славословил его наравне с другими. Во время болезни Черненко Горбачев проявил себя более искусным политиком, и теперь Гришину следовало забыть о своих амбициях.

Наконец слово берет Горбачев. Его исполнительское искусство, заметное даже на бумаге, вполне удовлетворяет требованиям Макиавелли к будущему государю. “Нашей экономике нужен больший динамизм. Этот динамизм нужен нашей демократии, развитию нашей внешней политики. Я воспринимаю все ваши слова с чувством огромного волнения и переживания. С этим чувством слушаю я вас, дорогие друзья. <…>

Нам не нужно менять политику. Она верная, правильная, подлинно ленинская политика. Нам надо набирать темпы, двигаться вперед, выявлять недостатки и преодолевать их, ясно видеть наше светлое будущее. <…> Заверяю вас, что я сделаю все, чтобы оправдать великое доверие партии…”

После чего Горбачев объявляет, что через полчаса будет созван пленум ЦК, на котором вопрос о его назначении будет решен.

Так был избран последний генеральный секретарь КПСС – как писали в скобках старые газеты, “бурные, продолжительные аплодисменты”.

Наутро после поездки в Архангельское я отправился в Конституционный суд, где должен был давать свидетельские показания Егор Лигачев, некогда второй человек в государстве. Для власти “он был локомотивом”, вспоминал Рыжков. Он и теперь оставался в форме. Только что Лигачев выпустил книгу воспоминаний “Загадка Горбачева”, в которой перечислил обвинения консерваторов в адрес последнего генсека. Он писал, что Горбачев хорошо начал свое правление с внедрения программы постепенных реформ, но затем пал жертвой международного славословия, собственного тщеславия и двуличных “экстремистов” в своем окружении. Вместо реформирования системы Горбачев увлекся “антисоциалистическими” идеями. Как и в своих мемуарах, в суде Лигачев пытался предстать в образе последнего честного человека, павшего жертвой бесконечных заговоров, которые ставили своей целью погубить его и социалистическое государство. Он никогда не был “оппонентом перестройки”, каким его рисовала пресса в России и за границей: он просто выступал за постепенность.

Защита коммунистов, заботясь о комфорте своего свидетеля, подкинула Лигачеву несколько простых вопросов, позволивших ему разразиться прочувствованными речами. Но у адвокатов российского правительства не было намерений потрафить Лигачеву. Они хотели знать, как реагировал Лигачев на решения политбюро и ЦК, принятые в те годы, что он был у власти. Макаров снова начал зачитывать документы.

Уважаемый Егор Кузьмич, говорил он, что вы скажете о документе от 1 ноября 1989 года, в котором политбюро дает распоряжение профинансировать постройку комнаты отдыха для главы Афганистана и его семьи? И о документе, в котором вы регламентируете освещение войны в Афганистане в прессе: “не больше одного сообщения в месяц о смерти или ранении советского военнослужащего”? А также вот об этом документе, в котором политбюро одобряет создание новостного бюро “Комсомольской правды” в Канаде и ставит условием, чтобы корреспондентом был офицер КГБ?

“Ну и что такого? – ответил Лигачев. – Это практика, которую широко применяют и другие страны”.

Макаров продолжал: а как вы прокомментируете решение политбюро создать специальное воинское подразделение КГБ, укомплектованное людьми, “беспредельно преданными Коммунистической партии Советского Союза и социалистической Родине”? Не странно ли, что партия, на словах отказавшаяся от однопартийной системы, по-прежнему отдавала правительственному ведомству такие приказы?

“Я уверен, что ничего дурного здесь не замышлялось”, – отмахнулся Лигачев.

А как насчет вот этого документа, уважаемый Егор Кузьмич: протокол заседания политбюро от 24 марта 1987 года, на котором члены политбюро договариваются усложнить получение выездных виз для деловых поездок, потому что, по их словам, они сожалеют “о том, что в расчет берется только профессиональная компетенция, а не политические соображения”?

“И что? – недоуменно спросил Лигачев. – Это просто означает, что нам было не все равно, как люди ведут себя за границей, в том числе с точки зрения морали”.

Наконец, проведя несколько часов на свидетельском месте, Лигачев начал проявлять те черты характера, из-за которых его боялись сотни рядовых сотрудников аппарата ЦК. Он привык задавать неприятные вопросы, а не отвечать на них. И теперь он, как и Рыжков, терял терпение.

“Вот что, – жестко сказал он, – если бы мы с самого начала приняли решительные меры, страна сегодня не полыхала бы в огне! Война не только у границ России, она входит в наши дома. Она здесь!.. А Михаил Сергеевич начинал решать, когда самый последний гражданин страны уже понимал, что пора что-то делать… когда яблоки не то что созрели, а когда они уже перезрели и попадали!”

Проведя несколько дней в Конституционном суде, я подумал, что это симптоматично – то, что общество не проявляет к этому процессу никакого интереса. Места для публики по большей части пустовали. Бывало, что и журналистов приходило всего пять или шесть. А завсегдатаи из породы судебных фанатов были представлены в основном партийными динозаврами.

Почти для всех остальных трудности и прелести настоящего составляли куда больший интерес. Спустя год с небольшим после путча Москва являла собой фантасмагорическую картину, посткоммунистическое полотно кисти Иеронима Босха. Молодые москвичи со страстью погрузились в безумный, полный удовольствий вульгарный мир примитивного капитализма. Одним скачком, что характерно для русской истории, экономика перепрыгнула с одной стадии развития на другую, от полного дефицита – к потаканию любой потребительской прихоти, благополучно проскочив решение всяких скучных вопросов, вроде продовольственного обеспечения, экономических связей, частной собственности. В подземных переходах и киосках можно было купить кружевную скатерть, бутылку кюрасо, жвачку Wrigley’s Spearmint, батончик Mars, кассету Public Enemy, швейцарский шоколад, пластиковые секс-игрушки, фигурку для капота “мерседеса”, американские сигареты и эстонскую порнографию.

Московские переулки и рестораны стали напоминать съемочную площадку фильма “Однажды в Америке”. Старые коммунистические мафиозные структуры хирели, на смену им приходили новые, более традиционные. Город наводнили 25-летние молодые люди в дорогих костюмах и черных рубашках. Свой род занятий они описывали немногословно: “немного поставляю, немного торгую”. Их подруги одевались в спандекс и лисьи меха. Если владелец киоска не мог заплатить еженедельную дань за “крышевание”, обычно через пару дней он находил свой киоск разнесенным в хлам.

Гиперинфляция отправила рубль в свободное падение, явился финансовый апартеид. Доллар, во всем остальном мире сдававший позиции, в России процветал. Каждый день в аэропорту Шереметьево приземлялись в надежде напасть на новый Клондайк отряды бизнес-агентов с дипломатами под мышкой – их орудиями труда, их кирками, решетками и поддонами. Они же становились новыми колонистами, нанимая местную прислугу и скупая русские древности за гроши. Полвека назад Дом на набережной был роскошным обиталищем номенклатуры. Теперь квартиру, в которой некогда жил исполнитель сталинских приказов, занимал исполнительный директор McDonald’s.

По старой идеологии никто не скучал и не пекся о ней. В самом большом книжном магазине Москвы – “Доме книги” – я видел усталую продавщицу, которая вместо стула сидела на собрании сочинений В. И. Ленина и предлагала посетителям новые издания Агаты Кристи и Артура Хейли. В Москве можно было утратить связь со временем и пространством, свернув не туда: раз! – и ты попадал в XIX век. В одном из кабинетов Моссовета сидел бывший журналист по имени Вадим Дормидонтов и решал, каким улицам и районам вернуть прежние имена взамен советских. Ленинские горы снова стали Воробьевыми. А жители позднесоветского Осеннего бульвара, недолго побыв на бульваре Устинова, опять оказались на Осеннем.

Пока все пытались обжиться в этом странном новом мире, Ельцин боролся с консервативной оппозицией, которая, разумеется, хотела извлечь свою политическую выгоду из краха экономики. Коалицию консерваторов часто называли “красно-коричневыми”: в нее входили бывшие партийные начальники и ультранационалисты, а то и неофашисты. Для Ельцина процесс в Конституционном суде был передовой линией в сражении с реакционерами. “Идет наступление так называемых красно-коричневых, – утверждал он на судебном процессе. – Сегодня судьба России зависит не столько от президента, сколько от Конституционного суда. Любая поддержка коммунистов может дать им дополнительный козырь, активизирующий их разрушительную деятельность, которая может ввергнуть нас в гражданскую войну…”

В Москве почти никто из политиков не отваживался называть себя демократом, боясь показаться слишком западным, слишком либеральным, некомпетентным. Некоторые реформаторы-радикалы для привлечения новых сторонников даже начали разыгрывать – правда, с осторожностью – карту национализма. Молодой советник Ельцина Сергей Станкевич в 1989 году начинал политическую карьеру как радикальный демократ, но теперь называл себя “демократом-государственником”. Он решил, что для расширения политической базы ему не помешает немного националистического флера. Сам Ельцин тоже стал регулярно поминать “национальные чувства”, быстро сдружился с иерархами Русской православной церкви и отказывался заключать с Японией соглашение о Курильских островах. Ельцин понял, что народу было трудно все время что-то терять – территории, мощь, влияние в мире – и продолжать считать это победой.

Но крайне правых ельцинские маневры не впечатляли. Они считали его главным виновником распада Советского Союза и раздробления самой России. Историк Юрий Афанасьев, ставший депутатом Верховного Совета, сказал мне, что Россию несет в опасном направлении: “Прежняя система никогда уже не восстановится, но перед Россией лежат самые разные варианты будущего. Здесь может быть что-то вроде Южной Кореи или же Латинской Америки с сицилийским оттенком. Очень маловероятно, что у нас будет развитая западная демократия. Нажим государственного сектора, авторитарный уклон, – все это опасные вещи. Но самая серьезная угроза – фашизм в форме национал-социализма. А он обретает сторонников не только среди малахольных маргиналов, а в самом центре политического спектра. Российское самосознание всегда тяготело к широте и страшилось умаления. К несчастью, история России – это именно история экспансии. В русской душе заложен мощный образ – широта как богатство, чем больше, тем лучше. Но на самом деле такое расширение всегда истощало силы и благосостояние России. Бердяев был прав, когда сказал, что России всегда шло во вред ее расширение”.

До какой-то степени место партийного мифотворчества заняла ностальгия по дореволюционному русскому прошлому, по утопии, которой, разумеется, никогда не существовало. В 1992 году вышел документальный фильм Станислава Говорухина “Россия, которую мы потеряли”. Последний русский царь, которого коммунистическая пропаганда выставляла недоумком и слабаком, в версии Говорухина был широко образован, обладал военными талантами и отзывчивостью. Ленин же изображался “узкоглазым” фанатиком с “патологическими наклонностями” и, конечно, еврейскими корнями. Говорухин объяснял журналисту “Мегаполис-Экспресса”, что теперь, если случится новый путч, он не побежит к Белому дому защищать демократически избранное правительство (в августе 1991-го Говорухин у Белого дома был). “За тоталитарным режимом раскинулось море демократии, а свобода – надежный путь к фашизму”, – сказал он. Его кредо выражалось теперь знаменитыми словами царского реформатора Петра Столыпина, произнесенными перед депутатами Государственной думы: “Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия”.

Хотя, когда я ходил на “Россию, которую мы потеряли” в кинотеатр “Москва”, в зале было человек шесть, а опросы общественного мнения не показывали, что общество мечтает скинуть правительство Ельцина, в Москве появилось множество демагогов, претендующих на царский трон. Первым на сцену вышел Владимир Жириновский, откровенный неофашист, который собрал шесть миллионов голосов, почти 8 % электората, на президентских выборах, где состязался с Ельциным и четырьмя другими кандидатами. После путча я наблюдал, как в перерывах на парламентской сессии в Кремле Жириновский произносит двухчасовые монологи перед группами завороженных депутататов. Свои имперские планы он излагал с натиском и ускорением, обдавая слюной слушателей и телекамеры:

“Первым делом я разберусь с прибалтами и прочими мелкими народностями. Мне плевать, признает их там ООН или нет. Никаких вторжений, ничего такого. Я просто закопаю вдоль литовской границы радиоактивные отходы и поставлю мощные вентиляторы, и по ночам буду гнать в их сторону зараженный воздух. Днем я буду их выключать. У них у всех там начнется лучевая болезнь! Они от нее подохнут! А когда они либо все вымрут, либо приползут к нам на коленях, я остановлю это. Я диктатор. То, что я хочу сделать, плохо, но для России это хорошо. Если меня изберут, у славян будет все, чего они пожелают.

Я снова введу войска в Афганистан, и на этот раз они победят… Я восстановлю царистскую внешнюю политику… Я не буду заставлять воевать русских. Воевать будут узбеки и таджики. А русские офицеры будут просто отдавать приказы. Как Наполеон. «Узбеки, на Кабул!» А когда всех узбеков перебьют, – «Таджики, на Кабул!» Башкиры могут двигать в Монголию, там как раз туберкулез и сифилис. Остальные республики будут угодьями России. А Россия будет мозгом.

Я скажу прямо: когда я приду к власти, будет диктатура. Я обставлю американцев в космосе. Я окружу планету нашими космическими станциями, чтобы они боялись нашего космического оружия. Мне наплевать, что меня называют фашистом, нацистом… Ленинградские рабочие мне сказали: «Даже если наденешь пять свастик, мы за тебя пойдем голосовать! У тебя есть четкий план». Страх – лучшее средство заставить людей работать. Только кнут, никаких пряников. И без всяких танков на улице. Кого надо арестовать – тех арестуем по-тихому ночью. Может, придется расстрелять сто тысяч человек, но зато другие триста миллионов будут жить в мире. У меня есть право расстрелять эти сто тысяч. Право президента”.

Несмотря на поразительно высокие результаты Жириновского на выборах, большинство считало его или сумасшедшим, или провокатором, или тем и другим, вместе взятым. Но он был не единственным заядлым экстремистом. Одним из последних претендентов на роль диктатора был полковник КГБ Александр Стерлигов, обещавший народу “железную руку” и рассчитывавший, как и все они, что народ настолько разочаруется в правительстве Ельцина, что примкнет к ним.

Как-то осенью 1992 года я зашел в грязнющую редакцию газеты “День”, которая теперь была трибуной главных ортодоксов. За несколько недель до августовского путча “День” опубликовал знаменитое “Слово к народу”, передовицу, призывавшую к захвату власти. Я встретился с автором обращения Александром Прохановым и его заместителем Владимиром Бондаренко. Бондаренко рассказал, что только что вернулся из Соединенных Штатов. Его поездку частично оплачивал Дэвид Дьюк – сторонник нацизма и бывший Великий Мудрец ку-клукс-клана.

“Возможно, у Дьюка слишком крайние взгляды, – признал Бондаренко. – Мои собственные взгляды лучше сравнивать со взглядами вашего Патрика Бьюкенена”[156]156
  Патрик Бьюкенен (р. 1938) – американский политик-республиканец, помощник Ричарда Никсона, несколько раз выдвигался в президенты. Придерживается крайне правых взглядов.


[Закрыть].

Мы довольно долго обсуждали путч, и оба мои собеседника отзывались о нем как о театре теней, в котором все было не так, как казалось.

“Когда народ узнал о путче, большинство говорило: «Ну наконец-то занялись делом!» – утверждал Бондаренко. – Никто не поклонник террора, но люди хотят элементарного порядка, такого, какой есть во всех государствах. Но руководители путча вели себя по-идиотски. Их нужно судить не за то, что они устроили путч, а за то, что они сделали все так идиотически”.

На фоне Проханова, мастера перформанса, Бондаренко выглядел почти здравомыслящим. “Это ваших рук дело! – восклицал Проханов, тыча в меня пальцем как в представителя американского народа. – Ваших! Откуда я знаю? У меня есть друзья в Лэнгли[157]157
  На территории Лэнгли в штате Виргиния находится штаб-квартира ЦРУ.


[Закрыть], в Госдепартаменте и в RAND![158]158
  RAND – некоммерческий стратегический исследовательский центр в США.


[Закрыть] Идея была ваша, цэрэушная. Я в этом уверен. Всю операцию разработали и управляли ею ваши люди. Подтолкнули так называемых путчистов, а затем выдали их с головой. Бросили на съедение общественному мнению. Они имели глупость поверить Горбачеву. Во всей этой драме только ЦРУ вело себя умно. Только оно знало, что СССР разорвет на части этот парад суверенитетов. Сначала они запустили эту идею в Прибалтике, а потом и везде. Вы, что, думаете, Восточная Германия откололась от нас сама? Думаете, Польша, Болгария, Югославия и, наконец, Советский Союз развалились сами? План борьбы с СССР появился сразу после окончания Второй мировой войны”.

Проханов признался, что “летал на крыльях” в первое утро путча, а когда тот спустя три дня провалился, чувствовал “омерзение”. Но он был уверен, что его время еще наступит. “Уже за один год правительство растеряло доверие, демократы в разброде, так что патриоты, левые и правые, объединятся, и война продолжится. И я вас уверяю, это будет антиамериканский поход. Есть три способа, которыми мы можем прийти к власти, и мы воспользуемся любым и каждым. Во-первых, через парламент. Во-вторых, в правительстве может произойти раскол, либералы потеряют поддержку армии и нового КГБ, и начнется постепенный правый поворот. Или можно прийти к власти неправительственными методами: через забастовки, демонстрации, уличные беспорядки. В любом случае ельцинистам не поздоровится”.

Суд продолжался, но интерес к нему окончательно угасал. “Общество тошнит от истории, – объяснял мне Арсений Рогинский из «Мемориала». – Слишком много всего на нас навалилось. Людям нужно справляться с безумной инфляцией, приспосабливаться к новой экономике, в которой богатые богатеют, а бедные беднеют. Так что это естественная психологическая реакция. Да, люди до какой-то степени догадываются, что их нынешние проблемы связаны с ролью КПСС, но не всегда получается взять паузу и подумать об этом”.

Единственное, о чем тогда твердили в газетах и вечерних теленовостях в связи с процессом, это об отказе Михаила Горбачева свидетельствовать в суде. Зорькин с самого начала настаивал на том, что показания Горбачева, генерального секретаря ЦК с марта 1985-го по август 1991-го, суду необходимы. Но Горбачев, получая от Зорькина повестки в суд, видел за этим только фигуру Ельцина, желавшего его снова унизить. Эти двое так долго разыгрывали дуэт соперников-соратников, что москвичи от представления устали. Уходя в отставку, Горбачев получил от Ельцина “отступное”: дачу, охрану, пенсию и отличное здание в Москве: бывший филиал партийный школы на Ленинградском проспекте. Горбачев пообещал, что в здании разместится исследовательский институт, а не оппозиционный штаб. Но детант даже в этом виде был недолгим. Горбачев начал заявлять, что правительство Ельцина напоминает обитателей психбольницы, а сторонники Ельцина, тоже в нарушение договоренностей, стали отнимать у него одну привилегию за другой. Сначала отобрали ЗИЛ и вместо него выдали скромный седан. Затем стали угрожать, что отнимут и его. “Скоро Михаил Сергеевич будет ездить на работу на велосипеде”, – злорадствовала одна газета.

В дни суда я навестил Горбачева в его фонде. Я надеялся поговорить с ним о многих вещах, не только про его скандальный отказ выступать в суде. Но из этого ничего не вышло. Суд уже оштрафовал его на 100 рублей (по тем временам около 30 центов), и он знал, что скоро последуют новые санкции. Поздоровавшись, Горбачев опустился в кресло и с наигранной веселостью сказал: “Носятся вокруг, ну как сумасшедшие. Залезли в такое дерьмо, что не знают, как выкарабкаться”.

Горбачев был взвинчен и маникально говорил только об одном. Я задавал ему вопрос, и он разражался сорокаминутной речью – отчасти заготовленной, отчасти импровизированной. Живя в Москве, я прослушал много горбачевских выступлений – на многочасовых пресс-конференциях, на саммитах, интервью и встречах. Немногословием он никогда не отличался. Но сейчас он еще и напоминал короля Лира, негодующего по поводу составленного против него комплота. Он действительно полагал, что вызовы в суд открывают дорогу чудовищным политическим преследованиям.

“До такого не додумался даже маньяк Сталин! – восклицал Горбачев. – Решить, что 18 миллионов коммунистов нужно лишить гражданства и выслать из страны! Не просто лишить гражданства, а вымести поганой метлой! А с семьями это будет 50–70 миллионов! На такое пойдет только безумец! Если вы – демократы, то докажите это на деле! У Горбачева всегда хватало смелости говорить всем правду и держать удар. Смелости мне и сейчас не занимать, и я им не поддамся.

Это что, Конституционный суд? Никакой суд в мире не может судить историю! Историю должна судить сама история! Историки, ученые и так далее… До чего они хотят дорыться – до Октябрьской революции, до большевиков или еще дальше? Все теперь предадим анафеме? И вот это вот – задача Конституционного суда? Будем расследовать, каким образом Ленин пришел к власти. Это значит, что все страны, которые сотрудничали с Советской Россией, все заключенные договоры, все они теперь – пфу? Мусор? Все они неконституционные? Бог знает, что все это такое! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, к чему этот процесс приведет”.

Мне удалось вклиниться и спросить, поддерживает ли Горбачев связь с Ельциным. Горбачев нахмурился. Ельцин его игнорировал. Это было хуже, чем любые решения суда.