Текст книги "Бесконечная шутка"

Дону Гейтли почти двадцать девять, он давно чист и просто огромен. Лежит такой, урча животом, с сонной улыбкой. С софы, которая просела как гамак, торчат лопатка и ягодица. Гейтли не столько крепко сбит, сколько будто налит – мягкая неподвижность истукана с острова Пасхи. Было бы неплохо, если бы пугающий размер не был одним из главных факторов, по которым мужчинам – выпускникам Эннет-Хауса тут предлагают работу сотрудника с проживанием, но что поделать. У Дона Г. массивная квадратная башка, еще квадратнее из-за стрижки пажом, которую он сам себе выстригает перед зеркалом, чтоб сэкономить $: не считая крова и питания – плюс возможность Служений, – в качестве сотрудника с проживанием получает он копье, а ведь еще приходится возмещать убытки в трех окружных судах. Сейчас у него на лице сонная белоглазая улыбка человека, который еще чуть-чуть и провалится в дрему. Пэт Монтесян должна быть в 09:00, и Дону Г. нельзя ложиться до ее прихода, потому что управдом повезла Дженнифер Белбин в суд, и он остался за главного. Фольц, сотрудница с проживанием, на конвенте Анонимных Наркоманов в Хартфорде на все долгие праздники Взаимозависимости. Лично Гейтли не в восторге от АН: столько рецидивов и потом возвращений как ни в чем не бывало, столько боевых баек, рассказанных с неприкрытой идиотской гордостью, так мало внимания к Служениям или Посланию всерьез; столько народу в коже и железе, сплошь выпендреж. Целые залы Рэнди Ленцев, все лезут с объятиями и прикидываются, что не страдают по Веществу. Разгульный перепихон с новичками. Гейтли знает, что воздержание и реабилитация – две большие разницы. Только вот, конечно, кто такой Гейтли, чтобы судить, что и кому помогает. Он только знает, что вроде помогает лично ему: жесткая энфилд-брайтоновская любовь АА, Группа «Белый флаг», старики с пузами в подтяжках, седыми ежиками и геологическими эпохами трезвой жизни, Крокодилы, которые тебе квадратную башку оторвут, если учуют, что ты уже почиваешь на лаврах, или херней маешься, или забыл, что до сих пор каждый сраный день твоя жизнь висит на волоске. Новички «Белого флага» такие сдвинутые и больные, что на собраниях не могут усидеть на месте и ходят кругами в задней части зала, как Гейтли, когда впервые пришел. Пожилые детсадовские учителя на пенсии в полирезиновых слаксах и пенсне, которые пекут печенье на еженедельные собрания и рассказывают из-за кафедры, как отсасывали барменам при закрытии, чтобы выклянчить еще на пару пальцев в бумажный стаканчик, который несли домой в прорезающемся свете утра. Гейтли, хотя и с долгой историей оральной наркомании за плечами, препоручил себя именно АА. В конце концов, думает он, бухать в свое время он тоже не забывал.

Исполнительный директор Пэт М. должна быть в 09:00 и провести собеседования с тремя людьми, 2 Ж и 1 М, которым уж лучше не опаздывать, и Гейтли откроет дверь, когда они не додумаются просто войти без стука, и скажет «Добро пожаловать», и заварит чашечку кофе, если решит, что они удержат ее в руках. Отведет их в сторонку и подскажет погладить собак Пэт М. во время собеседования. Собаки будут валяться в переднем кабинете, тяжело дышать, корчиться и кусать себя. Он скажет по секрету, что это железный факт: если ты понравишься собакам Пэт, то дело в шляпе. Это Пэт М. велела Гейтли рассказывать такое кандидатам, а если кандидаты действительно погладят собак – двух отвратительных белых золотистых ретриверов с гноящимися ранами и кожными заболеваниями, вдобавок у одной тонико-клонические припадки, – это выдаст уровень отчаянной готовности, на котором-то, как говорит Пэт, она и основывается в своих решениях.

На широкий подоконник за спинкой дивана просачивается безымянная кошка. Животные тут приходят и уходят. Либо их забирают выпускники, либо они просто исчезают. Блохи обычно остаются. Кишки Гейтли стонут. Бостонский рассвет над зеленой веткой этим утром был химически-розовым, с дымом из фабричных труб, который тянулся на север. Ногти в пепельнице на полу, осознает он теперь, великоваты, чтоб быть с пальцев рук. Эти обкусанные дуги – широкие, толстые и глубокого осенне-желтого цвета. Он тяжело проглатывает. Он бы рассказал Джоффри Дэю: ну и подумаешь, что это клише, – зато они А) успокаивают, Б) напоминают о здравом смысле, В) позволяют универсальной мудрости заполнить тишину, и 4) тишина – смертельна, любимая жрачка Паука, если у тебя Болезнь. Эухенио М. говорит, что Болезнь можно написать как «Dis-Ease», и это неплохо описывает ситуацию вкратце. У Пэт в полдень встреча в Правительственном центре при Управлении службы по лечению наркомании и алкоголизма, про которую ей надо напомнить. Сама она свой почерк разобрать не может, потому что почерк испортил инфаркт. Гейтли представляет, как будет выяснять, кто ж, блин, обкусывает ногти на ногах в гостиной и складывает отвратительные огрызки в пепельницу, да еще в 05:00. Плюс и так правила Хауса запрещают ходить босым на первом этаже. На потолке над Дэем и Трит бледно-коричневое пятно от протечки почти что в форме Флориды. У Рэнди Ленца проблемы с Джоффри Дэем, потому что Дэй словоохотливый и еще учитель-кормчий в «Академическом журнале». Это подрывает самовосприятие Рэнди Ленца, который мнит себя этаким модерновым секси-артистом-интеллектуалом. Мелкие дилеры никогда не позиционируют себя как просто мелкие дилеры – примерно как и шлюхи. В «роде занятий» на приемке Ленц написал «сценарист-фрилансер». И уж он постарался, чтобы все видели, сколько он читает. Свою первую неделю в июле он оставлял раскрытые книги в северовосточном углу каждой комнаты. У него был гигантский «Медицинский словарь», который он стаскивал вниз, курил и читал, пока замдиректора Энни Пэррот, не запретила, так как это действовало Моррису Хенли на нервы. Тогда он бросил читать и начал болтать, отчего все тут же затосковали по временам, когда он просто сидел себе в углу и читал. У Джоффри Д. также проблемы с Рэнди Л., это видно: они по-особому избегают смотреть друг на друга. И ну а теперь, естественно, их впихнули в одну трехместную спальню, когда три парня как-то ночью пропустили отбой и приперлись без единого зрачка нормального размера на троих, отказались сдавать мочу и тут же вылетели, так что Дэя в первую же неделю перевели из пятиместной спальни в трехместную. Здесь быстро становятся дедами. За Минти, в конце стола в столовой, все еще кашляет Берт Ф. О, все еще сгорбившись, на лице – сумрачный багрянец, и Нелл Г. дубасит ему по спине так, что он влезает носом в пепельницу, в ответ непонятно машет культей над плечом, чтобы она кончала. Ленц и Дэй: назревает срач: Дэй постарается спровоцировать Ленца на срач, но публичный, чтобы ему не прилетело, зато сам он вылетел, а затем с чистой совестью бросил бы лечение и вернулся бы к кьянти и – людам и стал бы жертвой нападений тротуаров, и представил бы все так, будто это типа Эннет-Хаус виноват в рецидиве, и навсегда бросил бы бороться с собой или Болезнью. Для Гейтли Дэй прям открытая интерактивная хрестоматийная книга по Болезни. Одна из обязанностей Гейтли – присматривать за тем, что назревает между жильцами, и давать знать Пэт или управдому, и стараться разрядить атмосферу заранее, если возможно. Если напрячься, цвет потолка можно назвать мышастым. Кто-то перднул; никто не знает, кто, но это не нормальное место со взрослыми людьми, где все прохладно притворяются, будто ничего не слышали; каждому есть что сказать.

Время идет. От Эннет-Хауса воняет ушедшим временем. Это дымка начального этапа трезвости, висящая и осязаемая. В комнатах без часов так и слышно тиканье. Гейтли меняет угол одной из кроссовок, закладывает за голову другую руку. Его голова обладает ощутимыми массой и весом. В комплект обсессивно-компульсивных тиков Рэнди Ленца входят потребность быть на севере, боязнь циферблатов, склонность постоянно проверять свой пульс, страх часов в любой форме и необходимость всегда знать время с предельной точностью.

– Дэй, слы, скок время, по-бырому? – Ленц. Третий раз за полчаса. Терпение, терпимость, сострадание, самодисциплина, сдерживание. Гейтли вспоминает свои первые шесть месяцев трезвости здесь: он чувствовал острый край каждой прошедшей секунды. И сны, как фрик-шоу. Кошмары страшнее любой белой горячки. Ночная смена сотрудников в переднем кабинете нужна затем, чтобы жильцам было с кем поговорить, когда – не если, а когда – когда сны-фрик-шоу выдернут их из постели где-нибудь в 03:00. Кошмары о рецидиве и о том, как кайфуешь, о том, как не кайфуешь, но все вокруг думают, что кайфуешь, о том, как кайфуешь с мамой-алкоголичкой, а потом забиваешь ее бейсбольной битой. Как достаешь старый добрый Блок для анализа мочи, начинаешь и тут из него вырывается огонь. Как кайфуешь и загораешься. Как тебя засасывает гигантский «Талвин» в форме смерча. На экране DEC в подкрашенном цветке грязного пламени взрывается машина, капот вскидывается, как «ушко» у пива.

Дэй широким театральным жестом поднимает руку с часами.

– Ровно около 08:30, старина.

Ровные изящные ноздри Рэнди Л. раздуваются и белеют. Он, прищурившись, вперивает взгляд перед собой, пальцы на запястье. Дэй поджимает губы, дрыгает ногой. Гейтли свешивает голову с подлокотника софы и смотрит вверх ногами на Ленца.

– Этот взгляд на твоей карте что-то значит, Рэнди? Ты как бы что-то пытаешься нам сообщить своим видом?

– Кто-нить, мож, знает, скок время поточнее, вот и все, Дон, раз Дэй не знает.

Гейтли смотрит на собственный дешевые цифровые, все еще свесив голову с подлокотника.

– На моих 08:32:14, 15, 16, Рэнди.

– Спасиб, ДэГэ.

И ну а теперь такой же раздутый прищуренный взгляд у Дэя.

– Мы это уже обсуждали, друг. Амиго. Приятель. Ты вечно выкидываешь эту штуку. И вновь я повторю: у меня нет цифровых часов. Это хорошие антикварные часы. Со стрелками. Память о былых деньках. Не цифровые. Не цезиевые атомные. Без цифр, со стрелками. Видишь, у Спиро Агню две ручки: они показывают, они предполагают. Это не чертов секундомер для жизни. Ленц, купи часы. Верно я говорю? Почему бы тебе не купить часы, Ленц? Я лично знаю троих людей, кто предлагал приобрести для тебя часы, и ты можешь возместить им затраты в любой момент, когда будет угодно высунуться из дома и окунуться в чудесный мир работы. Купи часы. Обзаведись часами. Хорошими, цифровыми, большими часами, в пять раз больше запястья, будешь носить их на руке, как сокольничий, а они будут рассчитывать тебе время с точностью до пи.

– Тише едешь, дальше будешь, – нараспев произносит Шарлотта Трит, не отрываясь от иголки и пялец.

Дэй оглядывается на нее:

– Я уверен, что не обращался к тебе ни в каком виде.

Ленц пялится на него.

– Если батон на меня крошишь, братиша, – он качает большой блестящей головой, – большая ошибка.

– О-о, меня даже пробирает дрожь. Едва могу спокойно поднести руку к глазам, чтобы рассмотреть время на часах.

– Большая, большая, большая, охренительно большая ошибка.

– Ну-ка, ну-ка, и на земле мир, и в человеках благоволение, – говорит Гейтли, снова на спине, улыбаясь мышастому потрескавшемуся потолку. Это он перднул.

С Лонг-Айленда они, как говорится, вернулись со щитами, а не на щитах. Джон Уэйн и Хэл Инканденца проиграли в одиночных всего пять геймов на двоих. Парные игры команд А напоминали живопись в технике разбрызгивания. Б, особенно дамы, превзошли себя. Всему тренерскому составу и игрокам ПВТА пришлось петь хором очень глупую песенку. Койл и Трельч не выиграли, и Тедди Шахт, как ни удивительно, проиграл своему коренастому мастеру спинов во всех трех сетах, несмотря на то, что в критические моменты противника подводили нервы. Тот факт, что Шахт вовсе не расстроился, был отмечен тренерами. Зато Шахт и подозрительно энергичный Джим Трельч крупно отыгрались 2-ми в парных 18-А. Микрофон Трельча таинственным образом пропал из сумки с экипировкой во время душа после парных, к великой радости окружающих. Когда Пемулис проиграл первый сет на тай-брейке, во втором сете костлявый, напористый, игравший с двух рук с обеих сторон оппонент Пемулиса впал в странную летаргию, а затем потерял ориентацию в пространстве. Парень затягивал игру несколько минут, заявляя, что мячики слишком красивые, чтобы по ним бить, и тренеры ПВТА под локотки увели его с корта, а Пемстера поздравили с ПТП – это на арго в теннисных юниорских кругах означает «победу по техническим причинам». Тот факт, что Пемулис не расхаживал грудь колесом, хвастаясь победой перед каждый встречной эташницей, был отмечен только Хэлом и Т. Аксфордом. У Шахта слишком болело колено, отмечать он ничего не мог, и Штитт велел тренеру Барри Лоучу вколоть ему в раздутое фиолетовое колено что-то такое, от чего у Шахта аж глаза закатились.

Затем, во время послеигровых танцев, проигравший оппонент Пемулиса ел со стола закуски без столовых приборов, а в какой-то момент и без рук исполнил танец диско, хотя музыки не было, и, наконец, если верить очевидцам, сообщил жене директора ПВТА, что всегда хотел вздрючить ее сзади. Пемулис долго насвистывал и невинно пялился в наборный потолок.

В автобусе для команд 18-летних было тепло, а над сиденьями имелись маленькие форсунки света, которые можно включить и делать домашку или выключить и спать. Трельч, со зловеще нистагмическим левым глазом, делал вид, что пересказывает лучшие моменты матчей дня для своей аудитории, искренне говоря прямо в кулак. Стокхаузен из команды В прикидывался, что поет оперу. Хэл и Шпала Пол Шоу читали учебники по подготовке к SAT. Добрую четверть автобуса занимали неизбежные в ЭТА исчерченные желтым маркером «Флатландии» Э.Э. Эббота для Флоттмана, Чаваф или Торпа. Мимо проплывала растянутая темнота с отдельными силуэтами и долгими рядами – у съездов – высоких шоссейных фонарей, бросающих конусы грязного натриевого света. При виде жутких натриевых ламп Марио Инканденца радовался, что сам он находится в конусе белого света в салоне. Марио сидел рядом с К. Д. Койлом – который иногда казался умственно отсталым, особенно после тяжелого поражения, – и они двести километров, а то и больше, играли в камень-ножницы-бумагу, не говоря ни слова, поглощенные разгадкой паттернов в ритмах выбора фигур друг друга, пока оба не пришли к выводу, что их нет. Два или три старшеклассника с «Литры о дисциплине» Леви-Ричардсон-О'Бирн-Чаваф сгрудились над «Обломовым» Гончарова с самым несчастным видом. Чарльз Тэвис сидел позади с Джоном Уэйном, лучился радостью и без остановки что-то шептал Уэйну, пока канадец смотрел в окно. Делинт был во втором автобусе с 16-летними; показательно порол Стайса и Корнспана за парные, которые они как будто сдали без боя. Штитт в автобусе отсутствовал; он каждый раз находил свой личный таинственный маршрут, а затем всегда появлялся на утренних тренировках с Делинтом и разбором полетов всего, что пошло не так вчера. Когда они где-нибудь побеждали, он был особенно резок, назойлив и недоброжелателен. Шахта кренило на левый борт, он не отвечал, даже когда перед лицом махали руками, Аксфорд и Сбит начали приставать к Барри Лоучу, что у них, мол, колени тоже что-то не фонтан. Багажная полка над головами ощетинилась ручками и струнами без чехлов, по салону раздавали и щедро применяли мази и настой бензоина, так что теплый воздух стал насыщенно пряным. Все устали, но усталость была приятная.

Ощущение товарищества на пути домой омрачило только то, что кто-то сзади раздавал памфлет с готическим шрифтом, предлагающий все доисторическое английское царство тому, кто оторвет Кита Фрира от Бернадетт Лонгли. Фрира обнаружила проректор Мэри Эстер Тод, когда тот более-менее иксил несчастную Бернадетт Лонгли под одеялом «Адидас» на самом заднем сиденье автобуса по дороге на Первенство в Провиденсе на грунте Восточного побережья в сентябре, и сцена вышла некрасивая, потому что нагло попирались краеугольные правила лицензирования академии, причем под самым носом персонала. Когда начали раздавать памфлет, Кит Фрир крепко спал, но Бернадетт Лонгли – нет, и стоило памфлету достигнуть передней половины, где с сентября приходилось сидеть девушкам, как она спрятала лицо в ладонях и покраснела до самой изящной шейки, а ее партнерша по парным[92] дошла до самого конца салона, где сидели Джим Сбит и Майкл Пемулис, и в недвусмысленных выражениях дала понять, что кое-кто в автобусе настолько инфантильный, что это даже грустно.

Чарльза Тэвиса было не угомонить. Он спародировал Пьера Трюдо, над чем в силу возраста мог посмеяться только водитель. И вся огромная команда, на три автобуса, когда доехала до Бостона, даже остановилась и заказала «Мегазавтрак» в «Деннис» за «Эмпайр Вейст», где-то в 03:00.

* * *

Старший брат Хэла Орин Инканденца бросил теннис, когда Хэлу было девять, а Марио почти одиннадцать. Это было время предэкспериалистских волнений и возникновения маргинальной ЧПСША Джонни Джентла, Славного Крунера, – тогда поднял голову и ОНАНизм. На излете семнадцати в национальном рейтинге Орин болтался в районе 70-х строчек; он был в выпускном классе; он был в том ужасном для игроков с 70-х строчек возрасте, когда уже светит восемнадцатилетие, прекращение юниорского статуса, и либо 1) ты откажешься от мечты о Шоу, отправишься в университет и будешь играть в университетский теннис; либо 2) пройдешь весь спектр грамотрицательных, холерных и амебнодизентерийных прививок и будешь влачить печальное диаспорное существование в евразийском сателлитном про-туре, стараясь во взрослом возрасте проскакать по последним плато до уровня Шоу; либо 3) ты не знаешь, что теперь делать; и часто это просто ужасное время[93].

ЭТА старается немного разбавить ужасность, разрешая восьми-девяти выпускникам остаться на два года и служить во взводе проректоров Делинта[94] в обмен на кров, питание и оплату расходов на разъезды по унылым турнирчикам-сателлитам, а прямое родство Орина с администрацией ЭТА, очевидно, давало ему преимущество в конкурсе проректоров, если бы ему хотелось, но работа проректора – ну, на пару лет, не больше, да и считалась унылой лямкой в Чистилище… ну и потом, конечно, что потом, что дальше-то, и т. д.

Решение Орина поступить в вуз весьма порадовало его родителей, хотя миссис Аврил Инканденца особенно расстаралась, давая понять, что их порадует все, что бы не задумал Орин, так как они всегда горой за него, Орина, и за любое его, несомненно, разумное решение. Но все равно про себя они ратовали за вуз, это понятно. Из Орина, очевидно, не вырос бы взрослый теннисист профессионального уровня. Игрового пика он достиг в тринадцать, когда дошел до четвертьфинала в категории до-14 Национальных первенств на грунте в Индианаполисе, штат Индиана, и в четвертьфинале отыграл сет у игрока, посеянного вторым; но вскоре после этого у него началась та же запоздалая пубертатность, которая в свое время свела к нулю спортивные шансы отца, когда Сам был юниором, и мальчишки, которыми он вытирал корты в двенадцать и тринадцать, вдруг как будто в одночасье возмужали, стали широкогрудыми и волосатоногими, и сами стали вытирать Орином корты в четырнадцать и пятнадцать – это остудило в нем спортивный пыл, сломило теннисный дух, у Орина, и его рейтинг ТАСШ ушел на три года в штопор, пока не выровнялся где-то в районе 70-х строчек, то есть к пятнадцати годам он даже не входил в сетку квалификации на 64 человека у серьезных игр. Когда открылась ЭТА, его рейтинг среди юношей 18 лет плавал у 10-й строчки, и его причислили в середину команды Б академии – посредственный результат, который еще больше поубавил его энтузиазм. Сам он был по большей части бейслайнер контратакующего стиля, но без ответных и обводящих ударов, необходимых для того, чтобы как-то сладить с умелым сеточником. Резюме ЭТА на Орина – свечу бьет замечательно, но слишком часто. Свеча у него правда была феноменальная: он мог запустить мяч под самый купол Легкого и в трех из четырех попыток сбить большую монету на противоположной задней линии; у него с Марлоном Бейном и еще двумя-тремя низовыми любителями контратаки и «перебивания» в ЭТА были феноменальные свечи, которые оттачивались в вечерний досуг, который они все чаще и чаще посвящали Эсхатону – по самому правдоподобному предположению, принесенному в ЭТА хорватским беженцем из Палмеровской академии в Тампе. Орин стал первым гейм-мастером Эсхатона в ЭТА, хотя в первые поколения Эсхатона в него играли в основном низовые и поостывшие старшеклассники.

Следовательно, вуз был сравнительно очевидным выбором для Орина, когда близилось время решения. Не считая непрямого давления семьи, на его долю как низкорейтингового игрока выпали более строгие академические требования, чем к тем, для кого настоящее Шоу казалось вполне осуществимой перспективой. И эсхатонология сильно помогла с математикой и компьютерами, по части которых в ЭТА было слабовато, учитывая, что и Сам, и Штитт в тот момент были настроены особенно античислительно. Оценки Орина были на уровне. Его госы никого бы не опозорили. Академически он стоял на ногах крепко, особенно для человека со спортом высокого уровня в академсправке.

И нужно понимать, что в таком спорте, как юниорский теннис, посредственность относительна. Национальный рейтинг 74 у юношей до 18 лет в одиночном разряде, хотя и посредственный по стандартам будущих профессионалов, вполне достаточный, чтобы большинство университетских тренеров изошли слюной. Орин получил пару предложений от Пацифик-10. Пару от Большой Десятки. Университет Нью-Мексико даже нанял ансамбль марьячи, который осадил лужайку под окном его общежития на шесть ночей подряд, пока миссис Инканденца не убедила Самого поручить «К. Н.» Палу подвести ток к ограждениям. Университет штата Огайо свозил его в Коламбус на такой уикенд «профессиональной ориентации», что по возвращении Орин провалялся в постели три дня, хлеща «Альказельцер» и прикладывая пакет со льдом к паху. Калтех[81]81
  Калифорнийский технологический институт.


[Закрыть] предлагал ему белый билет и стипендию для своей элитной программы стратегических исследований, после того как «Декад Мэгэзин» опубликовал короткую статью об Орине, том самом хорвате и применении c: Pink2 для Эсхатона[95].

Орин выбрал БУ. Бостонский университет. Не теннисная мекка. Не в лиге Калтеха академически. Не то место, что нанимает ансамбли или вывозит тебя на римскую оргию открытых дверей. И всего в трех километрах вниз по холму и Содружке от ЭТА, к западу от Залива, за перекрестком Содружества и Бикон, Бостон. Это стало как бы совместным решением Орина Инканденцы / Аврил Инканденцы. Маман про себя считала, что Орину, с одной стороны, важно оказаться вне стен дома, в психологическом плане, но, с другой стороны, все же иметь возможность вернуться, когда пожелает. Эти свои мысли она изложила Орину, предварив их рассказом о том, что боится из-за переживаний о том, что именно лучше для него психологически, превысить свои материнские полномочия и вмешаться в его личную жизнь с непрошеными советами. Согласно всем ее спискам и табличкам плюсов и минусов БУ был со всех сторон лучшим вариантом для О., но, чтобы не превышать полномочия и не лоббировать непрошено, Маман шесть недель буквально выбегала из любой комнаты, куда входил Орин, зажав рот обеими руками. Когда она умоляла его не позволять ее мнению повлиять на выбор, у Орина на лице появлялось характерное выражение. В этот период Орин описывал Хэлу Маман как человека-змею из цирка, только который работает не со своим, а с чужими телами, что врезалось Хэлу в память навсегда. Сам, опираясь на свой опыт, наверное, считал, что Орину «лучше вообще проваливать из Додж-сити», попытать счастья на Среднем Западе или на Тихоокеанском побережье, но держал свое мнение при себе. Он никогда не мучился из-за того, что чего-то там превысит. Наверно, думал, что Орин уже большой мальчик. Это было за четыре года и тридцать с чем-то релизов развлечений до того, как Сам сунул голову в микроволновую печь, со смертельным исходом. Затем оказалось, что приемный-слэш-сводный брат Аврил Чарльз Тэвис, который в то время председательствовал в АЛС[96] в Троппингемшире, оказался товарищем по спортивно-административной сети второстепенных видов спорта с теннисным тренером Бостонского университета. Тэвис в особом порядке слетал на «Эйр Канада», чтобы устроить встречу всех четверых – Аврил, ее сына, Тэвиса и тренера БУ. Тренер БУ оказался престарелым выходцем из Лиги Плюща, из тех словно высеченных из камня патрициев, профиль которых так и просится на монету, и любил, чтобы его «орлы» носили все белое и после матчей по старому обычаю даже буквально скакали через сеть, чтобы поздравить друг друга, вне зависимости от исхода матча. В БУ была всего пара игроков национального уровня, в смысле – за всю историю, да и то в 1960-х н. э., задолго до вступления во власть этого франта; и когда тренер увидел, как Орин играет, его едва удар от счастья не хватил. Не забывайте: посредственность зависит от контекста. Игроков БУ зазывали (буквально) из новоанглийских загородных клубов, они носили глаженые шорты и такие белые теннисные гомосвитерки с кровавой полосой на груди, и говорили, не двигая челюстью, и играли со скованной и патрицианской подачей с выходом к сетке, как играешь, если брал много летних уроков и участвовал в клубных круговых турнирах, но ни разу не выходил на корт, чтобы убить или умереть, физически. Орин вышел на корт в обрезанных джинсах и кроссовках на платформе без носков и зевал до ломоты, пока разносил безупречно ухоженного 1-го БУ в одиночном разряде со счетом 2 и 0, выбив где-то 40 победных свечей. Затем старик-тренер БУ пришел на встречу на четверых, которую устроил Тэвис, в чино от «Л. Л. Бин» и поло от «Лакост», взглянул на размер левой руки Орина, затем на Маман Орина в узкой черной юбке, жакете из саржи, с сурьмой под глазами и с башней волос на голове, и его чуть не хватил второй удар. Она всегда почему-то так влияла на пожилых мужчин. Орин оказался в позиции, когда мог диктовать любые условия, ограниченные разве что смехотворностью спортивного бюджета БУ[97]. Орин подписал договор о намерении, согласившись на фулл райд БУ плюс оплаченные учебники, ноутбук «Хитачи» со всем софтом, жилье вне территории кампуса, расходы на проживание и прибыльную учебно-производственную практику, которая сводилась к включению разбрызгивателей на историческом стадионе «Никерсон» команды «Терьеров» БУ каждое утро, на которых и так стояли таймеры, – эта работа была единственной своеобразной приманкой БУ для теннисных рекрутов. Чарльз Тэвис – который поддался уговорам Аврил, этой же осенью сдал обратный билет в Канаду и остался в качестве врио ректора, чтобы помогать отцу Орина надзирать за академией[98], со все более и более широкими полномочиями по мере того, как внутренние и внешние странствия все чаще и чаще отвлекали Дж. О. Инканденцу от Энфилда, – 3 1/2 года спустя сказал, что и не ждал от Орина «спасибо» за то, что он свел его, Орина, с теннисным аппаратом БУ, что он и не за «спасибо» помогал, и что человек, который делает услуги ради чьей-то благодарности, – скорее двухмерный образ человека, чем настоящий человек; по крайней мере, так рассуждает лично он, сказал он; он спросил, а как думают Аврил, Хэл и Марио? трехмерный ли он человек? может, он просто прячет естественную обиду за рациональным подходом? а возможно, Орин испытывает к нему неприятие за то, что он въехал, как только он, Орин, уехал? уж точно не за то, что Тэвис все больше контролировал ЭТА, пока Дж. О. Инканденца проводил экспоненциально долгие хиатусы либо с Марио на съемках, либо за монтажом в помещении у туннеля, либо в учреждениях для реабилитации от алкогольной зависимости (13 за последние три года; если хотите, у Тэвиса подшиты все справочки от Синего Креста), и уж точно не за то, что в итоге отец свел счеты с жизнью, и это мог предвидеть любой, не закрывавший глаза в отрицании за последние 3 1/2 года; но, предположил Ч. Т. 4 июля ГМПСА после того, как Орин, у которого теперь было свободно почти все лето, пятый раз подряд отказался вернуться в Энфилд на ежегодное семейное барбекю и просмотр-финала-Уимблдона-через-спонтанное-распространение-«ИнтерЛейса», Орин наверняка испытывал возмущение из-за того, что Ч. Т. перебрался в кабинет ректора и сменил «Те occidere possunt…» на дверях, не успела еще остыть голова Самого после микроволновки, хотя именно в тот момент ситуация требовала, чтобы должность ректора немедленно занял кто-то решительный и трудолюбивый. Сам Инканденца стер свою карту 1 апреля Года Шоколадного Батончика «Дав», как раз когда в администрации ждали договоры о намерении от выпускников, которые решили слиться в университетский теннис, как раз когда на параболический стол Латеральной Алисы Мур сыпались приглашения на европейские Пригласительные игры на глине, как раз когда готовился к проверке комиссией по освобождению от уплаты налогов МДНС[99] безналоговый статус ЭТА, как раз когда школа приспосабливалась к новым процедурам аккредитации ОНАНТА после многих лет аккредитаций ТАСШ и как раз когда достигли стадии апелляции тяжбы с Энфилдским военно-морским общественным госпиталем из-за предполагаемого ущерба от срезания верхушки холма ЭТА и с «Эмпайр Вейст Дисплейсмент» из-за траекторий полета мусорных снарядов к Впадине, а также как раз когда на последних стадиях рассмотрения и ответа находились заявки на поступление и стипендии осеннего семестра. Знаете, кому-то надо было прийти и заполнить пустоту, и этот кто-то должен был быть человеком, способным испытывать Абсолютное Беспокойство, но не впасть в паралич от беспокойства или отсутствия минимальных «спасибо» за бесславные обязанности, заброшенные предыдущим руководителем, замена которого естественно, естественно встретила бы неприятие, казалось Тэвису, и раз об умирающем, и тем более мертвом, плохо говорить нельзя, кому лучше было принять на себя стресс, связанный с ролью козла отпущения, как не безблагодарному бесславному трудолюбивому неустанному трехмерному бюрократу, врио и замене покойного, чья комната находилась прямо по соседству с хозяйской спальней на втором этаже ДР и кто, в глазах некоторых скорбящих сторон, мог показаться каким-то узурпатором? АТэвис был готов и к этому стрессу, и куда большему, заявил он всей академии в подготовительной речи к Общему сбору прошлогоднего осеннего семестра, обращаясь через усилитель с убранного красно-серыми флагами вороньего гнезда Герхарда Штитта к рядам складных кресел, расставленных вдоль боковых и задних линий кортов ЭТА 6–9: он не только целиком смирился со стрессом и неприятием, сказал он, но тяжело трудился и будет продолжать в том же духе, в том же тихом неромантичном скучном духе, тяжело трудиться и оставаться открытым ко всему – неприятию, чувству утраты и незаменимости, – даже спустя четыре года, чтобы всем, кому надо выпустить негатив – и гнев, и неприятие, и возможное презрение, – выпускали его в адрес Тэвиса ради собственного психологического благополучия, ведь, публично признал Тэвис, каждому эташнику и без того по горло хватает, из-за чего переживать. Сбор проходил на улице, на Центральных кортах, которые зимой накрывают Легким. Было 31 августа Года Молочных Продуктов из Сердца Америки, жаркое и спертое. Старшеклассники, которые слышали одну и ту же речь вот уже четыре года, показывали жестами бритвы-у-яремной-вены и петлина-воображаемой-балке. Небо между комками и нитками облаков, бегущими на север, было прозрачно-голубым. На кортах 30–32 ребята из музыкального хора исполняли «Tenabrae Factae Sunt», сотто. На всех присутствующих были черные напульсники, которые всегда надевали на общественные мероприятия, чтобы помнить; также в память на столбах вдоль половины дороги с холма хлопали и лязгали хлопковые флаги США и хрустяще-нейлоновые – ОНАН. На Санстренд-плазе этой осенью все еще не придумали способа приглушить вентиляторы ATHSCME в Восточном Ньютоне, и голос Тэвиса, который даже через полицейский мегафон кажется далеким и при этом удаляющимся, звучал вперемешку с гулом вентиляторов, стуком катапульт ЭВД, электрическим криком саранчи, горячими порывами душного от выхлопов летнего ветра с Содружки, сигналами авто, грохотом и лязгом зеленой ветки и звоном тросов о флагштоки, и никто, кроме персонала и самых маленьких в первом ряду, не слышал объяснение Тэвиса, что салическая правда не имеет никакого отношения к тому, что возлюбленная супруга покойного ректора и заведующая по учебной и по женской части ЭТА миссис Аврил Инканденца никоим образом не могла стать ректором: вообще, разве «ректорша» – не глупо звучит? и ей и без того надо было присматривать за девушками-студентами и – проректорами и уборщиками Пала, а также учебными планами, программами и заданиями, и закончить кафкианскую заявку на сложную новую аккредитацию ОНАНТА, плюс ежедневная стерилизация ДР, и личные ритуалы гигиены, и постоянное сражение с антракнозом и падежом «Зеленых деток» в столовой от сухого климата, плюс, конечно, ко всему прочему преподавание в ЭТА, вдобавок к бессчетным бессонным ночам с Боевыми Филологами Массачусетса – академическим комитетом политических действий, блюдущим медиа-синтаксис и приглашающим напыщенных гостей с рыбьими губешками из Французской академии, чтобы с трассированными «р» порассуждать о прескриптивном сохранении норм грамматики, и организующим марафонные мультичтения, напр. оруэлловской «Политики и английского языка», и чья Тактическая фаланга (БФМ) во главе с Аврил как раз тогда судилась (безуспешно, как оказалось) с новой администрацией Джентла из-за ошкуривающей инициативы «Титул П»/Сокращение-бюджетов-общественных-библиотек-в-рамках-программы-«урезания жира», при всем при этом, конечно, будучи практически сраженной горем и вынужденной выполнять весь труд по поиску примирения со своими чувствами, какой приходится выполнять при подобных личных травмах, и вишенка на торте в виде административного румпеля ЭТА стала бы последней каплей, почему она неоднократно прилюдно и несдержанно и благодарила Ч. Т. за то, что он бросил уютную синекуру Троппингемшира и приехал принять на себя заряженную стрессом ответственность не только бюрократического управления и обеспечения настолько гладкой смены власти, насколько это возможно, но и за то, что в черный час был с самой семьей Инканденц, даже не думая о всяческих «спасибо», и не только за бесценное содействие карьере Орина в институциональном выборе, но и за бесценнейшую поддержку всех заинтересованных лиц, когда Орин в итоге принял переломное решение не играть в университетский теннис, вообще.