Текст книги "Бесконечная шутка"

7 ноября
Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

Каждый из восьми-десяти проректоров Энфилдской теннисной академии ведет один академический предмет в семестр – как правило, по субботам раз в неделю. В основном это делается ради сертификации[104], плюс все проректоры до одного – играющие профессионалы низкого уровня, а надо учесть, что профессиональные теннисисты низкого уровня – не сказать чтобы самые яркие звезды в интеллектуальном Орионе. Поэтому их предметы обычно не просто факультатив, а едва ли не посмешища академии, и по мнению заведующей по учебным делам ЭТА, проректорские предметы – например, на осень ГВБВД это «Девиантная геометрия» Корбетта Торпа, «Введение в спортивные таблицы» Обри Делинта или «От скудости к изобилию: от скверны из земли к атому в зеркале: энергоресурсы от антрацита до кольцевого синтеза для чайников» наглухо перекрытого Текса Уотсона и т. д. – нисколько не соответствуют требованиям квадривиума. Но эташники постарше, у которых шире и взгляды, и выбор предметов, все равно активно работают локтями за места на семинарах проректоров, и не только потому, что их курсы может сдать практически любой, кто посещает и демонстрирует признаки жизни, но и потому, что большинство проректоров (и вообще теннисные профи низкого уровня как класс) – чудилы, а их уроки обычно завораживают, как завораживают видеозаписи крушений самолетов. Например, старшеклассник ЭТА Тед Шахт записывался на неизменно чудильный «Личное это политическое это психопатологическое: политика современных психопатологических противоречий» Мэри Эстер Тод все три раза, когда его включали в программу, хотя любое помещение, где она находится, скоро заполняется таинственной и невыносимой вонью витамина В, который он переносит с трудом. М. Э. Тод среди старшеклассников считается сумасшедшей – т. е. в медицинском смысле, – хотя никто не спорит, что она выдающийся тренер девушек до 16. Уже немного староватая для проректора ЭТА, Тод была ученицей тренера Г. Штитта еще в пресловутой хлысто-эполетной программе Гарри Хопмана[93]93
  Гарри Хопиан (1906–1985) – австралийский теннисист, именем которого назван командный Кубок Хопмана.


[Закрыть] в Уинтер-Парке, штат Флорида, а потом пару лет в новообразованной ЭТА, топовым и нацеленным на Шоу юниором, хотя и с оголтелым политическим бардаком в голове. Позже занесенная в черные списки в профессиональных сетках женских турниров и «Вирджиния Слимс», и «Фэмили Серкл» за попытки организовать из игроков с самым оголтелым политическим бардаком в голове некое радикально-постфеминистское звено, которое бы играло только в про-турнирах, организованных, финансируемых, судимых, подответных и даже посещаемых и просматриваемых по картриджам эксклюзивно не просто женщинами или гомосексуальными женщинами, но только зарегистрированными членами пресловуто непопулярной Фаланги Предотвращения и Протеста против Женской Объектификации первых лет Взаимозависимости[105] и никак иначе, получив ожидаемого пинка, она вернулась, практически с котомкой на ракетке через плечо, назад к тренеру Штитту, который по историко-национальным причинам всегда питал слабость к любому, кого хоть чуть-чуть притесняют по политическим мотивам. Душные и пропахшие витамином В психополитические занятия Тод прошлой весны – «Беззубый хищник: кормление грудью как сексуальное домогательство» – стали самым дезориентирующе-завораживающим опытом в интеллектуальной жизни Теда Шахта, вне стоматологического кресла, – впрочем, акцент на патологических противоречивых дилеммах этой осени пока оказался не столь интересным, зато до странного – почти на интуитивном уровне – простым:

Например, из сегодняшнего:

Личное это политическое это психопатологическое: политика современных психопатологических противоречий

Промежуточная контрольная работа

Миссис Тод

7 ноября, Год ВБВД

ВАШИ ОТВЕТЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЕМКИМИ, А ТЕНДЕР – НЕЙТРАЛЬНЫМ —

ЗАДАНИЕ 1

(1а) Вы – личность с патологической клептоманией. Как клептоманьяк – вы вынуждены красть, красть, красть. Вы обязаны красть.

(16) Однако, вы также – личность с патологической агорафобией. Как агорафобик – вы не можете даже выйти за порог своего дома, не испытав пальпитации, обильного потоотделения и чувства надвигающейся гибели. Как агорафобик – вы вынуждены патологически оставаться дома и не выходить. Вы не можете выйти.

(1в) Однако, по (1а), вы – патологически вынуждены выходить и красть, красть, красть. Однако, по (16), вы – патологически вынуждены никогда не выходить из дома. Вы живете в одиночестве. Следовательно – дома вам воровать не у кого. Следовательно – вы обязаны выходить, на рынок предложения, чтобы удовлетворить непреодолимую жажду красть, красть, красть. Однако, ваш страх перед рынком предложения таков – что вы не можете, ни при каких обстоятельствах, выйти из дома. Не важно, истинная ли у вас психопатология, или лишь маргинализация по политическому определению «психопатологии», – так или иначе, это противоречие.

(1д) Таким образом – ответьте на вопрос: как бы вы поступили?

Шахт как раз обводил «д» в вопросе о почтовых мошенничествах и люстрации, когда из динамика над классными часами по внутренней связи Западного корпуса ЭТА разнеслась под аккомпанемент евстахиевотрубно-сворачивающего оперного саундтрека псевдопередача Джима Трельча. Когда на повестке нет турниров и встреч за пределами академии, студенческое «радио» РЭТА десять или около того минут каждые вторник и субботу по закрытой внутренней связи ближе к концу уроков – где-то в 14:35–14:45 – «передает» связанные с ЭТА новости на спортивные и общественные темы. Трельч, который мечтал о карьере теннисного комментатора с тех самых пор, как стало ясно (очень быстро), что в Шоу ему ловить нечего, – тот самый Трельч, который тратит все, что шлют родители, до последнего чирика на пополнение своей внушительной библиотеки картриджей «ИнтерЛейс»/SPN с профессиональными матчами, а почти каждую свободную секунду – на комментирование игр у себя за комнатным ТП [106] с выключенным звуком; тот самый жалкий Трельч, который бесстыдно вылизывает до блеска задницы ведущих «ИнтерЛейса»/SPN, стоит ему попасть на юниорское мероприятие, которое транслирует И/SPN[107], всячески задалбывая ведущих и предлагая сбегать для них за пончиками или кофейком, и т. д., Трельч, у которого уже весь гардероб забит скучными синими блейзерами и который научился зачесывать челку так, что получается блестящий чубчик, как у парика настоящих комментаторов, – этот Трельч отвечал за спортивную рубрику еженедельного вещания РЭТА уже тогда, когда старик Шахта умер от язвенного колита и Тед присоединился в академии к своему партнеру по парным детским играм осенью Года Шоколадного Батончика «Дав», т. е. спустя четыре месяца после сведения счетов с жизнью покойного ректора ЭТА, когда флаги еще были приспущены, а у всех на бицепсах красовался черный напульсник, от ношения которого мезоморфа-Шахта освободили ввиду размера бицепса; Трельч уже отвечал за спорт на РЭТА, когда Шахт пришел, и оставался с тех пор несгоняемым.

Спортивная рубрика вещания РЭТА – в основном просто пересказ результатов и счета всех игр, в которых команды ЭТА участвовали со времен прошлого сеанса[108]. Трельч, который подходит к своим обязанностям с неугасаемым рвением, сказал бы, что самое трудное, как ему кажется, при работе во внутреннем эфире – повторяться как можно реже, пока зачитываешь длинные списки, кто кого победил и с каким счетом. Его поиски синонимов «победить» и «проиграть» бесконечны, упорны и вечный источник раздражения для всех его друзей. Экзамены Мэри Эстер – как известно, легкотня и пятерка почти за красивые глаза, если следить за употреблением местоимений третьего лица, и, хотя Шахт внимательно слушал Трельча, чтобы предоставить на сегодняшнем ужине подробный отзыв, без которого не обойтись, он уже дошел до третьего вопроса теста – об эксгибиционизме у патологически стеснительных. Радиоитоги на 7.11 – о разгроме команд А и Б Порт-Вашингтона 71: 37 на ежегодной встрече в Порт-Вашингтоне.

– Джон Уэйн, А-1 до-18, победил порт-вашингтонского Боба Фрэнсиса из Грейт-Нек, Нью-Нью-Йорк, 6–0, 6–2, – говорит Трельч, – а А-2 в одиночных Хэл Инканденца одолел Крейга Бурду из Вивиан-Парк, Юта, 6–2, 6–1; и хотя К. Д. Койл, А-3, уступил в тяжелой борьбе порт-вашскому Шелби ван дер Мерву из Хемпстеда, Лонг-Айленд, 6–3, 5–7, 7–5, наш А-4 Тревор «Аксанутый» Аксфорд раздавил пи-вэшного Тапио Мартти из Соноры, Мексика, – 7–5, 6–2.

И т. д. Когда дело доходит до юнош А до-14, речь Трельча становится емче, хотя многоглагольное ассорти – еще ярче, к примеру:

– Ламонт Чу выпотрошил Чарльза Поспешилова, 6–3, 6–2; Джефф Пени порвал Нейта Миллса-Джонсона, как тузик грелку, 6–4, 6–7,6-0; Питер Бик размазал Виля Дилларда по крекеру, как какую-нибудь закуску, и откусил на 6–4, 7–6, тогда как А-4 из до-14 Идрис Арсланян триумфально наступил на горло Дэвида Вира 6–1, 6–4, а пи-вэшного пятого Р. Грега Чабба пришлось едва ли не выносить с корта, когда Тодд Потлергеттс отправил его в нарколептическую кому, 4–6, 6–4, 7–5.

Многие находят предмет Корбетта Торпа по геометрическим искажениям довольно трудным; то же можно сказать о классе Делинта – в случае компьютерно-безграмотных. И хотя сам Уотсон в целом слабо понимал холодное дейтерий-тритиевое кольцевание, в его чайническом подходе к сжиганию и кольцеванию имеется академическое зерно, особенно когда в некоторые семестры он дает почитать лекции Пемулису в качестве эксперта, если у них с Пемулисом перемирие. Но единственный проректорский предмет, по-настоящему представляющий сложность для Хэла Инканденцы, – это «Отделение и возвращение: квебекская история от Фронтенака[94]94
  Битва при Форт-Фронтенаке (1758) – сражение во время Франко-индейской войны.


[Закрыть] до века Взаимозависимости» м-ль Тьерри Путринкур, о котором, если начистоту, Хэл не слышал ни единого доброго слова и прежде избегал предложений Маман записаться на него с пользой для себя, пока наконец в этом семестре жонглировать предметами в расписании не стало трудней, и который (предмет) он находит трудным, раздражающим, но, на удивление, к концу семестра – все менее и менее нудным, и даже начинает неплохо для дилетанта разбираться в канадианизме и онанской политике – темах, которые ранее отчего-то казались ему не просто нудными, но и подозрительно безвкусными. Трудность этого конкретного предмета в том, что Путринкур преподает только на квебекском французском, который Хэл хотя и понимал благодаря знакомству с классикой французской Плеяды Орина в детстве, но никогда особенно не любил, особенно на слух: квебекский – клокочущий, гортанный язык, в котором верное произношение как будто возможно только с кислой миной на лице. Хэл не представляет, откуда Орин узнал, что он ходит на «Отделение и возвращение» Путринкур, раз позвонил попросить помощи с сепаратизмом, – хотя просьба о помощи от Орина по поводу чего бы то ни было уже сама по себе дело странное.

– Бернадетт Лонгли, скрепя сердце, склонила голову пред пи-вэшной Джессикой Перлберг в одиночных до-18 А-1 6–4, 4–6, 6–2, хотя А-2 Диана Принс вдоволь поскакала на солнечном сплетении портовской Мэрилин Ын-А-Тье, 7–6, 6–1, а Бриджет Бун просто-таки вонзила железнодорожный костыль в правый глаз Эйми Мидлтон-Лоу, 6–3, 6–3, – и т. д., разносится в кабинете за кабинетом, пока инструкторы проверяют работы, читают или все менее терпеливо стучат ногой, каждые чт/сб, пока Шахт с насупленным видом набрасывает на полях контрольной работы схемы дородового расположения зубов и прорезывания, не желая смущать Тод, сдав ее легкотню слишком рано.

Большую часть ранней истории Квебека про Картье, Роберваля, Кап-Руж, Шамплена и стайки урсулинок, укутавшихся в застывшие апостольники, где-то до Дня Организации Объединенных Наций Хэл находит сухой и однообразной, а джентльменские войны при париках и камзолах – напыщенными и абсурдными, как замедленный слэпстик, – хотя всех студентов заинтриговало на какой-то тошнотворный манер, как английский командующий Амхерст разобрался с гуронами, раздав бесплатные одеяла и шкуры, заранее аккуратно зараженные натуральной оспой.

– А-3 из до-14 Фелисити Цвейг нанесла абсолютный УГРАН по пивэшной Кики Пфефферблит на 7–6, 6–1, тогда как Гретхен Хольт заставила пи-вэшную Тэмми Тэйлор-Бинг пожалеть, что ее родители вообще бывали в одном помещении, 6–0, 6–3. 5-я Энн Киттенплан всеми правдами и неправдами вырвала первенство, 7–5, 2–6, 6–3 у Пейсли Стейнкамп, прямо по соседству с 6-й Джолин Криз, которая сделала с пи-вэшной Моной Гент то же, что делает тяжелый сапог с бледной поганкой, 2 и 2.

Салюкилицая Тьерри Путринкур откидывается в кресле, закрывает глаза, прижимает ладони к вискам и сидит так каждый выпуск РЭТА, который вечно раздражающе обрывает ее лекцию, из-за чего небольшой недочитанный отрывок «Отделения и возвращения» приходится переносить в начало другой пары и тратить время на составление двух планов урока вместо одного. Кислый саскачеванский паренек рядом с Хэлом весь семестр рисовал в тетради впечатляющие схемы автоматического оружия. В его открытом рюкзаке всегда можно заметить учебные дискеты, все еще в упаковке, но при этом тесты саскачеванец всегда решает минут за пять. Целую неделю до Хэллоуина они проходили период с Parti и Bloc Quebecois Левека[109] и начала Fronte de la Liberation Nationale 67 года до э. с. до нынешней эры Взаимозависимости. Чем ближе история подходила к настоящему моменту, тем тише и тише становился лекторский голос Путринкур; и Хэл, понимая, что эта тема куда более высококонцептуальная и менее унылая, чем он ожидал, – хотя в глубине души представлял себя максимально аполитичным, – тем не менее счел квебекско-сепаратистскую ментальность почти до невозможности закрученой, запутаной и непонятной американцам[110], плюс его одновременно привлекало и отталкивало то, что современные антионанские возмущения вызывали в нем тошнотворные чувства – не переливающуюся дезориентацию кошмаров или панику на корте, но влажное, вкрадчивое, муторное ощущение, будто кто-то читал письма Хэла, которые он вроде бы выбросил.

Гордые и надменные квебекуа мурыжили и даже терроризировали остальную Канаду по вопросу отделения испокон веков. Только возникновение ОНАН и джерримендеринг Великой Выпуклости (держите в уме, что Путринкур – канадка) привлекли внимание самых худших и озлобленных инсургентов со времен FLN к югу от границы. Онтарио и Нью-Брансуик же безропотно снесли континентальный аншлюс и территориальную Реконфигурацию. Некоторые крайне правые в Альберте тоже не обрадовались, но крайне правым из Альберты вообще не угодишь. Именно гордые и надменные квебекцы занялись нытием[111], и именно инсургентские ячейки Квебека слетели со всех политических катушек.

Квебекские антионанские – а следовательно, – американские – separatisteurbi – террористические ячейки, сформированные в те времена, когда врагом еще была Оттава, оказались далеко не славной компашкой. Ответственность за первые неигнорируемые удары взяла на себя тогда еще никому не известная террористическая ячейка[112], которая по ночам прокрадывалась из региона Папино, засоренного ЭВД, и приволакивала огромные зеркала на опасные узкие серпантины адирондакских перевалов американского межштатного шоссе 87 к югу от границы и люцитовых стен. Наивные эмпирики-автолюбители, направляющиеся на север, – а добрая половина из них – военный и онанский персонал, так близко от Впадины, – видели надвигающиеся фары и думали, что какой-то дурень-самоубийца или канадец пересек разделительную и летит прямо на них. Они мигали дальним светом, но, судя по всему, надвигающийся дурень просто мигал в ответ. Американские автолюбители – с которыми обычно шутить не стоит, когда они за рулем, это факт хорошо известный – храбрились, сколько это возможно в здравом уме, но перед самым столкновением с надвигающимися фарами всегда дико крутили руль, слетали с безобочинного 1-87, закрывали голову рукой на обычный вопящий предаварийный манер и кувырком летели в адирондакскую пропасть в многолепестковом бутоне высокооктанового пламени, и тогда никому неизвестная квебекская террористическая ячейка убирала огромное зеркало и везла его обратно на север по проселкам без КПП в засоренное злачное подбрюшье Квебека до следующего раза. Только к концу Года Медицинских Подушек «Такс» люди поняли, что несчастные случаи связаны с этой дьявольской ячейкой. А больше двадцати месяцев растущие горы оплавленных обломков на дне адирондакских пропастей считались либо самоубийствами, либо необъяснимыми единичным случаями сна за рулем – по мнению Нью-нью-йоркских патрульных, которые отстегивали тесемки и почесывали затылок под широкими коричневыми шляпами, озадаченные таинственной дремотой, находящей на адирондакских автолюбителей на, казалось бы, довольно адреналиновых горных перевалах. Директор новообразованного Департамента неопределенных служб Соединенных Штатов Родни Тан настоял, к своему великому конфузу впоследствии, на трансляции в северном Нью-Нью-Йорке по «ИнтерЛейсу» серии социальных реклам «не-садись-за-руль-если-не-выспался». Но именно настоящая американская без пяти минут самоубийца из Скенектеди, агент по продажам «Амвэй» с критической зависимостью от Валиума, которая зависла на бензодиоксановом краю бездны и, по свидетельствам, моталась по всей дороге, как пьяная, увидела во внезапных надвигающихся фарах на дороге благословение, и зажмурилась, и газанула прямо им, фарам, навстречу, отпустив руль напрочь, в итоге разбрызгав стекло и микронизированное серебро по всем четырем полосам, – обычный гражданин, «Разбивший иллюзии», «Совершивший прорыв» (заголовки СМИ) и проливший свет на первые осязаемые доказательства антионанского заговора в Квебеке, который оказался куда хуже, чем обычный исторический сепаратизм.

Первое рождение второго сына Инканденц стало неожиданностью. Высокая и ослепительно сногсшибательная Аврил Инканденца не проявляла никаких признаков беременности, кровоточила как по часам; ни геморроя, ни набухания желез; ни геофагии; внешность и аппетит в норме; пару раз утром тошнило, но в наше время с кем не бывает?

Но в один ноябрьский, залитый железным светом вечер на седьмом месяце скрытой беременности она замерла – Аврил, – облокотившись на длинную руку мужа, когда они поднимались по кленовой лестнице особняка в Бэк-Бэй, который скоро покинут, замерла, частично повернулась к нему, позеленевшая, и открыла рот, не издав ни звука, что само по себе говорило о многом.

Муж, бледнея, взглянул на нее:

– Что такое?

– Больно.

Было больно. Несколько ступенек позади них блестели от отошедших вод. Джеймсу Инканденце показалось, что она словно нырнула в себя – опустила голову, свернулась калачиком и села на ступеньку, до края которой едва добралась, ссутулившись, почти прижавшись лбом к красивым коленям. Инканденца видел ее медленные движения в свете, как Вермеер: она медленно сползла с его руки, он склонился к ней, и она попыталась встать.

– Стой-стой-стой-стой. Стой.

– Больно.

Слегка не в себе после вечерней порции «Уайлд Теки» и низкотемпературной голографии, Джеймс решил, что Аврил умирает прямо у него на глазах. Его собственный отец упал замертво на лестнице. К счастью, наверху был сводный брат Аврил, Чарльз Тэвис, шагал на портативном Стейрмастере, который привез с собой прошлой весной на этот долгий и перезаряжающий эмоциональные батареи визит после ужасного косяка с видеотабло в «Скайдоме» Торонто; и он услышал шум, вы– и сбежал, и взял ситуацию под контроль.

Его пришлось более-менее выскабливать, – Марио, – как устрицу, из чрева, к стенкам которого он по-паучьи цеплялся, такой крошечный и ненавязчивый, со слипшимися с утробой сухожилиями руки и ног, – второй кулак был приклеен той же субстанцией[113] к лицу. Он был полной неожиданностью и совершенно преждевременным, и скукоженным, и следующие недели провел, грозя скукоженными и контрактуренными ручками боросиликатному потолку инкубатора, питаясь через трубочки, обмотанный проводами и умещающийся в стерильных ладонях – голова покоилась на большом пальце. Марио дали имя отца отца д-ра Джеймса Инканденцы, строгого любителя гольфа и окулиста из Грин-Вэлли, штат Аризона, который заработал небольшое состояние – сразу после того, как Джим вырос и улетел на восток, – на изобретении «Рентгеновских очков!», которые не работают, но читатели детских комиксов середины 60-х просто не могли из-за их оригинальности не заказывать их по почте, затем продал права новоанглийскому титану приколов «АкмэКо», а потом безвременно скончался в шаге от лунки, – Марио-старший, – позволив тем самым Джеймсу Инканденце-старшему бросить никчемную третью карьеру «Человека «Радости» [114] в рекламах упаковок для сэндвичей в 1960-х до э. с, вернуться в заросшую цереусом пустыню, которую он ненавидел, и успешно допиться до кровоизлияния в мозг на лестнице в Тусоне.

Так или иначе, недоношенность и арахноидальное рождение оставили Марио II немало неизлечимых и закаляющих физических патологий. К примеру, рост: в шестом классе он был размером с новорожденного, а в 18+ – где-то между эльфом и жокеем. Та же проблема скукоженных и брэдиаукситических рук, которые, как при страшнейшем случае контрактуры Фолькмана [115], выгибались перед его солнечным сплетением в виде прописной «S» и помогали рудиментарно питаться без ножа и шлепать по дверным ручкам, пока те как бы не поворачивались настолько, что дверь можно было выпнуть, или складывать воображаемый объектив, чтобы ознакомиться с мизансценой, плюс, может, подбрасывать на очень небольшие расстояния мячи игрокам, которые их просят, но и все, хотя руки и были впечатляюще – почти как при наследственной вегетативно-сосудистой дистонии – нечувствительны к боли, и их можно было щипать, колоть, ошпаривать и даже давить в мертвой хватке подвальной тископодобной штуки для оптических устройств старшему брату Марио, Орину, без видимого эффекта или жалоб.

В плане брэдипедестрианизма Марио был не столько косолапый, сколько кирпичнолапый: ноги у него не только плоские, но и идеально прямоугольные – самое оно, чтобы пинать двери с раскачанной ручкой, но слишком короткие, чтобы в полной мере применять как традиционные ноги: вкупе с лордозом нижнего отдела позвоночника они вынуждают Марио двигаться шатким спотыкачем водевильного пьянчужки – тело словно наклонено против ветра, еще чуть-чуть – и упадет ничком, – что в детстве нередко и случалось, само по себе или при содействии старшего брата Орина. Частые падения ничком объясняют, почему нос Марио так заметно вдавлен и размазан по лицу, но не курносый, – отчего крылья ноздрей даже заметно трепещут, особенно во сне. Открытые глаза – славные и добрые карие глаза, хотя и большеватые и слишком выпученные, чтобы считаться нормальными человеческими глазами, – прикрыты веками, одно ниже другого, как перекошенные жалюзи, и старший брат Орин частенько пробовал дернуть вниз непокорное веко, что, может, и помогает с заевшими жалюзи, но в случае с веком только ослабило швы, так что в конце концов пришлось ложиться на очередную блефаропластику, потому что на самом деле это не настоящее веко Марио – тем пришлось пожертвовать, когда от лица отделяли кулак, приставший при рождении, как язык к качелям на морозе, – но чрезвычайно передовой блефаропротез из дермального фиброполимеpa, украшенный лошадиными ресничками, которые изгибаются куда дальше, чем ресницы на втором глазу, и вместе с неторопливым движением век придают даже самому нейтральному выражению Марио какой-то странно дружелюбный пиратский прищур. Вкупе с вечной непроизвольной улыбкой.

Здесь, наверное, заодно имеет смысл упомянуть и о коже цвета хаки – таком странном мертво-зеленом цвете, который благодаря корковидной текстуре и вкупе с атрофичными кривыми ручонками и арахнодактилией придавал Марио, особенно издали, необыкновенно рептильный/ динозавровый вид. Пальцы не только остроконечные и когтеватые, но и нехватательные, вот почему нож и Марио за столом несовместимы. Плюс редкие жидкие волосы, одновременно и драные, и какие-то чересчур лощеные, которые в 18+ напоминали волосы 48-летнего пухлого коротышки, специалиста по стрессам, директора спортивной части и ректора академии, который отращивает волосы на одном боку до девочковой длины, а потом аккуратно зачесывает поверх блестящей ермолки голого серо-зеленого скальпа, так, что они жидко свисают с другой стороны, никого не обманывают и слетают на любом сквозняке, когда Чарльз Тэвис забывается и встает к нему подветренным боком. Или что он заторможенный – брат Хэла, – т. е. технически, по Стэнфорду-Бине, с заторможенным мышлением, как выяснил ДЦР Брандейса, – но – что совершенно точно – не умственно отсталый, или запаздывающий в развитии, или когнитивно-пораженный, или брэдифреничный, а скорее преломленный, почти, чуточку эпистемически-искаженный, как палка в ментальной воде – чуть не так и чуть дольше доходит, как бывает в случае любого преломления.

Или что его статус в Энфилдской теннисной академии – возведенной, как третье и последнее семейное пристанище д-ра и м-с И., на северной части территории, когда Марио было девять, Хэлли – восемь, а Орину – семнадцать, в единственный год Орина в ЭТА Б-4-м в одиночных и в топе-75 ТАСШ, – что жизнь Марио здесь – по всем признакам печальное прозябание на обочине: единственный подросток-инвалид в округе, неспособный даже держать спортивную палку или стоять в пределах линий без поддержки. Что он и его покойный отец были неразделимы, простите за каламбур. Что Марио был как бы почетным помощником помощника продюсера и последние три года жизни поздно раскрывшегося режиссера носил пленку, объективы и фильтры ныне покойного Инканденцы в рюкзаке со множеством отделов размером с седло барашка, помогал на съемках, ночевал со множеством подушек под головой в небольших свободных мягких уголках мотельных номеров с Самим и иногда ковылял за ярко-красной пластиковой бутылкой-другой под названием «Большая красная газировка» для, кажется, немой практикантки в вуали, жившей в номере дальше по коридору, носил кофе, чай, различные лекарства от панкреатита и пустяки для реквизита, помогал Д. Литу с Целостностью, когда Инканденца хотел сохранить Целостность, – короче говоря, был таким сыном, который становится последней, самой любимой любовью отца, увлеченно, но без жалкого вида нагонял неторопливый терпеливый двухметровый шаг высокого, сутулого и все более погружавшегося в безумие человека в аэропортах, на станциях, волоча объективы, кренясь вперед, но ни в коем случае не создавая впечатления питомца на поводке.

Когда нужно было стоять ровно и неподвижно, как для съемок подач в ЭТА или работы с экспонометром на площадке артфильма с высококонтрастной светотенью, Марио пользуется таким полицейским замком, как для запора квартирных дверей в Нью-Нью-Йорке, – 0,7-метровый стальной штырь выдвигается из специального жилета на липучке и ставится под углом в 40° в свинцовый брусок с пазами (потаскай такой в этом сложном рюкзаке), кладет на землю перед Марио кто-нибудь понимающий и с хватательными пальцами. Таким образом, на подпорке, он и стоял на площадках, которые помогал Самому построить, обставить и осветить – освещение обычно было невероятно запутанное, а для некоторых членов съемочной группы – и ослепляющее, вспышки света от кривых зеркал, ламп «Марино» и «солнц» направленного света, – и в результате Марио основательно освоил технические азы киноремесла, которым и не смел мечтать заниматься самостоятельно до Рождества Года Шоколадного Батончика «Такс», когда в посылке в подарочной упаковке из офиса адвоката Инканденцы оказался старый верный «Болекс Н64 Rex 5»[116] с триплетом, который Сам задумал, сконструировал и послал на тринадцатое Рождество Марио, прикрутив к нему огромный старый кожаный авиаторский шлем и опорные штыри с рукоятками костылей на концах, ложившимися на плечи Марио, так что этот «Болекс Н64» не требовал никакой хватательности, потому что висел перед широким лицом Марио[117], как трехглазая маска для плавания, и управлялся с ножной педали от швейной машинки, и но даже тогда к самостоятельным съемкам привыкать пришлось долго, и ранние цифровые экзерсисы Марио испорчены/украшены трясущимся, бешено тыкающимся во все стороны стилем снятого впопыхах любительского домашнего видео.

С тех пор вот уже пять лет союз Марио с головным «Болексом» оттеняет печальность своего статуса в академии, позволяя вносить ему лепту в процветание в виде ежегодного фандрайзингового документального картриджа ЭТА, записи ударов студентов и – с перил надзорного насеста Штитта – редкого матча, – съемка вошла в программу обучения и заслужила отдельного упоминания в каталоге ЭТА, – плюс в виде более амбициозных арт-проектов, которые иногда находят а-клеф-успех[95]95
  От «роман-а-клеф» – «роман с ключом», то есть произведение, где в персонажах угадываются какие-либо реальные люди (а в «ключе» прилагается описание, кто на самом деле кто).


[Закрыть] в сообществе ЭТА.

После того как Орин Инканденца покинул родное гнездо, чтобы сперва отбивать, а потом бить мячи в колледже, в ЭТА или во всей энфилдбрайтоновской округе не осталось почти никого, кто не относился бы к Марио М. Инканденце покровительственно, в духе людей, которые тебя не столько жалеют или тобой восхищаются, сколько привыкли, что ты рядом. И Марио – несмотря на прямолинейные ноги и громоздкий полицейский замок, самый выдающийся гулена и хроникер в трех районах – каждый день очень медленно бродит под всеми ветрами по улицам – моцион с запинками, – иногда с «Болексом» на голове, иногда без, и одинаково отвечает горожанам что на доброту, что на жестокость – с преувеличенным полупоклоном, безжалостно, хотя и без пресмыкательства высмеивая собственную кривую осанку. Марио – первый любимчик держателей дешевых лавочек вдоль отрезка ав. Содружества у ЭТА, и стены за некоторыми витринами с едой, паровыми прессами и кассовыми аппаратами с корейскими клавиатурами по Содружке украшают его лучшие фотографии. Будучи предметом странной и какой-то заговорщицкой привязанности гуру Лайла-Потоеда, которому он иногда приносит диетическую колу без кофеина, чтобы компенсировать преобладание соли в диете, Марио иногда оказывается в положении, когда Лайл посылает к нему по щекотливым вопросам травм, недееспособности, характера и обращения к остаткам внутренних ресурсов младших эташников, и никогда не знает, что им ответить. Тренер Барри Лоуч едва ли не молится на мальчика, ведь это Марио случайно спас его от участи жалкого попрошайничества в преисподней Бостон-Коммон и более-менее добыл ему работу[118]. Плюс, конечно, с ним на моционы выходит сам Штитт, некоторыми теплыми вечерами, и пускает покататься в коляске. Будучи предметом странного гештальта влечения-отвращения Чарльза Тэвиса, Марио относится к Ч. Т. с молчаливой почтительностью, которую, как ему кажется, сводный дядя от него ждет, и старается держаться от него подальше, ради его же блага. В «Деннис» теннисисты – когда удается попасть в «Деннис» – едва ли не дерутся за право нарезать все, что можно нарезать, в «Килозавтраке» Марио.