Текст книги "Арктическое лето"

– Вы, оба! – начал он, и его голос зазвенел в его собственных ушах как стрекотание сверчка. – По-моему, вы оба меня дурачите!

И Морган отправился в постель, никому не пожелав доброй ночи, пребывая почему-то в полной уверенности, что его хозяева сразу же начнут предаваться похоти, как кролики.

Дружбе настал конец и полный крах. Но на следующее утро Лоуренс был само спокойствие. Когда они прощались, он сказал Моргану:

– Надеюсь, вы поняли, как вы мне нравитесь. И я очень рассчитываю на следующую встречу.

Но Морган не стал возвращаться. Насколько Лоуренс привлекал его, настолько же и отталкивал. Ему любопытна была горячая страстность рабочего человека, которой жил Лоуренс, но какие близкие отношения способны выдержать такой напор? Нет, Морган никогда не станет жить в Рананиме – его и Грэйтхэм-то не слишком привлекал.

В конце концов, Моргана оттолкнула от Лоуренса не его фанатическая приверженность крайностям, выражаемая и устно, и на бумаге. Когда он принялся размышлять обо всем этом, то понял, что главный удар его дружбе с Лоуренсом нанесло замечание последнего о Карпентере. Отставший от жизни псевдомистик? Ни в коем случае! Любой, кто мог сказать о старике такое, сразу оказывался по другую сторону барьера. Какие бы недостатки ни числились за Карпентером, за ним было будущее, и никто не имел права выступать против него.

* * *

Когда Морган навещал Голди в Кембридже, произошло событие, показавшее, что жизнь в Англии раскололась на две составляющие. Группа солдат из Уэльса, узрев выпускника в академической шапочке и мантии, зашлась хохотом – они никогда не видели существа столь странного. Но это странное существо принадлежало традиции, которая взрастила Моргана, и то, что эта традиция подверглась осмеянию, потрясло и расстроило его.

Ему поступило предложение отправиться в Италию, в отряд «Скорой помощи». Идея врачевать раны, лечить поврежденные тела неожиданно пришлась ему по душе. Джордж Тревильян уже работал там и готов был немедленно принять его к себе. Но Лили вдруг закапризничала.

– Это кажется мне очень опасным, – мрачно сказала она.

Но Моргана привлекала именно опасность такого предприятия; она-то и могла оправдать его томительное существование.

– Как Италия может быть опасной? – спросил он. – Разве ты не помнишь Флоренцию? Нация, способная производить столь прекрасные произведения искусства, никогда не причинит мне вреда.

– Не говори чепухи, Морган, – возразила мать. – Не все годятся для войны. Мысль о том, что ты можешь убивать, нелепа. Это не в твоем характере.

– А что в моем характере?

– Почему бы тебе не остаться дома, писать свои романы? – сказала Лили.

Но именно писать-то и не представлялось возможным. Или, если быть более точным, писать романы. Придумывать чьи-то жизни, вымучивать диалоги, мечтать о нереальном, в то время как реальность обрела вдруг ощутимую плотность и вес, – все равно что отрицать силу тяготения.

Потом как-то в поезде он подслушал разговор двух медсестер. Оказалось, что Красный Крест в Египте и на Мальте нуждался в «дознавателях». Как он понял, «дознаватели» в госпиталях расспрашивают раненых о тех, кто мог пропасть без вести. Похоже, вот работа, исполняя которую он мог бы себя уважать.

Необходимо было пройти собеседование с мисс Гертрудой Белл, оказавшейся, несмотря на свою славу дипломата-арабиста и шпиона, довольно мрачной и одновременно сентиментальной особой. Над ней витала аура пустынь, а к Моргану она испытывала презрение, так как не удосужилась даже поднять голову после единственного беглого взгляда, которым его окинула.

– Не думаю, что вы подходите для подобной работы, – сказала она. – Что вы делаете в настоящее время?

– Работаю каталогизатором в Национальной галерее.

– Думаю, вам лучше остаться там. Держитесь за это место.

– Но я хочу поехать и работать в Египте.

Мисс Белл передернуло.

– Если я найду для вас место, – сказала она, – то свяжусь с вами.

Моргану пришлось потянуть за тайные веревочки и через старого кембриджского приятеля уломать неуступчивую мисс. В конце концов он вновь появился перед ней для подписи его документов. Она была побеждена, его настойчивость одержала верх. Он наклонился к мисс Белл через стол и спросил:

– А что это за люди, жители Александрии?

– У вас не будет возможности узнать, – ответила она. – Вы столкнетесь с ними только на улице, по пути на работу и с работы.

Индийский опыт внушил Моргану смелость, и он уточнил:

– За границей я предпочитаю близко общаться с местным населением.

– Но только не в Александрии. Там есть районы, которые могут вас шокировать.

– Эти-то районы интересуют меня больше всего.

– Не советую там появляться, – сказала мисс Белл, сердито глянув на Моргана. – Лучше передвигаться, не глядя по сторонам, опустив голову вниз, – идите прямиком туда, куда вам нужно.

Тон ее был суров. Но она улыбнулась быстрой суховатой улыбкой, и Морган решил, что мисс ему симпатична.

Глава пятая
Мохаммед

Сидя в своих креслах, собеседники образовывали вместе прямой угол. Они потягивали недорогой виски, а разговор парил над самой поверхностью земли, едва-едва ее касаясь. Они говорили о средиземноморской цивилизации, особенно о Древней Греции, но разговор был бессвязен и бессистемен, да еще и прерывался продолжительными паузами.

Сегодня была их третья встреча. До этого они виделись на людях, в клубе Мохаммеда Али, и вежливо изучали друг друга на расстоянии. Но сегодня был сделал конкретизирующий их отношения жест: Моргана с парой друзей пригласили в дом поэта на стаканчик виски. Друзья давно ушли, Морган остался. Воспоследовала некоторая неловкость, но оба быстро приспособились к новой ситуации, и смущение прошло. Моргану нравился новый знакомый, о котором он уже не раз слышал, и ему хотелось углубить их отношения. Для начала он полюбопытствовал, где живет Константинос Кавафис.

Он не был разочарован. Ру-Лепсиус находилась в греческом квартале, когда-то в весьма приличном районе, но потом настали трудные времена, и многое поменялось. Теперь под квартирой Кавафиса располагались номера с дурной репутацией, куда, крадучись, день и ночь спешили мужчины.

– Я смотрю на них со своего балкона, – сказал поэт, – и вижу среди них поразительных чудовищ! Однако не все так ужасны. Сюда приходят несколько молодых людей с поистине ангельскими лицами, поверьте мне!

Как и улица снаружи, квартира Кавафиса несла на себе следы великолепия, ныне пришедшего в упадок. Большой зал, где он принимал Моргана во время его первого визита, заполонили мебель и вазы, драпировки и орнаменты, ни один из которых не был толком различим в свете бензиновой лампы. Все производило эффект живописных руин – следы лучшей, более значительной жизни, безвозвратно канувшей в прошлое.

А может быть, дело в его репутации? К моменту своего знакомства с поэтом Морган знал о нем довольно много историй – небольшие фрагменты из разных источников. В миниатюрном мире александрийской культуры Кавафис был знаменит. Иначе говоря, люди обсуждали его – иногда с громким восхищением, иногда вполголоса и в сторону. Морган узнал, что он происходит из хорошей константинопольской семьи, которой не повезло сохранить свои капиталы, самые остатки коих были к тому же неудачно инвестированы. Один за другим отпрыски семейства либо покидали страну, либо уезжали, бросив младшего сына, достигшего теперь средних лет, один на один с житейским мусором, оставшимся после них. Ходили также разговоры про теневую сторону жизни Кавафиса, в различных кругах городского общества вызывавшую зависть, а порой и отвращение.

Ночь выдалась прохладной. Кавафис держал в руке мундштук с половинкой незажженной сигареты и размахивал им, повествуя самым кротким голосом о своей работе в Министерстве общественных работ. Он был приписан к департаменту третьего ирригационного кольца, где его более всего прочего удручала тупость коллег.

– Мне приходится проверять их грамматику, – жаловался он Моргану. – Каждую служебную записку, каждое письмо. Сколько бы я ни объяснял, где нужно ставить запятую, всякий раз они делают одну и ту же ошибку. Про апостроф я уже и не говорю. Но я не сдаюсь! Я вызываю их и объясняю все снова и снова, надеясь, что однажды в их головах забрезжит свет. Как я буду счастлив в тот день! Но сомневаюсь, что он придет. В их душах поэзии ни на грамм, ни у одного из них.

Вспомнив про поэзию, Кавафис, похоже, забеспокоился. Некоторое время он размышлял, потом скорбно глянул на Моргана через стекла очков.

– Вы так и не попросили меня дать вам почитать мои стихи, – сказал он.

– Я не осмелился, – ответил Морган. – Но, конечно, очень хотел бы.

– Вряд ли вы их поймете, – покачал головой Кавафис. – Они ведь написаны по-новогречески. Но для вас, боюсь, что новогреческий, что древнегреческий – все едино. И, кроме того…

Он пожал плечами и негромко вздохнул.

– Я озабочен совсем не тем, что интересно большинству людей, – продолжил он. – Я человек необычный. Меня привлекает прошлое, глубокое прошлое… А с другой стороны, меня тянет к тому, что взрывает общепринятые нормы поведения. Я… Хотя что в этом толку?

Он отвел глаза. Взгляд поэта блуждал теперь по отдаленным углам комнаты.

– Я бы очень хотел почитать ваши стихи, – повторил Морган.

– Вы никогда не сможете понять мою поэзию, дорогой Форстер. Никогда.

– Может быть, и смогу. Хотя бы попробую.

– Нет-нет! Что толку?

Казалось, что Кавафис принял окончательное решение. Но вдруг резко встал.

– Пожалуйста, подождите, – сказал он. – Я схожу в переплетную.

И исчез в боковой двери.

Когда через некоторое время он появился вновь, то держал под мышкой папку, в которой Морган увидел листы бумаги, исписанные красными и черными чернилами. Но поэт не стал возвращаться к своему креслу.

– Идемте в красный зал, – сказал он. – Там лучше освещение.

В красном зале освещение было ничуть не лучше, но и сама комната, и мебель казались классом выше, чем в других комнатах. Здесь стояли не масляные лампы, а свечи, которые Кавафис немедленно принялся переставлять, следуя какому-то загадочному плану. Наконец, поместив себя в тень, он удовлетворенно вздохнул. Моргана же он усадил возле окна с льющимся из него желтым светом, под которым было удобно читать.

Моргану стало ясно, что ему хотят устроить экзамен. Кавафис набросил на лицо маску усталости и безразличия, что свидетельствовало о его волнении. Но Морган не упражнялся в греческом со времен Кембриджа, а потому не вполне соответствовал стоящей перед ним задаче. До него едва доходили неясные, смутные значения некоторых фраз лежащей перед ним рукописи, и после нескольких минут, в течение которых он вглядывался, хмурясь, в тексты Кавафиса, Морган выдавил из себя какое-то вялое суждение:

– На мой взгляд, имеются кое-какие совпадения между вашим греческим и тем греческим, что учат в английских школах. Я могу ошибаться…

Эффект был мгновенным. Кавафис, словно очнувшись ото сна, вскочил со своего кресла.

– О, как это здорово, мой дорогой Форстер! – прокричал он. – Действительно здорово!

И принялся нетерпеливо звать слугу:

– Миргани! Сюда, немедленно! Миргани!

Явился Миргани, и хозяин тут же послал его за виски.

– Мой стакан еще полон, – сказал Морган.

– Да, но это виски из Паламаса. А поэзия требует чего-нибудь получше. Миргани! В красных стаканах!

Миргани принес хорошего виски в красных стаканах, а также тарелку с оливками и сыром. Старые свечи были задуты, другие зажжены и расставлены по-новому, так что теперь Кавафис оказался на свету, а Морган утонул в тени. Папка с рукописями тоже перекочевала в руки хозяина. Морган понимал, что его статус в глазах поэта поменялся, так как ему удалось доказать, что он человек стоящий. Красный зал, красные стаканы – все говорило о гораздо большей мере уважения. Он попытался и вести себя соответственно. Но через мгновение, когда поэт начал читать, уже не было нужды притворяться. Голос Кавафиса, с его изысканным английским акцентом, лился мягко и уверенно. Он одновременно переводил то, что читал, но было ясно, что он отлично знает свои слова и что бумага не нужна. Длинное бледное лицо с глазами ящерицы и выражением легкой меланхолии на время, казалось, растворилось в тумане, и через этот туман Морган заскользил навстречу некоей полуночной процессии, призрачной и прекрасной, текущей сквозь александрийские городские ворота, – в те незапамятные времена, когда и времени-то еще не существовало.

Поэма была короткой, и смысл ускользал от Моргана, пока Кавафис не сообщил ее название – «Бог оставил Антония».

– Это из Плутарха? – спросил Морган.

– Именно! Отлично, Форстер!

И вновь в словах поэта заиграли энергия и интерес – сегодняшний гость ему нравился.

– Еще почитать?

– Конечно, непременно!

Была прочитана еще одна поэма, затем другая. В обеих поэт посетил Древний мир – либо с помощью истории, либо опираясь на мифологию. Утраченное прошлое в них возрождалось и связывалось – либо через образность, либо посредством чувства – с настоящим. Язык поэм был сдержанным и строгим – как и голос их автора, холодным и теплым одновременно, вибрирующим от внутренней иронии. Ошибиться невозможно – поэмы были прекрасны!

Греческий квартал, где жил поэт, располагался к северо-востоку от центральной площади, где стояла гостиница Моргана. По пути домой он впервые осознал, насколько стар этот город. Странное, совершенно новое ощущение, и Морган надеялся, что оно останется в памяти недолго. До этого момента он воспринимал Александрию как некое временное прибежище путешественников, исследователей и завоевателей; и даже сейчас улицы были переполнены хорошо одетыми людьми, которые стремились в никуда из ниоткуда. Не так уж много следов истории разлилось вокруг них или же под их ногами – все в этом городе постоянно разрушалось и перестраивалось. И хотя он был построен Александром Великим, в нем жили Каллимах и Феокрит, и здесь же умерла Клеопатра, мало что из прошлого сохранилось в Александрии. В отличие от индийских городов, ревниво хранящих свое прошлое, Александрия казалась вполне современным городом-космополитом, выстроенным на известняковом кряже, с морем по одну сторону и соляными болотами по другую.

Александрия являлась столь же обыденной и банальной, как камни и вода. В конечном итоге ее даже ненавидеть было трудно.

* * *

Морган хотел поехать в Египет потому, что надеялся вновь попасть на Восток. Но он ошибся, угодив на псевдо-Восток. Он жил здесь уже четыре месяца, но с самого момента приезда так и не увидел ничего романтического или мистического в окружающем пейзаже. Лишь иногда, на закате, в небе происходило что-нибудь неординарное.

Не привлекали его и египтяне. Они не пробуждали в нем интереса и сочувствия, как индийцы. Все в египтянах – их манера двигаться, одежды, привычки и обычаи – скорее отталкивало, чем притягивало Моргана. Выдалось только два случая, когда эротическое начало в нем было тронуто и на мгновение пробудилось. Один из них произошел в трамвае, где молодой человек, прощаясь с солдатом, тронул пуговицы на его тунике. Большей частью он чувствовал к местным жителям физическое отвращение, и это ощущение, в свою очередь, возмущало его. Оно напомнило Моргану живущих в Индии тупых высокомерных англичан. Он не ожидал, что в нем поселится чувство расового превосходства, эта достойная презрения зараза, отвратительнее любой грязи. Страшно обеспокоившее его открытие!

В его первый приезд еще шли разговоры о возможном вторжении турок, и, как следствие, Морган почувствовал себя очень храбрым. Но приподнятое настроение вскоре улетучилось, оставив его один на один с рутинными обязанностями. Его работа предполагала поездки по разным госпиталям в Александрии; шествуя из палаты в палату, он разговаривал с ранеными, выслушивал их истории и делал пометки в блокноте. Каждый вечер в офисе организации Красного Креста на бульваре Мохаммеда Али он писал на машинке отчет, который потом отправляли в Лондон.

Отсюда, как полагал Морган, семьям в Англии шли сведения о погибших, а также пропавших без вести сыновьях и братьях. Отчеты были сухими и точными и, вне всякого сомнения, полезными. Но именно голоса, звучавшие за этими отчетами, свидетельствовали о самой правдивой правде.

Мы устраивали бруствер, и там лежал этот мертвый австралиец. Так мы его разрезали – по горлу и коленям – и стреляли сквозь него. Когда мы шли в атаку, нам давали не по одной, а по четырнадцать ложек рома, и мы ничего не боялись. Хуже всего было, когда случалась задержка и боевое настроение проходило. Тогда лежишь и слышишь, как сердце бьется о поверхность земли.

У Моргана самого сердце отчаянно колотилось, когда он представлял себе все это. Военные были так молоды – почти мальчики, невинные и уязвимые. Каждый из них, будь это в его власти, сегодня же закончил бы войну. Они видели кошмарные вещи и сами совершали подобное («Мы дрались за каждый дюйм, не жалея ни себя, ни турок», – рассказывал один, и Морган верил ему). Но главное состояло в том, что нечто ужасное совершалось по отношению к ним самим, и именно поэтому они находились в госпиталях. Кого-то ранили в жестоком бою, кто-то просто заболел. Кровь и гной, рвота и кал – никогда Морган так близко не сталкивался с жизнью человеческого тела, с его болезнями, страданиями и разложением. Он старался не отводить глаз, но уносил с собой из госпитальных палат убеждение в том, что эти страдания необходимо срочно прекратить, причем немедленно, ценой даже крайнего унижения.

Подобное мнение разделяли далеко не все англичане. От своих коллег по Красному Кресту Морган слышал, что есть более страшные вещи, чем война, и что Британия пока не оплатила свой долг перед маленькой храброй Бельгией. Один особенно воинственный полковник, несколько минут послушав Моргана, сказал с усмешкой:

– Нет, вы точно не созданы быть солдатом. Занимайтесь лучше розысками. Вы в своем деле непревзойденный работяга.

В общем, чтобы оставаться на этой работе, ему не требовалось дополнительных усилий; разговоры с простыми солдатами доставляли ему удовольствие. Принадлежность к Красному Кресту давала Моргану право на выражение заботы и нежности, которые в иных условиях могли показаться подозрительными. Солдаты говорили прямо и искренне – никакого идеализма, только факты. Их отправляли под огонь, в то время как офицеры, подобные этому ужасному полковнику, держались в тылу. Да, раненые солдаты и были настоящей Англией – никакого снобизма, и человек стоит столько, сколько он стоит. Морган проводил с ними гораздо больше времени, чем было необходимо: играл в шахматы, писал за них письма, читал вслух или играл для бедолаг на фортепиано. Пару раз даже относил их часы в мастерскую. Но большую часть времени он просто слушал их, склонив голову, а они говорили и говорили о Войне.

* * *

По работе он отчитывался перед мисс Викторией Грант-Дафф, командующей департаментом, контролирующим учет раненых и пропавших без вести. Она была на десяток лет старше Моргана, несколько нудная и нервная, но в целом достаточно дружелюбная дама. У них нашлось о чем поболтать, так как отец ее служил в свое время губернатором Мадраса. Но, что более важно, ей очень нравились отчеты Моргана. Через две или три недели она вызвала его, сообщив, что из Лондона телеграфом ей передали, что его отчеты очень хороши.

– Вы лучший из моих подчиненных, – сказала ему мисс Грант.

– Я рад, – отозвался Морган.

– Только не говорите об этом другим.

– Не буду, – пообещал он.

То, что его признали лучшим, звучало забавно, потому что под началом мисс Грант трудилось всего четыре человека. Один из них, некто Уинстэнли, проживал с Морганом в одном отеле и как-то признался, что и он, и остальные члены их команды фактически ничего не делают. Так что состязание с прочими специалистами департамента у Моргана выходило не слишком ожесточенное.

Тем не менее положение его было надежным. Морган уже оставался в Александрии дольше, чем собирался, и не думал уезжать. Он участвовал в войне, фактически в ней не участвуя. Поэтому серьезным ударом для него – сразу после встречи с Кавафисом – стали проблемы на работе, едва не разрушившие привычный ход его бытия.

Поползли слухи, что работники Красного Креста должны пройти аттестацию в военном комиссариате. Кто-то наверху счел, что каждый способный воевать мужчина должен быть готов в любую минуту встать под ружье. В строгом смысле это не являлось мобилизацией, хотя в Англии таковую и объявили еще три месяца назад, но первый шаг в ее направлении был сделан.

Отправившись в Египет, Морган полагал, что избегнет судьбы окопника, но, похоже, эта судьба следовала за ним. Его двоюродный брат, Джеральд Уичело, недавно объявил себя отказником по убеждениям, и теперь, как следствие, готовился сесть в тюрьму. Морган не знал, хватит ли у него духу на такое.

Проблема разрешилась, но прежде Моргану пришлось постоять перед сэром Кортольдом Томсоном, главным уполномоченным Красного Креста, и высказать свои убеждения. Непростое дело, поскольку Морган не очень хорошо представлял, в чем они состоят. Тем не менее он сообщил своему главному начальнику, что сама мысль о том, чтобы убить другое человеческое существо, кем бы оно ни было, кажется ему отвратительной. В подобном чувстве отсутствует религиозная подоплека, добавил он. Единственным словом, которым он мог аргументировать свой отказ от военной службы, было слово «совесть».

Немного поразмыслив, сэр Кортольд заявил:

– Я полагаю, отказников по убеждениям вообще нельзя принимать в расчет.

– Понимаю, – отозвался Морган. – Вы считаете, что их не существует?

– Я не то имел в виду, – сказал начальник, и кровь прилила к его лицу.

В тот момент Моргану светила прямая дорога – в Англию и на тюремную койку вместе с кузеном Джеральдом. Но его здоровье, которое не подвело, когда он напрашивался на службу в Красном Кресте, помогло ему и сейчас – в обратном смысле. Да и мисс Грант встала на его защиту, поскольку Морган исполнял свою работу как нельзя лучше. Когда наконец все разрешилось, вместо того чтобы похвалить себя за отважную защиту своих принципов, он почувствовал, что стал еще большим трусом, чем раньше, по крайней мере в собственных глазах. Никто никогда не узнал, как он, оставшись в одиночестве, в отчаянии стал бросаться на мебель, а потом упал на пол – то ли в приступе гнева, то ли просто потерял сознание.

Тем не менее он выдержал. Победил. Он художник, а художники не воюют. Они не убивают других людей. Хотя чем они действительно занимаются, не всегда понятно, и прежде всего им самим.

* * *

В Египет Морган привез с собой свой индийский роман и теперь время от времени вынимал его и просматривал, то там, то тут вычеркивая и вписывая по два-три слова. Он даже читал некоторые пассажи своим знакомым, надеясь, что таким образом возбудит себя на работу. Но результат оказался прямо противоположным – то, что удавалось вообразить, сразу же представлялось ему убогим и скучным. Мысль о том, чтобы вновь сесть за роман и, достаточно долгое время удерживая себя за столом, закончить его, казалась неисполнимой. Для этого, думал он, необходимо вернуться в Индию. Но Индия теперь виделась недостижимой, будто страна, приснившаяся когда-то. И вдруг она вновь стала реальной и доступной.

Из Деваса пришла телеграмма. Их Высочество Баху-сагиб, которого возвели в сан магараджи, нуждался в личном секретаре и спрашивал, не заинтересует ли эта должность Моргана. При условии, конечно, что он немедленно оставит свою работу в Красном Кресте и сядет на корабль.

Приглашение взволновало Моргана. Ехать или не ехать? Несколько мгновений соблазн был непреодолим. И теоретическая возможность этого – недалеко находился Порт-Саид, где можно сесть на корабль до Индии.

С самого начала в глубине своего сердца Морган лелеял надежду вновь отправиться на Восток. Он постоянно думал об Индии – с горечью и страстью. В своей комнате он держал миниатюрную репродукцию образа одного из Великих Моголов; часто брал ее в руки и рассматривал, словно некий талисман.

Но колебался он недолго. Когда-нибудь он поедет в Индию, но не в теперешней ситуации. Война сделала поездку невозможной. У него есть обязательства перед Красным Крестом в Египте и перед матерью в Англии.

За такой аргументацией стояло нечто, о чем он никому не мог сказать. Его отношения с Индией были одновременно отношениями с Масудом, и отделить одну любовь от другой не представлялось возможным. Но в последнее время они разошлись в своих интересах – Морган знал, что Масуд поддерживает Турцию в ее противостоянии с Англией.

И все последние месяцы Масуд по-настоящему терзал его. Долгое время они не переписывались, а потом он узнал – от своей матери, через Морисонов, что Масуд стал отцом. Когда Масуд спустя несколько месяцев наконец прислал весточку в несколько напыщенном и уклончивом стиле, он извинялся за то, что не назвал сына в честь Моргана, и говорил, что, несмотря на это, мальчик все равно принадлежит его английскому другу, а потому не желает ли Морган его усыновить.

Записка была состряпана в явной спешке и таким шутейным стилем, словно само событие было незначительным. Но ничто так больно не ранило Моргана с той самой ночи в Индии, когда Масуд отверг его! Он почувствовал себя оскорбленным, и ему потребовалось время, чтобы понять, как он взбешен. Он разочаровался в Масуде; теперь же молчание и равнодушие друга подлили масла в огонь. Морган по-прежнему любил своего друга и знал, что тот тоже любит его, но есть ли смысл в любви, если ее столь беззаботно швыряют в виде подачки, совершенно не думая о последствиях?

Нет, сейчас в Индию он вернуться не сможет. Не поедет он ни ради Бапу-сагиба, ни ради кого-либо еще, столь же далекого. Масуд бросил адвокатскую практику и занялся образовательной деятельностью, и это, знал Морган, еще больше отвлекало бы Масуда от него. Если им и суждено встретиться, пусть это случится позже, значительно позже, когда война закончится и мир повернется лицом к самому себе. Пока же Моргану суждено оставаться в Египте – таково его предназначение.

* * *

Как ни претили Моргану служившие в Александрии английские офицеры, большую часть нерабочего времени он проводил в их компании. Каждое утро он шел из своей гостиницы «Маджестик», стоящей на одной стороне площади, в контору Красного Креста, расположенную на другой. В госпитали ездил на новом электрическом трамвае, но ни разу не рисковал погрузиться в паутину кривых улочек за пределами своего узкого маршрута – туда, где протекала реальная жизнь египтян.

Длинные руки Кембриджа дотянулись даже до Египта: самым близким знакомым Моргана здесь был Роберт «Робин» Фернесс, с которым он много лет назад общался в Королевском колледже. Робин являлся главой департамента цензуры, и Морган встретился с ним тотчас же, как приехал. Тех немногих друзей, которых Морган приобрел в Египте, он узнал через Робина, однако круг его общения оставался очень узким и не хотел расширяться.

Чего ему действительно хотелось, так это поближе познакомиться с жутковатыми окрестностями местного базара, и Робин смог бы в этом помочь, когда бы захотел, – он жил в Египте много лет и знал большинство здешних тайн. До войны он работал на Гражданскую службу и любил намекать на то, как близко знаком со всякого рода местными безобразиями.

– О! – воскликнул он, прикрывая лицо руками. – Это невозможно описать. И, пожалуйста, не просите…

Но Морган просил, хотя Робин неизменно ему отказывал. Через Литтона, сопровождавшего каждое подобное откровение пронзительным воплем кастрата, Морган узнал о письме, которое Робин девять лет назад прислал из Египта Мейнарду Кейнсу. В то время Робин служил полицейским инспектором и рассказывал о разврате и распущенности, царящих в местных трущобах.

– Мой дорогой! – говорил, всплескивая руками, Литтон. – Он писал, что ему приходится разглядывать анусы катамитов – можете ли представить себе что-нибудь более удивительное? Не говоря уже о раненных ножом черкесских проститутках и заживо поедаемых червями нищих, которых он вынужден допрашивать. По-моему, это райское местечко. Немедленно едем в Александрию!

И он сотрясался, пожираемый одновременно отвращением и восторгом.

Робин признал все это и довольно сухо прокомментировал, но отказался что-либо показывать. Самое большее, что он мог сделать для Моргана, – отвести того в Дженерах, район, где была сконцентрирована проституция. Темные, узкие, пропахшие мочой входы в дома, возле которых стояли, зазывая прохожих, назойливые женщины, и некоторые из них были стары и уродливы; мужчины – кое-кто пробирался тайком, а другие открыто прогуливались перед домами и время от времени устраивали шумные потасовки; все это произвело на Моргана сильное впечатление, словно он столкнулся с чем-то находящимся вне времени и пространства, с чем-то истинно романтическим. Но он не нашел ничего, что соответствовало бы его вкусам. Возле одной двери в душе его забрезжила было надежда, когда он увидел чувственные губы стоящих там двух юношей, но он обманулся в своих ожиданиях. Увы! Если это и были самые глубины греха, то уважения в нем они не вызывали.

Через Робина тем не менее он познакомился с египтянином, работавшим в полиции, и это знакомство было любопытным. Когда Морган попросил своего нового знакомого показать ему реальный Египет, «неприкрашенную сторону вещей», ответ был многообещающим. «Не откажется ли Морган посетить притон любителей гашиша?» – «Конечно, почему нет?»

В Индии, в Лахоре, американский миссионер водил его посмотреть притон опиоманов, но Моргану там не понравилось. Место оказалось слишком обыденным и каким-то чересчур чистым. Здесь, в Египте, он ожидал увидеть нечто подобное, но с самого начала, когда они оставили позади европейский квартал и начали пробираться сквозь паутину запутанных улочек в самом центре трущоб, перед ними, к радости и удовлетворению Моргана, открылось все самое неприглядное и омерзительное, что было в стране.

Они поднялись по темной лестнице и поскреблись в грязную дверь на самом ее верху. Дверь со скрипом отворилась; перед ними стоял одноглазый мальтиец, который говорил по-итальянски. Притон? С гашишем? Нет, ничего подобного он не знает. Даже слов таких не понимает. Египтянин, с которым пришел Морган, долго ждать не стал – он оттолкнул одноглазого, и они прошли в длинную комнату, где сидела компания спокойных, умиротворенных людей с трубками, над которыми клубился и уходил в потолок сизый дым. По комнате бродила усталая и босая девушка-арабка, а на кроватях и диванах, расставленных вдоль стен, сидели и полулежали молодые люди, выглядевшие как слуги. Они играли в карты.