Текст книги "Арктическое лето"

– Я сказал ему, что у вас разрешение начальника станции.

– Но ведь это неправда!

– Я считать немного лжи необходимо в жизни.

Такой ответ заставил Моргана замолчать, но на следующей остановке контролер остановил трамвай, вышел из него и позвонил по телефону на станцию. Последовал еще один ожесточенный спор, после чего чиновник позволил трамваю следовать дальше, оставив Моргана с его другом в покое.

После всего крика, который звучал в трамвае, тишина казалась мертвой. Наконец Морган спросил:

– Все ли в порядке? Я знал, что было бы лучше заплатить.

Темные глаза кондуктора потемнели еще больше, хотя лицо его оставалось безмятежным.

– Меня увольнять, – сказал он Моргану.

– Что?

Морган принялся вглядываться в лицо юноши, надеясь, что тот просто шутит.

– Но это же ужасно! – произнес он.

– Почему? Я сделал хорошее дело, – ответил Мохаммед.

Подкупающе-искренний ответ. И в это мгновение Морган увидел своего друга совершенно в ином свете. Мохаммед был готов лишиться источника собственного существования, но к англичанину за помощью не обращался. Напротив, успокаивал своего английского знакомого. Видя, как расстроен Морган, он спросил, словно ничего не произошло:

– Пожалуйста, ответьте на вопрос. Когда вы путешествовать в Индия, сколько миль это быть?

– Да откуда же мне знать? – воскликнул Морган, ум которого отчаянно искал способ совершить новое приобретение на еще не исследованной территории.

– Когда я снова увижу вас? – спросил он.

Кондуктор подумал и ответил:

– Я могу встретить вас одним вечером. Возможно, не в форме.

Потрясенный до опьянения, Морган покинул трамвай. Чувства нахлынули, когда он смотрел, как трамвай уносил маленькую темную фигуру, стоящую особняком от пассажиров. И чувства эти не были радостными. Как он мог принимать подарки от человека, во много раз беднее и незащищеннее, чем он сам? По странному капризу в каком-то полусне он принес большое несчастье молодому человеку, о чьем благосостоянии, наоборот, собирался позаботиться.

На следующее утро он отправился к Робину Фернессу. Тот знал многих, и если кто-то и мог предложить решение этой проблемы, то, конечно, Робин. Хотя и с ним к делу нужно было подходить со всей осторожностью. Морган с Робином многое понимали относительно друг друга, но до сих пор не все между ними было сказано и не обо всем можно было говорить. А уж в подобных вопросах Морган вполне мог нарваться на полное непонимание.

Поэтому он заговорил о прекрасном молодом человеке, которого встретил в трамвае, о том, насколько этот юноша лучше прочих представителей его класса, и о его особой доброте, проявившейся в отказе от денег Моргана, и о том, как он, Морган, заинтересовался этим юношей, возможно, ошибочно, но из самых благих побуждений. И еще о том, что самые добрые намерения чаще всего ведут в ад, и их вполне невинные отношения привели к самым ужасным для молодого человека последствиям…

И таким образом, спотыкаясь через слово и ходя вокруг да около, Морган объяснил создавшееся положение.

Робин кивнул.

– Так уж вышло, – сказал он, – что мне знаком этот начальник станции. Я поговорю с ним и сообщу тебе его ответ.

– О, как прекрасно! – воскликнул Морган. – Возможно, дело будет улажено!

– Возможно, что и будет, – сказал Робин, стараясь не встретиться с глазами Моргана, и скользнул за свой рабочий стол.

К полудню Моргану в офис Красного Креста прислали записку от Робина, где тот писал, что все обстоит хорошо, но что он хотел бы вечером встретиться с Морганом в клубе и обсудить происшествие.

Морган пребывал в приподнятом настроении. Он делал нечто важное для своего нового друга. И соответственно, многоречивой была его благодарность Робину. О, замечательный подвиг доброты! Робин оказал любезность не столько трамвайному кондуктору, которого никогда не видел, сколько ему, Моргану, и, если у Моргана появится возможность оплатить свой долг перед Робином, тому достаточно лишь молвить слово! Британская империя непоколебима, пока ею управляют такие люди, как Робин, и все несправедливости тем или иным способом улетучиваются, когда люди поступают правильно…

Высокий и сухощавый, состоящий как бы из сегментов, похожий на большую неряшливую птицу, Робин всегда выглядел так, словно ему не по себе. И особенно это было заметно сейчас, когда он беседовал с Морганом.

– Да, все верно, и хорошо, что ты так говоришь, – сказал он, протестующе подняв руку. – Но тем не менее, Морган…

– Что?

Робин сразу стал предельно серьезным.

– Не мне давать тебе советы, – сказал он. – Я уверен, что ты все уладишь сам. Но в подобных делах, где ты на каждом шагу встречаешься с такими различиями… Ну, сам понимаешь: класс, мировоззрение и все такое прочее…

– Конечно, я понимаю.

– Осторожность здесь не бывает излишней. Люди болтают, ты же знаешь; люди замечают разные вещи. Нам следует заботиться о приличиях, о соблюдении правил. Мне так же, как и тебе, нравятся здешние люди, подобно твоему знакомому, пытающиеся подняться над своим окружением. Но нельзя всегда верить тому, что тебе говорят. Например, этого молодого человека никто не собирался увольнять. Он должен был просто заплатить штраф.

– Я думаю, он неправильно выразился. Его английский далек от совершенства.

– Возможно, – согласился Робин. – Но уверен ли ты, что он тебя не обманывает?

– Штраф для человека в его положении – уже серьезный удар, – покачал головой Морган.

– Я тебя понимаю, – сказал Робин. – Но и ты пойми меня. Я просто говорю, что тебе следовало бы для начала побольше узнать.

Он испытующе посмотрел на Моргана поверх своего стакана с бренди и закончил:

– Прежде чем… выказывать свой интерес. Мы же ничего, в сущности, не знаем об этих людях. Они демонстрируют дружелюбие на лицах, и нам хочется им верить, но ситуация может быстро измениться. Как та, которую мы сейчас так счастливо разрешили. Однако в следующий раз…

– В следующий раз все может оказаться не так просто.

– Именно, – кивнул Робин. – Я очень надеюсь, что ты меня понимаешь. Я говорю с тобой как друг. Пока же, думаю, тебе следует воздержаться от поездок в том трамвае. Ты вытащил парня из затруднительного положения, и довольно с него. Может быть, потом ты и возобновишь знакомство, но пока…

Предупреждение, сделанное Робином, отрезвило Моргана. И в течение нескольких часов он размышлял над тем, что имел в виду его друг. Робин знал, чем все может закончиться, и убедил его.

Но длилось все это не очень долго. Следующим днем на протяжении всего времени, проведенного на работе, Морган думал о Мохаммеде, вспоминая, с каким спокойным лицом тот заявил, что сделал доброе дело. Качества, подмеченные в нем Морганом, никак не вязались с тем, о чем его предупреждал Робин. Нет, Мохаммед не обманщик; он олицетворял ту никому не известную часть Египта, о которой мечтал Морган; и если бы он поддался сейчас своим страхам, то никогда бы ее не познал.

Со странным чувством гордости и радостного облегчения Морган вошел вечером в трамвай. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись – новое, пока не выраженное словами согласие установилось между ними.

– Вы говорить с начальник? – спросил Мохаммед.

– Нет, – отрицательно покачал головой Морган.

– Но проблема есть исчезнуть.

– Я знаю.

Мохаммед явно собирался задать еще вопросы, но всю первую половину маршрута вынужден был заниматься другими пассажирами. Когда вагон опустел больше чем наполовину, он подошел к Моргану и сел с ним на одно сиденье. Их ноги, в брюках одинакового цвета хаки, на мгновение соприкоснулись.

– Я хочу увидеться с вами после работы, – сказал Морган. – Вы встретитесь со мной?

Голос, которым ответил Мохаммед, был мягок, но страстен:

– Когда угодно и где вам угодно.

Эти шесть слов ударили Моргана будто обухом. Чувства настолько переполнили его, что он вышел на Сиди-Габир, гораздо раньше своей остановки, и вынужден был в темноте добираться домой пешком.

* * *

С глубочайшим волнением воскресным вечером Морган ждал Мохаммеда в Мазарите. Время от времени он доставал из кармана трамвайный билет, на оборотной стороне которого записал маршрут, с тем чтобы снова и снова перечитывать свои записи. Люди сновали взад и вперед, и лишь после минутного замешательства он понял, что спокойная красивая фигура, стоящая рядом, – это Мохаммед.

Они не узнали друг друга потому, что впервые встретились без формы: Морган надел белый теннисный костюм, по каким-то причинам показавшийся ему наиболее подходящим видом одежды; на египтянине же был черный пиджак, белые фланелевые брюки и парусиновые туфли на резиновой подошве. Еще он надел очки, которые несколько изменили форму его лица. Выйдя из привычного для себя мира, где они познакомились, первые мгновения оба чувствовали странную робость и не знали, куда им пойти. Потом Мохаммед сказал:

– Пойдемте сидеть в парке Чатби.

Когда они тронулись с места, он добавил нервно:

– Я называть его Чатби, потому что он рядом с Чатби. Я дать им имя. Это, может быть, не их имя. Я давать разные вещи имена.

Это оказался всего-навсего муниципальный парк. Хорошее место, тем более что европейцы туда практически не захаживали. Оба тем не менее чувствовали себя неловко. Сначала они притворились, что интересуются розовой Птолемеевой колонной на западной окраине парка и расположенными рядом статуями с львиными головами. Но когда они в последних лучах солнца проходили мимо развалин старой арабской стены, Морган почувствовал неподдельную легкость. Почему жизнь не может быть такой беззаботной и свободной? Если хочешь встретиться с другом, так встречайся! И какое имеет значение то, что он принадлежит к другой расе или другому классу и вас разделяет социальная пропасть?

Но, конечно, это имело некоторое значение, и, когда Морган вынул коробочку тягучих пирожных, которые купил, думая порадовать своего нового друга, Мохаммед вдруг сделался хмурым и подозрительным.

– Я не люблю пирожные, – сказал он, тем не менее откусывая краешек одного. – Сколько вы за них заплатили?

– Я правда не помню.

– Нет? Сколько веков назад вы их купить?

– Да какая разница, сколько я заплатил? – удивился Морган.

– Потому что в следующий раз вы заставить меня платить столько же.

– Есть греческая пословица, которую вы должны знать, – сказал Морган. – «То, что принадлежит другу, принадлежит и мне». Я думаю, это правильно.

– Я думать не так. Я имею много друзей, но что принадлежать им, то принадлежать им. Ты не можешь иметь все.

– Вы сегодня сердиты.

– Нет, не сердиты. Я только отличаться от вас. Вы – джентльмен. А посмотрите на меня. Сын мясника…

Его голос умолк. Почти стемнело. Когда они сели на скамейку на берегу пруда, Мохаммед весьма серьезным голосом сказал Моргану:

– И я еще так молод.

К этому моменту Морган отчетливо осознал, и осознал почти с благодарностью, что Мохаммед пребывает в плену страха. Да не так уж они и отличаются друг от друга. Сын мясника и джентльмен – оба были людьми, и оба переживали страх, и оба наслаждались теплым вечером.

– Вы тоже джентльмен, – сказал Морган. – Только совсем юный.

Мохаммед улыбнулся. Нужные слова наконец были произнесены, и разговор сразу принял более естественный характер. Все последние дни, пока они виделись в трамвае, Морган пребывал в плену страсти. Но сегодня все было иначе – он восхищался поведением своего друга и тем, как тот говорит. Страсть вытеснила интерес; они сидели сблизившись и повернувшись друг к другу.

Потом, похоже, Мохаммед принял решение и неожиданно сказал:

– Вы хотеть посмотреть мой Дом Печали? Это будет ужасно.

Морган натужно рассмеялся – скорее спазм, чем проявление радости.

– Очень хочу, – произнес он.

Всю поездку в трамвае Мохаммед пребывал в радостном настроении, раздавая пассажирам тягучие пирожные и шутя. Но в узких грязных улицах Баргоса, в районе собственного дома, он притих. Дом Печали оказался обычной комнатой, почти что пустой, где имелось только самое необходимое – кровать и деревянный сундук. Лампа отбрасывала на стены колеблющиеся тени. Мохаммед обеспокоенно смотрел на своего гостя, но тот радостно улыбался.

– Не вижу я здесь печали, – сказал Морган.

– Я думаю, вы лжете.

– Что вы сказали мне тогда в трамвае? Немножко лжи…

– …в жизни необходимо? – продолжил Мохаммед. – Да, прошу вас, садитесь.

Они сели на кровать. Мохаммед достал тарелку с финиками и хлебом и поставил между собой и Морганом. Пока они ели и болтали, Мохаммед заметно успокоился. Вопросы в их беседе поступали в основном с английской стороны, но ответы стали более полными и менее сдержанными. Морган узнал, что Мохаммеду восемнадцать лет, но его родители не владели грамотой, а потому дата рождения так и не была записана. Английский язык он учил в школе американской миссии. Родители продолжали жить там, где он родился, в городе Мансурах в дельте Нила. Он тепло говорил о матери и брате, но не скрывал своей нелюбви к отцу, как, впрочем, и к его новой жене и новой семье.

– Я всегда ел отдельно, жил отдельно и думал отдельно, – говорил Мохаммад. – Возможно, я не сын своего отца.

Морган улыбнулся.

– Возможно, ты прав, – сказал он. – Но со временем поймешь по своему лицу, копирует ли оно лицо отца.

– Гм, наверное. Но я не считаю правила полезными. С людьми – сплошные исключения из правил, как и с английской грамматикой.

Морган был очарован эксцентричностью речей Мохаммеда. Их странность не только заставляла его собственный язык звучать иначе, но и по-новому освещала личность говорящего. Морган начал смотреть на Мохаммеда другими глазами. Он не ожидал встретить в нем ум, юмор, а также искренность, которая теперь становилась все очевиднее.

– Я кое-что вам сказать, – произнес Мохаммед. – До этого минуты я не доверять вам. Но я изменил свое мнение. Я хочу показать вам все.

Он вскочил с постели, открыл деревянный сундук и принялся доставать свои вещи – одну за одной. Раскладывая на постели, он называл их, причем голос юноши звучал почти сердито.

– Мой записная книжка, – говорил он, – мой ручка. Мой Библия, хотя я не следовать религии больше. Мой отец говорить, что это стыдно не следовать религии, в которой ты воспитался, но я не отказаться по такой глупый причина. Я просто не нравиться христианство. А это мой одежда. Немного их. Это моя кондуктора значок, которую вы видеть много раз. Это мой иголка и нитка. А это губная помада.

Он наклонил сундук, чтобы показать Моргану, что он пуст.

– Не так много, но весь чистое, – сказал он с вызовом. – Теперь я показать вам все, что есть.

* * *

Только в конце их второй встречи, произошедшей через несколько недель, Мохаммед сказал при расставании:

– Я иметь честь спросить ваше имя.

– Эдвард Морган Форстер.

– Форстер, – повторил Мохаммед. – Я рад познакомиться с вами.

С того момента Мохаммед звал его по фамилии. Поначалу это казалось Моргану недопустимой вольностью, и он чувствовал себя едва ли не обиженным. Но потом решил, что это своеобразный знак равенства между ними, и порадовался такому обстоятельству.

До сей поры отношения между двумя мужчинами следовали обычному сценарию. Грубое физическое влечение скрывалось под сдержанностью, и существовала опасность, что их встречи так и останутся вполне респектабельными.

Но Моргана все более терзали эротические фантазии, разрушающие нормальную работу его рассудка. Он хотел жить так, как один из молодых людей в стихотворении Кавафиса, потворствовавший своим страстям без малейшего чувства вины. Он был очень далек от вещей и людей, которые действительно имели значение, на самом краю мира, где не имелось никого, кто мог бы обо всем рассказать матери или устроить скандал. И, если он ничего не сделает, его дружба с Мохаммедом так и останется навеки замороженной между правилами хорошего тона и страхом.

Проблема состояла в том, что он не знал, как это сделать. Он часто вспоминал о своем приключении на пляже в Монтазахе. Но там все произошло без слов, в соответствии с законами, чьих правил он не понимал. Мог ли он таким же образом сблизиться с Мохаммедом? Кроме того, в Доме Печали он чувствовал себя не в своей тарелке и был слишком неуверен в себе, чтобы запустить механизм соблазнения.

Лучше было бы предпринять что-то у себя дома. Хотя и с этим все обстояло непросто. Его хозяйка, Ирэн, была натурой властной, постоянно крутилась вокруг его двери, высматривая, чем он занят, и приставала с советами относительно того, с какими людьми ему лучше водить знакомство. Морган ей нравился, она высоко его ценила, и ему совсем не хотелось ее разочаровывать. Немыслимым казалось привести Мохаммеда домой в то время, когда там находится Ирэн.

Но в конце концов сама судьба предоставила ему шанс. Ирэн владела двумя пансионатами, одним в Кэмп-де-Сезар, и другим в Саба-Паша, и жила по неделе то в одном, то в другом. Ей нравилось, когда ее сопровождал Морган, поэтому он иногда чувствовал себя неким подобием куклы, которую повсюду таскают за собой. Но в этот раз, когда она попросила Моргана переехать вместе с ней, он отказался. Между ними вышла небольшая размолвка, но в конце концов она сдалась.

Он тотчас же пригласил в гости Мохаммеда. Такое простое действие – и тем не менее, когда приглашение было сделано, Морган одновременно стал терзаться и желанием, и мрачным предчувствием. Недостаточно получить шанс – необходимо его использовать.

В назначенный вечер он ни в чем не был уверен. Встретив Мохаммеда на станции, пошел с ним к своему жилищу, но, когда они приблизились, им овладело беспокойство. Когда же они подошли к входной двери, его буквально колотило от волнения.

Однако, как только они вошли в дом, он успокоился. Никто их не видел, и мир снаружи продолжал вращаться так, как вращался до этого. Наконец они оказались в комнате вдвоем.

– Это мой Дом… – начал Морган с улыбкой, – …я не знаю чего.

Морган всегда считал свое жилище скромным, но, посмотрев еще раз на картины, висящие на стенах, на ковры, устилавшие пол, на вид, простиравшийся за окном, он не нашел в нем ничего печального.

– Дом Уютного Одиночества, – закончил он.

– Вы есть одиночество? – спросил Мохаммед.

– Иногда.

Мохаммед никак не мог успокоиться и сесть – он, хмурясь, ходил по комнате, брал в руки разные предметы и снова клал их на место. Наконец один из увиденных им предметов позволил разговору сдвинуться с мертвой точки.

– Вы играть в шахматы? – спросил он.

– Немного.

– Может быть, мы играть партию?

Сев на постель, они установили между собой стол. Морган во все глаза смотрел на своего друга. Это было удивительно – видеть в своей комнате молодого египтянина, трамвайного кондуктора. Игра казалась пустой абстракцией; значение имело лишь присутствие, совсем рядом с ним, симпатичного человека.

От страха его бросало то в жар, то в холод. Морган понимал, что первый шаг должен сделать именно он. С противоположной стороны его ждать не приходилось, учитывая различия в их социальном статусе, а также гордость Мохаммеда. Хотя Морган и предполагал, что египтянин может ответить на телесную увертюру. По крайней мере, когда им случалось сталкиваться физически, Мохаммед не отстранялся. Еще более любопытным было то, что в первые минуты их встречи он держал руки в карманах, словно пытался скрыть результаты испытываемого возбуждения. Таким образом, знаки представлялись благоприятными.

Да, он должен начать действовать, но Морган не знал, как именно. Откуда другие люди – Кавафис, Сирайт, Карпентер – знали, что им делать? Какие слова нужно говорить? Лучше всего было, конечно, дать волю страсти, а уж тело последует за ней. Даже если оно так трепещет, что грохот сердца заполняет все пространство комнаты.

И вот начался этот особый ритуал, напоминающий движение шахматных фигур на доске. Потянувшись за пешкой, Морган коснулся колена Мохаммеда и позволил своим пальцам задержаться. Ощути он хоть малейшее отторжение, крохотное вздрагивание – отдернул бы пальцы. Вместо этого Мохаммед придвинулся к нему. Все нормально, он может продолжать.

Морган поднял руку и погладил Мохаммеда по волосам. Ощущение было очень отчетливым, словно его осязательная способность вдруг многократно усилилась. Он на мгновение испугался – в таких случаях трудно притвориться, что твой интерес чисто случаен. Если со стороны Мохаммеда и последует агрессия, то именно сейчас.

Мохаммед что-то пробормотал.

– Что? – переспросил Морган. – Я не расслышал.

– Я сказал, короткие волосы, – ответил египтянин. – Короткие, но жесткие.

Голос его был прерывист.

– Мне нравятся ваши волосы, – сказал Морган.

– Нет. Ваши лучше.

Теперь Мохаммед поднял руку, чтобы, в свою очередь, потрогать волосы Моргана. Барьеры рушились, огромные дистанции сокращались.

– Красивые волосы, – сказал Мохаммед.

– Нет.

– Да. Я счастлив…

– И я…

Они оба погружались в то, что извне могло быть воспринято как крайняя степень усталости, хотя Морган никогда еще не чувствовал такого воодушевления. Он обнаружил, что полулежит на постели, и рука Мохаммеда поддерживает его. Ему стало вдруг ясно, что этот момент ждал его долго, если не всю жизнь, скрываясь под покровом обыденности и притягивая к себе сквозь пустые, напрасно прожитые годы. От страха он едва соображал, но единственное, что сейчас требовалось от него, – идти той тропинкой, что уготована ему, тропинкой, по которой он был обречен пройти. Потянувшись вперед, он закрыл глаза и прижался губами к губам своего друга. Легкий привкус табака. Сухая текстура кожи. Он подумал: «Со времен Хома не было ничего подобного. Поцелуи».

Он целовал Мохаммеда.

Словно все это было в порядке вещей, они отстранились друг от друга и улыбнулись. Но волнение победило скромность, и Морган не смог сдержаться. Он вновь придвинулся к Мохаммеду, перевернув шахматную доску и рассыпав по всему полу фигуры.

– Что вы делать? – спросил Мохаммед.

– Скажи, ты меня любишь?

– Что вы иметь в виду?

Преодолевая головокружение, Морган потянулся, чтобы расстегнуть брюки Мохаммеда. Сопротивления поначалу не последовало, и оба уставились в одно и то же место, пораженные мощью напружиненной плоти, которую с трудом удерживала ткань нижнего белья.

Теперь Морган расстегивал собственные брюки.

Неожиданно Мохаммед хмыкнул и прикрылся ладонью.

– Моя чертова конец чего-то стоит, – сказал он. – Но это ничего не значить.

Голос его звучал почти устало, и юноша принялся застегиваться. Морган попытался было остановить его, но Мохаммед вдруг дернулся с горячностью, которая никак не вязалась со спокойствием, звучавшем в его голосе. Морган вскрикнул.

– Ты разбил мне руку, – простонал он.

Мохаммед не ответил. Но теперь между ними установилась напряженность, в основании которой крылось раздражение. Да и рука у Моргана болела, хотя гораздо большей болью в нем отзывалось понимание того, что этот шанс потерян, а другого уже не представится никогда. Он потянулся было к лицу друга, но тот вновь стал защищаться. Теперь Морган почувствовал, как его собственный ноготь царапнул что-то.

– О, вы тоже меня ранить, – воскликнул Мохаммед.

– Я не хотел, это ты… О, у тебя кровь…

Ногтем Морган поцарапал Мохаммеду лицо. Царапина небольшая, но кровь лилась ручьем. И это на время озаботило мужчин, не дав им увязнуть в возникшем чувстве неловкости.

Они поднялись с кровати и завозились вокруг умывальника. Вся нежность, которую они чувствовали друг к другу, перешла теперь в манипуляции с водой и ватой. Ни один из них не заикнулся о том, что произошло несколько минут назад, и вскоре Мохаммед заявил, что ему лучше уйти.

Морган проводил его до станции, и, хотя пытался непринужденно болтать о разной ерунде, Мохаммед молчал. Их расставание было тихим и вежливым и пробудило в душе Моргана неизбывную печаль.

По пути к себе он заметил – как давно он не видел подобного! – насколько огромное небо простиралось над ним и насколько крупными были звезды, рассыпанные по небосклону. Такого неба не увидишь в Англии, и Морган вновь почувствовал, как далеко он находится от дома.

Все кончено, он был уверен в этом. Он поспешил с соблазнением и все испортил. Мохаммед наверняка находится во власти предрассудков, и то, что Морган поранил его, конечно, окончательно восстановит против него египтянина. Оставалось только извиниться и в дальнейшем держаться на расстоянии.

* * *

Но когда Морган вошел в трамвай и столкнулся с Мохаммедом, от вчерашних тяжелых переживаний не осталось и следа. Мохаммед встретил его улыбкой, а когда публики в трамвае поубавилось, подошел и сел рядом.

– Как ваша рука? – спросил он.

– Ушиб побаливает, но это пройдет. А как ваш глаз?

Мохаммед повернулся, демонстрируя Моргану щеку. При дневном свете царапина все еще была видна, хотя и не очень.

– Мне очень жаль, что я вас поранил, – сказал Морган.

– Ничего страшного, – ответил Мохаммед. – Хотите встретиться в воскресенье в парке Эль-Нузха?

Все выглядело так, будто вчера ничего страшного не произошло. И действительно, согласие между ними уже пустило корни.

В течение последующих недель видеться им приходилось нечасто. У Моргана, из-за того, что он работал длинные смены, свободными оставались два часа, не больше. Когда они встречались на публике, то приезжали на свидание и покидали его по отдельности, и всегда в обычной одежде. Такие предосторожности вряд ли могли предотвратить скандал, заметь их кто-нибудь, но, по крайней мере, они минимизировали возможность того, что кто-то их опознает. Оба ощущали, что нарушают некое фундаментальное правило, отчего Морган испытывал и волнение, и чувство вины. И тем не менее он, когда переживания приобретали особенную остроту, задавал себе вопрос – а что плохого они, собственно, делают? В те немногие минуты, когда они оставались наедине, преступления их были невелики. Иногда они ласкали друг друга, иногда целовались. По какой-то причине такая демонстрация привязанности была для Мохаммеда вполне приемлемой, хотя дальше он не шел. Но то, что можно было счесть самым вопиющим преступлением, заключалось не в самих действиях, а в том, что лежало подспудно, в глубине. Они привязались друг к другу, наслаждались компанией друг друга и говорили друг с другом совершенно открыто, без всякого стеснения и не обращая внимания ни на какие барьеры – вот в чем состоял величайший грех. Никаким чувствам не позволено пересекать границу, разделяющую классы. Привязанность могла разрушить любую иерархию – в этом крылась и опасность, и величайшее удовольствие.

Однажды Морган был тронут до глубины души – Мохаммед принялся критиковать его одежду. Высокомерно взяв Моргана за рукав, египтянин стал поворачивать его так и сяк, чтобы получше рассмотреть, и громко выражал свое неодобрение.

– Знаете, Форстер, – говорил он, – хоть я и беднее вас, но меня никогда нельзя видеть в таком пиджаке. Я не упрекаю вас, нет, скорее хвалю, но меня никогда не видеть… И на вашей шляпе есть дыра, и на ботинке есть дыра, и на носках есть дыра.

Морган был восхищен и взволнован.

– Я исправлюсь, – сказал он.

– Нет-нет. Хорошая одежда есть как заразная болезнь. Мне бы лучше не заботиться об этом и выглядеть как вы, но не в Александрии.

Почему его наставление вызвало в душе Моргана такую бурю радостных переживаний? Потому что Мохаммед был прав. Но еще более правым было тепло чувства, из которого это наставление вырастало. Вот наконец он обрел брата, который любил его и, наставляя, желал, чтобы Морган стал лучше.

Тем не менее нерешенный вопрос полной близости беспокоил его. Моргану позволялось ласкать друга, но, едва его рука вторгалась в заветные пределы, его сразу же останавливали.

– Никогда! Никогда! – твердо говорил Мохаммед.

Отказы пробуждали в душе Моргана чувство стыда, поскольку он начал предполагать в Мохаммеде странную, но чересчур благородную натуру.

Поэтому он был поражен, когда в обычном разговоре между делом Мохаммед поведал, что в прошлом имел интимные отношения с мужчинами.

– Дружба меня возбуждает, – сказал он просто. – Или когда я добрый. Обычно я ничего не делаю, но если человек красивый или я начинаю представлять, то я делаю больше.

И через мгновение добавил:

– Иногда я делал это за деньги.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Морган.

– Ты хорошо знать, что я имею в виду. Нет необходимость объяснять. Пожилые мужчины платить за удовольствие. А иногда, если они хотят держать это в секрете, можно легко просить деньги.

– Ты шантажировал их?

– Да, когда был моложе. Но по какой-то причине я начал представлять себя на месте этих людей. И я сказал себе – тебе бы не понравиться, если бы такие вещи делать тебе. И я прекратил.

Морган не мог понять, во сне ли он пребывает, наяву ли. Но, как ни странно, не чувствовал ревности.

Наконец он спросил:

– Тогда почему ты не хочешь со мной?..

Мохаммед отвернулся и сказал тихим голосом:

– О, Форстер, Форстер! Разве ты не понимаешь?

Потом помолчал и продолжил:

– Хочу задать тебе один вопрос. Ты когда-нибудь думать о том, что твое желание заставит тебя познакомиться с трамвайным кондуктором? И разве тебе не кажется это плохо и позорно? Пока отвечать на мой вопрос, ты не должен смотреть на меня.

Морган отвернулся. Наконец он все понял. Мохаммед питал к нему истинное уважение и, вероятно, считал, что физические желания унижают его.

Они лежали рядом, глядя в разные стороны.

– То, что ты трамвайный кондуктор, не имеет для меня никакого значения, – сказал Морган.

– Я нравлюсь тебе потому, что я такой молодой?

– Ты мне нравишься потому, что ты Мохаммед.

* * *

Морган не предавался самообману. Мохаммед не принадлежал к меньшинству, но был открыт самой возможности однополого романа настолько, что сравниться с ним не мог бы ни один из англичан. Но ведь и сам Морган, хотя и обсуждал со своим другом пока лишь вопросы жизни тела, вряд ли испытывал безразличие к романтической стороне отношений. С того самого первого дня в Доме Печали он гораздо острее вспоминал не свое возбуждение, а нежное чувство прикосновения руки Мохаммеда к своей голове в тот момент, когда они мягко опустились на кровать. И действительно, грезя о Мохаммеде, он вспомнил не столько собственные физические желания, которые оставались для него вопросом без ответа, сколько объятия, ласки и поцелуи.

Только теперь Морган понял, что между ними установилось настоящее равенство. Раньше они лишь играли в то, что они равны, крича друг другу через разделявшую их пропасть, что никакой пропасти не существует. Но теперь буквально через кожу своего египетского друга Морган начал понимать, что есть на самом деле египетский мир, совсем непохожий на тот, в котором жил сам. Пока еще очень отдаленно, несовершенно, но осознал, что это значит – быть египтянином, работающим под началом англичан, а также испытывать ярость и унижение, неизбежные при таком положении. Когда пьяный старший сержант английской армии ударил Мохаммеда в челюсть, а взбешенный офицер хлестнул стеком по ноге, Морган почувствовал эти удары своей кожей. И его выводила из себя зарплата, которую получал Мохаммед, – всего-навсего два шиллинга в день, сумма, на которую едва можно было протянуть. А продолжительность рабочего дня, не оставляющая почти никакого времени для отдыха и развлечений!