Текст книги "Любовь как…"

Маша пересмотрела все записи когда-то поставленных Ковалевым спектаклей. Сходила на пару постановок в местной драме, о которых Сергей отозвался – «с пивом потянет». Ковалев составил для Маруси библиографию. Заставлял читать. Но добиться от домовенка внятного разговора о прочитанном было сложно.

Разговаривала Маруся мало. Все больше слушала. И впитывала, как губка. Да и было что. К Сергею заходили друзья – художники, актеры, драматурги. Но чаще всего бывали в его доме онколог Лиза, подруга детства, и бизнесмен Гера, давний любовник Сергея.

* * *

Прошло полгода. По всему было видно, что Ковалев угасает. Гера стал заходить реже, и визиты его становились все короче. Само состояние нездоровья, запах недуга в прокуренной квартире утомляли его, выводили из равновесия. Он приносил фрукты, лекарство, французский брют (ничем другим Ковалев не хотел запивать таблетки), иногда оставался на ужин, который готовила домовенок Маруся, шептался с Лизой в углу о «ближайших перспективах больного» и исчезал…

А сегодня остался. На пятничный ужин. Традиционная «пятница-развратница» в связи с прогрессирующей болезнью Ковалева звучала как насмешка, но ритуалы решено было соблюдать, как и прежде.

– Никакая смерть не властна над истинными ценностями, – прокашлял Сергей, затягиваясь сигаретой.

Лиза нарезала салат на кухне.

Гера ходил по квартире и зажигал свечи – много-много свечей.

Сергей разъяснял домовенку Марусе:

– Мы любим красоту. Любим создавать уют для наших друзей и показывать им якобы наш дом, которого у нас никогда не будет, потому что вечером Валера уедет домой к жене и сыну.

Валера зажигал очередную свечу.

– Слушай музыку, пожалуйста, не умничай.

Сергей продолжал:

– Эти свечи… Это так мимолетно… В Амстердаме мы покупаем баксов на двести свечей, и кассирша смотрит на нас выпученными глазами.

Валера ухмыльнулся:

– Не ври ребенку. Мы уже два года не были в Амстердаме. А Маше вообще все равно. Она такое в жизни повидала, что ты ей со своим ХОБЛом – веселые картинки перед сном.

– Неправда, – возмутилась Маруся.

Она хлопотала у стола. Сервировала, как научил ее Ковалев. Даже шампанское опустила в ведерко со льдом и подумала: «Эстеты хреновы».

– Эти свечи уходят у нас за два месяца. Представляешь? Ведь каждую пятницу в квартире ночью становится светло, как днем, потому что в комнате горит сорок – пятьдесят свечей… Они благоухают.

– Воняют они, – скривился Валера.

– Это так красиво… Это атмосфера мгновения, – Сергей был на своей волне.

– Как театр? – спросила Маруся.

– Именно! Как настоящий театр, – вдохновился Сергей. – Мимолетное ощущение прекрасного на один вечер… И ради этого ощущения ты можешь отдать всю жизнь.

Лиза вошла в комнату, водрузила в центр стола блюдо с салатом и пригласила всех садиться.

– Что такое театр? – возбудился Гера, откупоривая бутылку шампанского. – Давайте вернемся к истокам. Заглянем в толковый словарь. Что такое театр? Для чего он? Кому? Где? Ну же? Смелее… Молчите! А я вам скажу, театр – это ТЕАТР!

Гера залпом осушил бокал. Сергей хотел расхохотаться, но лишь закашлялся.

– Знаешь, что такое хороший спектакль – пьеса и постановка? – риторически спросил он Марусю. – Это когда зритель не слышит текст, не замечает игру актеров, а просто верит, что в этой черной маленькой коробке сцены течет жизнь… самая настоящая жизнь… Когда смотришь и понимаешь, что все именно так и есть, так, а не иначе. И только здесь жизнь, а в твоем доме, в офисе, на работе, в гостях – там все игра. Вот это и есть настоящий хороший театр…

Маша ковыряла салат. Есть совершенно не хотелось. Гера откупорил новую бутылку шампанского. Они снова пили. И курили. Пили… И говорили…

– Знаешь, почему я так сильно его люблю? – вдруг запальчиво спросил у Маши Сергей и вдохновенно посмотрел на Геру. Это был риторический вопрос. И Машино мнение здесь не играло никакой роли. Это был заранее подготовленный хороший актерский монолог. – Не потому, что он платит за все и купил эту квартиру… А потому, что за него надо бороться, потому что рядом с ним я понимаю, что живу по-настоящему, только с ним. Он не поймет этого, скажет: молчи. Мол, он брутальный, он бизнесмен, ему не до моих сюси-пуси. А я хочу трахаться, я хочу долго-долго смотреть в его глаза и целоваться. Он никогда не поймет меня. Вернее, нет, он поймет, но позже, позже, когда будет совсем поздно… Его беда в том, что он думает, будто будет жить вечно. Пресловутый миф о вечном бессмертии.

– Нет, это не беда, это его счастье, – философски констатировала Лиза. – А тебе, Сережа, неплохо бы кровь на гормоны сдать. Что-то нервы твои расшалились. Или это уже алкогольный психоз?

Прокашлявшись, Ковалев запел:

 
– А ворон кар да кар,
А ворон очень стар…
У ворона катар
Дыхательных путей.
А ворон кар да кар,
а ворон очень стар,
и нету у него
ни мамы, ни детей…
 

* * *

Новые знакомые Маши Андрею не нравились.

– Дура ты, Мэри. И друзья у тебя специфические.

Андрей был парнем простым, работал на фуре и всякое «искюство» не понимал. В театре ни разу не был. И не тянуло. А узнав от Маши, что Ковалев гей, Андрей понял: не зря он в театр не ходил. Нечего там нормальным пацанам делать.

Лиза Муравьева Андрею тоже не нравилась. И даже то, что она в свое время выбила у городской администрации здание и деньги на хоспис, а теперь им руководит, Андрея не вдохновляло.

– Надо живым помогать. Здоровым и сильным. А то россияне просто вымрут, потому что здоровых у нас гнобят, а с больными носятся, как с писаной торбой.

– Никто с ними не носится. Государству на всех плевать, – артачилась Лиза.

– Вот вы столько лет этими онкобольными занимаетесь, а сами не боитесь раком заболеть? – простодушно интересовался Андрей.

– Это болезнь незаразная, – отвечала Лиза.

– Все на свете заразно. Люди смотрят друг на друга и начинают подражать. Так все и передается, – философствовал дальнобойщик.

– Я раком не заболею. Я правильно живу. Мать меня без мужа родила. Я росла без отца. Во дворе байстрючкой звали, пальцем показывали. Могла бы людей возненавидеть. А решила им помогать. Выучилась. Врачом стала. Я раком не заболею. Я правильно живу.

И хоть Машка все время повторяла слова Ковалева: «С юмором относись к жизни, детка. С юмором относись к жизни и к людям», – Андрей хмурил брови и неопределенно пожимал плечами.

* * *

Маша исхудала. Ее тошнило по утрам и в течение дня. Аппетита не было. Болел живот.

– Ты не беременна случайно? – спросила Лиза.

– Нет. Андрей не фанат этого дела. Последний раз приезжал – у меня месячные были. Так мы спали как брат с сестрой.

– Значит, надо другие анализы сдать, – предложила ей Лиза.

Маша не была инфантильной дурочкой. Детский дом делает прививку от детскости. Но в последнее время все ее окружение так пахло тленом, так много было будничных разговоров о смерти, что и внутри себя она тоже стала обнаруживать этот тлен, эту ветхость, недолговечность.

– Хорошо. Завтра… У меня как раз выходной в парикмахерской.

* * *

Ковалев цеплялся за жизнь.

– Машка, роди мне девочку. Я буду ее нянчить. Бантики завязывать, наряжать.

– Как елку? Андрей пацана хочет!

– Ну при чем здесь твой Андрей? Его дело не рожать – всунул, вынул и бежать… А я буду нянькой. Мне девочка нужна. С мальчиками я обращаться не умею. Я их тоже украшаю бантиками, рюшечками… А потом из них что попало вырастает.

– Я сама мальчика хочу!

– Ну как ты можешь мальчика воспитать, Безродная? Мы тебя с нашей девочкой вообще отправим деньги зарабатывать. Ты же должна меня – няньку с высшим образованием – оплачивать. Я много не возьму. Я же без знания английского…

Все эти странные разговоры, о которых Лиза говорила «без пол-литра не просечь», а Гера называл словом из трех букв – «сюр», необъяснимым образом увлекали Марусю. И чтобы быть ближе к своему учителю, она тоже набирала градус – то брютом, то виски, то коньяком…

* * *

Муравьева вернулась с работы чернее тучи. Выгнала Машку на кухню и стала шептаться с Ковалевым. Но тайны не получилось. Сергей закричал:

– Машка, труба твое дело! Рак желудка. Гены пальцем не размажешь.

С юмором у Марии было плохо. Она выронила салатник из рук и брякнулась в обморок. Очнулась уже на диване, Лиза водила перед ее носом ваткой с нашатырем.

– Все это не так трагично, как звучит. Одна-две химии, и будешь огурцом. Дело у тебя это не запущенное. Организм молодой – справится. Все еще будем на твоей свадьбе отплясывать.

* * *

От химии Маша отказалась.

– Сколько отведено – столько проживу. Никаких дальнейших обследований!

Как ни странно, в этом ее поддержали и Андрей, и Сергей.

Андрей – такой правильный (дорогу – идущим, жизнь – здоровым, рак – заразно) – поначалу раскис. Часа на четыре. А потом выпил с Сергеем водки и повел себя как мужик:

– Мэри, выходи за меня замуж. Моя любовь посильнее любой болезни будет!

Маша расплакалась: есть Андрей, хорошо, ну ведь не любит она его. Дальнобойщик, эпизодически появляющийся в ее доме и храпящий на ее кровати. Разве об этом она мечтала?

Но выйти замуж за него все же согласилась: предложений-то других не было. И потом, белое платье, фата. Все это очень красиво. Сказка.

Подали заявление. Андрей перевез к Машке свои вещи и снова укатил в Европу по маршруту Варшава – Прага – Мюнхен…

* * *

Маруся сидела у Ковалева на кухне. Муравьева костерила ее на чем свет стоит:

– Идиотка, ты же губишь себя! Ты же умрешь без химии! Тебе без химии – максимум год. Дурака своего неотесанного послушала. А ведь он ушлый – Андрей-то. Он тебе замуж предложил, чтоб квартиру твою отхапать после смерти. Поэтому и отговаривает тебя от лечения. А ты уши развесила… Любовью лечиться собралась… Какие бабы дуры все-таки…

– Да не люблю я его даже! – протестовала Мария.

– Так в чем же причина?

– Праздника я хочу! Праздника!

– Я хочу, чтобы Маруся вышла замуж, – настойчиво сказал Ковалев. – Я устрою тебе феерическую свадьбу. Стану режиссером этого спектакля. Пусть у этой драмы не будет других зрителей, кроме непрофессиональных актеров, занятых в постановке, все равно получится гениальный перфоманс. Это будет мое последнее дело на земле.

Муравьеву аж заколотило, и взгляд ее не выражал ничего хорошего.

– Дурак, твое последнее дело на земле – это смерть! Сам на ладан дышит и всех с собой тянет. Ты умираешь, – Лиза серьезно посмотрела на Сергея.

– Нет, я живу. Во сне ко мне приходил тибетский монах. Я познал истину, и теперь мне страшно оттого, что я никогда не умру, – Ковалев обернулся к Маше: – У тебя когда-нибудь было белое платье?

Но вместо Маши ответила Лиза:

– Да у нее трусов-то чистых не было. Детдом порою хуже зоны.

Маша улыбнулась.

– Я хочу с вуалью.

– Что? – удивилась Лиза.

– Истеричка, ребенок хочет фату с вуалью! Чего же здесь непонятного? – прокомментировал Ковалев. – Я все решил. Мы устроим конопляную свадьбу. Переименуем Машу в Марихуану и выдадим замуж. А что? Это идея! Конопля снимает боли. Маша, у тебя же болит живот?

– Ты – гениальный режиссер, – в глазах Маши смешались восторг, ирония, боль и безысходность.

Ковалев улыбнулся.

– Ну, не гениальный, ну, скажем, способный.

– Он – бездарь. И хватит об этом, – поставила точку Муравьева.

* * *

Было решено готовиться к свадьбе. Сергей приободрился и нашел в себе силы поехать с Машей выбирать ей платье. Она хотела с кринолином, как у принцессы. Белое, пышное, большое. Но взяли облегающее лимонное в пол. Во-первых, Сергей сказал, что это стильно, а кринолины – вчерашний день и моветон. Что такое моветон, Маруся не знала, но поверила интонации. А во-вторых, Маша предусмотрительно подумала, что если придется лежать в гробу, то с кринолином она туда не влезет, а в облегающем будет очень хороша. Сергей все понял, улыбнулся и крепко сжал ее ладошку в своей.

– Сережа, ну почему именно я? – Глаза Маши наполнились слезами. – Именно сейчас, когда у меня появился дом, друзья, Андрей сделал мне предложение?

– Вещи не такие, какими кажутся… – улыбнулся Сергей и рассказал Марусе одну старую притчу про ангелов.

Два ангела-путника остановились на ночлег в доме богатой семьи. Семья оказалась не гостеприимной. Вместо того чтобы постелить ангелам в гостиной, они были уложены на ночлег в холодном подвале. Когда они расстилали постель, старший ангел увидел дыру в стене и заделал ее. Когда младший ангел увидел это, то спросил зачем. Старший ответил:

– Вещи не такие, какими кажутся.

На следующую ночь они попросились на ночлег в дом очень бедного, но гостеприимного человека и его жены. Супруги разделили с ангелами немного еды, которая у них была, и уступили ангелам свои постели. Утром после пробуждения ангелы застали хозяина и его жену плачущими. Их единственная корова умерла. Но не так велико было бы горе, если бы продажа молока не была единственным доходом семьи.

Младший ангел спросил старшего:

– Как это могло случиться? Первый мужчина имел все, а ты ему помог. Другая семья имела очень мало, но была готова поделиться всем, а ты позволил, чтобы у них умерла единственная корова. Почему?

– Вещи не такие, какими кажутся, – ответил старший ангел. – Когда мы были в подвале, я понял, что в дыре в стене был клад с золотом. Его хозяин был груб и не хотел сделать добро, я отремонтировал стену, чтобы он никогда не нашел клад. Когда же на следующую ночь мы спали в постели хозяина, ангел смерти пришел за его женой. Вместо жены я отдал ему корову.

– Ну и кого же он отдаст вместо меня? Или, скорее так, – вместо какой коровы ангел решил пожертвовать мной? – скривила губы Маруся.

– Вещи не такие, какими кажутся… Запасись терпением – солнце должно снова взойти. Оно всегда так поступает.

* * *

Из Европы Андрей привез Маше белые туфли. Красивые. И в придачу к ним украшения из искусственного жемчуга. Мария вспомнила, как девочки в детдоме говорили, будто жемчуг приносит несчастье, он словно слезы русалок и тянет на дно всех, кто его носит. В детдоме вообще было много притч и суеверий. Маша обняла Андрея.

– Спасибо, милый, очень красивые бусы. Я обязательно надену их на свадьбу.

Андрей взял отпуск. Хотел снять маленькое кафе, заказать музыкантов и организовать простой, но милый свадебный вечер для двоих. Но, глядя в умоляющие глаза Мэри и горящие глаза Сергея, спорить не стал и отдал приготовления к свадьбе на откуп Ковалеву.

После загса было решено приехать в квартиру к Сергею (благо площадь позволяла) и гудеть там.

* * *

То ли общее дело (приготовления к свадьбе), то ли общее горе (Машина болезнь), но что-то примирило Андрея со странными Марусиными друзьями. И только однажды он вспылил и чуть не набил морду Ковалеву.

Был обычный ритуальный пятничный ужин. Кальян. Паприкаш. Шампанское с абсентом.

Сергей расчувствовался и произнес тост:

– Я думал, что после сорока прилипают только болезни и недуги. Я думал, что друзей после сорока не заводят. Но сейчас вы сидите рядом, и я знаю, что вы настоящие. Что жизнь балует нас своими подарками в любом возрасте, а лучшего подарка, чем настоящий друг, и придумать нельзя.

И Маше на глаза навернулись слезы.

– Ты больше чем друг. Ты… отец! Я бы хотела, чтобы у меня был такой отец, как ты… Как вы…

Сергей обнял Марусю, в его пьяных глазах загорелся живой огонек, и заплетающийся язык стал сочинять историю о том, что он действительно Машин отец, что мать ее – Клавдия – забеременела именно от него, соседа Ковалева.

– Зачем ты врешь девушке? – возмутился Андрей.

Ковалев не сдавался:

– У каждой девочки должен быть отец, который поведет ее к алтарю!

Глаза Андрея сузились:

– Зачем ты врешь Маше?

Ковалев был краток:

– Пошел вон!

Маруся вовремя схватила Андрея за руки.

– Ты хоть понимаешь, что он тебе не отец? – У Андрея ходили желваки.

– А если отец? – запальчиво спросила Мария.

– Значит, он еще хуже, чем твоя покойная мать. Вначале бросил ее, а потом и тебя. Тебе нужен такой «папочка»?

– У каждой девочки должен быть отец, который поведет ее к алтарю! – повторил Сергей.

– Да идите вы к черту, сумасшедшие! – Андрей хлопнул дверью.

* * *

До свадьбы оставались буквально сутки. Маша зашла к Сергею, чтобы сказать, что вся эта авантюра – бред, никому не нужный. И менее всего нужный ей самой. Ну и Андрею, конечно, тоже. Страшный пир во время чумы. Помешательство. Приступы боли у нее усиливаются. Чуть-чуть облегчает состояние трава, но от нее все время помутненность сознания, все время как во сне…

Ковалев успокаивал Марусю, мол, все это обыкновенный предсвадебный мандраж, мол, здоровых людей нет, есть недообследованные, а уж в психиатрии все и подавно описано с точки зрения патологий, понятия нормы там вообще не существует.

После обеда к Ковалеву зашла Муравьева, и разговор Сергея и Маши оборвался.

– Опять курил? – Лиза спросила риторически и механически, по привычке втянув ноздрями воздух.

– Курю. И мне легче. Грыжи к позвоночнику прикрепились, прилипли, как медузы, и обжигают, а я лезу на стенку от боли, – пожаловался Сергей.

– Ясное дело – протрузии, – непонятным для Маши словом объяснила ситуацию Муравьева. – Не ной. Сегодня приняли больного. Еще сорока нет. Распад опухоли, голодный – три недели не мог глотать, пища вытекала обратно. Отмыли. Поставили зонд. Будем кормить. Всё ничего, кроме мотивировки выписки из больницы, где он лежал до хосписа. Выписали оттуда насильно, против желания больного. «Сильно вонял», – сказала санитарка. Понимаешь? Сильно вонял…

Лиза проверила, выпиты ли таблетки, подготовила лекарство, шприц, спирт, вату, доброжелательно улыбнулась Маше:

– Ты-то как?

Движения ее были отточены. Бодро скомандовала:

– На левый бок.

Сергей повиновался.

– Ты умираешь, – констатировала Лиза.

– И это говорит мне врач, – пытался отшутиться Сергей.

– Да, я врач, а не лгунья. А ты – мой друг. И чудес не бывает. Ты не умрешь оттого, что я скажу тебе правду. Я знаю тебя уже сорок лет.

– Тебя долго не было…

– То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

– Тебя долго не было…

– У моей матери рак, – Муравьева обессиленно села на кровать рядом с Сергеем.

– Я становлюсь старой псиной с невкусным потом. Раньше я любил свой пот. Он пах карамелью и кошачьей шкурой, осенними яблоками и кленовым сиропом. А потом однажды в душном плацкартном вагоне я понял, что пахну мокрой шерстью, ею пропахло все казенное белье и белая майка, в которой я ехал. Сейчас я пахну еще хуже – старой псиной.

– У моей матери рак.

– Я знал, что так будет.

– Что ты постареешь и запах твоего пота изменится?

– Нет, что твоя мать умрет от рака.

– Дурак!

– Это закономерно. Она всего лишь хочет общаться с тобой. Но не знает другого способа, кроме болезни, чтобы привлечь твое внимание. Ты же все время в хосписе. Теперь она будет рядом.

– Нельзя лечить близких людей. Ты не можешь абстрагироваться, диссоциироваться, ты забираешь их боль на себя, ты заболеваешь сам. Ты умираешь быстрее, чем они. Я не могу лечить мать. Никто не может. Это неправильно. Невозможно принимать адекватные решения, когда под твоим скальпелем лежит родной человек.

– Вы так сильно любите маму? – Сердце Маши сжалось в комок.

– Я ее ненавижу! Хочу, чтобы мою мать посадили за непредумышленное членовредительство. У меня сколиоз, кариес, гастрит от ее кормежки и миопия в придачу. Пусть мне назначат пожизненную пенсию, которую она будет выплачивать за то, что меня изувечила, – Лиза заплакала навзрыд, горестно и безутешно, как маленький ребенок.

– Перестань, дура! Все будет хорошо, – грустно сказал Сергей, прижимая Лизу к груди.

– Я давно говорю: пора запретить рожать. Человечество – вирус на теле планеты. Оно должно погибнуть. Просто обязано.

– Так зачем тебе хоспис? Пусть все дохнут!

– А они и дохнут.

Лиза плакала на груди у Сергея. Маша встала и тихонько вышла из квартиры. Сегодня там она была совершенно лишней.

* * *

В три часа ночи в квартире Маши раздался звонок. Андрей перевернулся на другой бок и накрыл голову подушкой. Маша поднялась, сняла трубку. Звонил Сергей.

– Беги! Беги, дорогая, если не хочешь заживо сгнить от тоски.

– Сейчас три часа ночи. Ты пьян, впрочем, как всегда…

– Беги, дорогая, если не хочешь стоять, как в болоте вода.

Его душил кашель, в прокуренном горле комом стоял ХОБЛ.

– Беги, черт возьми! Ты же знаешь, милая, нельзя отложить на потом жизнь… Мимолетное счастье. Дыхание… Свежесть…

Спросонья Маша вяло ехидничала:

– Ты, как обычно, мудр.

– Что ты здесь видела? Баки для мусора? Широкие, как лопаты, ногти клиенток с заусенцами? Тебе нравится дышать ацетоном каждый день? Да только от этого одного уже умирают!

– Я не могу тебя оставить!

– Ты сошла с ума! Чокнутая! Идиотка! Дура! Беги, я сказал.

– Куда?

– Куда угодно! Целовать, исцелять, стрелять, стреляться… Беги за предел, бесцельно, чтобы сердце стучало чаще. Беги, если хочешь дышать…

– Да ну тебя, трус! Умерла так умерла, – сказала Маша и положила трубку.

* * *

После росписи в загсе состоялось шутливое венчание Маши и Андрея в квартире Ковалева.

Сергей возлежал на своей огромной круглой кровати, стоявшей в центре квартиры, и вещал. Гера и Лиза держали над головами жениха и невесты лавровые венки, а самопровозглашенный священник Сергий объявил возмутительно прекрасную Марихуану и рыцаря без страха и упрека Анджея мужем и женой и предложил им жить в болезни и здравии, а лучше в счастье, пока смерть не разлучит их… Вместо первого танца молодых и криков «горько!» было решено выкурить трубку мира и кричать «сладко!»… Взрывали хлопушки, стреляли шампанским в потолок, поджигали самбуку, танцевали, курили марихуану…

Ковалев подозвал Андрея.

– Я скоро уйду. А за мной уйдет Маша. Извини, брат, просто ну не можем мы жить друг без друга. И мы нагуляемся вволю, пока будем ждать тебя… Так что уж не обессудь… – И положил ладонь на колено молодому мужу.

Андрей напрягся. Но Сергея не оттолкнул.

А потом к Ковалеву подошла Маша и тихонько спросила:

– Как ты думаешь, есть ли жизнь после смерти?

– Нет.

– ?..

– Смерти нет.

Все разбрелись по углам квартиры, валялись на подушках, снова курили и пели любимую песню Сергея…

 
…А ворон слишком стар
Для кладбищ и костей –
У ворона катар
Дыхательных путей.
Болят его крыла,
И легкое кровит,
На нет пошли дела,
Ужасен внешний вид.
Как черная звезда,
Он стонет по ночам,
Я слышу иногда,
И холодно плечам…
 

И только к утру Маша подошла к кровати Сергея, чтобы поцеловать, поблагодарить за праздник и пойти к себе. Она коснулась губами холодного лба и закричала: Сергей был мертв.

Крик Маши ворвался в ватное сознание Геры, пробуравил алкогольный дурман Андрея. Первой пришла в себя Лиза, осмотрела Сергея и констатировала:

– Мертв. Уже несколько часов.

В ладони мертвеца была зажата записка: «Поставьте диск». Всего два слова.

Какой диск? Что за чертовщина?

И только Андрей сразу вспомнил, подошел к бумбоксу и вставил диск. Вчера все гости на свадьбе получили от Сергея подарки – диски с записью. Ковалев попросил каждого прослушать диск, когда его не станет. Сразу же после констатации смерти. Хорошо зная Сергея, все отнеслись к этому как к очередной шутке, кроме Андрея, который воспринял его просьбу всерьез.

Раздался какой-то скрип, шум, и зазвучал ровный, немного усталый голос Сергея:

– Когда мне было пять лет, мы поехали с мамой в Крым. Папа был домосед. Он не любил никуда выезжать. Санаторий был совдеповский и скучный. Грязный песочный пляж и несколько кафе на берегу. Днем мама оставила меня на пляже, сказала: «Поиграй, я вернусь за тобой», и ушла под ручку с каким-то толстым мужиком. Я играл долго, потом устал, сел под грибком и стал ждать маму. Ее не было. Вечерело. Летом на юге долго не темнеет. Мама не шла. Стало темно и страшно. Так страшно мне еще никогда не было. И я стал плакать. Тихо. Очень тихо. Плакать было стыдно, потому что мама всегда говорила, что мужчины не плачут, а я – мужчина. Плакать было стыдно, но не плакать я не мог. Я сжался внутри, как оловянный солдатик, и пошел искать маму. Мамы нигде не было. Я упал, разбил коленки, снова плакал, потерялся, нашелся, неожиданно обнаружил себя в корпусе около нашего номера, дверь почему-то была приоткрыта, а за дверью – какой-то шум. И вдруг я понял, что там мама. Стало так тепло и хорошо, что страшно захотелось писать, и я вбежал в номер, ворвался. Толстый мужик трахал мою мать.

Маленький совдеповский номер. Дверь и почти сразу кровать. Перед моими глазами огромная волосатая задница мужика. Меня стало рвать, прямо на кровать, на пятки этого мужика. Шум, мат, мама ругалась, ударила меня, потом плакала и просила прощения.

Это воспоминание, эта картинка голой волосатой задницы, трахающей мою мать, преследовала меня всю жизнь.

И вкус этой рвоты постоянно стоял у меня во рту. И только сигаретой, ядреным жестким табаком, можно было перебить его. Всю жизнь я хотел освободиться от этого воспоминания. Я хотел забыть…

Почему-то Андрей нажал на паузу.

Все протрезвели окончательно. Лиза подошла к компьютеру, вставила свой диск.

Раздался какой-то скрип, шум, и зазвучал ровный, немного усталый голос Сергея:

– Когда мне было пять лет, мы поехали с мамой в Крым. Папа был домосед. Он не любил никуда выезжать. Санаторий был совдеповский и скучный. Грязный песочный пляж и несколько кафе на берегу…

Лиза нажала на паузу.

Гера вставил диск в DVD-плеер, и зазвучал ровный, немного усталый голос Сергея:

– …Всю жизнь я хотел освободиться от этого воспоминания. Я хотел забыть… У каждого из нас есть воспоминания, которые мучают нас по ночам, хранятся пыльными скелетами в шкафу, и освободиться от них можно лишь умерев… Я ухожу… Я ушел…

Отказавшись от химии, через пять месяцев умрет от рака юная Маша. И никакая любовь ее не спасет. Андрей будет жить в ее квартире и снова женится через три года. А еще через год у него родится дочка. И он назовет ее Машей.

Через год умрет от рака мать Лизы Муравьевой. А еще через полгода сама Лиза сойдет с ума.

Гера будет все так же успешно продавать металл. На голубых романах поставит крест. Правда, будет иногда посещать гейские бордели в Лондоне. В моей квартире Герин сын со своей молодой женой. Жизнь продолжается.

Запись закончилась. Гости, казалось, перестали дышать, они застыли в странных позах, в которых их настигло предсказание режиссера.

Первой опомнилась Лиза:

– Идиот! Тоже мне веселые похороны… Улицкой начитался, режиссер недоделанный.

Она сплюнула сквозь зубы и пошла вызывать «скорую».

Лиза была адекватной. Видела смерть каждый день. Не испытывала перед ней пиетета и не страдала мистикой. Смерть как произведение искусства была для нее много лет назад пройденным этапом.

* * *

Сергей срежиссировал свадьбу Маши Безродной. Но, режиссируя Машину свадьбу, Сергей на самом деле режиссировал собственную смерть – свое действительно последнее дело на земле. Он ушел тихо и незаметно, освобождаясь от своих воспоминаний… А в руках Маши осталась аудиозапись с нестареющим голосом режиссера, воспоминание, от которого он бежал всю свою жизнь…

Маша не осталась на похороны. Она сложила диск и пару платьев в дорожную сумку и сбежала из города в предпохоронной суете. Она знала, что не предает Сергея, а лишь выполняет его завещание: «Беги! Беги, дорогая…»

* * *

Откровенно говоря, бежать Маше было совершенно некуда. Единственное, что у нее было своего, – ее квартира, доставшаяся в наследство от бабушки. Но там Маруся действительно задыхалась. Там ее настиг рак.

Все это отчетливо поняла Мария, обнаружив себя на железнодорожном вокзале, в очереди в кассу, за билетами. Маша находилась в каком-то странном анабиозе, пока не подошла ее очередь и кассирша не спросила:

– Девушка, вам куда билет?

Маруся растерялась.

Кассирша грубо переспросила:

– Билет брать будете? Не задерживайте очередь!

Маша обернулась назад. За ней стоял огромный бородатый мужчина лет сорока… Сорока пяти… Или около того.

– Вы куда едете? – шепотом спросила Мария.

– Домой. Воробьевское лесничество. Тут недалеко, – удивленно ответил мужчина.

– И мне туда же. Воробьевское лесничество, – уверенно произнесла Маша.

– Нет такой станции, – отрезала кассирша.

Маша беспомощно обернулась.

– Станция Ольховка, – пришел на помощь мужчина. – Деревня Ольховка. И лесничество там же. В двух шагах.

* * *

Так они и познакомились. Федор и Маша.

Федор был лесником. Ему было сорок три. Он был разведен и давно не верил в любовь.

Маша была Безродная. И по фамилии, и по сути. Она искала близкого человека. Но близость с ней приносила людям только неприятности. Наверное, на ней лежит родовое проклятие, и потому она умирает. От рака. Всего пару месяцев осталось. Вины своей ей не искупить, потому что те, кого она хотела бы о чем-то спросить и попытаться простить, уже мертвы.

Федор внимательно выслушал Машу и предложил девушке подлечить нервы, но не таблетками, а природой.

– Значит, вы готовы приютить меня у себя? – спросила Маша.

– Значит, готов, – сдержанно ответил Федор.

И Маша выбросила симку из своего мобильного телефона прямо из приоткрытого окна купе…

* * *

Первым делом Федор выбросил Машины сигареты со словами:

– Бросай курить, вставай на лыжи. И вместо рака будет грыжа.

И даже не засмеялся. Сказал, как отрезал.

Потом приготовил для Маши комнату. Заварил каких-то травок.

– Чай в пакетиках отменяется. От этой чайной пыли и мусора, поднятого с пола чайных фабрик, только гастрит развивается.

Истопил баньку. Но парить девушку не решился. Слишком мало знакомы. Да и Маша не позвала, не попросила.

На ужин нарубил овощей, залил ароматным, нерафинированным маслом, поджарил парочку куропаток.

Никакого телевизора. Из музыки – урчание сибирской кошки. И сиамка – на бэк-вокале.

Никаких ночных посиделок.

– Завтра рано вставать. На рыбалку пойдем.

Разбудил он Машу еще до рассвета, снабдил камуфляжем и резиновыми сапогами, привел на озеро, посадил рядом и сказал:

– Просто дыши.

Маша вздрогнула. Она ведь и убегала из города, из парикмахерской, из бабкиной квартиры, из своего окружения, чтобы просто свободно дышать… как и просил Сергей…

* * *

Федор не отличался красноречием. Да и Маша была не многословна. Но рядом с неразговорчивым Федором она вдруг впервые в жизни почувствовала себя защищенной. Мария долго подыскивала слово, описывающее ее новое состояние. Но слово все никак не находилось. Просто не приходило на ум. Маша прокручивала в голове всю свою предыдущую жизнь, как кинофильм, но аналогий не находила. Было одиноко, грустно, весело, интересно, смешно, радостно, безысходно, невыносимо, счастливо, но защищенной она себя не чувствовала никогда… Она вообще не знала, как это бывает… И вот сейчас рядом с таким… взрослым (да, но не только…), простым (да, но не только…), сильным (ну, не в смысле мужественным и благородным, как мушкетер, а в смысле таким настоящим и… основательным)… Именно! Слово найдено. И вот сейчас рядом с таким основательным (не просто мужчиной и даже не с человеком, а именно с Федором… да, именно с Федором…) ей стало по-настоящему хорошо, тепло, она почувствовала себя защищенной.