Текст книги "Ода воздухоплаванию: Стихи последних лет"

Поленово

Юрию Кублановскому

 
Радость отныне вижу такою:
соловьиная ночь над Окою…
Можно ль теперь так писать?
Можно. Пиши – если видишь чрез око
Анны Ахматовой; голосом Блока
пой аллею и сад.
 
 
Свисту заречному несколько тактов
дай для начала, и сам оттатакай.
Трелью залившись, услышь
(миром сердечным на мир и ответив),
как отвечает мерцанию тверди
мимотекучая тишь.
 
 
Странно и струнно рекою струима,
песнь хоровая, как «свят» херувима, —
весть это тоже и свет.
Даль – это высь, это глуби и блески,
и горловые рулады, и всплески;
«да» – это, может быть, «нет».
 
 
Жизнь – это, может быть, миг. Он огромен,
и ничего как бы не было, кроме
длящегося через годы «сейчас».
Жизнь отныне вижу такою:
блеск, мрак, соловьи за Окою,
труд, боль и гора, пред коей
яро горит свеча.
 

Поленово – Москва, 5 июня – 21 октября 2003

Последнему

 
Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть, по сути дела, мы.
 
 
А некогда, в одной топорщась купе,
всяк по себе шумел, все трепетали вкупе,
и был напечатлён у каждого из нас
прожилками узор (один и тот же) – знак.
 
 
Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной – в прорубь вечного простора,
с ветвями: каждая – как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл
 
 
или гнездо, в котором пять яичек…
В прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, колодцы и ключи…
 
 
То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел – в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилёг,
бедняга и гордец, страдалец Гумилёв.
 
 
Иль это тёмный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.
Там, на цепи златой, не кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскрёб свой бакенбард,
 
 
элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так её закончить я не против,
но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а чёрный бук,
 
 
что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно полночь, фиолетов,
а под густой и траурной листвой
почти неразглядим бывает гладкий ствол.
 
 
В далёком, но моём – средь прерий – Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя вовсю гласит,
и правота его мне прибавляет сил.
 
 
Пока стоит – стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придёт лесник с бензиновой пилой,
взревёт и зачадит, и дерево – долой.
 

Вместо послесловия (Отрывок из книги воспоминаний «Я здесь»)

…Я преподнёс Ахматовой стихи, и они справедливо были расценены ею как мадригал. Были и розы, за которыми я поехал на Кузнечный рынок и выбрал у эстонки пять свежайших раскрытых бутонов разных форм и разной степени алости, смочил платок водой из их родного ведра и, укутав стебли, отвёз букет в Комарово. Это был её день рождения 1963 года, с ней находился кто-то из пунинских домочадцев. Барон Аренс, обтёртый шершавыми жерновами ГУЛАГа, обучил меня неожиданно элегантному умению ставить розы:

– Ножницами обрежьте им стебли – непременно под водой, как в этом тазу, например… Подержите немного – и в вазу!

Розы заалели на письменном столе чётко и свежо, как манифест акмеизма. Но одна из них уже тогда вознамерилась перецвесть остальных и стать символической «Пятой розой», стихотворением, открывшим короткий цикл ахматовских посвящений, написанным в манере, как я считаю, маньеризма – в трудном, обманном, как сам этот цветок, стиле!

Стал слышаться диалог. Некоторые из её стихов или, по крайней мере, отдельные образы начали казаться обращёнными напрямую ко мне, даже смущали прямотой, но зато следующие строки уводили от этой уверенности прочь, заставляли усомниться, а какие-нибудь детали – например, дата или включение стихотворения в цикл с явно иным адресатом – отрицали уже всё. Нет, не приближение и отталкивание, не игра в отношения, а полифонический приём, объединяющий «тогда» и «сейчас», предлагающий им зазвучать вместе! При таком условии посетитель из настоящего, войдя в перспективы тогдашнего времени, становился сам ничуть не менее чем «гостем из будущего». То же и с чужим голосом в виде цитаты или эпиграфа, вводимых в текст, то есть своего рода гармоническим контрактом, который подписуется сторонами, – разве это не многоголосие, не Бах, не Вивальди, не Ахматова «Поэмы без героя»?

Я подписал такой контракт, когда она вынула чёрную тетрадь с уже имеющейся там «Пятой розой», в которой между названием и первой строчкой было оставлено ровно столько пространства, чтобы поместить туда строчки из моего мадригала:

 
Бог – это Бах, а царь под ним – Моцарт,
а вам – улыбкой ангельской мерцать.
 

А инициалы уже были проставлены.

Не желая пересластить эту фугу, я выбрал для неё другой эпиграф, который, впрочем, не устроил обе стороны. И он исчез в последующих переделках. А посвящение осталось.

Правда, на время исчезло и оно, выкинутое при публикации 1971 года в «Литературке». Я долго колебался, прежде чем убедил себя следовать простейшей формуле: «Что было – то было», и написал письмо в газету. И – вовремя! В результате мои инициалы были восстановлены в выходившем тогда «синемундирном» томе Ахматовой, а в комментариях академика Жирмунского они расшифровывались полностью, и я удовлетворился: «Ленинградский поэт преподнёс А. А. пять роз». Литературный портрет руки в белом манжете и с пятью розами для Ахматовой выглядел весьма элегантно.

Помимо её символизма, «Пятая роза» несла ещё одну примету многоголосой реальности, а именно запись обстоятельств её написания под «Венгерский дивертисмент» Шуберта. Я долго упускал это из внимания – и напрасно!

Жизнь, две жизни спустя его вдруг заиграли по радио, которое у меня настроено на университетскую станцию, передающую беспрерывно классическую музыку. Прозрачная и счастливая тема зазвучала в моём дому, выходящем окнами в кроны орехов и клёнов, – переливалась, длилась, заканчивалась и тут же возрождалась в новой, столь же чистой, опять и опять возникающей музыкальной фразе.

Москва, 2003

Анна Ахматова

ПЯТАЯ РОЗА

Дм. Б‹о6ыше›ву

 
Звалась Soleil[4]4
  Солнце (фр.).


[Закрыть] ты или Чайной
И чем ещё могла ты быть?…
Но стала столь необычайной,
Что не хочу тебя забыть.
 
 
Ты призрачным сияла светом,
Напоминая райский сад,
Быть и Петрарковским сонетом
Могла, и лучшей из сонат.
 
 
А те другие – все четыре
Увяли в час, поникли в ночь,
Ты ж просияла в этом мире,
Чтоб мне таинственно помочь.
 
 
Ты будешь мне живой укорой
И сном сладчайшим наяву…
Тебя Запретной, Никоторой,
Но Лишней я не назову.
 
 
И губы мы в тебе омочим,
А ты мой дом благослови,
Ты как любовь была… Но, впрочем,
Тут дело вовсе не в любви.
 

Нач‹ато› 3 августа (полдень), под «Венгерский дивертисмент» Шуберта. Оконч‹ено› 30 сентября 1963.

Комарово. Будка