Текст книги "До второго потопа. Сага «Ось земли». Книга 5"

– К единственно возможной. Нет другой силы, которая движение человеков к катастрофе остановит. Пиндосы со своей глобализацией очень хотят нас туда отправить. А барьер на этом пути может быть только один – не атомная бомба и не нефтяные залежи, а ощущение богоподобности человека. Это чувство только у нас до неба может вырасти, и вокруг него человеки всех цветов кожи будут собираться. Конечно те, кто поймет, что явился на землю совсем не только для того, чтобы оставить на ней следы своего помета.

– Опять особая роль России. Запад над этой идеей смеется.

– Помнишь картину Брейгеля «Слепые». Они там идут цепочкой, друг за другом падают в овраг и хохочут. Вот это и есть Запад.

– Ну, да. Трудно не согласиться. Этот мир теряет разум. Когда я в БНД в советниках ходил, то диву давался, сколько там недоделанных ребят. Вроде и не уроды, а за нормальных не хочется считать. При мне они первую гомосексуальную пару в загранкомандировку отправляли. Ну, думаю, эти там наработают! Знаешь, почему я хочу под знамена нашей разведки вернуться, хоть не моему языку такие слова выговаривать?

– Почему?

– Потому что, будучи советником у фрицев, я такие материалы видел, какие мне дураку, мозги на место поставили.

– Например?

– Например я их подборку по нашему дефолту 1998 года изучал. Интересная подборка. Всё ведь знали, но ничего не сделали, чтобы помочь. Были тогда два международных жулика Сафра и Браудер. Оба миллиардеры, оба вложились в наших реформаторов. Скупали наши краткосрочные облигации за гроши, а потом выкупали их с гигантской прибылью. Специальный счет открыли, на котором сначала ничего не было, а потом оказался 21 миллиард русских долларов, зато в Москве касса пуста. Тогда в Вашингтоне испугались революции и решили вернуть 4,5 миллиарда, чтобы заткнуть дыры. А перевод подрядились сделать все те же жулики через свои банки. Деньги из Федерального резервного банка они получили, но не перевели. Себе взяли. В результате получился дефолт и народная беда. Но что интересно: эти украденные деньги снова пошли на скупку активов после дефолта по совсем бросовой цене. Эти жулики оставили страну без копейки денег. Между прочим, в досье была подшита справка из немецкого посольства в Москве о том, сколько пенсионеров в месяц кончают жизнь самоубийством. Много их было, оголодавших стариков. Десятки кончали с собой каждую неделю. Тихо и незаметно. А у нашего правительства была своя статистика. Она их не учитывала. Немецкая резидентура все это видела, уж не говорю про американцев. Всю аферу отследили и пальцем не пошевелили, чтобы ее предотвратить, эти наши новые друзья демократической власти. Вот где их настоящие уши торчат. Сафра, правда, вскоре у себя в сейфовом помещении сгорел. Говорят, несчастный случай. А Браудер до сих пор нас обворовывает. Через фонд «Хермитаж». И в Кремле этого как-бы не замечают. А ведь вопросы к нему имеются, да еще какие. Но, видно, такие люди не только Западу нужны. Волки они. Мне с ними водиться ни к чему.

– Понятно, Николай. О вещах стратегических мы еще поговорим. Давай вернемся к главной теме. Слушай меня внимательно. Ты согласен получить от меня работу с полной занятостью, так сказать на полный рабочий день?

– Сначала скажи, что за работа. Потом отвечу.

– Мне нужен разработчик под конкретного человека.

– Мужчина или женщина?

– Женщина, около 40 лет.

– Немка?

– Нет. Русская, точнее, русская еврейка.

– Мне уже под шестьдесят

– Амурный крен не самый главный. Возможно сближение на другой основе.

– То есть?

– Она идейная русофобка, ненавидит Россию.

– Где живет?

– Похоже, в Праге

– Замужем?

– Нет, и, кажется, не из гулящих. Серьезная дама. С ней не просто сблизиться. Но надо.

– Цель разработки?

– Судя по имеющимся данным, сотрудничает с СИС. Имеет выходы на Москву. Похоже, наши британские коллеги замутили что-то серьезное, что нам надо знать.

– Я еще раз повторю: ты не боишься, что я тебя сдам?

– Давай договоримся о следующем. Как видишь, я тебя нашел, несмотря на новое имя и скрытую лежку. Если сдашь – снова найду и кончу тебя своими руками. Ты знаешь, как я отношусь к предателям. Тебя такой ответ устраивает?

– Да, устраивает. Излагай задание.

19. Окояновский поселок.
Март 1942 года

Все утонуло в снегах: и лес, и дома, и поля. Куда ни глянь – везде белые увалы снега, везде тишина. Наступил март, но тепло задерживалось. Вокруг царило зимнее затишье. Словно тишина легла на поселок ватным покрывалом, через которое любой звук пробивался с трудом. Стукнет ли кувалда кузнеца в кузне, застрекочет ли сорока, едва слышный звук долго докатывается до уха, наконец дойдет с запозданием, да тут же и умолкнет.

Посельчане отзимовали первую военную зиму с привычной натугой. Жизнь и раньше не была к ним особо ласкова. Лишь два последних года накануне войны они почувствовали хоть какое то облегчение. И урожаи тогда собрали неплохие, и государство не обдирало их как липку. Сытое время пришло – говорили они. Но недолго суждено было длиться этому времени, следом наступало народное лихо. К началу 1942 года призыв первой и второй очереди из поселка выбрали. Увели в армию не только работящих мужиков, увели и тягловых коней, оставив лишь нескольких кобыл да пару меринов.

Пришла пора думать о весенних работах. Дмитрий Булай ломал голову о том, что делать, когда начнется весенняя страда. Он знал, что окояновская МТС сильно поубавила в кадрах и технике. Новые трактора забрали на фронт вместе с трактористами, а стареньких на весь район никак не хватит. Понаведался Дмитрий Степанович в райком, где осталось всего четыре человека партийных начальников, из которых он хорошо знал Толю Мокшина. Толя был молодой мужик в призывном возрасте, но с грыжей, которую заработал еще на строительстве Магнитки. Теперь он заправлял сельхозотделом, состоявшим из него самого да инструктора Нюрки Дорониной, голосистой и проворной бабы, умевшей находить общий язык с председателями колхозов. Толя по старой дружбе нашептал Булаю придушенным голосом, что «наверху» к весне готовятся и планируют бросить на район кое-какую технику. Толком он объяснить ничего не смог, но Дмитрий Степанович понял, что может быть, на недельку пришлют гусеничные тягачи с арзамасских курсов военмехов. Две-три таких машины сильно выручили бы колхозников. А без тракторов землю уже не поднять. Угодья теперь стали куда больше, да и лучшие руки из села взяты.

В последних лучах неяркого мартовского заката Булай шел по узенькой тропке в правление и думал о своем.

От сыновей с фронта вестей не было. Закружила военная пурга их обоих. Толик перестал подавать весточки с первых дней войны. Видно перемолотили немцы его воинскую часть в Белоруссии в самом начале и где он теперь, жив или мертв – неизвестно. Тогда пропадали целые армии и от многих солдат даже следов не осталось. Севка же частенько писал до самого Нового года. Он ласковый теленок, к родителям всегда тянулся. В последнем письме намекнул, что готовится наступление. Наступление и на самом деле на Рождество грянуло, но с тех пор сынок замолчал. Жив ли, нет ли, тоже неизвестно. Дмитрий горестно вздохнул. Длинную жизнь он прожил, всякого повидал и не спешил хоронить сыновей. Убеждал себя, что оба со временем объявятся. Война много чудес являет. Порой возвращаются даже те, на кого похоронки получены. А на Толика с Севкой, слава Богу, ничего такого не приходило. Объявятся еще… Но вот жена совсем высохла от тоски. Анна сильно изменилась с тех пор, как пропали сыновья. Она стала замкнутой и молчаливой. Могла часами сидеть, глядя в одну точку. Утром, еще до света, сползала с постели и сразу вставала на колени перед образами. Молилась истово, подолгу. Днем молча возилась со скотиной, хотя раньше всегда занимала себя ласковыми разговорами с коровой и козами. Теперь замолкла. Потом перед сном снова молилась и тихо укладывалась в постель. Дмитрий чувствовал, что она подолгу не спит, но не пытался ее расшевелить. Он знал свою жену, она замыкалась глубоко и надолго. Булай тоже постоянно просил Богородицу о том, чтобы опустила свой защитный омофор над его сыновьями. Просил горячо, со слезами.

В маленьком поселке оплакали уж не одного погибшего. Всего полгода шла война, а уж четверых его жителей не стало на свете. Сколько же еще заплатят жизнями за изгнание врага со своей земли? Ведь фашист только чуть отброшен от Москвы.

В правлении было полутемно и накурено. Потрескивали поленья в печке-голландке, тускло светила семилинейная керосиновая лампа, мужики чадили козьими ножками, кашляли от едкого местного горлодера, неспешно обсуждали новости с фронта. Всего собралось семь человек. Все пожилые, покоробленные непосильной работой, с узловатыми, натруженными руками. В полумраке вместе с огоньками цыгарок поблескивали их глаза.

«Вот и весь трудовой фронт» – подумал Булай. «Ну, еще баб с десяток наберем на крайний случай, да подростков с полдюжины. А работы ведь невпроворот»

– Ну, что тыловики – начал Булай, поздоровавшись с каждым за руку – будем про весну говорить?

– Погутарим, конечно, Дмитрий Степаныч – отвечал старик Коробков – куды деваться. Весна придет и нас запряжет.

– Боюсь, райком план спустит как в прошлом году. И что делать будем? У нас на такой план ни силенок, ни лошаденок сейчас нет. А меньшего плана ждать не приходится. Видишь, война какая идет.

Мужики молчали, попыхивая самокрутками. Дым в избе стоял непроглядный.

– И что тут поделаешь – начал скрипучим голосом Матвей Гусаров – как скажут, так и будет. Нам– то чего выбирать?

– Нам с тобой, Матвей Петрович, работу делить надо: кто что делать будет. Вот и давай совет держать. Семена, слава Богу, в прошлом году запасли, уже хорошо. А с тягловой силой беда. Был я намедни в райкоме, разведывал, как чего. Приедут ближе к Пасхе, посмотрят наши угодья, да и решат, какую помощь дать. Вроде в МТС пригонят пару тракторишек из военных фондов. Глядишь, и нам сколь-нибудь помогут. Ну, а что не помогут будем делить между собой. Производство снижать нельзя. Наши дети на фронте голодают.

– Это правда – снова заскрипел Матвей. Только чую я, этой весной последние силы на земле отдам. Кончаются они.

– Все мы на пределе, Матвей. У всех жилы трещат. Такая у нас, видно, судьба.

– Что, опять про грехи наши перед Господом Богом начинаешь?

– А что с тобой Матвей Петрович, начинать? Ты сроду в Бога не верил, а сейчас уж и подавно. Помнишь, как ты по молодости к монашкам вместе с Васей-нищим бегал? Земляки до сих пор смеются. Но дело, конечно, твое. А я так думаю, что ничего на свете даром не проходит. За все приходится отвечать. Значит, за какие-то грехи ответ несем. Да не столько мы с тобой, сколько дети наши.

– А они-то за какие грехи?

– За наши, Матвей. За наши.

– Всю жизнь тебя, Дмитрий Степанович знаю. Не припомню, чтобы ты таких грехов совершал, чтобы твои сыны сегодня со смертью лоб в лоб встретились. Тянешь, как вол свою упрягу, а им за это отвечать?

– А ты, Матвей, по единицам не суди, хотя и у меня грехов ой сколько наберется. Ты за весь народ думай. Русский народ – он особенный. Он как одно тело. Или не согласен?

– Да, уж. На миру живем. Все сообща.

– Вот, вот. Может немцы какие или французы каждый сам по себе. А мы одно тело, с этим и спорить нет резону. Вот и получается, что это тело грешило как целое и получает по заслугам как целое. Я так думаю.

– И отчего же нам честь такая досталась?

– Мне ответа на такие вопросы не дано. Только догадываться могу, что и вправду, особая честь нам дана. Вот скажи, Матвей, остались на свете настоящие христиане? Ты, может, не знаешь, а я знаю. Раньше подвижники везде были. Первые апостолы из Израиля произошли. Потом великие святые в Европе появились. Один Блаженный Августин чего стоит. Все было по Богу. А потом католическая церковь своим путем пошла. За власть стала бороться и святость растеряла. Святые только на Руси остались. Больше нигде нет таких христиан, которым Иисус Христос сказал бы – вы наследники моей славы. Все они по большому счету притворщики. Вот у фрицев на пряжках написано «С нами бог». Какой Бог может быть с этими душегубами?!

В нашем же народе подвижники были, есть и будут. Ведь наши деды к раке Серафима ходили, да и Анна моя по молодости тоже в Муром с бабами хаживала, к мощам Петра и Февроньи. Вот в этом и суть.

– Как тебя понимать?

– Я думаю, надо просто понимать. Подвижники – они как народные учителя. Пойдем мы за ними – значит, угодны будем Господу. Отвернемся от них – значит, уподобимся католикам и прочим. И получим наказание.

– Так, по– твоему выходит, мы его уже получаем?

– Может и так, Матвей. Война-то страшная у нас идет.

20. Настя. Май 1942

День за днем тихая скорбь прорастала в душе, принося новые и новые мысли.

«Что с того, что я работаю на военном заводе – думала Настя – сколько моих ровесников сражается на фронте, сколько свою жизнь отдают, а меня рядом нету. И Сева… Он ведь где-то там. Мать пишет, потерялся Сева на войне, родители все глаза выплакали. Но я же знаю, жив он, мне его разыскивать надо. А я здесь сижу. Нет, не место мне здесь, надо на войну идти»

Тетка Анисья плакала в голос, когда узнала, что Настя собралась в военкомат.

– Доченька, посмотри на себя. Ты же стебелечек тоненький, куда тебе на войну! Или не знаешь, какая она злая тетка?! Если не убьет, так изуродует, выбросит из жизни. Может, твой подвиг – детей рожать, а не в окопах сидеть! Опомнись, деточка..

– Тетенька, я детей рожать только от Севы смогу. Вот и пойду к нему на фронт.

– Да ведь пропал же он, не найдешь его. Может, сгинул он давно.

– Не сгинул, я знаю. Найду.

Настя говорила с такой уверенностью, с такой внутренней силой, что Анисья поняла – эту любовь ничто не остановит.

В военкомате ее принял пожилой майор с ампутированной по локоть правой рукой.

– Ты хорошо подумала, дочка? – спросил он, пытливо глядя в глаза девушки. Ему нужно было понять, не сгоряча ли Настя приняла решение. Если сгоряча, то потом пожалеет. – Я долго думала – ответила Настя – мне нужно на фронт.

– А ты понимаешь, как это трудно и страшно?

– Я готова туда пойти. А там пойму. Сейчас нет, конечно.

– Ты ведь самого главного себе представить не можешь: фронт душу выжигает. Душа не может спокойно пережить того, что глаза видят и руки делают. Она либо сгорает и человек становится бесчувственным, либо в скорлупу уходит и отказывается чужие страдания принимать, вместить их не может.

– Страшно все это, только я знаю, что мне надо туда.

– Или друг сердечный у тебя на фронте?

– Да, на фронте.

– Это ведь все девические мечты, что ты его там встретишь, и вместе врага будете разить. Такое только в сказках бывает. У войны свои законы. Может, ты в тылу себя для него убережешь, и будет у вас после войны семья. А вот пойдешь на фронт и неизвестно…

Майор долго уговаривал Настю. Он явно не хотел, чтобы эта хрупкая девочка сама прыгнула в пекло. Может быть, у него были собственные дочери. Но Настя стояла на своем, и в конце концов майор, вздохнув, подписал ей направление на курсы военфельдшеров во Владимире.

В мае Настя уже распаковывала свои пожитки в общежитии бывшего владимирского медицинского училища, переоборудованного под военно-медицинские курсы. В комнату заселились еще четверо девчат, все из близлежащих деревень. Они были физически сильнее Насти. Две из них поработали в колхозах, а две успели потрудиться на местных фабриках. Девчонки были также молоды, как и Настя, жизнерадостны и веселы. Войны они не боялись и головы их были заполнены обычными для этого возраста любовными делами. Они могли долгими вечерами трещать о своих женихах и читать их письма с фронта как самые увлекательные художественные произведения.

Им предстояло три месяца проходить ускоренный курс для фронтовых фельдшеров, которые на звание фельдшеров на самом деле не тянули. Здесь давали лишь начальные знания анатомии, учили различать ранения и принимать решения о том, какая необходима первичная помощь. Сама помощь в полевых условиях не могла быть сложной: дезинфекция, наложение жгутов, бандажей, шин, и так далее.

Для понимания эта наука оказалась не очень сложной, тем более, что в сумке фельдшера находилось небольшое количество лекарств и вспомогательных средств – йод, бинт, жгут, мазь от ожогов. Некоторые занятия вели врачи, демобилизованные с фронта по ранению. В их рассказах было много ужасного, от чего сердце Насти обливалось кровью. Только теперь она начала понимать, что мужество врача– это особого рода мужество. Ему приходится включаться в угасающую жизнь разворочанных осколками, лишенных рук и ног людей, вселять в них надежду и всеми силами оказывать помощь. И при этом не терять духа, не слабеть телом и душой. «Сколько же сил понадобится мне – думала Настя – наберусь ли я их когда?»

Потом начались практические занятия. Девушек учили на набитых смесью опилок и песка манекенах делать уколы, накладывать шины, перевязывать раны и перемещать раненых. Когда Настя впервые попыталась затащить себе на спину манекен весом 70 килограммов, чтобы по пластунски доставить его в санитарный пункт, она поняла, какие испытания ее ждут. Девушка тащила манекен по траве, изо всех сил отталкиваясь сапогами и помогая себе одной рукой, но когда выдохлась и остановилась, оказалось, что она проползла не более десяти метров.

Но, все равно, несмотря на осознание всей тяжести избранного пути, она стремилась на фронт. Внутри нее уже работал механизм, который независимой от мыслей и чувств человека определяет его судьбу

21. 1942. Ржевский выступ

После неудачного январского наступления под Москвой, в тылу немцев, в зимних лесах от Ржева до Вязьмы застряли окруженные советские войска. Их было много, по немецким данным, около ста тысяч. Главной силой среди них являлась группа генерала Белова, не потерявшая боеспособности и имевшая снабжение с большой земли через узкий проход в районе города Нелидово. Снабжение было плохим и нерегулярным, потому что немцы постоянно пытались перекрыть этот узенький ручеек. Но все-таки Белов имел возможность хоть и впроголодь кормить солдат и давать им минимум боеприпасов. Окруженцы вели активную партизанскую деятельность. Они взрывали мосты и железнодорожные линии, совершали диверсии, уничтожали гарнизоны. Сил на их разгром в зимних условиях у немцев не было. Так прошла зима, минула весна, и наступило лето. Только в конце июня немцы подтянули необходимые для операции войска и приступили к ликвидации окруженных советских частей. Батарея Булая готовилась встретить их на южном направлении.

 
                              * * *
 

Севку разбудил жаворонок. Мелкая птаха с первым светом поднялась в зенит и огласила окрестность радостной животворящей трелью. Булай никогда не слышал жаворонков ранним утром. Он считал, что эта птица запевает, когда солнце уже поднялось над горизонтом. А тут еще только светает… Или, может, божья тварь предчувствовала, что днем все пространство заполнится вселенским грохотом и места для ее трелей просто не будет?

Булай лежал в брезентовой палатке на разостланной шинели, в грязной, пропитанной потом гимнастерке, с распущенным ремнем. Рядом сопел командир взвода пехоты толстяк Крылов. Теперь они воюют вместе, делят хлеб и воду пополам. Каждый раз перед пробуждением Всеволод видел один и тот же сон: он сидит с Настей на скамеечке под цветущей черемухой теплым весенним вечером. Настя положила голову ему на плечо, а он крепко прижимает ее и сердце его часто бьется. Он очень желает ее, ведь он знает, что такое близость, и в то же время он понимает, что с Настей нельзя поступать опрометчиво. Эта девушка достойна только одного – любви только в лоне семьи и никак по-другому. На память ему приходили ночи с Волей. Все тогда было – и страсть и огонь в груди, только такой хрустальной нежности не было. А Настя достойна нежности. Нежности необыкновенной, как маленький цветок, как мотылек на ладони. Она несет в себе чистоту и грех оскорбить ее даже нечистой мыслью…

Севка сел на своем лежбище и протер глаза. Жаворонок заливался, торжествуя в небе, а у него сегодня трудный день.

Командующий группировки генерал Белов не скрывал от своих подчиненных положения. Его разведка докладывала о том, что немцы вот– вот начнут наступление на его группировку и вчера, на вечернем сборе командиров он объявил о предстоящем начале тяжелых оборонительных боев. День начала боев был назван им точно. Сегодня, в это лазурное ласковое утро, все должно начаться.

Булай выбрался из палатки, потянулся и осмотрел расположение батареи. От прежнего состава у него оставалось две пушки и пять солдат. При этом повыбило наводчиков – самых незаменимых специалистов в пушечном деле. Приходилось на ходу учить заряжающих, да что толку. Хороший наводчик готовится упорной тренировкой. Придется самому становиться к орудию.

На небе курчавились лишь редкие перистые облачка и надо полагать, что день откроется налетом люфтваффе. Немецкие асы летали над группировкой, словно на прогулке, не опасаясь советских истребителей и ружейного огня с земли. Наши самолеты появлялись редко, а войска на земле патроны экономили.

Провиант у окруженных практически закончился два дня назад. Вчера доели остатки перловой каши, сваренной из последних пачек концентрата, и перешли на подножный корм. Булай надел сапоги и побрел вдоль опушки леса в надежде найти съедобную траву. Однако все вокруг было основательно истоптано солдатскими сапогами, и он сорвал только стебель аниса.

Заря постепенно таяла и вместо нее в небе распространялась густая летняя синева. День входил в силу, а значит, до прихода врага оставалось недолго. Да, фрицы перестали спешить. В иное время они начинали наступление с рассветом.

Вот высоко в небе загудела осой серебристая точка самолета-корректировщика. Значит, скоро.

Словно в подтверждение его мыслей из-за холмов послышалось уютное и неспешное рокотание танковых моторов. Будто стадо сытых динозавров собиралось вместе, чтобы выступить в путь. Противник явно не рассчитывал на серьезный бой. Выходит, начнут без авианалета. Да и зачем? Окруженные части голодны и измотаны, боеприпасов у них в обрез. Упорного сопротивления они оказать не могут. Стоит ли на них авиацию тратить? Проще разрезать котел танковыми клиньями, выбросить в грузовиках пехоту и взять в плен расчлененные остатки противника – вот и вся задача.

Севка вернулся к своей батарее. На каждое орудие имеется всего по лотку снарядов. А в каждом лотке – три штуки. Стрелять можно только наверняка.

Солдаты уже поднялись без команды, и каждый занимался своим делом – кто грыз припрятанный сухарь, кто брился на сухую перед сражением, кто слюнявил химический карандаш и писал весточки в никуда, потому – что полевая почта давно не ходила. Булай не торопил людей. Придет время и каждый из них займет свое место. Так же не спеша оживала жизнь и в окопах огневого взвода. Лейтенант Крылов о чем-то вполголоса переговаривался со старшиной Сергеевым, бойцы углубляли свои огневые позиции и считали патроны. Во всем была видна неспешная рутинная жизнь, к которой рокот моторов вроде бы не имел отношения.

– Сева, что делать будем, если танки прорвутся на позиции? – спросил Крылов, присаживаясь рядом с Булаем на поваленное дерево.

– Отступать назад не имеет смысла, Сережа. Там нас зажмут со всех сторон и уничтожат. Смотри, здесь по преимуществу местность лесистая. Надо пробиваться вперед и уходить в заросли. А там видно будет.

– Это, считай, уход в партизаны. Мы же от своих оторвемся.

– От каких своих? А в лесу не свои? Нет, здесь оставаться никакого смысла. Думаю, в лесах сейчас много наших. Надо будет найти группу побольше, и пробиваться к линии фронта. А в котле оставаться нельзя. Погибнем. Ну, пошли воевать. Фрицы лезут.

Булай отошел к первому расчету, достал бинокль и стал рассматривать появившегося противника. Сначала из-за холмов стали медленно появляться верхние части танковых башен, а впереди них бойко прыгала по кочкам маленькая разведывательная танкетка с офицером, до пояса высунувшимся из люка. Прикинув расстояние, Булай решил, что мог бы, пожалуй, снять этого героя с первого выстрела, но жалко было снарядов на такого кузнечика. Танкетка обнаружила передовую линию русских, лихо развернулась и, фыркнув темным облачком, скрылась за холмами. Через некоторое время там дружно зарычали мощные моторы, и верхушки башен стали быстро расти, превращаясь в бронированных чудовищ.

Севка почувствовал страх, который прятался в нем еще с первого боя. Это не был физический страх смерти. Нет, это было ощущение беззащитности перед организованным, и могучим движением врага. Ощущение парализованного неизвестным гипнозом кролика, который не в состоянии сделать даже прыжка в сторону от надвигающейся пасти питона. Ноги Булая ослабли, руки дрожали. «Ну, ну, кончай дрейфить – шептал он себе. Смотри, солдаты не боятся» Краем глаза он взглянул на расчет. Бойцы стояли напряженно и внимательно, внутренне превратившись в комки воли. Они уже отучились бояться смерти. А он, Севка, воевавший шестой месяц и попавший за это время в серьезные переделки, все никак не мог сделать окончательного шага через страх. Его гипнотизировала спокойная и самоуверенная немецкая военная машина.

– Батарея, к бою – сдавленным голосом скомандовал он. Затем, словно не зная, что делать, подбежал к орудию, оттолкнул наводчика и сам припал к оккуляру. В лотке рядом с орудием отблескивали желтоватым цветом два бронебойных и один осколочный.

«Спокойно, спокойно» – говорил он себе, а руки уже сами крутили штурвалы наводки.

– Бронебойным заряжай – крикнул он, увидев в прицел угластую коробку немецкого танка. Вот он – серо-бурый Т-3, выполз из кустарника, качая стволом. Сколько до него, пятьсот, триста? Надо подпустить ближе, надо наверняка. Чем ближе, тем лучше. В лотках попадались перекаленные снаряды, которые вместо того, чтобы пробить броню, рассыпались от удара об нее. Но чем ближе дистанция, тем больше вероятность, что пробьет… Страха уже не было. Танки вели стрельбу с коротких остановок. То справа, то слева на опушке леса ухали взрывы, осколки секли кустарник, стояла пороховая вонь. В окопах Крылова бойцы легли на дно, лишь была видна фуражка самого Сергея, который наблюдал за противником в бинокль. Рокот моторов приближался, и Севка потерял чувство реальности. Он забыл, где находится, только ощущал, что кто-то напружиненный и собранный внутри него ведет ствол орудия вслед за движением танка, который резво подминал под себя кустарник, и видимо еще не обнаружил противника.

– Сейчас поймаю, сейчас я тебя поймаю – сипел Севка, отчаянно вращая штурвальчики – лишь бы чушка не подкачала… – и в тот момент когда немец приостановился, он вывел прицел на его лобовую броню и скомандовал «пли».

Севка не ждал, когда фриц повернется к нему боком. Он уже усвоил, что лобовая броня Т-3 не выдерживала бронебойных 76-миллимитровых снарядов, которые пробивают башню насквозь и достают даже до зарядного отсека. Лишь бы снаряд не был перекаленным… Пушка подпрыгнула, снаряд прочертил невидимую линию и ударил танку в лоб. В танке с грохотом лопнул огненный шар, его башню подбросило вверх, и она отлетела на десяток метров в сторону.

Севка очнулся, словно выпал из кошмарного сна.

– На тебе, гад – услышал он собственный крик. В этом крике переплелось страстное желание отомстить врагу за все унижения проигранных боев и жажда безжалостной и жестокой мести за надругательство над своей землей.

А из-за подбитого танка уже выползло другое чудовище, и подскакивая на буераках устремилось прямо на батарею. Теперь противник знал ее позицию.

– Бронебойным заряжай – крикнул Севка, но в этот миг разрыв осколочного ухнул рядом и волна кувыркнула его на бруствер. Сразу очнувшись, Севка почувствовал боль в спине. Он приподнялся на руках и увидел, что все трое батарейцев, иссеченные осколками, недвижно лежат у пушки, которая внешне не была серьезно повреждена. Позицию второго орудия, стоявшего в тридцати метрах, смял еще один танк, и не оставив на ней никого в живых, уходил в глубину леса. Преодолевая головокружение, и тошноту Булай на коленях дополз до своей пушки и увидел блестящую пасть открытой зарядной части, словно просящую снаряда. Севка щупал вокруг себя руками в надежде найти лоток, но лотка не было. Словно во сне он водил по земле руками, оглушенный, плохо соображающий, желающий только одного – найти снаряд. Потом что-то заставило его оглянуться, и он увидел, что немецкий танк уже совсем близко. Еще немного – и он обрушится на позицию. Но внезапно танк прекратил рычать мотором и затих, уставив пушку в зенит. На фоне уходившей в лес перестрелки послышалось скрипение поворотных рукояток, крышка люка отъехала в сторону. Из него показался белобрысый парнишка в каскетке и черной куртке. Он огляделся вокруг, затем выкарабкался из башни, и со стоном подбежал к подбитому Севкой танку.

– Franzi, Bruderchen, kom, steig aus – причитал он, припав к открытому люку водителя-механика – Du bist doch lebendig11
  Франци, братишка, вылезай… Ты же жив…


[Закрыть]… и вдруг завопил – nein, nein, nein… видимо рассмотрев в полумраке останки своего брата.

Он с воплями закружился на одном месте, затем выхватил пистолет и пошел на Севку. Залитые яростью глаза его были похожи на невидящие бельма.

– Du hast meinen Franzi ermordert, du, Biest, Du sollst krepieren22
  Ты убил моего Франци, скотина. Ты должен сдохнуть.


[Закрыть] – стонал он сиплым голоском и беспорядочно нажимал на курок. Но руки его ходили ходуном и пули не попадали в Булая, который никак не мог подняться на ноги.

Немец приблизился вплотную и Севка увидел совсем молоденькое пьяное лицо в гари и слезах.

– Du hast es verdient…

Он шагнул к Булаю и почти в упор направил пистолет в голову и нажал на спуск. Но затвор только сухо щелкнул. В обойме кончились патроны.

Севка тупо смотрел на немца и с трудом воспринимал происходящее…. Немец хочет его убить… А он что? Нет, так негоже… думал он, качаясь от головокружения – Кобура пустая… висит на одном ремешке….

– Heh, Adi, warte mal!33
  Эй, Ади, подожди.


[Закрыть] – послышался еще один голос и с танка спрыгнул низенький парнишка в черной униформе. Этот тоже был заметно пьян.

– Lass uns mit dem Russen bissel Spass haben. Jetzt läuft er im Gebusch und wir schiessen ihn wie einen Hase ab. Mein Treffer kostet Dir еine Flasche Martell, und Dein?44
  Давай позабавимся с русским. Пусть бежит по кустам, а мы его подстрелим как зайца. Мое попадание будет стоить тебе бутылку Мартеля.


[Закрыть]

– Gut, lass den Dreckskerl erfaren, was die Todesangst ist. Mein Teffer kostet dir auch eine Flasche, Kugelchen. Los!55
  Хорошо. Пусть засранец узнает, что такое страх смерти. Мое попадание тоже стоит бутылку. Давай!


[Закрыть]

Коротышка также вынул пистолет и знаками показал Севке, чтобы тот бежал по низкорослому кустарнику вдоль опушки леса.

Тот все понял. «Батя, слышишь меня – поднялся в его душе голос. Они на меня как на зайца… Как на зайца, суки… Батя, помоги…». И теплая волна прилила к его груди, словно далекий отец услышал его, и через громаду расстояния усилием души вдохнул в него волю к борьбе. Гнев вошел в тело Булая, наливая его свинцом ненависти. Руки стали чугунно тяжелыми, поступь обрела ухватистую уверенность, торс – готовность к броску. «Значит, в зайчиков поиграем – носилось в его голове – хорошо, поиграем» – а глаза уже шарили вокруг. Вот уцелевшее орудие, вот убитые бойцы, вот раненный Сергеев, который все видит, вот мертвый Картузов лежит на боку с разбитой челюстью, а на ремне пристегнута лимонка.