Текст книги "Коллекционер (сборник)"

Коллекционер[16]16
  Одно из двух произведений, написанных мною в соавторстве; низкий поклон Ирине Карловне Лежава за исполнения монологов от лица героини.


[Закрыть]

(женскую партию исполнила Ирина Лежава)

Он был человеком страсти, я знаю. Чего бы ни касался, все превращал в исступление. Только увлечения его обуревали какие-то рассудочные: докопаться, понять, свести мир к бабочке на булавке… Если бы он любил других женщин, я бы обиделась и перестала добиваться его теплоты. Но он демонстрировал равнодушие к ним, и я, вопреки логике, надеялась на ответную ласку.

Сколько лет существовала я экспонатом его коллекции, посчитанным, описанным и помещенным в ячейку! Разве можно ощущать радость, будучи запертой в любовном одиночестве, как в вакууме? Ему казалось, он сделал меня счастливой, потому что мы живем вместе и у нас растут дети. А я задыхалась в нашей бесчувственной близости, засыхала не политым цветком, истончалась до призрака…

После его смерти дочь нашла в бумагах отца заметки. Наверное, Вадим пытался писать рассказ, а получилось, как всегда, перечисление признаков исследуемого объекта. Герой его лишён имени, словно автор ведет речь о пронумерованном предмете из экспозиции провинциального музея. Почему муж сделал его анонимом? Намек на недостаток в герое личности? Уверенность, что имя – это мелочь, не имеющая значения? Вадим никогда не объяснял своих побуждений – думай, как хочешь, только не обременяй своими домыслами.

Иногда мне кажется, будто он мечтал остаться безымянным и в моей памяти.

Осознавал ли он, препарируя себя перед читателем, что я буду первой и, возможно, единственной его поклонницей?

Рубль был вытертый многократными ласкающими движениями пальцев. И не просто пальцев, а всей пятерни, включая ладонь. Некоторая шершавость не вызывала неприятия. Полно, что вы. Разве драгоценные металлы, пусть и не палладиевой группы, могли заставить его думать о чём-то ином, кроме спортивных наград, которые умозрительно выглядели невероятно далёкими, незаслуженно невостребованными. А его серебро, серебро рубля, казалось не таким, как прочий «лабораторный аргентум» из разряда сокровенных металлов нашей несравненной молодости.

Впрочем, стоит ли вспоминать ту злополучную травму, после которой жизнь представилась жутко неприятной штукой, и продолжалось это никак не меньше полугода? А серебро наградного пьедестального блеска досталось кому-то другому. «У меня же есть своё серебро, – рассудил он, – просто Всевышний уравнивает шансы, раздавая награды неимущим».

Сколько он себя помнил, столько у него был этот рубль. Серебряный, екатерининский, отчеканенный в 1782-ом году. Так-так, чем же знаменита дата сия в истории Отечества? В Петербурге на улицах число фонарей достигло трёх с половиной тысяч. Что ещё? Общество масонов приняло на своё иждивение двадцать студиозов-гуманитариев. 4 июля светлейший князь Потёмкин, уже Таврический, был запримечен в числе прочих приглашённых к императорскому столу на званом обеде в честь присоединения Крыма к России. А в августе случилось ещё одно важное событие… Столетие вступления на российский престол Петра I было ознаменовано в Петербурге открытием памятника царю работы скульптора Этьена-Мориса Фальконе. Хм… Вам мало? Наверное, был знаменит тот год ещё чем-то. Например, невиданным урожаем лещины где-нибудь в Тамбовской губернии… или, скажем волнениями беспокойных башкирских батыров, не желающих нести государеву службу.

А, впрочем, какое сейчас это имеет значение… Двадцать первый век на дворе.

Как всегда! Держит в памяти множество ненужных событий. Живет в них. Бесконечно мусолит рассуждения об абстрактных ценностях. Но то, что серебряный рубль принадлежал нам обоим, ему невдомек. Что я имела и имею права, хоть и не предъявляю, – не приходит в его седую голову. Где его воспоминания обо мне, о нашем? Я двадцать три года делила постель с мужчиной, а он не заметил моего присутствия…

Когда я впервые увидела Вадима, он вертел серебряный рубль между пальцами правой руки. Монета скользила, точно живая, – нырнет под фалангу и тут же вынырнет, забавно поблёскивая. Мне представилось: это плоский круглый выдрёныш, побывавший под катком и выживший, заигрывает со мной. Не могла оторвать глаз и, сама не поняв как, приблизилась к незнакомцу.

– Любезная фрейлейн, вам нравятся фокусы? – спросил он с улыбкой. – И не зовут ли вас, по стечению обстоятельств, Екатериной?

– Катей… – удивленно согласилась я.

– Вот так сюрприз! – он перестал вертеть монету и нахмурился. – Вы верите в знаки?

Я ничего не ответила – не поняла вопроса. Рассматривала костыль, прислоненный к дворовой ярко-зеленой скамье, и пыльный, в разводах гипс – как смешно контрастирует с ним подвязанная веревкой аспидного цвета галоша.

– Похоже, судьба благосклонна к вам, – церемонно произнес он, протянул серебряный рубль и продолжил обычным тоном. – Возьми – станешь Екатериной Великой.

– Не хочу быть великой, – спрятала руки за спину и сделала шаг назад. – В великих Екатерин не влюбляются…

– Ну, ты и скромняга! – засмеялся Вадим, опустил монету в нагрудный карман и потянулся за костылем. – Да, ты правильно показываешь глазами: пока я травмированный спортсмен, но потом… – голос его стал напевным, как у сказителя. – Останешься до совершеннолетия тихоней, получишь подарок: звезду с неба в обертке из перистых облаков!

– Мне мама не позволит звезду дома держать, – на полном серьезе испугалась я. – Она большая и горячая – испортит мебель…

Мне было двенадцать, ему четырнадцать. С невеликого пригорка моего возраста он виделся взрослым и ответственным – я ему бесповоротно поверила. Сама удивляюсь своей глупости! Понимала, что больше его не увижу, но позволила себе фантазировать без оглядки. А он возьми через пять лет и возникни вновь в моей жизни…

Ловушка-фантом захлопнулась. Серебряный рубль нас соединил.

И всё-таки, как к нему попала эта монета? Очень любопытно. Попробуй, вспомни…

И он попробовал…

Наверное, ему пожаловал эту монету соседский соплюн Вовка в обмен на защиту от таких же, как он сам, небольших, но крайне коварных пацанов детсадовского возраста – подготовительная группа, Советский Союз. Да. Скорее всего, именно так и было.

Рубль не мог не понравиться. Он не просто очаровывал или, иначе говоря, приводил в неистовство своей древней родословной. Монета будто перевернула всю его жизнь, до того момента не имеющую, по большому счёту, никакой иной ценности, кроме невзрачного номинала среднего школьного возраста.

А тут вдруг! Он, которому уже почти тринадцать и который в курсе дела, как себя вести, чтобы дядя Жора из соседнего подъезда не докапывался, на каком берегу Иордана родилась большая часть твоих родственников…

Дядя Жора… Папа звал его Егорием, небожьим человеком. Сей странный до невероятности представитель класса люмпенов со стажем. Этакий неаккуратно побритый халдей и сатрап по складу характера, состоящий на прикорме у органов слуха и зрения «нашей родной партии», от которого, казалось, нет никакого избавления, кроме тихой затрапезной почтительности…

И вот…

Прошло время, и никому не интересны твои вторичные религиозные признаки, которые в конечном итоге являются вовсе и не религиозными… Обычные приметы социалистических атавизмов. Как? Вам незнакомы подобные термины? Не стану делать удивлённое лицо, хотя очень хочется. Мы – это мы, и никто не в силах убедить меня в обратном… Казалось, не слишком веская сентенция. И что с того?

Его интересовали сатрапы, органы, религиозные признаки и прочая чепуха, но не девочка, которой он обещал подарить чудо. А я со дня знакомства думала о нем по любому поводу – отвлекая себя от обид, забавляясь в минуты отдыха, мечтая перед сном о том, как повзрослею. Вадим стал для меня чем-то вроде сказочного ключа от волшебной дверцы. С мелодичным звуком провернётся в скважине ключ, щелкнет замок – и мир предстанет в совершенно ином обличье…

Не то, чтобы мне нравились глаза или голос Вадима и я в него втюрилась. Честно говоря, через месяц уже не помнила его лица. Не забылись только костыль и смешная аспидного цвета галоша, пьедесталом поддерживающая гипсовую ногу. Они были такими необычными, – точно скипетр короля, акцентировали избранность своего хозяина, его принадлежность к исключительному и неведомому. Парень с монетой-выдрёнышем, резвящимся между фалангами пальцев, казался мне особой более царственной, чем сам король, его величество. Анемичному подростку Вадим представлялся ангелом будущего, обещанием праздника, который прежде обходил меня стороной.

Родителям не до меня. Мама – медсестра, отец – военный. Существование на чемоданах, в мелькании городов, домов, равнодушных чужих лиц. И вдруг это неожиданное: «На совершеннолетие подарю звезду с неба в обертке из перистых облаков!»

И дал обещание не кто-нибудь – почти взрослый Вадим, встреченный в бабушкином раю: разве может не быть раем уголок Вселенной, где тебя всегда ждут и всегда тебе рады? Где из года в год ничего не меняется и не страшно ждать наступления завтрашнего дня?..

Бабушка сидит на скамеечке, довязывая свитер. Дедушка возится с деревцем, бывшим саженцем, купленным на собственные деньги для украшения общей дворовой территории. Я в ожидании не скорого совершеннолетия прыгаю через скакалку, задрав к небу голову, – любуюсь вязью рассеянных по бело-голубым просторам перистых облаков. Ни в одном другом городе я не видела такого высокого неба…

Как больно, что Вадим тогда шутил и запамятовал свое обещание, а я была серьезна и до сих пор его помню… То самое, о звезде…

Серебряный рубль. Много ли в нём соединилось такого, от чего хотелось бы жить лет до ста, не обращая внимания на дежурные недомогания и хронический гастрит?

Его нет давно, отменного ощущения детства, от которого свежесть взгляда радует твоё существо до самых затаённых глубин, где по показаниям философски настроенных теологов ютится бессмертная душа.

Нет его давно, ощущения беспричинного и бессистемного счастья «за бесплатно». Осталось лишь послевкусие. Этот странный, еле уловимый признак того, что неправильно живёшь… сейчас. А тогда жил правильно? Если верить воспоминаниям – да. Боже, благослови воспоминания вчерашнего дня… тоже.

Нет, правда, стабильно же, вроде, всё. И добился этого сам: что называется – именно собственным трудом. Именно твоими усилиями, твоё всё. Без вопросов твоё, так ведь – нет. Что-то гложет, не даёт уснуть. Или даёт, но не тебе. И не твоим безумным друзьям, которым «всегда больше всех надо». Точно ты частичка единого европейского или иного механизма… а они – те, кто станут тебе пенять относительно твоих же странных преференций, они – эти тени сомнений, коих всегда найдётся в избытке на твою облысевшую головушку.

Серебряный рубль с профилем Екатерины Великой позвал в детство чувством нереального ощущения близкого счастья…

А ты? Кто же ты, в конце-то концов? Тебе вовсе не так грустно, ты совсем не потерян для нового мироустройства. Ты – это тот самый ты, который давно уже устал быть человеком общества презрения, кому нельзя стать новым индивидом в силу изрядной изношенности ходовой части и механизмов поворота «подслеповатой башни»…

Ушла, отзвенела молодость, и нет причин поминать трагическое. Ты удовлетворён, старый?

«Старый» – именно так мы звали друг друга тогда, и ещё «крендель», «лопух» или «кошелёк», а однокурсницы – поголовно «кошёлки» (кроме той, единственной)! Да мало ли как ещё…

Вопреки нежеланию, – уж очень тяжело продираться сквозь текст в прошлое, – просматриваю заметки дальше. Почерк неровный: то мелкий, то покрупнее, острия букв торчат, как иголки из головы мягкотелого Страшилы, – обожаемого дочерью пугала. Такой была и его речь: формулировки задиристые, а смысл округлый.

Подруги считали мужа занудой и за спиной перешёптывались, жалели, а мне было приятно следовать кругами его мыслей. Как тогда, с выдрёнышем… Будто в голове его ныряет и выныривает серебряная монета, и меня тянет, тянет погрузиться в таинство мелькания смыслов. Только говорил он всегда сам с собой – я была наблюдателем, а не участником его размышлений. Так сложилось с самого начала. Кто виноват?

Когда мы столкнулись в институте – я по-цыплячьи желторотая первокурсница, Вадим на третьем, – он меня не узнал. Равнодушно скользнул взглядом и отвернулся. С болью в сердце я наблюдала: неприкрыто влюблен в зазнайку, которая делает вид, будто он ей нравится, но, чую я, ищет другого. Сидят на подоконнике, взявшись за руки, и я прохожу мимо, намеренно беззаботно болтая с Веркой. Ощущаю нутром, как зазнайка красива и как он увлечен ее русалочьими повадками, а себя чувствую побирушкой в поисках любовного подаяния…

«Ну что в нем хорошего? – убеждаю себя. – Худой, длинный. Глядит странно. Двигается неуклюже. Не от мира сего. Витает неизвестно где, принимает тебя за кого-то другого. И даже серебряной монеты больше в руке не вертит…»

А в ушах, вопреки собственным доводам: «На совершеннолетие подарю звезду с неба в обертке из перистых облаков!»

Совершеннолетие, о котором Вадим не помнит, через три месяца. Он в конспектах, диспутах, чувствах… не ко мне…

Он коллекционировал, как это ни странно звучит, себя… Вернее, свои ощущения, своё отношение к тому или иному событию в жизни. Он просто не мог иначе. Коллекция складывалась в странную последовательность событий, от которой не оставалось ни конца, ни края, ни даже середины. Всё уносило вездесущим временем в какую-то странную даль… где укладывалось аккуратными стопочками в виде переполненных сиюминутных кластеров-чувств. И доступ туда был весьма ограничен и совсем непредсказуем. Захотелось тебе окунуться в давешнее, прекрасное… ан – нет туда хода, хотя вчера ещё было проще пареной репы…

Даже друзья пугались его внезапной щедрой непосредственности, следовавшей в ответ на чувство, и не совсем ему адекватной.

Просто он всегда был таким, он понимал и даже порой одобрял предстоящую возможность недоосмысленной вакханалии и, казалось бы, такого очевидного счастья.

Он знал… Он верил… А серебряный рубль был тому порукой, тому бессменной основой…

Да что он понимает в своем рубле! В его тончайшей любовной магии, под которую я попала! Вертел им, играя, бросал, уверенный, что тот вернется… Считал символом прошлого, а рубль пролагал ему дорогу в будущее…

Так и подмывает выплеснуть покойному, чего не сказала бы живому. Молчала, потому что некому слушать. Хранила в себе. Ждала, когда вспомнит.

В тот день я проснулась от собственного крика. Было около шести – за окном темно. С соседней кровати на меня удивленно глядела Верка, привыкшая, что я сплю спокойно и никого не бужу. Третья обитательница нашей комнаты ночевала не в общежитии, а то, наверное, начала бы скандалить. Верка выскользнула из постели, достала из тумбочки плюшевого зайца:

– С днем совершеннолетия, Катенька! Чтобы детство не забывалось, вот тебе дружок ушастый! Будет хранить тебя от соперниц и невыполненных обещаний! – она ничего про Вадима не знала, просто желала удачи в чувствах.

Я обнимала зайца и глотала слезы. Вместо звезды с неба в обертке из перистых облаков глупая игрушка… Так мне и надо, дуре набитой!

В отвратительном настроении отправилась в институт, с трудом высидела первую лекцию. На перемене влезла с ногами на подоконник, где обычно миловался с любимой Вадим. Хотела разбить стекло и прыгнуть под ноги прохожим. И тут нашла потерянный им серебряный рубль. Подумала: «В день совершеннолетия верну утраченное и потом уже покончу с собой. Тогда он обязательно вспомнит, что многое мне задолжал».

Нашла аудиторию, где слушал лекцию его курс. Вадима не было. Однокурсник объяснил, что он ушел в общежитие, назвал номер комнаты: оказывается, почти точно надо мной, только двумя этажами выше. Мало соображая, что делаю, ехала в троллейбусе, поднималась на высокий этаж. Он сидел с ногами на подоконнике и смотрел вниз, как недавно смотрела я. Подошла и протянула монету.

– Оставь себе, – сказал Вадим. – Мне больше не понадобится. А у тебя грустные глаза, хочется подарить тебе радость. Может, вспомнишь когда-нибудь, что был такой парень…

– Что-нибудь случилось? – спросила я.

– Пустяки! Бросила девушка, и я учусь обходиться без любимых вещей. Тебе нравится жить?

– Я пришла за своим, – произнесла я то, что не собиралась. – Меня зовут Катей. Сегодня мое совершеннолетие, и ты обещал мне звезду с неба в обертке из перистых облаков.

Он удивленно смотрел на меня и не мог вспомнить.

– У тебя был костыль и гипс в галоше аспидного цвета.

– Боже мой, когда это было… И ты ждала?

Я больше никогда не слышала, чтобы он так смеялся… Серебряный рубль, скользнув меж фалангами пальцев, нырнул в глубину… А когда вынырнул, дело было сделано: он нас навечно соединил.

Когда-то давно, он хорошо помнил это, играли в «чику» всем двором, порой называя это мальчишеское соревнование расшибалочкой. Серебряный рубль он использовал в качестве битка. Большинство пацанов бегало по свалкам в поисках старых автомобильных аккумуляторов. Из них извлекались свинцовые решёточки, которые потом легко переплавлялись на костре, и вот вам результат – несколько превосходных битков застывают в формах, выдавленных в сыром песке.

Но всё равно это не то, что серебряный рубль. Он хоть и был значительно легче, но приносил своему хозяину неизменную удачу. Фарт не отворачивался никогда. Екатерининский дух, живущий в серебре конца XVII-го века, словно бы помогал выходить победителем из любой самой сложной ситуации.

С этой тяжёлой монеты-битка началась его страсть к коллекционированию. Сначала он собирал старинные монеты, но вскоре прекратил, поскольку поиск раритетов нумизматики требовал повышенного внимания к процессу и какого-то начального капитала. Ни того, ни другого под рукой не оказалось.

Филателия – другое дело. Особенно, когда есть связи в мире почтовых марок. Точнее сказать, в кругу работников почты.

Скоро пришла первая удача. Он выменял серию «космонавтика», которую принесла ему тётя, работающая главным бухгалтером почтового отделения связи, на австрийскую марку времён ветхозаветных и могущественных Габсбургов. Когда известный по роману Ярослава Гашека престарелый маразматик Франц-Иосиф I был ещё в полном здравии и охотно волочился за десятком юбок на неделе.

Потом за него, кусочек фигурной бумаги с австрийским разлапистым орлом на штампе гашения, дали целый набор. Цветную серию из шести марок Елизаветы II-ой Английской и необычную – почтовый знак оплаты, перфорированный только с двух сторон – с изображением надутого, словно индюк, премьера сэра Уинстона Черчилля (передний план) и Елизаветы The Second (на фоне). Невероятное непочтение к монаршей особе! Правда, поговаривали, что королева всего только племянница неистового сэра. Тогда это всё объясняло.

Немного позднее он узнал, что информация о кровном родстве – чьи-то досужие домыслы. Семейство герцогов Мальборо, из которых происходил сэр Уинстон, на самом деле не имело прямых родственных связей с Виндзорами. А то, что Елизавета Вторая Английская вручила сэру Уинстону Леонарду Спенсеру Черчиллю высшую награду империи, Орден Подвязки, говорит только об исключительном таланте умницы премьер-министра, а вовсе не о его близком родстве с монаршим домом.

Но, собственно, никаких новых полезных знаний эта информация ему не дала. Главное – как идёт процесс пополнения коллекции.

Следом за тем британским успехом не замедлил обозначиться не менее грандиозный. За серию «бабочки» ему удалось выторговать марку с изображением Гитлера, он же Адольф Шикльгрубер, 1936-го года выпуска, со штемпелем Берлинского главпочтамта и имперской канцелярии. Никто из его знакомых по-немецки толком читать не умел, поэтому относительно имперской канцелярии все поверили на слово…

И опять потрясаюсь избирательности его памяти. Сколько слов о марках, чужих сэрах, Екатерине Великой! И это итог нашей жизни?

А у меня внутри живет иное. Перед глазами картина: мы с Веркой выбираем в магазине материю на свадебное платье, и все ткани кажутся мне недостаточно праздничными. Убогий выбор! Разочарованные неудачными поисками, мы заходим в гости к сокурснице Гале, пьем чай и делимся огорчением, жалуемся, что замуж приличной девушке выйти не в чем, – напрасно пол-института собирало деньги, чтобы мы с Вадимом не ударили лицом в грязь. А Галина бабушка вынесла крепдешин… Бледно-розовый, с нежным отливом в кремовый. Мы с Веркой обмерли от восторга. Сказала, что покойный муж привез этот трофей из Германии, и теперь она хочет его мне подарить. Мы не согласились взять отрез даром и отдали за него огромные, по нашим возможностям, деньги. Но Галя, по-моему, немного расстроилась, что крепдешин уплыл. Бабушка заметила ее настроение и отстегнула от ворота жакета брошку – букет темно-красных гранатовых роз размером с нашу серебряную монету, приколола к халатику внучки и обещала ей к свадьбе лучший, чем мой, крепдешин подарить – цветом в чайную розу.

Потом вчетвером мы придумывали фасон свадебного наряда. Галина бабушка провела еще одну ревизию своих неиссякаемых запасов и вынесла немецкую ночную рубашку, похожую на бальное платье – всю в кружевах. Мы, кое-что изменив, воссоздали на пергаментной бумаге выкройку рубашки, перенесли на крепдешин, наметали, примерили… Так рождался мой знаменитый свадебный убор, который годами потом одевался на каждое знаменательное мероприятие и заносился до дыр. Рука не поднялась его выкинуть – до сих пор хранится аккуратно сложенный в одном из чемоданов на антресолях.

На свадьбе Верка все смотрела на меня сочувственно. Я не понимала, почему она так глядит, – витала в своих иллюзиях. Думала, получила, наконец, звезду с неба в обертке из перистых облаков. Все теперь у меня будет замечательно: впереди полные взаимной любви годы, мы с Вадимом сделаем карьеру и вырастим деток. А когда состаримся, станем похожими на моих бабушку с дедушкой: будем ходить друг за дружкой, помогая хозяйничать и разговаривая о внуках…

Костюм жениху одолжил однокурсник, на свой денег не хватило. А свадьба, несмотря на скудость стола, прошла очень весело: студенты должны быть бедны. Их счастью бедность – не помеха.

Однажды, когда он уже учился в вузе, во время каникул приехал в родной среднерусский городок. И здесь, прогуливаясь по недавно засеянному полю, обнаружил раритеты, на которые тракторист, видимо, не обратил внимания, когда плугом вывернул из земли это чудо.

Меч и фрагменты кольчуги. Он недели две самозабвенно доводил найденные сокровища до блеска, счищая ржавь веков где-то вычитанным способом – при помощи ортофосфорной кислоты. Добившись неплохих результатов (каверны и раковины, появившиеся от времени и некачественной ковки, не в счёт) он решил для себя, что коллекционировать старинное оружие следовало начинать несколько раньше. Решил, а потом сдал свою находку в краеведческий музей, позднее ни разу не пожалев об этом.

История родины – она, брат, не какой-то там кусочек бумаги с перфорацией и нанесённым на него изображением австрийских орлов, немецких стервятников и английских особ королевского дома Виндзоров.

Только относительно екатерининского рубля ещё оставались некоторые сомнения, пока их спустя немало лет не рассеял один нумизматический каталог, из которого Прошка (наконец-то автор в конце повествования удосужился дать имя своему герою), а теперь уже Прохор Артёмович, узнал, что рубль этот серебряный оценивается экспертами в восемь-десять тысяч долларов. А сие, согласитесь, несказанно малая сумма для того, чтобы продать родину, пусть и малую, если у тебя завёлся гнусный червячок жадности в районе солнечного сплетения.

А уж о Прошке и говорить нечего… Не зря его называют бессребреником жена, друзья и коллеги по работе. Жена с любовью, друзья с завистью, а коллеги с презрением. И верно, нет теперь у него того самого серебряного рубля с мягкими, скруглёнными от частого хождения по державным финансовым трактам рёбрами и таким несказанно близким рельефным изображением Екатерины Великой в буклях. Отдал в качестве своего взноса на операцию одной школьной знакомой. Ну, что вы, какая там первая любовь. Просто сидели за одной партой… А теперь у её сынишки что-то нехорошее с кровью.

И марки свои знаменитые тоже продал… А жена имела на них виды с норковым отливом…

Чуть до развода дело не дошло. Но не дошло же, чёрт возьми! Не для того живём… Вот хотел сказать, но понял, что неуместно это, пафосно чересчур. Нельзя благое дело словами-то забалтывать. Нельзя о себе думать возвышенно, грех поскольку.

Бессребреник? Интересно, смог ли бы он продать свою малую родину за такую сумму? Вот большую-то Родину продают за вполне адекватные евро. Это настолько же эфемерно, как тридесятый голос группы «Мираж» четвёртой концертной ипостаси.

Зато теперь Прохор Артёмович демонстрирует внукам тот самый древнерусский меч и кольчугу всякий раз, когда попадает в родной городок российского Нечерноземья во время школьных каникул.

Вот Вадим и назвал своего героя, отделил от себя. Отделил ли? Имя-то дал условное, просто чтобы назвать. Прохор Артёмович, Прошка – как-то без воображения, неловко. Сейчас так величают разве что в глухой деревне. В городе Прошка звучит насмешливо.

И опять размышляю над тем, что он хотел выразить своей историей. Зачем делал вид, будто пишет не о себе, хотя очевидно обратное? Чужие, возможно, ему поверят…

Студенческие годы закончились, а скудость существования не спешила никуда уходить. Надо было добиваться достойного жилья – что за жизнь в заводском общежитии. Вадим считал: раз он хорошо работает, то остальное ему должны поднести на блюдечке. Мечтатель! Ради всякой мелочи я обивала начальственные пороги, нервничала, искала нужных людей и подходы к ним. Он глядел на меня с осуждением и все больше замыкался в своих Черчиллях, Виндзорах, Екатеринах Великих. Древнерусские мечи и кольчуги его еще больше интересовали, да разве походами в музеи дети будут сыты? Мне было больно, но я надеялась, что рано или поздно он поймет…

У нас с ним бывали и замечательные минуты, я вспоминаю их, и губы растягиваются в улыбке – несмотря ни на что.

… Вот я, почти еще девочка, варю свою первую курицу, не очистив ее от потрохов, понимаю – испортила, а он ест и нахваливает…

… Ведет меня в роддом – от нашего жилья в двух кварталах. Спотыкаюсь, он подхватывает, и я чувствую, как дрожат от напряжения его бережные руки…

… Дочка заболела, ей всего семь лет, шпарит температура – лекарства не помогают. И скорая опаздывает. Теряюсь, плачу… А он вспоминает, что в соседнем подъезде обитает врач и бежит за ним…

В мгновения особого риска, на границе жизни и смерти, я была уверена в его любви. Но мгновения эти проносились быстро, и сердце опять начинало тревожиться…

Шли годы, я начала забывать парня с монетой-выдрёнышем, пляшущим между фалангами пальцев. Чувствовала себя неудовлетворенной стареющей женщиной: в заботах о муже, детях, в житейских сложностях. Муж прячется от жизни в абстрактной мути. Спасается в ней от обязательств перед семьей. Друзья для него всегда были важнее меня. Они говорят об умном, мечтают о высоком… А я… я обеспечивала материализацию возможности мечтать.

И только однажды… Когда развод стоял на пороге…

– Эй, ты! – крикнул он кривляющейся амальгаме. – Какого чёрта! Ты не можешь даже изменить свою примитивную внешность! Кто ты такой, в конце концов? Усталый странник на финише своего пути? Да, полно… Обычный меркантильный индивид, каких много по обе стороны океана. Только пытаешься выглядеть красиво и бескорыстно. А это ещё больший грех, чем быть записным грешником, не задумываясь о том…

И как ты можешь сетовать, что тебя бросили? Ты кто, Эйнштейн…. Или, на худой конец, Пикассо? Но ведь и этим гениям женщины предпочитали узколобых самцов с накачанными мышцами таза. И какое же право ты имеешь жаловаться? Смотрел на себя в зеркало… хотя бы чаще, чем бреешься? Так вот как?! Ты и бреешься очень редко. Хорошо, взгляни на это отражение. Что там видишь, изгой?

Одутловатый, невнятный в своей бесформенности сгусток протоплазмы есть ты? Да, я… И как себе думаешь, может ли это недоразумение имени твоего отсталого детства на что-то рассчитывать? На что-то такое, от чего будет не стыдно… не умирать до глубокой старости?

Вот видишь, всё узнаваемо. Всё проходит. Не так и не тогда, как предполагал премудрый Соломон. Ты видел его кольцо? Ах, ты даже не знаешь, что сей знаменитый перстень был найден…. Где? Где он найден? Чёрт меня возьми совсем! Стой, нервничать нет смысла… Тебя бросили. Ты далеко не юн, ты должен смириться. Золото не липнет к бессребреникам. Ты ждал иного?

Видишь, как всё просто… Ты остался один, и она осталась… не думаю, что одна. И что? И зачем теперь думать о неотвратимом? Всё же было ясно раньше… Господи, она, разумеется, не могла остаться с тобой навсегда. Ты совсем не умеешь писать, всего только обозначаешь своё присутствие в тексте. А этого мало.

Так что и беллетрист из тебя не вышел. Неудачник. Да, неудачник. Но не боюсь и не скрываю этого. Только дурак боится признаться, что он далеко не так умён, как бы того хотелось…

Ну и что, если получается многомудро рассуждать о всякого рода понятиях. О жизни, о королях… прости меня, О’Генри, Уильям Сидни Портер… Простите меня все вместе.

Да-да, поток сознания. Кому это нынче понравится, если ты не в силах порвать кожу зубовным скрежетом и писать артериальным беспределом по вековым обоям, засиженным клопами из созвездия тех самых, не к ночи помянутых, Габсбургских паразитов времён влияния и роскошества? Самовнушённого, большею частью, влияния и попугайского роскошества.…

Помню, ты говорила… Прими в награду поцелуй воздушный… Он у тебя такой воздушный, что аж закладывает уши….

И всё. И любви нет, и не нужна она… вовсе… Только я и Высший Разум. Зачем ещё кто-то? Между нами. Не люблю, когда посредники… даже в этот чёртов четверг… Шутка. Такая нелепая. Нелепей, чем пижама из советского санатория времён торжества ВЦСПС. Теперь не ПэЭс, теперь ПиСи…. Теперь шлюзы для SQL-серверов… а раньше – для перемещения из какого-нибудь русла в очередное рукотворное водохранилище.

Из одной трубы вливается, из другой выливается…

Ферштейн? Вот именно! Как это будет по-французски? Парле ву? Будто марлю, просоленную солёными Бретонскими ветрами, порвали неосторожным движением локтя… Парле ву… Парле? Ву?

Вот видите, все остались при своих… А душа-то снова, чёрт возьми, не на месте.

И где взять того успокоительного… Где?!

Когда-то я ушла от него, потому что не могла больше жить на этом пепелище вулкана, выработанного до состояния пемзы. Но и уйдя, осталась на пепелище. Вопреки желаниям и надеждам пепелище – наша общая судьба…

Ощущала ли я приближение конца? Думаю, необратимые изменения чувств начались после потери нашего талисмана – серебряного рубля. Подумаешь, попросила помочь одноклассница. Почему он должен был пожертвовать семейной реликвией ради сомнительной болезни ее сына? Наши дети здоровы, потому что я защищала их интересы вопреки всему.