Текст книги "Коллекционер (сборник)"

– Ренат, ты… эт-та, того… не шибко-то здесь кричи. Люди, всё ж таки… кругом, не волкодавы натасканные. Тоже свою соображению для опчества имеют, не абы как. Всех-то в одну колонну не равняй.

– И ты… говносос туда же! Мало они тебя в лагерях гнобили пащенком!

Дядя Саша отчётливо помнит, что после этих глубокомысленных слов сторож схватил его за грудки и начал не то угрожать, не то упрашивать:

– Ты, Ефимович, пистон те в кочерыжку, чего за этих оллигаторов вступаисся? Думаешь, как жулик, так и отец тебе родной? Ни хр-е-н-на! Давай-ка, отворачивай оглобли в сторону нашего брата, пролетария!

Дядя Саша беззлобно кивал, пытаясь как можно незаметней освободиться из каменных объятий Хабибуллина-гостя, чтоб не причинить тому каких-либо неудобств. Сторож понял всё по-своему. Он заорал:

– Вот такой ты, Сашка, змей и в жизни! Нет, чтобы директора послать подальше, всё юлишь перед ним, быдта тварь бесхребетная!

Дядя Саша робел и ничего не отвечал на агрессию собутыльника. Да, и что тут ответишь… Когда у тебя за плечами неполных три класса начальной школы в поселении для политических, когда у тебя вместо жилья землянка на территории почти уже частного предприятия, когда в паспорте вместо нормальной прописки временная отметка по месту работы, когда трудовую книжку тебе недавно выдали с пустым прошлым почти за двадцать лет (откуда же дядя Саша мог знать, что это так важно?), когда…

Хабибуллину с его пенсией, двумя взрослыми сыновьями, работающими в нефтяной промышленности и трёхкомнатной квартирой на двоих с женой можно говорить директору всё, что вздумается… А дядя Саша ведь не совсем из ума выжил, понимает, что такое не иметь своего, пусть земляного, но угла. Вот и терпел он издевательства над собой. И раньше терпел, и теперь, когда Хабибуллин сжимал ему горло пьяной хваткой оборзевшего люмпена. А что ещё оставалось делать дяде Саше? Такая уж несправедливая штука жизнь…

И всё-таки в последний момент, когда казалось, будто в очередной раз лопоухий слесарь потерпит фиаско, что-то ёкнуло в груди у Александра Ефимовича, и он, превозмогая страх и навалившуюся алкогольную усталость, заехал сторожу в ухо. Ударил неловко, наотмашь, по-бабски, но и этого хватило, чтобы собутыльник взвыл, наверное, больше от неожиданности, чем от боли, а потом завалился на директорский стол со словами: «Ну и целуйся с энтими сатрапами взасос… Дурак ты, Сашка!» и немедленно захрапел.

* * *

Приняв во внимание факты, живописно изложенные в обстоятельной объяснительной дяди Саши, директор пересмотрел своё достаточно суровое решение и издал приказ, где слесарю-сантехнику дяде Саше ибн Ефимовичу объявлялся строгий выговор без материальных удержаний. Подписывая приказ, директор заметил кадровику:

– И распорядитесь, чтобы кто-нибудь из СЭС к нам наконец-то наведался… А так, того и гляди, скоро не только у меня в кабинете начнутся встречи-проводы. Совесть поимейте!

* * *

…очередь в Сбербанке начинает помогать Александру Ефимовичу, кто как может… Контролёрша милостиво принимает это участие, делая одолжение очереди. Ей и в голову не приходит, что она в данный момент оказывает услугу клиенту (ничуть не хуже любого другого, у которого много несомненных достоинств в финансовом смысле).

Дядя Саша щурится и с напряжением выводит на многочисленных бланках договора свою простую фамилию. При этом он кряхтит по-стариковски и, будто извиняясь, кланяется с едва слышным: «Мы же не в курсах…»

* * *

Он меня не вспомнил…

А на что, собственно, я рассчитывал? На то, что дядя Саша кинется в мои объятья и обольёт скупой старческой слезой воротник моей не по-цыгански кожаной куртки? Полно… Я ещё не заслужил этого…

Он просто посмотрел мне в глаза своим выцветшим, как у воблы, уже препарированной для пивных излишеств на газете недельной давности, взглядом и сказал давно заученную фразу:

– Мы же не в курсах… Мы только на котельной… Извини, парень…

Хотелось плакать….

Но я сдержался…

Такая примета времени.

Холостяк Кукушкинд

(будни бомонда)

«…революции обычно не просто холодны и безучастны к своим апологетам, не просто фригидны… они равнодушно растопчут, забьют батогами, заколют на скотном дворе вилами самых верных своих сынов…»

Мысли гражданина Кукушкинда ударялись о тугую плоть подойника, некоего высшего разума, спорить с которым – себя не уважать, и падали на дно колодца, где уже червоточила чертовщина бесовских проказ.

– Банкет в банке, – зачем-то сказал Леополь Кукушкинд вслух, роскошно прикусив нижнюю губу новенькими протезами из металлокерамики. Для значительности, как ему казалось. На самом деле по паспорту Кукушкинд был Леонидом, но тягучее и отдающее лавандовым маслом и запахом прибоя в Касабланке (да-да, именно в Касабланке!) – имя собственное Леополь, услышанное, как-то в далёком детстве не давало покоя. Вот поэтому Леонид Семёнович и просил величать себя ласковым и светлым средиземноморским – нет, скорее, даже атлантическим – псевдонимом. Кукушкинд почему-то полагал, будто те, кого называют Леополями просто обязаны проживать на побережье Средиземного или других сочувствующих Атлантическому океану морей.

А так ли по жизни выходит? Он-то, Кукушкинд, как раз обретается в самом центре Евразийского материка, где кроме речки Уклюевки да дурно пахнущего Уклюева озера, больше похожего на сильно разбавленную нефтепродуктами трясину, нет в округе никаких водных ресурсов. Подходящее имя как раз и позволит вырваться из этого мещанского болота, каковым наш герой почитал город Уклюев – населённый пункт губернского значения, но с уездною судьбой.

Ага.

– Банкет в банке, – зачем-то сказал Леополь Кукушкинд.

– Со шпротами? – спросил его некто из сумрака спальни.

– С прибалтами… В общем, банкет со шпротами в банке… на депозите, – засуетился Леополь, нервно подёргивая левым веком и пробуя разогнать тремором пальцев рук тучи, которые обещала развести сама примадонна давно давным тому назад.

Кукушкинд с опаской заглянул в альков, где почивал уже не столь часто, как в пору тягостного и крайне нудного супружества. Теперь-то он холостяк и может себе позволить всё – даже гадить панцирями от королевских креветок и хлебными крошками в зале, здесь же и спать на стареньком – некогда натуральной кожи – диване. Теперь от натурального не осталось практически ничего: диван вытерся до исподнего (оно у мебели тоже случается) и был покрыт синтетическим пледом «из искусственной шерсти джерси». Его гостеприимный хозяин получил в наследство от почившей в разврате бывшей супруги – Ванессы Парадизовны, которая бросила всё и уехала по холодку в турецкий город Измир, надеясь отыскать там вторую (а может быть, даже – третью и четвёртую) половину своему эксцентричному имиджу женщины-вамп. «И поделом этим туркам», – кажется, подумал в момент расставания с благоверной Леополь Семёнович, предвкушая тот радостный миг, когда сможет ходить босиком по ковру немытыми ногами, не выключать телевизор круглые сутки и пить пиво, что называется, от пуза.

В спальне, как и следовало ожидать, никого не оказалось. Лишь изображение самого Леополя в зеркале стенного шкафа-купе с опаской осматривало место возможного мистического происшествия. Кукушкинд закрыл дверь в комнату на ключ и решил больше пока её не посещать – от греха, как говорится, подальше. Зато просторная зала, мастерская и кухня теперь станут полигоном его творческого экзорцизма… или эгоцентризма ли… Обо всём этом размышлял Кукушкинд, впадая в эйфорию от неограниченных прав и свобод, гарантированных как Конституцией, так и отсутствием жены.

Жить одному Леополю поначалу очень понравилось. Он с неделю питался жирным, острым, пил крепкое. Не убирал за собой вовсе. Но потом запахи пищевых остатков начали приводить Кукушкинда в натурально неадекватное беспокойство, мешали спать, забивая ноздри амбре из смеси нестиранных носков, несвежего исподнего, воняющих на жаре остатков рыбы и сального пенициллина, зарождающего всё новые и новые колонии на куске упавшего на пол бекона. Жить одному оказалось не так уж и весело, как представлялось в розовых мечтах.

Ощущение инстинкта стаи, материализуется в мозгу человека самыми фееричными фантазиями, как только он остаётся один на один с прогрессирующей скукой. Вот и Кукушкинд не избежал очевидных тенденций – его с невыразимой силой потянуло прибиться к косяку, точнее сказать – с коллективным разумом бомонда слиться в творческом экстазе.

В общем, если не ходить вокруг да около в поисках причинно-следственных связей, смекнул Леополь Семёнович – дальнейший его пофигизм лишь усугубит ситуацию. Чтобы разорвать оковы цугцванга, сделал он генеральную уборку – даже постельное бельё постирал в чистоплюйском порыве. Потом накупил на остатки гонорара, полученного за статую «Мадонна 14-го микрорайона купается в джакузи», установленную во дворе дома образцового капиталистического сожительства имени Чио-Чио-Сан, разносолов и пригласил гостей из числа вхожих в бомондову тусовку того самого 14-го микрорайона, где проживал и сам – на правах брошенного, но всё ещё мужа известной фотомодели.

«Вот прокутим все деньги, – решил для себя вопрос стимулирования творчества Леополь Кукушкинд, – и тогда я смогу снова взяться за дело. Ничто уж тогда не сможет меня остановить! Художник обязан быть голодным или… или бросать свои художества. Вот так-то».

Философскую сентенцию о материале, которым бывает вымощена дорога в ад, скульптор-авангардист, разумеется, знал, но применить её к своей персоне – ему просто не приходило в голову.

* * *

В гости к Кукушкинду пришли три пары: Неждановы, художник-ню-авангардист и его модель Лёля; Каштановы, поэт и его Муза Венедиктовна; Сметановы, композитор с первой скрипкой из одного модного оркестра. А также – некая приблудившаяся барышня репродуктивного возраста, но с повадками гимназистки. Звали барышню Миленой и была она, кажется, балериной. Не примой, в общем, но и не из массовки. Два-три сольных выхода за вечер в одном спектакле – не так уж и плохо с учётом чересчур зрелого возраста молодой особы.

Милена сразу же глянулась Леополю Семёновичу. Настолько, что он немедленно побежал в ванную – попробовать замаскировать негустой прядью – некогда огненно-рыжих, а теперь невнятно-пегих – волос роскошную плешь. Здесь он заодно безадресно бзданул на себя каким-то женским парфюмом, оставшимся от бежавшей жены. На фемин постбальзаковского возраста вновь явленный вид Кукушкинда подействовал бы сногсшибательно, но Милена всё ещё оставалась в обойме привлекательных уклюевских невест. Подействует ли на неё новый имидж хозяина квартиры – вопрос!

Однако сомнения Леополя были развеяны почти мгновенно: Милена заметила старания Кукушкинда и чутко на них отреагировала – попыталась всколыхнуть томною грудью. Получилось не очень убедительно по причине неразвитости части тела, которая мешает балерине балансировать на пуантах. Но Леополь Семёнович обратил внимание на действия гостьи и пришёл в прекрасное расположение духа.

Уселись за стол, который ломился от снеди, представляющейся Кукушкинду изысканной и вполне способной характеризовать его в качестве человека неординарного, творческого, бедового.

Крабовый салат из минтая, приготовленный в ресторане «Уклюевский метрополис» по спецзаказу, соседствовал с маринованными кабачками в жестяных банках. Слегка заветренная сквозняками дальних странствий привокзального буфета буженина перемежалась финским сервелатом уклюевского мясокомбината. Маслины, лимон, нарезанный кружочками и свёрнутый улиткой, заливной карась, пойманный в Уклюевом озере и изображающий радужную форель – всё это великолепие Кукушкинду удалось присыпать молоденькой зеленью с рынка, придав застолью черты домашнего уюта.

И выпивка у Леополя Семёновича была под стать – разбавленный водой с лимонной эссенцией спирт, который повезло выменять по случаю на партитуру Листа, Кукушкинд разлил в бутылки с выдавленной надписью «Absolut» по периметру. Спирт, заправленный чаем и настоянный на корице и мускатном орехе, взял на себя миссию изобразить знаменитый бренди «Hennessy». Вот только игристое вино ни за кого себя не выдавало, а оказалось чистой воды полусладким «Советским шампанским», купленным на последние деньги в гипермаркете «Маленький Мук».

– Чем нынче заняты, какие шедевры сочиняете? – поинтересовался Кукушкинд, обращаясь к Сметанову, чтоб поддержать беседу между второй и третей. Перерыв этот обычно бывает длительным в отличие от микроскопического зазора «между первой и второй».

– Вокальную ораторию пишу-с, – ответствовал композитор, непроизвольно переходя на словоерс из вежливости или иных побуждений, Кукушкинду непонятных. – «Машина времени во времени машин»-с. Так-то вот, судари мои-с.

– Скажи, а когда сливы поспевают, брат? – спросил Нежданов Леополя изрядно спустя, еле оторвав голову от салата с ряжеными крабами.

– Круглый год, брат.

– Нет, я серьёзно…

– И я серьёзно – круглый год они поспевают… но в разных странах в разное время. Век «вольво» не видать!

– Спасибо тебе, утешил. Милый ты мой! Спасибо отвесное до земли-матушки! – Нежданов полез целоваться.

– За сливы «спасибо»? – Кукушкинд нервно оттолкнул от себя навалившегося художника, как неумелый футболист, пытающийся избавиться от владения мячом.

– Нет, за эрудицию. Порадо… – На полуслове Нежданова сморило, и он тихонько засопел на плече чуть ранее осоловевшей Лёли.

– Так ты неправильно пьёшь, Петюня! – увещевал Каштанов Сметанова.

– А что тут мудрёного-с – маханул «писюнчик» да закусил по-шустрому. Не запил, а именно закусил – невелика наука-с!

– Ошибаешься, брат. Махнуть – не штука. Да и закусить нужно. Всё верно! Да только не совсем. Правильно пьют так: выдохнул, влупил порцию одним махом… и дождись, пока напиток по пищеводу, как по эшафоту на дно желудка, будто кровь Вселенной, прольётся. Молча жди. Не закусывай – ни-ни! Только «мануфактурой» можно занюхать или корочкой ржаной. Не более! А вот когда на желудок упало, обожди секунд пяток для приличия и только потом заешь основательно. Сразу почувствуешь, что такое – закуска с удовольствием.

– Вот же, как выходит-с, тут тоже своя наука, оказывается. Приеду домой – братьям расскажу, а то они, дебилы, и не знают.

– Вестимо – не знают. Они у тебя, наверное, и школу не закончили? – Каштанов сам не заметил, как начал провоцировать оппонента на принятие крайних мер.

– Среднее образование-с у обоих… – обиделся Сметанов за «дебильных» родственников, хотя, собственно, сам их так окрестил.

– Не то! Я ж тебе за школу жизни толкую, а ты меня образованием унизить желаешь.

– Ничего я не желаю…

– Это правильно. Слушай и на ус мотай. А нет усов – в смартфоне зарубку поставь.

И тут Сметанов не вынес пресса поэтической мысли и сыграл партию ударных прямо на лице «горлана-главаря». Результат оказался неожиданным – Каштанов, не на шутку протрезвев, огласил «трёшку» Кукушкинда рёвом самца марала, готового к случке, и… убежал в ванную – замывать следы позора на разбитом, как «Лада-Калина», попавшая в ДТП, носу. Муза Венедиктовна не нашлась, чем поддержать подопечного, потому просто махнула на него рукой и тут же махнула полный фужер «абсолюта»; затем затянула народно-застольную песню «Felicita» в аранжировке празднующего победу Сметанова.

– С днём расквашенного варенья и винтажных фейерверков! – громко заявил, пробудившийся от шума Нежданов и снова отошёл в нирвану «на пять минут, пока вы наливаете…»

* * *

Кукушкинд заночевал в одной постели с Миленой, но даже не попробовал её соблазнить. А она же старалась изо всех сил, к чему скрывать. Но все попытки балерины ушли в непродуктивные батман тандю жете, а Леополь даже не проснулся.

Несмотря на постигшую барышню неудачу, она осталась в квартире, но принялась навёрстывать канунешнее спиртовое воздержание с таким азартом, что Кукушкинду то и дело приходилось переносить потерявшую нравственные ориентиры гостью с места на место, чтобы дать вновь прибывающим представителям уклюевского бомонда почувствовать всю холостяцкую вольницу абсолютно свободного творца не понаслышке, а визуальным манером.

Пропитый в ударном темпе гонорар ещё три дня выходил Леополю Семёновичу боком – там жутко что-то кололо и вибрировало. Превентивные меры воздействия народными средствами не помогали. Кукушкинд даже начал подумывать о завещании, но на четвёртое утро случилось чудо – он проснулся с ясной головой и совершенно здоровым. Оставалось только выгнать прикипевшую к его жилищу Милену, и можно было заняться творчеством.

* * *

Заранее припасённые заготовки-болваны из глины, казалось, радостно вздохнули, едва Леополь зашёл в мастерскую после утреннего кофе. Творческому процессу ничего не мешало – холодильник зиял чудовищной пустотой, балеринка крутила свои фуэте где-то за пределами квартиры и сознания, а телевизор Кукушкинд унёс в кладовку, чтоб не сбивал с толку. Давняя задумка – бюст Сенеки – тревожил воображение Леополя уже второй год подряд. Но он всё никак не мог решиться. Что-то вечно мешало – как полагал Кукушкинд, дела семейные: эти вечные споры с Ванессой о загаженном ковре, неоплаченных счетах, сибаритском образе жизни, который нехорошо влияет на здоровье, а также о назначении художника (в самом широком смысле) в рамках развитого социума продвинутых индивидов себе подобных.

Леополь присел на трёхногий табурет, уляпанный гипсом, чтобы ощутить глубину момента, когда вдохновение снизойдёт на него тихим ангелом, и руки сами собой примутся мешать глину в широком эмалированном тазу. Но ничего не только не снисходило, даже не ёкало и – того пуще – не возбуждало воображения. И только одна чудовищная мысль заставила неоглаженную покуда глину вибрировать и подниматься дыбом: «А зря я не трахнул эту балетную цыпу! Просто ле скандаль компроне!»

Не пришло желание творить и назавтра, и через неделю. Будто бы Кукушкинд вместе с деньгами утратил желание созидать. Питался он кое-как – перебивался с жидкого чая с сухарями на пустую овсяную кашку, сваренную на воде в виде однородной густой массы, напоминающей столярный клей по вкусу и консистенции.

Теперь Леополь Семёнович ждал, когда же ему на карточку перечислят пенсию от союза творческих деятелей губернского города Уклюева. И дождался. Мысленно разделив вспомоществование на месяц, Кукушкинд третью часть отложил в пользу статьи «Излишества». Статья «Коммунальные платежи» осталась пустовать – до лучших времён, как полагал скульптор. В тот день он очень плотно пообедал в столовой завода «Красный фонарь», куда его пускали как автора монументальной композиции «Светильники будущего», установленной возле здания заводоуправления.

И опять – ничего на скульптора не снизошло. «Какая странная штука жизнь, – подумал Леополь, – нет разницы, сыт ты или голоден – художественное наитие никак не проявляет себя. А раньше-то было. Было! Хорошо помню. В чём же дело?»

* * *

– Чего так поздно звонишь? Я уже сплю. – Сталь в голосе Кукушкинда не звенела туго натянутой струной, а всего лишь подрагивала тоненьким язычком рождественского колокольчика.

Много ли нагневаешься, когда из нирваны грёз всплываешь? Вот и я о том же.

– А мы раньше заняты были – в ресторане сидели. А он вдруг закрылся. Но мы-то ещё не допили. Решили с кем-нибудь связаться. Долго думали, кто этим кем-нибудь окажется. Выбрали тебя.

Как тут откажешь? И вновь закрутилась карусель ночных бдений, правда, теперь уже под недоеденную в ресторане закуску. Но компания была всё той же, если не считать, что вместо обиженной Милены, в неё органично влилась актриса-травести – она же прима кукольного театра «Теремок в сапогах» – по имени Алёна.

Кукушкинд быстро нагрузился – на пустой-то желудок не мудрено – и всё старался найти предлог, чтобы выпроводить «дорогих гостей» вон.

Только на рассвете ему удалось достучаться до сознания присутствующих, хотя до совести так и не получилось. Он заявил, что уже утро, пролетарии поднимаются с постели и готовятся идти на работу, запивая на ходу чашкой растворимого кофе глазунью на сале. Пора бы, дескать, и его приятелям да приятельницам честь знать.

– Правильно! И пусть завтраки бесплатно дают! – заорал Нежданов, когда его одевали к выходу «в народ».

Кукушкинд заночевал под первые рассветные звуки гимна, льющиеся из оставленного включённым радио. В одной постели с Алёной. Но даже не удосужился её соблазнить, поскольку хотел спать «как из ружья». Актриса же наоборот пыталась склонить Кукушкинда к интимным отношениям, не покладая умелых рук, натренированных на марионетках во время репетиционного процесса. Напрасно. Герой так и не встал на дело – дело правое, дело святое.

Пробудившийся во второй половине дня Леополь Семёнович ощутил рядом с собой аромат незнакомого парфюма и увидел записку, сделанную каллиграфическим почерком на салфетке, принесённой вчера из ресторана. «Кукушкинд, ты сволочь!» – значилось в ней. И Леополь даже невольно поёжился, ощутив энергетику разъяренной женщины.

«Вот дурочка, – подумал он, – не могла до вечера подождать! Впрочем, к лучшему – теперь займусь скульптурой».

Но и в этот раз что-то не сложилось. Вымощенная благими намерениями дорога снова свернула не в ту сторону: приняв ванну, Леополь Семёнович разнежился и заснул, распластавшись на диване, будто шкура неубитого кем-то медведя.

* * *

Кукушкинд долго огорчался, что вдохновение обходит его дом стороной, а однажды, не выдержав, пошёл в пивную, чтобы «встряхнуть застоявшуюся карму». Там он и встретил человека недюжинной силы (на руках с полудня до закрытия тягались, Леополь лишь два раза выиграл), который представился инженегром Тройчатовым.

– Я ведь потому себя инженегром называю, Лео, – говорил новый приятель Кукушкинду, – что пашу, что твой папа Карло, с утра до ночи…

– Позвольте, – усомнился Леополь Семёнович, – папа Карло, если, конечно, мы говорим об одном и том же папе, занимался столярным и плотницким делом и, стало быть, не мог пахать, внося свою лепту в сельскохозяйственный валовой продукт близкой нам по духу Италии.

– Уж не знаю, что за продукт вы имеете в виду, но я никогда в ту Италию не ездил – всю жизнь в Уклюевске прозябаю. И мой продукт сидит вот здесь! – Тройчатов с гордостью ткнул себе пальцем в лоб и захохотал, будто Мефистофель из оперы Гуно в каком-то там акте (Кукушкинд смотрел давно и потому уже не помнил таких деталей, как то – сколько у маэстро Шарля было актов и с кем… тьфу – и в котором из них, кто и что делал).

– Вот я и говорю, – продолжил Тройчатов, – труд сделал из обезьяны лошадь, а из меня – дипломированного инженегра, который всё время находится в кабале у собственного воображения. Ни минуты покоя. Сплю и вижу какие-то схемы, просыпаюсь – те же схемы, только уже натурально в компьютере или на кульмане. Ни сна, ни отдыха – измученный. Туше!

Надежда на общение с Тройчатовым угасла, не успев разгореться – счастье творца по-прежнему не желало посещать Кукушкинда. То ли коварная супруга перед своей ретирадой наколдовала, то ли кто-то злопамятный на Леополя Семёновича разгневался да, какие-то старые косяки припомнив, порчу наслал, обратившись к чёрной магии. Так или иначе, а вместо покоя да благолепия начали случаться мелкие гадости. Черти повадились выживать Кукушкинда из квартиры: и окурки заговорённые в замочную скважину вкручивали, и топотали под нечеловеческую музыку этажом выше целые сутки. Только не помогло ничего – как зеленел плесенью чёрный чай в заварнике, так и продолжал – с толстым удовольствием. А Леонид, пардон, Леополь Семёнович при нём, естественно. Извести его не смогли, но нервишки попортили изрядно. Раньше-то Ванесса во всех соседских разборках участвовала и без всякого вмешательства органов правопорядка – одним только горлом – ставила зарвавшихся «чертей» на место. Теперь приходилось стоически переносить тяготы малосемейной жизни.

* * *

Однажды, спустя полтора месяца после отбытия бывшей супруги, Леополь Семёнович отчего-то проснулся на полу завёрнутым в ковёр, который ещё вчера днём висел в спальне – «в головах», как любил говорить Кукушкинд, напирая на славянофильскую составляющую своей родословной и творчества. Лежал скульптор посреди залы, будто в саркофаге каком, неистово потел похмельным синдромом, но не имея возможности встать – обессилел обездвиженный.

Прислушался Леополь. Из мастерской доносились голоса. Их было два: один глухой и бухающий, будто кряхтенье неисправного перфоратора, а второй – тонкий с хриплыми переливами, как соловьиная трель, исполняемая вороной-переростком.

– Это очень дальний сросвенник Кукушкинда… – говорил обладатель глухого баритона. – Ну, да, того самого, который в запрошлом годе чуть не утоп в пруду… а потом вдругорядь с девками в одних подштанниках на сеновале кувыркался… Тьфу, срамота одна… а не мужик… Леополь Семёныч же – другой коленкор… Етот завсегда с уваженьицем. Мошну, бывалочи, рассупонит… и говорит на весь двор: «А что, Митька, не податься ли нам в табор, к цыганам… к Будулаю Будулаевичу Христопуло?»

– Когда то было-то! – Каркающий тенорок будто бы пенял кому-то невидимому. – Эвон вспомнил, ага. Лет десять уже прошло, поди. С тех пор любой – даже самый ласковый телок – может в неблагодарную скотину обратиться, ёшки-матрёшки.

– Не, не может того быть! Наш-то скульптор… почти что твоя канова или даже церетели.

Говорящие замолчали. Стало отчётливо слышно, как закипает электрический чайник. Потом в мастерской побулькали чем-то в чашках, и запахло кислятиной забытого в антресолях индийского кофе, купленного ещё при доисторическом материализме.

«Кто такие, откуда взялись? – удивился Кукушкинд. – Я же вчера один, вроде бы, целый день провёл. И не выходил никуда… Никуда, никуда. Ах вот же! Вспомнил! Эти двое ко мне поздно вечером припёрлись. Какие-то дальние родственники или просто земляки. Я толком и не понял. А уж когда полгрелки первача под сало да картошечку, привезённые гостями, расписали, так и вовсе соображать перестал. Хорошо ещё, спать пошёл рано… А отчего не в спальню тогда – я же её две недели как распаковал? И почему в ковре?» Леополь хотел позвать на помощь, но не смог произнести ни слова – губы слиплись, во рту сушило самым настоящим сирокко с привкусом винтажного guano – не при детях будет сказано. Силы оставили скульптора, он затих.

А разговор из мастерской всё продолжал доноситься.

– Что говоришь, быдта Леонид наш Семёныч и есть тот самый дальний сросвенник безобразный? Нет, ты не понял… Того, что Подушкин, тоже Леонардом Семёнычем нарекли ещё в отроческие годы, когда он на горшке воссиживал и злато-серебро из носа мизинчиком добывал…

– Вот так и пропадаем… в гостях, покуда деньги не кончатся, ага. Какому Пушкину на подобное безобразие жалованья-то хватит? Вот я и говорю, не чета етот арапчонак нашему Кукушкиндскому роду, польки-бабочки, понимаешь.

И тут Леополя будто прорвало: он сумел вскричать: «Освободите меня, ради всего святого!» и от нахлынувших чувств так дёрнулся, что ковёр будто сам собой развернулся, а оттуда выкатился скульптор Кукушкинд собственною персоной. Босой и чертовски красивый – словно столетний саксаул в изгнании. Руки ещё полчаса отказывались удерживать стакан, потому ночные гости вливали «оживлин» в глотку страдальца через найденную на кухне макаронину. Перорально-клубным манером – самым естественным в сложившихся обстоятельствах.

Потом без приглашения притащилась знаменитая троица: Нежданов – Каштанов – Сметанов со своими половинками, а с ними ещё кто-то незнакомый, которого представили Аликом – бригадиром поезда Уклюевск – Баку, озорником и бардом по совместительству.

Драка на этот раз произошла очень быстро и оказалась локальной. Пострадал только нос Кукушкинда, левый глаз Нежданова и блузка на Музе Венедиктовне.

Все немедленно примирились, и пошла дискуссия об экзистенциализме в кинематографе развивающихся стран, постмодернистских веяниях на столичных кухнях и гендерных преференциях пролетариата Макао. Вспомнили отчего-то и классику.

– Птичка божия не знает ни заботы, ни труда; хлопотливо не свивает долговечного гнезда… – процитировал умница Каштанов.

– Браво-браво! – Лёля хлопала в ладоши и пьяно улыбалась всем мужчинам сразу, от такого любвеобилия глаза её разъехались в разные стороны, а сама она выглядела заблудшей овцой, приготовленной к закланию. – Я знаю эту песенку – Олежка Митяев написал.

– Это Пушкин, курица! – осадил её Нежданов. – «Цыганы»! Понимать надо.

– А и то! – возопил не идентифицированный в голове Кукушкинда гость – возможно, Алик. – Дамы, господа, хорошие вы мои! А поедемте к цыганам, раз все уже напиарились по самую ватерлинию! В таборе, говорят, заводной медведь на цырлах па-де-do you do пляшет! И Аза по прозванию Рада Рай спивает райским голосом… И шампанского как раз три ведра осталось – лошадей напоить…

– Ага, про цыган-с! – заговорил молчавший до сего момента Сметанов. – Вот есть, скажем, Дженнифер Лопес. Мы её Джей Ло у себя в союзе называем за её превосходную формы оконечности лопы. А есть ещё анти-лопа. Я долго соображал, кто ж такая? «Нечто противоположное лопе», – предположит всяк мыслящий индивид и непременно окажется прав. А мне хочется копнуть глубже, и я копаю-с, будто лингвистический бульдозер: антилопа – это голова! А поскольку и Бриан – голова, и, царствие небесное, Александр Третий Освободитель тоже голова, то называя оных господ антилопами, мы не покривим душой-с, а-ца-ца!

– Главный принцип нашего земного существования, – решил осадить Сметанова Каштанов, – не отворяй в себе кумира! А ты, братец, всё норовишь себя гением выставить. Нехорошо.

Сметанов возражал по своему обыкновению партией ударных – весомый аргумент.

* * *

Невеликая пенсия скульптора-надомника заканчивалась скоро – будто и не начиналась. Но гости продолжали посещать Кукушкинда в его трёхкомнатном замке с прежним напором и желанием. Только теперь они приносили с собой сами – и выпивку, и закуску. Видимо потому считали своим долгом непременно «задать леща нашему Леопольчику» – будто бы в качестве оплаты своей добросердечности. От такого с собой обращения лицо Кукушкинда вскоре превратилось в полигон для испытаний на прочность предметами и кулаками разной степени упругости.

Но ничего. И к этому можно привыкнуть, если верить свято, что вот-вот снизойдёт вдохновение и поможет сотворить шедевральный монумент – хотя бы бюст того же конформиста Сенеки в масштабе «четыре к одному», – который сделает его автора знаменитым, как сам Роден или Микеланджело.

Гости в ожерелье знакомцев Леополя Семёновича мельчали. Теперь вместо поэтов и композиторов к нему начал заглядывать и разночинный люд. Впрочем, от него – как ни покажется странным – беспорядка в квартире поменьше и разговоры, пусть не такие интеллектуальные, зато не обязательно мордобитием заканчиваются. Не обязательно, но только не в те дни, когда вниз спускаются черти из квартиры этажом выше. От этих добра не жди.