Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"

Группа Б.

«Дунай» в русских обрядовых и игрищных песнях, отличающихся чертами, роднящими их с русским эпосом

В эту группу включены обрядовые и игрищные песни, отличающиеся тенденцией к монументализации формы, развертыванию, усложнению и драматизации сюжета. Некоторые сюжеты группы Б содержат по нескольку образов и мотивов, которые в группе А встречаются разрозненно в песнях на разные сюжеты. Наряду с этим, отдельные сюжеты и мотивы, а также формальные признаки роднят песни этой группы с произведениями русского эпоса. Таким образом, выделение группы Б позволяет заполнить брешь, существовавшую, например, в сводке В. Ягича между Дунаем славянских «лирических» песен и Дунаем – богатырем русского эпоса.

1. С припевом «да и за Дунай», «а ты здунай мой, здунай» обычно сочетается сюжет, входящий в число сюжетов святочных виноградий – величаний дому/двору – хозяину/семье или свадебных величаний новобрачному на Русском Севере. В Поморье величальные песни на этот сюжет именуются виноградьями (хотя и не сопровождаются припевом «виноградье красно-зеленое»), а в окрестностях Великого Устюга, как это показано Т. А. Бернштам и В. А. Лапиным (Бернштам, Лапин 1981), этот же сюжет в начале XIX в. исполнялся с припевом, обычным для классических виноградий. При этом неотъемлемой частью наиболее хорошо сохранившихся текстов является приведенный припев с упоминанием Дуная. Ограниченность связи сюжета и припева доказывается тем, что на Летнем берегу Беломорья в двух населенных пунктах исполнение святочных виноградий называется «ходить со здунаем», а в с. Зимняя Золотица на Зимнем берегу само виноградье, которым славили на Рождество, называется «Здунай».

Сюжет «Здуная» состоит из мотивов и образов, которые совпадают или соприкасаются с характерными мотивами и образами, встречающимися по отдельности в песнях группы А. Вот некоторые из них (перечислены по ходу развития сюжета).

а. «Еще по морю, морю синему» (или «морю Хвалынскому»).

б. «Да и за Дунай». Само словосочетание «по морю да и за Дунай» невольно вызывает в памяти описанные в первом разделе походы и торговые поездки русских в Царьград, которые направлялись буквально «по морю и за Дунай». Отметим теснейшую связь в этом тексте моря и Дуная, напоминающую подобную связь в ряде сюжетов группы А, а также мотив движения «за Дунай», перекликающийся с мотивами переправы через Дунай и Дуная-границы в песнях этой же группы (А6, А12).

в. Выбегало 30 (33) кораблей («черлен кораб»), на одном из которых молодец; мотив корабля (челна) в связи с Дунаем встречается в весьма архаичных по набору образов и мотивов песнях (А3а, б) и балладе (А18а).

г. Один корабль «как сокол, вылетал», «нос, корма его да по-звериному» («по-туриному»), «бока сведены по-лошадиному». Образ корабля-зверя, корабля-коня-тура, корабля-птицы также вызывает ассоциации с теми устойчивыми соотношениями образов моря, корабля, змея, коня, быка, птицы, которые выявлены для Руси и Скандинавии IX–XI вв. в разделе I. Возможно, этот образ имеет некоторое касательство к той тесной связи, которая выявляется между образами оленя (коня), сокола (орла) и Дуная в песнях А4, А5.

д. Молодец на корабле «стружечки стружил», «строгал стружки – кипарисно деревце» – занятие для молодца несколько странное на первый взгляд, но становящееся понятным, если вспомним, что в белорусских песнях А3 молодец «стружа стрэланькi, стружа, малюе, на Дунай пускае», чтобы они плыли (летели) к девице.

е. Молодец роняет в море «злачан перстень» и приказывает слугам выловить его (ср. 17б – девушка роняет перстень в Дунай).

ж. Слуги вылавливают «три окуня да златоперые» (ср. А19 г), третьему из которых нет цены, кроме как в великих городах (Новгород, Москва, Вологда) и в доме величаемого хозяина или новобрачной. Последний мотив – выявляющаяся в конце песни ориентированность всех действий молодца на девицу или на тему свадьбы-любви – имеет также многочисленные соответствия (А3: 5, 12). Выявленная картина, вероятно, объясняется соединением на Севере разных «дунайских» свадебных образов и мотивов (стрелки, перстень, ловля рыбы) в один развернутый сюжет, возникший в русле развившейся на Севере тяги к произведениям «крупной формы», в которых иногда достигается известная реконструкция утраченных древних форм и соотношений. Однако в основе сюжета «Здунай» лежит древняя песня корабельщиков, в составе которой были некоторые образы и мотивы (и среди них образ реки Дуная), сгруппированные в начальной части сюжета и не имеющие прямых аналогий в сюжетах группы А. Реконструкция стабильных элементов этой древней «корабельной» песенной традиции возможна лишь после обращения к следующему сюжету.

2. «Сокол-корабль» как корабельная и обрядовая песня. Этот сюжет обычно рассматривается в кругу поздних былин. Однако в интересах дела его полезно рассмотреть в связи со «Здунаем», для чего имеются и формальные основания. Как показал В. Миллер, эта старина исполнялась как виноградье в Великом Устюге, на Вятке и на верхнем Енисее (Миллер 1921: 344–348), причем в Великом Устюге припев «виноградье красно-зеленое» зафиксирован уже в самой ранней записи (Бернштам, Лапин 1981). На Тереке песня о Чермене-корабле (вариант «Сокола-корабля») пелась при троицких гаданиях на венках (или корабликах), пускаемых по реке.

Текст одной из древнейших записей этого сюжета начинается так:

 
Уж как по морю, по морю синему,
Здунинай Дунай, морю синему!
По синему было морю, по Хвалынскому,
Туда плывет Сокол-корабль по тридцать лет.
 

Зачин практически идентичен зачину «Здуная». Особо следует обратить внимание на чрезвычайное сходство припевов, явно восходящих к единой формуле. Не вызывает сомнения, что «дунайский» припев при исполнении «Сокол-корабля» употреблялся после каждой строки, как и в «Здунае». О том, что это действительно так, равно как и о древности «дунайского» припева, свидетельствует запись этого же сюжета на Колыме, занесенного в Сибирь, вероятно, не позднее XVII в. В этом тексте после каждой строки припев «Сдудина ты, сдудина! Сдудина ты, сдудина!», в котором нетрудно усмотреть следующий этап искажения первоначальной формулы. Видимо, признаком архаизма колымского текста является и упоминание в конце Киева и Чернигова (отсутствующих в других записях) (Миллер 1908: 33–34). Приведем также слова казацкой песни, восходящей к началу XVIII в., «Что пониже было города Саратова», в которой говорится о том, что плывущие в «стружках» казаки величают царя Петра и бранят Меншикова, который «заедает <…> жалованье» и «не пущает нас по Волге погулять, вниз по Волге погулять, сдунинаю воспевать» (Львов, Прач 1955: 65–66). Судя по приведенному тексту, пение песен во время воинских походов «вниз по Волге» (т. е. на Каспий, Хвалынское море) обозначалось у казаков словосочетанием «сдунинаю воспевать», что говорит о широком распространении в казацкой среде «военно-морских» песен с припевами, восходящими к варианту «да и за Дунай».

Наконец, отметим, что в позднем, неполном и испорченном, варианте («Гусар-корабль» вместо «Сокола») турецкий султан превратился в «Салтан-богатыря на корабле» (этот же текст с «дунайским» припевом в позднем переосмыслении записан и под Нижним Новгородом: «ой с Дону на Дунай»).

Перечислим идентичные или сходные мотивы и образы «Здуная» и «Сокола»: а) море синее, море Хвалынское (в «Соколе» встречаются варианты «Верейское»); б) «да и за Дунай», «ты Здунай мой, Здунай» – «здунинай Дунай», «сдунинай», «сдудина ты сдудина»; в) 30 (иногда иное число) кораблей; г) корабль «как сокол», «сокол-корабль»; д) «черлен кораб» – «червен (чермен) корабль» – изредка; е) украшение корабля «по-змеиному», «по-туриному», «по-лошадиному»; ж) на корабле «молодец» – на корабле богатыри, среди которых один (обычно Илья Муромец) – главный; з) молодец «стружит стружки», делает стрелку: Илья иногда пускает стрелу из лука «по поднебесью белой лебедью» во врага и попадает «под турецкий град, в зеленый сад» (енисейские и северноевропейские варианты). В остальном сюжеты расходятся: в «Здунае» преобладают величально-свадебные мотивы, в «Сокол-корабле» – героически-богатырские. Однако отметим, что и в последних чувствуется некоторое родство со свадебной тематикой восточнославянского фольклора: белая лебедь, зеленый сад – свадебные образы, мало согласующиеся с сюжетом сражения с иноземным врагом.

Выявление целого пласта сложных по сюжету песен, объединяемых «корабельно-морской» тематикой и наличием «дунайского» припева, распространенных в XVII–XIX вв. в Беломорье, на Пинеге, Печоре, верхней Двине, Вятке и Колыме, а также в Поволжье, на Тереке, Урале и Енисее у поморов и казаков, позволяет предположить, что происхождение этих песен, складывание их образной системы относится к весьма отдаленным временам. К генезису этих песен мы вернемся в разделе V, а теперь обратимся к сюжету, где определяющим является как раз мотив стрельбы из лука по лебедям на Дунае (распространен западнее Северной Двины).

3. Песня, распространенная на Русском Севере (Прионежье – колядка, Поважье – свадебная), о молодом муже, стреляющем лебедей, чтобы накормить жену (Поэзия… 1970: 65–70, № 18). Наиболее полный вариант песни исполнялся колядовщиками перед домом молодых супругов, живущих первый год: «Против широка двора» супругов «разливался Дунай да речка быстрая», где «плавали две белые <…> лебеди». Жена просит накормить ее, муж выбирает (по былинной формуле) коня и лук и едет на Дунай «белых лебедей стрелять». Муж стреляет троекратно (описание – по формуле, близкой к описанию стрельбы из лука Дуная-богатыря) и все три раза неудачно. Жена соглашается обедать «без белыя без лебеди». Учитывая широко известную параллель охота – свадьба (в том числе охота на лебедь, известная, в частности, по былине «Михайло Потык»), а также принимая во внимание обстоятельства исполнения песни, заключаем, что песня содержала в себе завуалированный и подзадоривающий намек на то, что молодой хозяин еще не достиг основной цели брака – не обзавелся детьми. Черты, роднящие рассматриваемый сюжет с былинным эпосом, достаточно отчетливо выявлены при изложении содержания олонецкой колядки.

4. Следующий сюжет примечателен тем, что в нем лексема дунай употреблена как имя молодца. Песня эта известна в Поволжье (хороводы), в центральных областях России и в Сибири (песня на святочных игрищах). Сюжет песни таков. Молодец идет «на игрище гулять (играть)», иногда с добавлением «на святые вечера» или «на ярылу посмотреть». На игрище молодец бросает свою шапку перед девкой (вдовой) и требует, чтобы она подняла ее. Ответ партнерши бывает различен: «Не слуга, сударь, твоя, я не слушаю тебя»; «Я когда буду твоя, так послушаю тебя», – иногда вдова отказывается с ним «гулять», а девушка отвечает: «Я раба, сударь, твоя, я послушаю тебя». Обычно имя Дунай включено в припев «ты Дунай, мой Дунай, сын Иванович Дунай» (испорченный вариант «Вздунай» говорит о воздействии сюжетов Б1 и Б2), из чего явствует, что «Дунай» воспринимается здесь как имя, хотя и неясно, носит ли это имя герой песни; в других случаях (Смоленщина) сам молодец безусловно именуется Дунаем. Эту песню роднит с известными былинами о Дунае-богатыре не только имя героя, но и ярко выраженная в ней любовная и свадебная тема, и скрытый мотив некоторой оппозиционности женского и мужского начала. Отметим также, что партнершей Дуная в этом сюжете является либо девка, либо вдова, либо та и другая. Напомним, что девка и вдова являются героинями баллады (А18а), где женщина, родившая (обычно неизвестно от кого) двойню, отдает детей на воспитание Дунаю. Известно, что в некоторых специфически женских и чрезвычайно архаичных обрядах типа опахивания особую роль играли именно вдовы и девки, обладающие нерастраченной женской половой силой и одновременно являющиеся максимально независимой от мужчин («сакрально чистые» с точки зрения женской магии) категорией женщин.

В связи с отмеченным приведем смоленскую песню, явно перекликающуюся с сюжетом Б4, бытовавшим на Смоленщине как святочная песня: «До суботки Анютка / Собрала девок полный двор / Посадила всех девок за стол / А сама села выше всех / И задала думу больше всех / Не думай, не гадай, Анютка / Отдадим тебя за Дунай / Не знала Дунай – знать будешь / Не знала Ивана – знать будешь» (Архив ГМЭ, 1632, л. 9). Чрезвычайно интересно непосредственное сопоставление Дуная и Ивана в этом тексте; однако о какой «суботке» идет речь в песне? Это проясняется, если обратиться к материалам начала XIX в. из соседнего со Смоленщиной Торопца: «в Торопце <…> святки слывут субботками». В это время в домах «честных вдов» по старинному обычаю происходили узаконенные встречи неженатой молодежи. В комнате, украшенной фонарем из цветной бумаги, на поставленных амфитеатром скамьях рассаживались девицы, а по сторонам ставились скамьи для парней, которых впускали, когда девицы рассядутся. «При входе каждого гостя девушки величают его песнями, как исстари поются на субботках, с припевом к каждому стиху:

 
«Дунай, Дунай! Многолетствуй
И с твоею полюбовницей»
 

(Снегирев 1838: 34–35).

Думается, что о подобных «субботках» и упоминается в приведенной девичьей песне и что среди величальных песен на святках-субботках был и святочный сюжет Б4, многие образы и мотивы которого (молодец по имени Дунай, святые вечера, поиски подруги, выбор между вдовой и девкой) хорошо вписываются в контекст этих праздников.

В заключение отметим, что в Поволжье сюжет Б4 исполнялся как хороводная семицкая песня. Роль Дуная в хороводе исполняла девица, переодетая мужчиной, песня оканчивалась неудачей Дуная в выборе подруги.

Группа В.

«Дунай» в русском эпосе

Единственным известным В. Ягичу случаем употребления лексемы дунай в самобытном русском фольклоре было имя былинного Дуная-богатыря, которого, по мнению В. Ягича, с «Дунаем» фольклора остальных славян роднит лишь эпитет «тихий». Уже приведенный выше материал показал значительно более широкое, чем это представлялось В. Ягичу, распространение лексемы дунай в русском фольклоре и позволил наметить ряд мотивов и черт, роднящих песенный «Дунай» с образом Дуная-богатыря. Однако прежде чем рассматривать эту яркую и трудную для понимания фигуру русского эпоса, остановимся на привлекших меньшее внимание многочисленных случаях употребления лексемы дунай в русском эпосе в иных значениях.

1. «Дунай» в припеве-концовке русских былин, известной преимущественно в Прионежье в вариантах: «Дунай, Дунай, более век не знай», «а Дунай, Дунай, Дунай, да боле петь вперед не знай». Этот припев-концовка как бы ставит некую окончательную границу знаниям и возможностям исполнителя, и поэтому можно говорить в известной мере о пограничной роли этого припева, роднящего его с иными проявлениями пограничных, рубежных функций «Дуная» в русском фольклоре. Весьма вероятно, что прионежская концовка былин по своему происхождению родственна зафиксированным на другой территории припевам виноградий, величаний и «военно-морских» старин (см. выше, сюжеты Б1, Б2, Б4), упоминающим о Дунае, и, как и они, представляет своего рода славление. В пользу этого говорит записанный П. В. Киреевским вариант «Аники-воина» с такой концовкой:

 
«Тутова Оники и славы поют
Славы поют, да и Дунай поют.
Поют Дунай,
Да и вперед не знай»
 

(Песни… 1862: 118–119).

Это сопоставление «пения славы» и «пения Дуная», безусловно, заслуживает внимания.

2. «Дунай-река» в русских былинах встречается сравнительно не часто.

а. Богатырь против Дуная-реки, соотнесенной с женщиной или чудищем (змей, соловей, рогатый сокол). Этот сюжет лучше всего разработан в белорусской эпической сказке о богатыре Илье.

Илья, пролежавший 33 года на боку, пьет воду и квас, которые он приносит по просьбе некоего деда, после чего, обретя силу, получает от него приказание «очищать свет». Мать и отец посылают Илью «ляда сечь» – заниматься подсекой. Илья загатил лесом реку Дунай на семь верст. Река разлилась и пошла на все стороны, хотела весь свет затопить. Мать и отец уговорили Илью очистить Дунай-реку, после чего он, на коне и с булавой, отправляется убивать рогатого Сокола, который сидит на 12 дубах и поставляет людей для царя Пражоры. Илья убивает и Сокола, и царя. В конце сказки сообщается полное имя героя – Илья Иванов (Беларускi фальклор 1977: 480).

Известный по этой и другим аналогичным белорусским эпическим сказкам сюжет о сражении Ильи с Соколом достаточно подробно проанализирован В. Н. Топоровым и В. В. Ивановым, показавшими глубокую архаичность белорусского варианта этого восточнославянского сюжета. Неслучайность предшествующего этому сюжету эпизода («первого, неудачного подвига») с рекой Дунаем обнаруживается при сопоставлении его с другими (многочисленными и многообразными) случаями взаимодействия человека и Дуная в белорусском фольклоре; особенно интересно сопоставление с белорусскими волочебными песнями А4, где молодец хочет стрелять сокола, а тот обещает перенести его через Дунай. В других вариантах белорусских и среднерусских сказаний об Илье (Илье Муромце) рассказывается, как он запрудил Десну или Оку, а в некоторых вариантах былины («исцеление Ильи Муромца») он запруживает Непру (Днепр). Мотив борьбы богатыря с чудовищем, как-то связанным с рекой, присущ и другим былинам (ср. соотношение Добрыни, Почай-реки и змея).

В редком печорском варианте былины о Михаиле Потыке герой после брака с Маринкой Лебедью белой спасает по просьбе змеи (являющейся, по другим вариантам, союзницей, повелительницей или ипостасью Марьи Лебеди) ее деток, горящих в ракитовом кусте, для чего приносит (по указанию змеи) в правом сапоге воды с Дунай-реки (Ончуков 1904: № 57).

Эта же устойчивая в русском «мужском» фольклоре связь водного – женского – зооморфного прослеживается в одном из вариантов былины «Илья и Соловей-разбойник», где дочь Соловья держит переправу через Дунай и отказывается перевезти Илью, который убивает ее и делает мост через Дунай (Песни, собранные П. В. Киреевским 1859: 77).

б. Мотив «святости» Дуная. В этом же варианте Илья перед поездкой отправляется «за Дунай», «тому Миколе Заруцевскому» молиться. Правда, в обоих случаях можно предположить, что в этом варианте, носящем следы деградации былинной традиции, не обошлось без влияния «женского фольклора» (ср. А2в – девушка держит переправу и А2е – переправа в церковь). Именно от исполнительницы-женщины (П. С. Пахоловой), вообще необычайно часто упоминающей в своих старинах Дунай, записана былина о Дюке с упоминанием «святой воды» с Дуная. Также от женщины (Субботиной) записана былина, где Добрыня отправляется на Дунай «стрелять <…> да белых утицей» (явная реминисценция свадебного мотива типа БЗ), так что мотивами безусловно положительного отношения к Дунаю-реке и тенденцией к его сакрализации мы обязаны в основном влиянию женской фольклорной традиции на мужскую, былинную.

в. Дунай протекает к Киеву или под Киевом – не частый, но интересный мотив, обычно сочетавшийся в сознании исполнителя с отчетливым представлением о том, что под Киевом протекает Непра (Днепр). Известны случаи, когда Дунай заменяет Волхов или дублирует название Москвы-реки.

г. Изредка Дунай в былинах играет роль пограничной реки, реки-рубежа с опасной переправой. Так, в былине «Изгнание Батыги» (Песни, собранные П. В. Киреевским 1862: 38–48) обиженные Владимиром богатыри находятся за Дунай-рекой (т. е. как бы за границей Русской земли), а когда по уговору Ильи возвращаются в Киев, то перескакивают через Дунай, причем чуть не тонет один из сильнейших богатырей – Самсон.

Следует отметить, что в былинной традиции Дунай, как правило, мыслится как очень крупная река, в отличие от топонимики, где Дунаем именуется ручей или речушка, и фольклорной песенной традиции (группа А), где Дунаем называется любая река.

д. В ряде былин о Дунае-богатыре говорится, что река, образовавшаяся из его крови (или в которую он бросился), «устьем впала в сине море» (Древние… 1958: 79). В подобном «географическом» приурочении соблазнительно видеть сохранение древнерусской традиции, хорошо знавшей о впадении реального Дуная в море. Однако вероятнее, что мы имеем здесь дело с уже фольклорно опосредствованной связью «дунай – море», обязанной своим возникновением как частичному совпадению значений этих слов в славянских диалектах, так и реальной историко-географической связи Дуная и Черного моря.

3. Дунай-река в исторических песнях часто выступает в подобной же взаимосвязанности с морем и с личностью героя. Даже в поздней исторической песне (нач. XVIII в.) о победе князя Шереметева над шведами под Мызой (в Прибалтике) зачин звучит следующим образом: «При край было синего моря, при усть было тихого Дунаю», т. е. «край моря» и «усть Дуная» мыслятся как обычное и естественное место эпического («отмеченного» в народном сознании) действа. Иногда образ этой реки в исторических песнях отличается большей конкретностью и реальностью, нежели в былинах. Так, в украинских думах речь явно идет о реальном Дунае и его «гiрлах», впадающих в Черное море. Определенное, хотя и не вполне отчетливое соотнесение Дуная с Доном (выразившееся, в частности, в определении «тихий») наблюдается в некоторых песнях донских казаков. Что же касается исторических песен, сложившихся в более отдаленных от Черноморья областях, то и здесь зачастую контекст песни создает впечатление, что речь идет о какой-то конкретной большой реке под названием Дунай, правда протекающей где-то в Сибири или Прибалти-ке. В одной из песен о Ермаке Тимофеевиче (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым 1862: 230–232) рассказывается, что сами казаки поехали по Иртыш-реке, а лодки с соломенными людьми, дабы создать преувеличенное впечатление о своей численности, пустили по Дунай-реке. В песне о Стеньке Разине, записанной в Петрозаводске от выходцев из Екатеринбурга, повествуется, как перед смертью он пошел «ко синю морю, ко Дунай-реке», попросил перевезти его «на ту сторону», где он «на белом камешке стал скончаться». Далее следует: «Погрузили во Дунай-реку сотоварищи Стеньку Разина. Со Дунай-реки сотоварищи на Амур пошли думу думати» (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым 1862: 239–240). Только в одной этой песне сконцентрирован целый комплекс «мужских фольклорных ассоциаций», обычно порознь сопутствующих образу Дуная в лирических песнях: Дунай – море, Дунай – переправа, за Дунаем – смерть, посмертное соединение молодца с Дунаем; и при всем этом сопоставление с Амуром, хорошо известным русским с середины XVII в., создавало у слушателей впечатление, что речь идет о реальной Дунай-реке. Любопытно, что в варианте этой же песни, записанной на Дону, ближе к месту ее возникновения, говорится о нахождении Степана «за Дунаем» и о переправе через него, что осмысливается, скорее всего, как возвращение на «свою» землю, где его хоронят между трех дорог: «питерской, черниговской, киевской» (Листопадов 1945: 38). Мотивы Дуная-моря и погружения тела Степана в Дунай отсутствуют. На Севере и в Сибири историко-географическая реальность Дуная сведена до минимума и заменена эпической реальностью. Сине море и Дунай-река – это места, где герою уровня Степана пристало умереть. Посмертное погребение Степана в Дунае, скорее всего, вызвано ассоциациями с обстоятельствами смерти Дуная-богатыря.

4. «Дунайское море» в скоморошине «Птицы» и в былине «Соловей Будимирович». В теснейшей связи с вышеизложенным находится встречающийся наиболее часто в скоморошине «Птицы» образ дунайского моря, из-за которого прилетает «птица-певица». Это дунайское море мыслится как граница, отделяющая земли, где птицы живут по-другому, и позволяет видеть в нем не только вариант обычного фольклорного Дунай-моря, но и отзвук представлений о реальном южном Черном море, в которое впадает Дунай. Подобное понимание этого образа и одновременно его архаизм подтверждаются тем, что этот же образ встречается в вариантах весьма архаичной по своим истокам былины «Соловей Будимирович». Среди прочих «водных путей», по которым герой приезжает в Киев, встречается и такой: «из славного моря з-дунайского», «из-за моря Дунайского», «по морю по Дунайскому, из-за острова Кодольского» (Лященко 1922). Это словосочетание «из-за моря Дунайского», заменяемое иногда в вариантах этой древней «корабельной» былины формулами «ко морю синему Хвалынскому», «по морю по Верейскому», представляется чрезвычайно важным для понимания сюжетов Б-1 и Б-2.

IV. 2. О семантическом поле фольклорного «Дуная»

Хотя за пределами обзора фольклорного материала еще остался цикл былин о Дунае-богатыре – вершина «дунайской темы» в славянском фольклоре, представляется целесообразным сначала подвести определенные итоги, наметить устойчивые связи и соотношения внутри собранного материала, выявить его семантическое поле, что позволит в дальнейшем на этом фоне по-новому рассмотреть былины о Дунае и самого их героя.

Ключевым моментом в понимании трудноуловимого образа «Дуная» в восточнославянском фольклоре представляется выявление двух, хотя и взаимодействующих, но все же отчетливо различаемых традиций в его развитии и бытовании – женской (темы свободного девичества, тесного союза между девицей и водой-дунаем, любви и ее разнообразных последствий, свадьбы) и мужской (героической и героизирующей даже свадебные мотивы, связанные с молодым; тема противостояния «молодца» и «Дуная»; трагические мотивы в связи с «Дунаем»), при определенном преобладании первой. Отметим, что «мужской комплекс» связей фольклорного «Дуная» лучше коррелирует с комплексом древнерусских историко-географических представлений о реальной реке Дунай (см. раздел V), а «женский комплекс» – с древними языческими мифообрядовыми представлениями и действиями, преимущественно связанными вообще с водной стихией (любой рекой или озером/морем).

Тема вольного девичьего житья как «гуляние по Дунаю» (А1), мотив обращения к «Дунаю» (воде, реке) за помощью в связи с надвигающейся свадьбой (А2), образ переправы через «Дунай» (море, реку) как символ выхода замуж (А6) – все это подводит нас к пониманию требующих особо внимательного рассмотрения сюжетов А4 и А5, где молодец угрожает застрелить (побить, «продеть») белого златорогого оленя (лань, иногда коня) или застрелить сокола (орла), которые обещают помочь ему во время свадьбы, если он их пощадит. Безусловная древность этих сюжетов (Бернштам, Лапин 1981) позволяет полагать, что первоначально в обоих вариантах речь шла о стрелянии из лука. А в таком случае сюжеты А4 и А6 нельзя рассматривать в отрыве от целой серии других сюжетов, где также идет речь о любви или свадьбе, где активным началом является молодец, упоминается Дунай и – главное – присутствует мотив стрельбы из лука или изготовления и «пускания» стрелы.

В первую очередь надо упомянуть о встречающемся в Белоруссии (где и сюжет А5) сюжете о молодце, который плывет на челне (корабле), «стружит стреланьки» и пускает их на Дунай, чтобы они плыли к избранной им девушке (АЗ). Отголоски этого сюжета встречаются и на Севере (Б1), в контаминации с мотивом роняния в море золотого кольца и ловли рыбы.

Сопоставление этих сюжетов (А4 – олень обещает помочь в свадьбе, боясь быть побитым пли застреленным на острове или на берегу «Дуная»; А5 – сокол/орел, боясь быть застреленным, обещает перенести свадьбу через «Дунай»; АЗ – молодец пускает на «Дунай» стрелы, чтобы он отнес их к суженой) доказывает, что здесь речь идет не о простой и достаточно хорошо изученной параллели охота – свадьба. На память невольно приходит сообщение ПВЛ об умыкании девиц у воды и о тех связях женского – водного – зооморфно-демонического, которые были рассмотрены в разделе III. За всеми тремя сюжетами просматривается один и тот же предбрачный обряд (или мифологическая ситуация), когда молодец, угрожая выстрелом из лука или «битьем» некоему связанному с сакрализованной водной стихией («Дунаем») существу, заручается его поддержкой при сватовстве к девушке. О том, что «Дунай» в сюжете А3 (наиболее полно развернутом в белорусской колядке) не представлялся стихией совершенно безопасной, свидетельствует то, что сходный сюжет, где активным началом выступает уже девица (А7 г), также сохранившийся лучше всего в белорусской колядке, повествует о гадании на суженого на Дунае при помощи пускания венка, причем попытка молодца выловить венок кончается его смертью в Дунае.

Эти как бы плывущие навстречу друг другу по Дунаю венок (круг, символ девичества) и стрела (стержень, символ мужественности) заставляют вспомнить о чрезвычайно архаической, восходящей к началу верхнего палеолита символике, когда изображение круга или овала представляло тему женского пола, а различные стержнеобразные знаки – мужскую тему. И в этой материально воплощенной оппозиции мужского – женского сакрализованная река Дунай и связанные с ней мифологические существа явно держат женскую сторону, но все же готовы уступить девицу молодцу при выполнении им определенных действий, в которых главную роль, видимо, играл выстрел стрелой из лука (или пускание стрелы по воде).

О значении этого предсвадебного действа говорят параллели, встречающиеся в наиболее архаических пластах русского эпоса. Так, в некоторых вариантах былины «Добрыня и Маринка» (имя и образ которой были убедительно сопоставлены В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым с общеславянским фольклорно-обрядовым образом Марены – Мажены – Мары) Добрыня стреляет из лука по голубкам (символам любви) на окне этой киевской дивы, но при этом убивает ее возлюбленного – Змея Горыныча, после чего и начинается трагический роман главных героев. Михайло Потык также сначала собирается стрелять в свою суженую Марью (вероятно, вариант образа Марены), которая иногда является ему златорогой ланью, а чаще – лебедью. Впоследствии борьба за Марью приводит Потыка к столкновению со змеем (в печорском варианте соотнесенным с Дунаем).

Приведенные параллели позволяют предположить, что некогда образ девичьих водных покровителей (связанных с Дунаем и, может быть, в отдельных случаях тождественных ему) мог быть более впечатляющим и грозным, и лишь позднее, под воздействием иного круга мифо-обрядовых образов и персонажей, слился с нейтральным образом сокола и причастным к кругу представлений о верхнем мире и светлом начале образом златорогого оленя, которого еще А. А. Потебня считал олицетворением солнца. Этой трансформации могло способствовать и то, что в отдельных случаях вступающий в брак молодец как бы становился Дунаем, отождествлялся с ним (Б4).