Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"

Напомним, что по ПВЛ ильменские словене (так же, как поляне, северяне и др.) переселились на север из Подунавья. Полагаем, что в основе легенды лежат действительные миграции, проходившие в конце VII–VIII в. с юга на север через Поднепровье. Археологически эти миграции выражаются не только в появлении на севере женских украшений южных типов, но и в распространении на север южнославянского набора сельскохозяйственных орудий и инструментов, который в области между Смоленском и Ладогой встречается с набором орудий и инструментов скандинавского происхождения. Видимо, миграции и культурные импульсы с юга сыграли роль не только в появлении словен в Приильменье, но и в формировании сложного по этническому составу этносоциума «кривичи» в верховьях Западной Двины и Днепра и в сложении протогосударства полиэтничной «руси» в Поволховье.

Следующий по времени культурный (и, вероятно, миграционный) импульс из Подунавья относится уже ко времени существования Великоморавского государства. Не позднее середины IX в. в Поднепровье и на Оку проникают среднедунайские височные кольца с пятью «лучами» из зерни, дающие начало характерным восточнославянским пяти– и семилучевым височным кольцам.

В самой Ладоге также найдена вещь, несущая на себе отзвук культурного импульса IX в. из Подунавья. Это каменная формочка для отливки украшений, найденная в горизонте Е2 (строительный ярус V, 840– 860-е гг.), на одной стороне которой вырезана форма для отливки подвески-деривата лунниц с эмалью (рис. 1, 5). По Г. Ф. Корзухиной, подобные, уже лишенные эмали подвески (а следовательно, и формочка) датируются первой половиной VI в. (как и поздние вещи с балтийско-днепровскими эмалями) (Корзухина 1971: 124). Однако материалы, собранные и систематизированные самой Г. Ф. Корзухиной, дают основание и для более поздней датировки. Ладожская подвеска типологически восходит к позднейшим среднеднепровским лунницам IV–V вв., хотя уже лишена эмали и сделана явно позднее. Самая поздняя лунница, но еще с эмалью, найдена в Верхнем Поднепровье на поселении у с. Демидовка, датируемом концом V – началом VII в. Наконец, самые поздние вещи с эмалями и лишенные эмали подражания им обнаружены на славянском селище VI–VII вв. в Надпорожье, в погребениях VII–VIII вв. Прикамья и на памятниках VIII–IX вв. салтовской культуры Подонья (Корзухина 1978: 61–62, табл. 9, 5, 6; 22, 1, 4, 7, 9, 10; Шмидт 1970б: 69, рис. 4 (3); Фролов 1977; Гороховский 1982). Все это позволяет датировать изображение подвески на ладожской формочке (типологически более поздней, чем лунница из Демидовки) VII–VIII вв. Однако время реального использования формочки следует продлить до середины IX в., т. е. до даты слоя, в котором она обнаружена. Дело в том, что на оборотной ее стороне имеется форма для маленькой трехрогой лунницы (см. рис. 3. 2, 5). Эта лунница резко отличается по форме и орнаментации от двухрогих русских лунниц с зернью, появляющихся на Руси в X в. Наиболее близкие ей аналогии – трехрогие бронзовые лунницы с такими же гроздьями круглых выпуклин на всех рогах – обнаружены в великоморавских могильниках IX в. на Среднем Дунае. Формочка для отливки сходной (но не столь близкой как великоморавские) лунницы обнаружена и в Юго-Западной Прибалтике, в протогороде Хедебю, однако там ее относят к числу вещей славянского происхождения (Dekan 1976: Abb. 153, 154, 156). Можно строить различные модели ситуации, при которой в Ладоге оказалась формочка для отливки двух совершенно разных по культурным истокам вещей, но некий путь этнокультурных контактов, ведущих с юга на север, эта вещь, видимо, намечает (см. рис. 3).

Начиная с середины IX в. археологически улавливается воздействие культуры Поволховья на различные области Северной и Срединной Руси. Так, в том же строительном ярусе V обнаружено своеобразное височное кольцо (рис. 3, 3), по технике изготовления и орнаментации сходное с описанной ранее круглой бляхой (Давидан 1976: 116, рис. 8 (1), 9 (20)) из строительного яруса IV. Прямых аналогий этому кольцу в культуре смоленских длинных курганов нет. Сходные кольца распространены в X–XII вв. в латвийском и белорусском Подвинье западнее территории этой культуры, а также в мордовских могильниках на Оке. По мнению Э. С. Мугуревича, подобные кольца в Латвии происходят из Приладожья (Мугуревич 1965: 92, рис. 40; Уртанс 1983; Дучиц 1985). Не исключено, что этот тип височного кольца возник в середине IX в. в Ладоге на базе более ранних «кривичских» украшений и позднее распространился на Двине и Оке по путям торгово-военной экспансии волховской «руси».

Также из Ладоги распространяются и рассмотренные ранее височные кольца со спиральным завитком (рис. 3, 1), попадающие в X–XI вв. в Юго-Восточное Приладожье (Raudonikas 1930), где в конце IX в. слагается своеобразная культурная общность.

Яркая культура Юго-Восточного Приладожья, известная по раскоп-кам многочисленных своеобразных курганов, зарождается в конце IX в. (860–880-е гг.) и существует как самобытное явление в X – начале XII в. В. А. Назаренко обозначил стоявший за этой культурой этносоциум условным названием «приладожская чудь». Среди этнокомпонентов культуры он отмечает прибалтийско-финское («чудское») население, выходцев из Скандинавии и носителей культуры волховских сопок (Назаренко 1982; 1983: 16–17). Если височные кольца со спиральным завитком наружу действительно являются славянским этническим индикатором и не перестают быть им в условиях полиэтничной Ладоги (что предстоит еще проверить), то они могут свидетельствовать о присутствии славян в Ладоге и в Приладожье. Однако в целом приладожская курганная культура (для которой до сих пор не найден реальный этнический эквивалент в письменных источниках) может быть соотнесена с известной по русским, скандинавским, византийским и арабо-персидским источникам этносоцильной группой «колбяги» (кулфинги, кулпинги, келябии) (Рыдзевская 1930; Фасмер 1967: 287). У южной окраины культуры, там, где ее носители соприкасались с собственно славяно-русским населением, на р. Воложба (название – от волока, ведущего около села Волокславинское в бассейн Волги) с XV в. известен топоним Колбяги (Колбеги, Колбеки) (Насонов 1951: 122). Социальный облик этой группы, встающий из источников, – люди, обладавшие своей определенной «базовой» территорией на севере Руси, занятые с конца IX в. торговлей и сбором дани на севере, имеющие (как и варяги) своих представителей в русских городах в начале XI в., служащие в XI в. вместе с варяго-росами в составе византийской гвардии, – вполне соответствует облику курганной культуры Приладожья, богатой находками мечей, копий, боевых топоров, арабских, византийских и западных монет и т. д. Колбяги, видимо, представляли собой относительно независимую группу населения, сплавившуюся из пришлых скандинавов, из приладожских (и иных) финнов, из потомков полиэтничной волховско-сясьской «руси» и занятую сельским хозяйством, промыслами, сбором дани, торговлей и службой в византийских и русских войсках. Колбяги заняли пути, ведущие из Приладожья по Сяси на Верхнюю Волгу и по Свири – на богатый пушниной таежный северо-восток (Пермь-вису и Югра-йура) и в богатую лесным и морским зверем Биармию-Колоперемь (Западное Беломорье). Это обеспечивало им известную независимость от Руси, однако осуществлять сбыт пушнины и отравляться «на заработки» в Византию они могли, только находясь в мирных отношениях с Русским государством, контролировавшим все прямые пути на юг. В 1020–1070-х гг. колбяги, вероятно, подчинялись ладожским воеводам. В начале XII в. область колбягов окончательно входит в состав Руси, и они утрачивают свои «этнографические» особенности. Мы отнюдь не считаем, что этносоциальная группа «колбяги» имеет археологическое соответствие только в приладожской курганной культуре, но несомненно, что с ней она соотносится наиболее убедительно.

* * *

Итак, именно в Поволховье, находившемся на южной границе той природно-этнокультурной зоны, которая позднее станет называться «Русским Севером», в районе перекрещений торгово-даннический путей и межэтнических контактов, возникает в VIII–IX вв. севернорусское протогосударство, торгово-военная верхушка которого с конца IX в. играет важную роль в сложении Русского государства со столицей в Киеве. Однако и позднее, до середины XI в., Новгород остается «второй столицей» Руси, а Ладога – ее северным форпостом и «морским» портом.

Древнейшее свидетельство освоения ладожанами восточных областей Русского Севера дает археология. В одном из ранних погребений древнейшей сопки 14-II, наряду с сожженными человеческими костями и фалангами медвежьей лапы, обнаружен набор бронзовых деталей пояса, имеющих аналогию в ломоватовской культуре Верхнего Прикамья и датирующихся в пределах второй четверти VII – третьей четверти VIII в. (Голдина, Королева, Макаров 1980: 50–51, рис. 6, 173, 191; табл. XXXVII, 9). Аналогичные вещи встречены в могильниках восточной части Волго-Окского междуречья и Южной Финляндии, где они датируются VII–VIII вв. Видимо, распространение камских поясов по южной кромке тайги фиксирует древний торговый путь (см. рис. 2), по которому таежные меха (по данным арабских авторов X в., ценившиеся выше других), в частности меха таежного бобра и соболя, поступали из Прикамья в Ладогу, а оттуда через Финский залив на Аланды, в Скандинавию и далее в страны Западной Европы; напомним, что слово «соболь» является древнейшим (VIII в.) заимствованием из славяно-русского в западноевропейские языки (Назаренко 1984: 92; Мельникова 1984). Вдоль этого же пути распространяется скандинавский сюжет «О́дин и два ворона», изображенный на различ-ных предметах VII–X вв. (Скандинавия VII–X вв., Ладога, 750–760-е гг., Прикамье и Германия X в.). Также с запада на восток, но лишь до Нерли Клязьминской, распространяются имевшие магическое назначение и встреченные лишь в погребениях глиняные бобровые (и медвежьи?) лапы (с VIII в. на Аландах, с конца IX в. под Ярославлем, с X в. около Ростова, Переяславля и Суздаля), а до устья Камы – «рейнские» мечи VIII–X вв. С востока на запад распространяются в IX–X вв. пермские кресала некоторых типов. Остается в силе предположение В. Л. Янина, что высокий процент сасанидских монет в кладах первой трети IX в. на берегах Верхней Волги, Волхова и Финского залива (Угличский, Княщинский и Петергофский клады) говорит о связях с Прикамьем, куда сасанидские монеты попадали еще в VI–VII вв. (Корзухина 1976; Рябинин 1985: 60–62; Янин 1956: 84–85). Характер распространившихся вдоль Балто-Камского торгового пути предметов и сюжетов позволяет ставить вопрос и о сакральном аспекте связей, соединявших в VIII–X вв. Балтику, Приладожье, Верхнее Поволжье и Приуралье. Не позднее конца X в. Русь начинает взимать дань с приуральской «перми».

Торговый путь по южной кромке тайги от Финского залива в Прикамье был, вероятно, проложен задолго до интересующей нас эпохи; в эпоху бурной активизации торговли в Восточной Европе в середине VIII в. в месте пересечения этого широтного пути с меридиональными путями, ведущими из Приладожья по Волхову на юг в Подвинье, Поднепровье и Поволжье, а через Свирь и Онежское озеро на север в Беломорье, и возникает протогород Ладога (см. рис. 2), а одновременно и чуть позднее (к началу IX в.) складывается система связанных с ним поселений, контролирующих поречье Волхова и низовья Сяси, через которую пролегал кратчайший путь на Волгу. Рядом с этими поселениями сооружаются и древнейшие погребально-культовые сооружения – сопки. Торгово-военная верхушка этого полиэтничного организма, вероятно, первой в Восточной Европе принимает то именование, которое в транскрипции источников IX–X вв. звучит как «рос» или «русь».

К рубежу IX–X вв. может быть отнесено сохраненное устной скандинавской традицией свидетельство об участии населения Приладожья в освоении северо-западной окраины Русского Севера. Это сообщение «Саги об Эгиле» (записана в начале XIII в.) о сборе Торольвом дани с лопарей в Финнмарке, происходившем около 900 г. (Исландские саги 1956: 78–79, 765). Под Финнмарком в саге понимается весь север Фенноскандии, окруженный морем с запада, севера и востока. Когда Торольв оказался «в горах на Востоке» (возвышенность Манселькя и Хибины), он столкнулся с колбягами (кюльфингами), торговавшими с лопарями, а иногда взимавшими с них дань. О связи Кольского полуострова и Западного Беломорья с Приладожьем свидетельствуют и некоторые «саги о древних временах», в которых, по авторитетному мнению М. И. Стеблин-Каменского, вымысел соседствует с древней (ранее конца IX в.) эпической традицией; в этих сагах сообщается о прямой связи Альдейгьюборга (Ладоги) и Алаборга (вероятно, городище у с. Городище на Сяси) с Биармией (Рыдзевская 1945: 62–65), которая в сообщении о древнейшем путешествии туда норвежца Оттара явно локализуется на юге Кольского полуострова (Матузова 1979: 24–25). Позднее (XIII в.) в этих местах (примерно от Варзуги до Сумы) локализуется зависящая от Новгорода область Колоперемь.

Безусловно, первичное освоение Русью будущего «Русского Севера» путем торговли и наложения дани распространялось не только по его западной и южной кромкам. В уникальном списке, перечисляющем «языцы, иже дань дають Руси», среди прочих названы «пермь, печора, ямь», занимающие глубинные районы Русского Севера; в специальной работе показано, что этот текст ПВЛ отражает реальность IX–X вв. (Мачинский 1986). Однако следующее по времени конкретное свидетельство относится уже к событиям середины XI – начала XII в. Речь идет об известном сообщении ладожан и ладожского посадника Павла, сделанном им в 1114–1116 гг. автору третьей редакции ПВЛ: «Суть и еще мужи старии ходили за югру и за самоядь» (ПВЛ 1950а: 197). Существенно, что Павел (человек, видимо, зрелого возраста) говорит не о походах современной ладожской молодежи или своих сверстников на дальний северо-восток, но лишь о походах очень старых мужей, в то время как в эти же годы новгородец Гюрята Роговичь сообщил летописцу о походе «в югру» своего отрока. Видимо, самостоятельные походы ладожан окончились не позже 1070-х гг., и позднее инициатива полностью перешла в руки новгородцев. Конечный пункт этих походов ладожан, судя по всему, лежал в зоне приморской тундры между полуостровом Канин и островом Вайгач. Дело в том, что югра и самоядь не числятся среди перечисленных ПВЛ «общерусских» данников на северо-востоке, а самоядь не назвала в знаменитом «этногеографическом обзоре» ПВЛ, где названа даже югра. Ясно, что в сообщении ладожан сохранено драгоценное воспоминание об особой «ладожской зоне» освоения Севера в XI в. Поскольку живущая в тайге югра, по данным восточных источников (где ее называют «йура»), граничила на севере с морем, а самоядь (ненцы), по ПВЛ, жила еще севернее, в приморской тундре, постольку становится ясным, что выражение «ходили за югру и за самоядь» может означать лишь морские походы. Об этом же говорят и рассказы этих же «старых мужей» о бесчисленных оленях и «веверицах», выпадающих из туч; сопоставление этих легенд со сходными скандинавскими рассказами о «лемерах» привело к выводу, что в них отражено впечатление от массовых миграций типичных обитателей тундры – северных оленей и леммингов.

Об одном из подобных ладожско-новгородских походов сохранилось летописное сообщение под 1032 г.: «Ярослав поча город ставити по Ръси. И тогда же Улебь иде на Железная Врата из Новгорода и опять (вариант: «вспять») мало их прииде» (ПСРЛ 1917: 116). В. Н. Татищев добавляет, что поход был направлен против югры. Имя Улеб, скорее всего, лишь вариант огласовки имени Ульв, которое носил старший сын воеводы Ярослава Рёгнвальда, возглавивший Ладожскую область после смерти отца, но вскоре смененный на этом посту братом Эйливом (Рыдзевская 1945: 58–62; Снорри Стурлусон 1980: 235, 402). Ярослав, в 1030 г. ходивший из Новгорода на чудь, в 1031–1032 гг. находился на юге (вместе с Эйливом), и естественно, что в его отсутствие поход на север возглавляет второе после князя лицо в Северной Руси, его свойственник и ладожский воевода Улеб – Ульв. Как показал А. Н. Насонов, под «Железными Вратами», видимо, имелись в виду проливы в Белом море у Соловков и у о. Мудьюг; так же именовался пролив между Новой Землей и о. Вайгач (Барсов 1885: 244–245; Насонов 1951: 93). Поход был тяжелым, не исключено, что погиб и сам Улеб. Это, видимо, древнейший поход в направлении Биармии и далее на восток, зафиксированный в русских летописях.

В 1036 г. Ярослав «посадил» в Новгороде «на стол» своего старшего сына Владимира, который в 1042 г. предпринимает самостоятельный поход на емь (жившую между Онежским озером и Северной Двиной и отличавшуюся от еми в Финляндии). Однако смерти Ингигерд в 1050 г., Владимира в 1052 г. и Ярослава в 1054 г. приводят к упразднению самостоятельного «стола» в Новгороде, и Ладога опять получает известную самостоятельность. Ситуация осложняется тем, что в 1056–1066 гг. шведский престол занимает Стейнкель, третий сын ладожского ярла Рёгнвальда. Однако с 1080-х гг. Ладога подчиняется Новгороду, о чем свидетельствуют найденные в ней свинцовые печати новгородского князя, посадника и епископа, суммарно датируемые 1078–1094 гг. (Давидан 1974: 19). В 1093 г. сын Владимира Мономаха Мстислав, княживший в Новгороде, женится на Кристине, внучке Стейнкеля и дочери шведского короля Инге. Под 1105 г. Ладога вновь (впервые после 922 г.) упоминается в летописях: новгородцы «идоша в Ладогу на воину» (НПЛ 1950: 19). На конец XI – начало XII в. падает зарытие (или неизъятие) трех крупных монетных кладов в Восточном Приладожье. Видимо, «война», начатая в 1105 г., привела к окончательному включению Приладожья в состав Новгородской земли, и с этого момента Ладога не сходит со страниц летописей, превращаясь в укрепленный форпост Новгородчины, а инициатива в деле освоения Русского Севера окончательно переходит в руки Новгорода и Ростова.

Колбяги «Русской Правды» и приладожская курганная культура [12]12
  Тихвинский сборник. По материалам историко-географической конференции [ «Прошлое и настоящее Тихвинского края» (ноябрь 1987 г.)]. Вып. 1. Археология Тихвинского края / Научный редактор выпуска Г. С. Лебедев. Тихвин: Тихвинская типография Ленуприздата, 1988. С. 90–103.


[Закрыть]

В «Русской Правде», бесценном памятнике древнерусского права, записанном, по мнению большинства исследователей, в связи с событиями в Новгороде 1015–1016 гг., названы представители лишь четырех этнических (а отчасти и этносоциальных) групп, причем русин и словенин упомянуты в тексте ее древнейшего ядра (статьи 1–10 по Академическому списку) единожды, а варяг и колбяг – дважды. Ни одна из других этногрупп, упоминаемых летописями, не представлена в древнейшей «Русской Правде»: нет в ней ни чудина, ни представителя мери, хотя чудь и меря называются в числе основных этносов в различных вариантах летописного «Сказания о призвании варягов». Но при этом если этнические и этносоциальные наименования «русь», «словене», «варяги» широко представлены в древнейших пластах русского летописания, то об этносоциуме (?) «колбяги» мы до недавнего времени не имели ничего, кроме глухих упоминаний о нем в «Русской Правде» (до обнаружения слова «колобяги» на одной берестяной грамоте рубежа XII–XIII вв.)

Однако уже давно принято считать, что «колбяги» Русской Правды тождественны с «кюльфингами» скандинавских и «кулпингами» византийских источников и сопоставимы с «келябиями», упоминаемыми у передневосточного писателя Димешки (Брасов 1885: 226; Брим 1929: 277–285; Васильевский 1908: 348–351; Тихомиров 1953; Фасмер1967: 287).

В любом случае следует отметить, что колбяги-кюльфинги – это этносоциогруппа, зафиксированная не позже начала XI в. в пределах Руси или на ее пограничье, для которой до недавнего времени не было предложено никакого реального археологического соответствия. Ниже предлагается анализ письменных источников о кюльфингах-колбягах, позволяющий соотнести их с определенным археологическим единством.

Тесная сопряженность «варяга» и «колбяга» в статьях 9 и 10 Русской Правды позволяет предполагать в последнем (по аналогии с первым) преимущественно иноземного наемного воина и купца. Статья 10 о челядине, три дня скрывающемся у варяга или колбяга, заставляет предположить, что некоторые колбяги постоянно или долговременно проживали в Новгороде и его ближайших окрестностях, а также, возможно, в других городах Руси; правовой статус их довольно высок (на суде они могут не выставлять свидетелей, как другие, а ограничиваться присягой), а места их постоянного или временного обитания малодоступны для остального населения (челядин может долго скрываться у них); люди они состоятельные, заинтересованные в умножении «челяди».

Вариант статьи 9 древнейшего списка «Русской Правды» в новгород-ской «Кормчей» конца XIII в. (возможно, сохранившей редакцию середины XII в.): «а оже будет варяг или колобяг крещения не имея, а будет има роте по своей вере», позволяет видеть в колбягах либо язычников, либо (что менее вероятно) христиан Римско-католической церкви, если приписка была сделана после схизмы.

Вторая достоверная фиксация колбягов, имеющая точную временную и хронологическую привязку, содержится в византийских хрисовулах 1075, 1079 и 1088 гг., освобождающих от постоя вооруженных отрядов «росов, варангов, или кулпингов, или франгов, или булгар, или саракенов» (1075), «росов, варангов, или кулпингов, или франков, или булгар, или саракенов» (1079), «росов, варангов, кулпингов, инглинов, франгов, немитцев» (1088) (Васильевский 1908: 348–351).

Важно отметить, что в более ранних византийских документах, в том числе и хрисовуле 1060 г., где перечислены «варанги, росы и саракены, и франги», колбяги-кулпинги не называются; не встречаются они и в более поздних византийских документах, исчезая вместе с «варанго-россами» и заменяясь «варангами», состоящими преимущественно из англосаксов и других выходцев из Западной Европы.

Отметим, что во всех трех документах кулпинги, как и колбяги в «Русской Правде», следуют непосредственно за варангами-варягами, или же за «варанго-росами», если вслед за В. Г. Васильевским считать, что существовал подобный термин для обозначения славяно-русских и скандинавских наемников в Византии.

Возможно, колбяги попадали в Византию и ранее 1075 г., но ввиду их малочисленности не выделялись из числа «варяго-руси». Видимо, около 1070 г. количество наемных воинов из числа колбягов заметно возрастает, а их выраженная этническая обособленность уже не позволяет смешивать их с варяго-росами.

Присутствие колбягов в византийских войсках предполагает и их, пусть кратковременное, пребывание в Киеве, через который в XI в. пролегал основной путь в Константинополь. Однако в целом несомненно, что они принадлежали к числу северных этносоциумов и были теснее связаны с Ладогой и Новгородом, нежели с Киевом. Это подтверждается и упоминанием колбягов в новгородской берестяной грамоте XII в., найденной в усадьбе, датированной рубежом XII–XIII вв. (Арциховский, Борковский 1963: 44–45). Тем удивительнее, что в XII–XIII вв., когда Новгород интенсивно осваивает и прибирает к рукам земли, принадлежавшие различным этногруппам на северном пограничье Руси, и когда в числе подчиненных и союзных с Новгородом этносов летописями упоминаются водь, ижора, карелы, ни в одной летописи ни разу не упомянуты колбяги. Скорее всего, в это время они скрываются в летописях под неким иным обозначением, под каким именно – об этом ниже. Скандинавские землеописания середины XII – начала XIV вв. знают «Кюльфингаланд» – землю колбягов (Мельникова 1986: 130–139), но неясно, была ли еще эта земля к рубежу XIII–XIV вв. реальностью или лишь данью традиции. Имя кюльфингов встречается и в «сагах о древних временах» (Мельникова 1976: 147), но отражает ли оно реальность времени записи саг (XIII–XIV вв.) или времен, о которых они якобы повествуют (не позднее конца IX в.), – сказать трудно.

Итак, колбяги-кюльфинги были безусловной и заметной реальностью в социально-экономической жизни Руси и Византии в XI в. и продолжали еще существовать на рубеже XII–XIII вв.; для более позднего времени нет достоверных свидетельств их существования как обособленной группы под тем же названием.

Заметим, что в «Русской Правде» колбяги упомянуты в связи с событиями 1015–1016 гг. как вполне сформировавшаяся группа наряду с русинами, словенами, варягами. Но и русь, и словене, и варяги существовали как реальные этносоциумы под этими именами по меньшей мере с третьей четверти IX в. Поэтому естественно предположить, что и формирование кюльфингов-колбягов начинается немногим позднее этого времени. В связи с этим большой интерес представляет свидетельство «Саги об Эгиле» о кюльфингах, выступающих на крайнем севере Фенноскандии в событиях, происходивших около 900 г.

В этой саге, записанной, как ныне принято считать, Снорри Стурлусоном (ум. в 1241 г.), рассказывается как Торольв (дядя Эгиля) около 900 г. (сразу после битвы при Хаврсфьорде) предпринял три данническо-военные экспедиции в земли финнов (лопарей) и живущих к югу от них квенов и кирьялов (карел) (Исландские саги 1956: 74–85). Кроме того, «в горах на востоке» Финнмарка Торольв встретил кюльфингов. Финнмарк (север Фенноскандии) описан в саге как «обширная страна», расположенная к северу от Норвегии, от Швеции, от квенов и кирьялов и омываемая морем «на западе, на севере и повсюду на востоке». Через всю страну (видимо, с запада на восток) тянутся горы (видимо, северная часть возвышенности Манселькя и Хибины, где Торольв скорее всего, и встретил кюльфингов). Вопрос состоит в том, относится ли описываемая этногеографическая ситуация к концу IX в. (время действия саги) или к началу XIII в. (время записи саги).

Напомним, что «Сага об Эгиле» является одной из достовернейших саг по части описанных в ней исторических событий и культурно-бытовых ситуаций. В то же время отмечается некоторая «модернизация» отдельных социально-экономических институтов и явлений конца IX–X вв., иногда подозрительно напоминающих реальность начала XIII в. Однако интересующие нас «этногеографические экскурсы», связанные с походами Торольва, явно архаичны: они дают уникальную по подробности этносоциополитико-географическую картину, которая не имеет аналогий ни в одном известном нам источнике XI–XIII вв. Эта картина резко отличается от той, которую дают другие саги, и в частности сам Снорри в других записанных или составленных им произведениях, где, например, к северу и востоку от Финнмарка помещаются не море, а Бьярмаланд (вообще не упоминаемый в связи с деятельностью Торольва в Финнмарке). Видимо, «этнокарта», даваемая в связи с походами Торольва, относится к тому времени, когда представление о Бьярмии еще не сложилось или не укоренилось в скандинавской традиции. Бурная активность скандинавов на северо-востоке в столь раннее время не может вызвать удивления, поскольку документирована бесспорными источниками. К концу IX в. относится путешествие Оттара к «бьярмам», о котором он рассказал английскому королю Альфреду и которое, видимо, не получило резонанса в Скандинавии (в сагах нет никаких отголосков этого путешествия). В 918 г. «на север в Финнмарк и дальше вплоть до Бьярмаланда» (как пишет Снорри в «Хеймскрингле») идет войной Эйрик Кровавая Секира, о походе которого (только без упоминания Финнмарка) знает и «Сага об Эгиле», ссылающаяся на песни, где говорится об этом.

Видимо, со времен Эйрика и прокладывается путь в Бьярмаланд вдоль побережья Финнмарка; военно-торговые экспедиции X–XIII вв. по этому пути и дают новые данные об этногеографии Кольского полуострова и Беломорья, где всегда упоминаются бьярмы или Бьярмия и ни разу – кюльфинги и кирьялы. Сведения же, полученные некогда от Торольва и его спутников, отражают более древний этап «сухопутного» освоения северо-востока и относятся к концу IX в.

Итак, сведения о кюльфингах в «Саге об Эгиле» в своей основе действительно отражают реальность конца IX в. Рассмотрим их.

«Зимой Торольв поехал в горы, взяв с собой большую дружину – не меньше девяти десятков человек. А прежде было в обычае, чтобы сборщики дани имели при себе три десятка человек, иногда же и меньше. <…>. Торольв быстро назначал лопарям встречи, взыскивал с них дань и в то же время торговал. <…>. Торольв разъезжал по всему Финнмарку, а когда он был в горах на востоке, он услы-шал, что сюда пришли с востока кюльфинги и занимались торговлей с лопарями, а кое-где – грабежами. Торольв поручил лопарям разведать, куда направились кюльфинги, а сам двинулся вслед. В одном селении он застал три десятка кюльфингов и убил их всех, так что ни один из них не спасся. Позже он встретил еще человек пятнадцать или двадцать. Всего они убили около ста человек и взяли уйму добра» (Исландские саги 1956: 78–79).

«Сага об Эгиле» сообщает о кюльфингах сведения, перекликающиеся с тем, что мы знаем о колбягах и кулпингах из русских и византийских источников: они явно находятся в теснейшей связи и родстве со скандинавами, но в то же время определенно отличаются от них, уступая скандинавам всегда первое место в военно-социальной иерархии; они более тесно, чем скандинавы, связаны с Восточной Европой, где и находится их «базовая» территория.

Само имя «кюльфинги», видимо известное с конца IX в., образовано от древнеисландского корня с помощью суффикса, употребительного и в этнических, этносоциальных и родовых наименованиях. Один из вариантов перевода этого неоэтнонима – «дубинщики, вооруженные дубинками» – имеет, возможно, уничижительный смысл (Фасмер 1967: 287; Мельникова 1986: 209–210). В саге они, как и норвежцы, заняты грабежом лопарей и торговлей с ними, причем их отряды имеют примерно ту же численность (20–30 человек), что и обычные норвежские группы сборщиков дани. Правда, если поборы норвежцев носят уже традиционный и узаконенный характер и обозначаются как «дань», то поборы кюльфингов, видимо, начались совсем недавно (если не впервые) и именуются «грабежами». В столкновении скандинавы (правда, более многочисленные) без труда побеждают кюльфингов. Столкновение «в горах, на востоке Финнмарка» имело место в северной части Манселькя или в Хибинах, куда кюльфинги пришли «с востока». Это выражение следует понимать в обычном для саг значении, т. е. что базовая территория кюльфингов находилась где-то к востоку от Балтийского моря. На север Фенноскандии они могли прийти только с юга или юго-востока.

В трех редакциях скандинавского сказания «О заселении земли сыновьями Ноя» Кюльфингаланд (земли кюльфингов) помещена среди «удела» потомков Иафета сразу вслед за Великой Свитьод (прилегающей с севера к Черному и Азовскому морям частью Восточной Европы) и обозначается как «Кюльфингаланд, который мы называем Гардарики». Сочинение уже существовало к началу XIV в. Аналогичные сведения содержатся и в древнейшем исландском итинерарии – «Дорожнике аббата Николая», составленном между 1154 и 1159 г., где читается «Кюльфингаланд, который мы называем Гардарики» (Мельникова 1976: 142, 146; 1986: 130–136). Помещение Кюльфингаланда среди весьма древних (по времени их сложения) «земель», доставшихся сыновьям Иафета (позднейшая – Унгараланд, существует с конца IX в.), заставляет (в согласии с данными «Саги об Эгиле») предположить и не меньшую древность «земли кюльфингов». Отождествление с Гардарики могло возникнуть также весьма рано, например, в X в., когда уже безусловно был известен хо-роним «Гардар»; возможно, однако, что это отождествление возникло в XII в., когда Кюльфингаланд мог оказаться в составе Новгородской Руси в результате интенсивного освоения новгородцами и их князьями северных земель; не исключено, что отождествление базируется на обоих вышеназванных основаниях. В любом случае, Кюльфингаланд, явно расположенный на северных границах Руси, мог отождествляться с Гардарики только в том случае, если он лежал у самого начала тех водных путей, по которым скандинавы проникали на Русь, т. е. где-то в проречье Невы, Волхова, Сяси и, с меньшей вероятностью, Паши и Свири. В пользу тесной связи колбягов-кюльфингов с морским побережьем говорит свидетельство передневосточного писателя XIV в. Димешки о «келябиях», живущих у берега «моря Варанк» наряду с «варанками» и «сакалибами». Возможно, в пользу «приморского» положения колбягов говорит и хороним «Калбакссида», т. е. «побережье» «калбак» (Рыдзевская 1934: 513), упоминаемый в «Босасаге» наряду с Швецией и Курляндией.