Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

21. Есть ли у собаки душа?

Дискуссию на эту тему мне навязывали дважды. Первый раз, когда Лондон был еще подростком. На прогулке в парке к нам подошла немолодая женщина. «Я тут ключи на дорожке нашла. Случайно не ваши»? Я догадался, что это у нее предлог, чтоб завязать разговор. Посмотрев на Лондона, повосхищавшись, она сказала, что очень любит животных, особенно собак. За жизнь у нее было три собаки, а теперь она подкармливает бездомных псов. Но у собак нет души. К большому ее сожалению, нет у них бессмертной души. Да и собака, тут она немного замялась, тварь не совсем чистая. При всей ее любви к собакам она не может «идти против церковных установлений». То есть, она решила поставить меня в известность, что борьба между чувством любви и религиозным долгом у нее завершилась победой долга. И она, как я понял, этим гордится. Гордость эта, пусть и довольно сдержанная, мне кажется, так вот, задним числом, искажает, отменяет ее искренность. Почему «задним числом»? Потому, что в сам момент своего выбора она была искренна. (Мне почему-то хочется думать так.) Искренность в рамках ложного выбора? Конечно же, ложного. Потому, наверное, что любишь независимо от того, бессмертна душа любимого или же нет. Для верующего здесь не унижение этой любви, не ущемление любви в онтологическом или каком там еще ее статусе, а новая ее грань – жалость к любимому, для которого нет и не будет бессмертия, и он канет, бесследно и навсегда… новый оттенок, новая глубина жалости. Но как ей сказать все это? И надо ли? Она же, пусть с оговорками, но рада, что принесла свою любовь к собакам в жертву. Это для нее как неофита инициация такая? Послушал ее еще немного, она действительно считает, что это у нее «во имя Веры»(!) И что, она теперь кормит бездомных собак без любви к ним?

А Лондону моя собеседница понравилась. Скорее всего, потому, что говорит тихо и говор у нее мягкий.

Второй раз со мной говорили об этом, когда Лондон был совсем уже стареньким. Говорила моя недавняя студентка. С энтузиазмом излагала мне, да что там! приобщала меня к своей компиляции из восточных учений, замешанной на самом что ни на есть передовом экологизме. Получалось, что все души равноценны, равны, все хорошо, все правильно, и нам, неразумным, суетным, алчным (был длинный перечень наших пороков), осталось только это понять, и тогда… А что тогда? В конечном, счете, у нее получается цивилизация умеренного потребления и безграничной сентиментальности. Она обиделась – она же мне о любви, о той любви, что преобразит все наше бытие, а я?! Она мне о том, что все души равны и каждая уникальна, а я?! Она вообще с лучшими чувствами, хотела меня ободрить, потому что моему псу «уже скоро», а я?! Помнится, я сказал ей, что вообще-то это прямая дорога к деспотичной, обидчивой и уже в силу этого неизбежно подслеповатой и самодовольной Культуре, свято уверенной в своем полном праве на мою душу, потому что объявила ее уникальной и провозгласила высшим началом всего – любовь.

Наверное, она так ли иначе перенесла бы, пережила мое несогласие с этим ее мировоззрением, но не мой намек на его ограниченность! Стала жесткой и резкой. В этот отрезок, момент ее жизни эта идеология и есть она сама. (Завтра, может, она будет чем-то другим. Или ее захватит то, «другое», что будет вполне однородно сегодняшнему ее – то же самое «другое»?) Я же не то чтобы отрицал – хуже, я не уважал. А у нее как раз период обретения тех «моральных плодов», что даруются приобщенностью к Истине. Много чему я ее учил в свое время, но только не идеологизированному мышлению. Может, действительно никого ничему научить нельзя.

Какой смысл мне спорить, есть ли душа у собаки, бессмертна ли эта душа, если я ничего не знаю о бессмертии души собственной? Человек ограничен, конечен, ему дано немногое, кажется даже, до смешного немногое, и то, чем он выходит, может выйти за свой предел, все, что может он противопоставить собственному исчезновению бессмысленному и навсегда – уязвимо и хрупко. Дело Лондона любить, быть верным и преданным. А с меня требуется еще и кое-какая попытка вопрошания, и при этом еще желательно избежать соблазнов правильного ответа или же принятия собственной неудачи за новую глубину бытия…

22. Лондон в социуме

Сенбернар, как я понял, пробуждает в людях лучшие чувства. Может быть, не слишком глубокие, но лучшие.

Как-то в детстве, на прогулке Лондон повалился в снег, и настолько неловко у него получилось, он же у нас был еще неуклюжий, непропорциональный – со стороны можно было подумать, что ему плохо. Да и не только со стороны, я и сам сначала было, забеспокоился. Так люди подходили, спрашивали: что с ним? Нужна ли помощь? И как-то у них получалось настолько от души, без слащавости и рисовки. Кто-то предлагал помочь отнести его домой. Кто-то предлагал свою машину, чтобы отвезти к ветеринару. Кто-то просто сочувствовал, ободрял меня. Понимаю, конечно, что довольно легко сочувствовать «очаровательному шенку» и «симпатичной собачке», но как-то меня проняло. Получилась минута людской солидарности, может быть, даже братства… Мне стало неловко, и я заставил этого симулянта встать, наконец, со снега.

Бывает, выгуливаешь его, кто-нибудь подойдет восхищаться, потом начнет рассказывать историю своей собаки, которая у него когда-то была. Часто, конечно, такой рассказчик увлечется, нафантазирует, приврет. Ничего, я послушаю. Ничего. Кто-то просто хвастает, а кто-то хочет видеть свою прожитую жизнь хоть сколько-то более интересной и радостной, чем она была. Вот один уже очень пожилой вздохнул так… хотел, в свое время, мечтал завести сенбернара, да не сложилось как-то… все как-то так.

Этот вздох его, мне показалось, не о сенбернаре – в целом. По итогам жизни. И в ней не сбылось? Она сама не сбылась?

Среди наших приятелей были те, с кем мы познакомились благодаря Лондону. Например, тот самый человек, что чрезвычайно похож на Циолковского (тогда он еще не обзавелся своей Пальмой). До сих пор иногда общаемся с ним. Вера же намекала, что не прочь придти к нам с Аней в гости (можно с собачкой, а можно и без), рассуждала о «роскоши человеческого общения» как главной жизненной ценности. (Примерно, так.)

Проходим с Лондоном двором соседнего дома, открывается окно, в окне бабушка, думал, сейчас скажет, чтобы мы не вздумали здесь нагадить – бывают такие, занимаются «профилактикой», «контролируют придомовую территорию», ну и что-то еще в том же духе и столь же духоподъемное, а она: «У меня есть косточки для вашей собачки». Объясняешь, что косточек ему как раз и нельзя.

И, действительно, получается так, что Лондону почти ничего нельзя.

Лондону умилялись и радовались не только, пока он был маленьким, но и когда стал громадным монстром. (Монстр – это у нас любя.) Он получился очень красивым. Сами не ожидали. Нам показали его брата из предыдущего помета, объяснили, что он в детстве был на редкость милым, а, ставши взрослым, потерял все очарование, «изросся», стал довольно нелепым, как сказала заводчица, похожим на велосипед. Ну, да, так бывает, юный поэт подает такие надежды, а чуть повзрослеет – и все. Лондона же сие миновало (я не о поэзии, о «велосипеде»), по мере взросления, роста он становился только краше. Наша дрессировщица Татьяна провела профессиональный анализ: очень красивая голова, идеальная линия перехода головы в шею, шеи в плечи, хорошо развитая мускулатура, идеальная шерсть, все цвета, что положены сенбернару, густы и насыщены… Все так, наверное, но как оценить и замерить его взгляд, полный любви, нежности, преданности? Или же взгляд задумчивый, грустный, меланхоличный? Не красота, не пропорции, какими бы идеальными они ни были, а обаяние, чуть было не получилось у меня «личностное обаяние» – наверное, это главное. (Кстати, Мишка! Запомни, на будущее. Мишка: «Не-е-т». В смысле: «Отстань, я никогда не буду жениться».) Сам же Лондон был явно чужд какого-либо самодовольства и самолюбования. Сколько раз мы убеждались в этом. Многие собаки бывают довольно-таки нарциссичны, а некоторые, можно сказать, ужасно нарциссичны. Была у нас одна такая подружка, метис достаточно крупного пуделька, так она всю дорогу крутится вокруг тебя: «Умиляйся мне, восхищайся мной! Ты чего отвлекся? Ну-ка, быстро умиляйся. Говори мне ласковые слова». Лондон же к собственной персоне относился весьма сдержано.

А все приглашения на выставки мы по-прежнему вежливо игнорировали.

Раньше, до появления Лондона, мы, конечно же, смотрели фильмы «про Бетховена», там как: если в начале фильма человек говорит, что сенбернар дурак, урод, то он оказывается негодяем, злодеем, канальей и прочая. И, в финале, полиция защелкивает на нем наручники. «Как примитивно»! – смеялись мы. Но, когда завели Лондона, вскоре поняли: «А что-то в этом есть». «Как надоела эта собака»! – полетело мне в спину от одной соседки. Действительно, отношение к сенбернару, первая, спонтанная реакция на него – некий тест. Если человек равнодушен или же раздражается при виде сенбернара, что-то с ним не то, что-то с ним не так. Словом, как говорил Булгаковский Воланд: «Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих».

В прежнем нашем доме к Лондону пристал сосед, чуть подвыпивший, хотел пообщаться, посюсюкать с щенком. Любит собак, у него самого всегда были собаки. Лондон, ему тогда было месяцев пять, общаться не захотел, соседа облаял.

– А что будет, если я сейчас схвачу тебя за нижнюю челюсть и повалю? – обиделся сосед.

– Вырасту немного и отомщу, – ответил я за Лондона, а может быть, перевел соседу ответ.

Сосед кивнул, согласился. Ну да, у него же всегда были собаки, и он понимает, что это именно так и будет, если он вдруг… Реальной угрозы для маленького Лондона не было (он не один и не с Аней), но сам ход мысли этого любителя животных… и сама «высота» мысли! Лишний раз подтвердилось – сентиментальность не гарантирует не только доброты, но и даже порядочности. В этой ситуации Лондон действительно как-то понял, что перед ним плохой человек, понял, когда еще не дошло до угроз, на стадии его сюсюканья понял. И дело не в том, что наш сосед был в подпитии. Лондон, вопреки тому, что написано в литературе, никогда не имел ничего против алкоголя (против запаха, поймите правильно!). Со всеми остальными соседями Лондон всегда вел себя идеально. Соседи для него не существовали. (Лучший вариант.) Кроме тех, разумеется, у которых были собачки, их он приветствовал помахиванием кончика хвоста и разрешал им себя гладить. На улице мы с ним, в полнейшем соответствии с Административным кодексом РФ, ходили в наморднике и на коротком повадке. Но не все могли оценить нашего благоговения пред кодексом. Подбежит какая-нибудь бабушка и начинает орать: «Собака-убийца! Собака-убийца»! Скорее всего, вчерашним вечером, был такой сюжет по «ящику». Но мы оставались корректными, сдержанными. «Собака-убийца» прикидывалась «собакой медитирующей» (команда была такая. Да Лондон и сам понимал. Он действительно с женщинами не связывался.) Я же смотрел на бабушку не без сострадания – сколько ей еще предстоит ненавидеть по указанию телевизора. Кстати, я тогда и сам еще не догадывался насчет этого «сколько».

Намордник с Лондона снимался только, когда мы на лоне природы. А с поводка я его спускал лишь в тех местах леса или парка, где не водились люди. Впрочем, поводок его и не ограничивал. Он же флегматик, ему не надо носиться, скакать…

Мишка, если у него было настроение, пытался острить:

– То есть если Лондон кого-нибудь все же сожрет, твоя совесть будет чиста?

– Так оклеветать собачку, что за всю свою жизнь ни разу не позволила себе немотивированной агрессии, ни одного летального исхода даже – радуется Аня. – Лондон, как ты после такого еще можешь верить людям?

Девочка увидела Лондона в зимнем парке: «Мама! Мама! Олень»!

Лондон почему-то решил, что должен охранять стоящие возле нашего дома авто. И получилось так, что охранял он их от собственных хозяев. Отогнал приятного, интеллигентного человека с четвертого этажа от его собственной «шкоды». Видимо, в нашем псе заложена глубокая классовая неприязнь к покушающимся на собственность. Даже, если это не наша, а чья-то, совершенно чужая… Я объяснил все это соседу. Ему даже понравилось, что его машина, оказывается(!) под охраной. Тем более, что незадолго до этого возле нашего дома было взломано несколько автомобилей. Здесь было удобно: ограбил машину и скрылся в лесопарке. Само местоположение провоцирует грабителя, даже если б он вдруг решил встать на честный путь, но как тут устоять?!

Лондону я тоже объяснял – показывал на соседа и на его машину и повторял: «Своя машина! Своя машина»! Кажется, Лондон внял, более-менее понял. Но всякий раз смотрел на владельцев, открывающих свои авто, с большим подозрением. Мое заклинание «своя машина» действовало, и, тем не менее, не нравилось ему проникновение в салон, подозрительно было, когда человек открывает багажник. Причем, сами машины Лондон не любил. Ему не только не нравилось, когда его сажают в машину и куда-то везут, авто было настолько ему неприятно, что он, в отличие от многих своих «братьев по разуму», никогда не пытался поднять лапу над колесом. А первый его опыт (наш опыт!) охраны чужой собственности был весьма и весьма драматичным (для меня). Хозяин «мазды» спрятался от Лондона в салоне. Этого Лондон просто так оставить не мог. У меня интересная ситуация: из последних сил сдерживаю своего монстра (до слов «своя машина» я тогда еще не додумался), а Лондон вполне сейчас может разбить ему стекло лбом и оцарапать лапами дверь, нажимаю Лондону на крестец, командуя «сидеть» (он не выполняет, но команда все ж таки его сдерживает), и при этом с самым что ни на есть благостным видом улыбаюсь хозяину машины, дескать, я с ним не заодно, не разделяю чувств своей милой зверушки и осуждаю даже.

Извинялся потом, объяснял, человек вроде бы понял, но судя по тому, что вскоре к нам пришел участковый, заявление на нас написал. Мы легко убедили служителя закона, что Лондон у нас «чтит Кодекс», продемонстрировали и самого Лондона через стеклянную дверь гостиной. Лондон знает, если его, запертого в гостиной, показывают кому-то через стекло, значит все в порядке, причины для беспокойства нет. Участковый, молоденький, чувствуется, еще не испорченный своей службой, восхищается Лондоном, расспрашивает о повадках, кормлении, воспитании. Наверное, для него это какое-то разнообразие в текучке дел. У него же что: алкаши, семейные драки, склоки… Один из коллег нашего укротителя Юрия, совсем молоденький (время от времени надо менять тех, кого кусает Лондон), на первом нашем занятии в качестве спецовки хотел было надеть милицейский китель, старенький, но даже с погонами. Снимите это немедленно, говорю. Вы что, хотите, чтобы у Лондона сформировался «негативный образ работника правоохранительных органов»? чтобы он всю дальнейшую свою жизнь бросался на милицейскую форму?

Но соседи, подающие на тебя заявления, это еще не худший случай. Хороший мой приятель рассказывал, у них в доме один владелец навороченного джипа, полицейский на пенсии, ведет свою «столетнюю войну» против соседских собак и кошек. Он установил на машине груду всякой записывающей аппаратуры, призванной фиксировать: кто пометил его колесо. Этот кентавр, такой вот гибрид человека и джипа, предъявляет соседям видеодоказательства того, что сделала их собачка или же кошечка с его колесом. И требует две тысячи. Почему именно эту сумму? Очевидно, в нее включена компенсация морального ущерба, всех ужасных нравственных страданий, что он пережил, просматривая эту пленку. Он каждый день поливает уксусом вокруг джипа. Уксус, по его мнению, должен был отвращать все живое от его колес. Получается, что он чертит магический круг, призванный не пропустить к сакральному джипу мерзкие, гадкие формы жизни. По сути, это война неживого с живым. Но уксус мало помогал. Наверное, потому, что этот сосед упустил из виду, что кроме проклятий по адресу кошек и их владельцев, нужно произносить еще и заклинания.

Лондон был уже стареньким, когда на прогулке в парке мы наткнулись на человека с «рукавом» (скорее всего, укротитель-дрессировщик возвращался с собачьей площадки после травли), Лондон не забыл уроков нашего Юрия, тут же встал в боевую стойку, как ветеран, услышавший звуки походного марша, как филолог, в чьем присутствии сказали «звонить по телефону» или «одевать пальто». Лондон готов дать бой, он теперь медлительнее, нежели в юности, но зато хладнокровнее.

Если мы возвращаемся с прогулки в сумерках, Лондон присматривается к прохожим, к машинам у дома особенно внимательно. Большинство автовладельцев так и не узнало, что их «тойоты» и «форды» были под охраной.

А что такое движущееся авто, Лондон как-то не понимал. Это такая особенность собачьего восприятия. Если б он выбежал на дорогу, велика вероятность, что был бы сбит. Но у него и не было подобных фантазий, хотя, за какой-нибудь собачкой, если б выгуливал его не я, мог бы, наверно, рвануть, несмотря на все свое воспитание. Действительно, собака, какая бы она ни была, ближе к смерти, чем мы. И она всецело зависит от тебя. Здесь возникает свой, особый оттенок жалости.

Вначале думали научить его приносить сумки из магазина. Но куда там! Тащить такую лошадь к супермаркету, оставлять на привязи у входа, а вдруг он решит за кем-нибудь погнаться, еще вывернет ограду, к которой его привяжешь (возле входа была такая, покупатели оставляли там своих такс, спаниелей, биглей), или кто-нибудь сдуру полезет к нему обниматься. А Мишка, практичный наш, углядел здесь еще одну опасность – ручки сумки были бы обслюнявлены. Мы читали, конечно, в свое время, как фермер посылает свою собаку – овчарку ли, ротвейлера, бобтейла – в лавку, на шее корзинка, в ней деньги и список. В пейзаже черепичные крыши, шпиль церквушки, еще что-нибудь, гармонирующее со шпилем и черепицей. Хозяин лавки кладет по списку продукты в корзину, берет деньги, ссыпает в корзинку сдачу – не из нашей жизни, конечно, но почему бы не помечтать? О Лондоне с корзинкой? Об уютном и добром (книжном, киношном) мире?

Как я уже говорил, трудно было понять, почему одни люди настораживали Лондона, а к другим он проникался симпатией, но те, кто, издалека напоминали нашего укротителя, ростом ли, спортивной сумкой (собаки же достаточно близоруки) в любом случае ни на что, кроме ярости нашего зверя, рассчитывать не могли. Людям лучше было не напоминать собой нашего укротителя. «Опять ты со своими тренировками?! Что же, сейчас посмотрим, кто кого! Не он? Ну и ладно». И так всю жизнь, до самой его старости, образ Юрия не потускнел в памяти Лондона. Татьяну же он любил, пусть в свое время и уставал от ее «воспитательной программы». Как-то раз ветеринар наш договорился с рентген-кабинетом, ему хотелось посмотреть, как выглядят тазобедренные нашего зверя во взрослом его возрасте. Для проведения такой спецоперации мы позвали Татьяну. Без нее трудно будет запихнуть нашего слоненка в машину ветеринара, не говоря уже о том, чтобы положить на рентгеновский стол. Лондон не видел ее уже несколько лет и так ей обрадовался. Хотя, конечно же, понимал, она появилась для того, чтобы вновь усложнить его собачью жизнь. Как он был прав!

Одна знакомая спросила:

– А почему это твой Лондон не участвует в собачьих боях? – спросила, чтобы хоть что-то спросить. Но ей так понравилась мысль. Она явно из тех, кто ценит собственные, даже совершенно случайные мысли чрезвычайно. И потому мысль свою принялась развивать. – А что? Нет, ну а что здесь такого? Интересно же. И денег можно заработать. Там же, наверно, как в боксе, проигравшему тоже платят, – счастлив, наверное, тот человек, которому каждое его слово кажется интересным, оригинальным и очень ценным для окружающих. – Я где-то читала, что на этом можно даже выиграть квартиру в Москве. Может, стоит рискнуть. А если что, так ты его вылечишь. С твоим-то опытом!

Варианты ответа: «Лондон, знаешь ли, мне как-то дороже московской квартиры. Кстати, как и всей Москвы». Правильно, но все-таки пафосно. «Я против подобного зрелища по этическим соображениям. В жизни и так много насилия и много внимания к насилию, слишком много приковано праздного интереса к нему». Тоже неплохо, но эта наша знакомая явно не из той аудитории, которую для подобных речей можно считать адресной. «А почему бы тебе, по той же логике, не отправить Лёшу (это ее сын) на какую-нибудь войну наемником (в те годы это еще было абстрактно для нас). На квартиру заработает. А если голову оторвут, так ничего страшного – пришьешь». Ответ, конечно же, неплохой, можно сказать, хороший, уже одной только своей наглядностью, но грубить не хотелось. Сказал:

– Я передам Лондону твои добрые пожелания. Пусть решает сам.

Если встречали кого-то на улице, Лондон сразу определял, есть ли у этого человека собака. И если есть, радуется. Определял он, конечно же, по запаху. В этом нет ничего удивительного. Удивляло лишь то, что зверь наш радовался неразличимому для человека запаху собаки от одежды и проникался симпатией к передатчику этого запаха, а будь здесь, скажем так, первопричина запаха, вполне вероятно и даже, скорее всего, Лондон начал бы эту собаку гонять. И, как мы поняли, Лондон мог определить, если у человека была собака раньше – определить и проникнуться добрыми чувствами. Правда, жену моего брата, как мы опять-таки поняли (и трудно было не понять!), даже наличие целых двух собак в ее прошлом (как она сама говорила: «две собаки в анамнезе») не спасло.

Встретили мы моего одноклассника. Я, собственно, его после школы и не видел. Лондон же так ему обрадовался. Больше, чем я, если честно. Только как-то я не сообразил, чего это он обрадовался. Оказалось, одноклассник работает ветеринаром. Если Черныш считал, что все люди добры, то Лондон верил, что добры и сердечны все ветеринары.

А самой ветеринарной клиники Лондон не любил и боялся. Один раз, когда Лондону было где-то около года, наш ветеринар привез нас в клинику к врачу, считавшимся лучшим специалистом по собачьим суставам. Лондон уперся у входа, и столько страха, отчаяния в глазах, Лондон отказался переступить порог. Я впервые видел ужас в его глазах. Начал тащить Лондона силой, отдавал команды… хорошо, что «главный специалист по суставам» прервал эту нашу сенбернаромахию, вышел к нам сам. Результат осмотра был предсказуемым и не слишком-то утешительный – сделать ничего нельзя, остается только закачивать мышцы задних конечностей. Что мы собственно и делали, я – увлечено, а Лондон – смирившись с неизбежным…

Теперь же задача была сложнее, мне предстояло завести в клинику и уложить на рентгеновский стол Лондона, находящегося в самом расцвете своих сенбернарьих сил. Я рявкал, командовал, тащил его за собой на строгом ошейнике, ветеринар и Татьяна толкали сзади. Владелец клиники присоединился к нам и тоже толкал. Будто застрявший автомобиль вытаскивали.

Видимо, в запахах ветеринарной клиники было столько о собачьих страданиях.

Наша дорога к лесу проходила мимо большой детской больницы. И всегда детишки прилипали к окнам. От маленьких до подростков – смотрели, как Лондон огибает лечебный корпус, как входит в лес. А ведь в какой-нибудь гуманной стране это могло бы стать для Лондона волонтерским поприщем. Приходил бы к больным детям в утешение… чтобы радовать, поднимать дух. Лондону понравилось бы, он всегда хорошо относился к детям и к тому же тонко чувствует и состояние человека, и реакцию человека на него. И дом престарелых тоже, наверное, мог бы быть для него поприщем… Ладно, что тут говорить. Могли быть востребованы его качества охранника, защитника, но с этим справятся и алабай, и овчарка, вообще кто угодно, и у многих получилось бы получше, чем у Лондона. А вот то, что дано сенбернару… умножать радость, быть утешением – так и осталось невостребованным нашим социумом. Это, кажется, у меня уже получился образ «лишнего сенбернара» здесь. Вряд ли, конечно, существует статистика, как, в какой мере влияет сенбернар на смягчение нравов, но как-то все-таки, да влияет, хочется верить, что так… А те, кто сентиментально умиляются «очаровашке», умиляясь, на самом-то деле, себе самим, любимым, самим себе, замечательным, славным – нам-то что? Но лучше, может, даже честнее будет, если все они вдруг станут восхищаться собой, радоваться себе «напрямую», а не посредством Лондона, обойдясь без «собачек» и «котиков». Кажется, получилось нечто вроде: любите себя, умиляйтесь себе, очаровывайтесь собой – ради бога и на здоровье, но сами! сами! не вовлекая, не принуждая быть здесь средством ни ваших любимых, ни красоты природы, ни искусство, ни философию… Ладно, порезонерствовали. Возвращаемся к сенбернарам.