Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

8. Лондон общается с ветеринаром

Часто собаки недолюбливают ветеринаров, боятся, бывает, что ненавидят. Так у одних наших друзей дог при появлении ветеринара прячется под стол. Лондон же знал – ветеринар это к добру. Наш настрадавшийся Лондон ветеринару радовался. Любил ветеринара. Знал, какие действия доктора облегчают его скорбную участь. А те медицинские манипуляции, что недоступны его пониманию, разрешал делать с собой, потому что я сказал «надо». Он мне верил. Надо видеть его, преисполненный спокойной верой в меня взгляд. Это распространялось у него и на те медицинские действия, что были ему неприятны или же причиняли боль. Боль он мог выносить долго. Мы всегда поражались его терпению, понимая, что здесь, в этом нам его не повторить.

– Каждому свое, – умозаключил Мишка.

– Ну, да, – говорю, – кое-кому терпеть и стойко переносить, а кое-кому стенать, жаловаться на жизнь, предъявлять претензии Мирозданию.

– Кто бы говорил! – тут же, без паузы парирует Мишка.

Лондон, что бы мы с ветеринаром с ним ни делали, знал – его не мучают, его лечат.

Ветеринар входит к нам со словами: «Ну, и как поживает ваше тотемное животное»? Ветеринар, кажется, был единственным из всех людей вне семьи, кого Лондон обнюхивал так восторженно, с особой интонацией – не обнюхивал даже, обхрюкивал от радости. Еще бы, на его брюках столько информации о множестве неведомых для него собак, об их хозяевах, о лекарствах. По обилию персонажей это для него огромный роман.

Врачу нашему нравилось лечить Лондона. Столько нетипичного, усложненного, требующего осмысления. Ветеринарный детектив, словом. Он чувствует, как растет его квалификация. Подозревает (принципиально острит без улыбки), что Лондон наш вполне потянет на докторскую. А что-то вполне может остаться в научной литературе как «синдром Лондона», например. Я же, из скромности, говорю, что «синдром» должен быть назван в честь ветеринара.

Остроплечий, с бородой, прокуренный, в свитере, борозды морщин, дубленная кожа – ветеринар был вообще-то похож на типаж геолога, полярника, чего еще столь же героического из фильмов шестидесятых-семидесятых годов. При всей его субтильности, чувствовалось, что он довольно-таки крепкий. Потому, наверное, что постоянно приходится ворочать больших собак. Часто после лечения зверя оставался попить чаю. Неторопливый разговор о том, о сем, явно отдыхает душой у нас. Да и на меня это общение действовало умиротворяющее. Такие разговоры вообще-то надо бы вести не под чай, но он отказывается категорически. Говорит, все, кроме чая, на него «может подействовать». Как-то так постепенно сложилось, что он стал другом дома. А бывало, мы после лечения Лондона выходим с ним прогуляться, если погода позволяла. Говорим на темы, что интересны ему – я не против, для меня главное здесь не «о чем», а «как». Общение с ним действительно умиротворяло. Иногда он приходил ко мне просто так, когда ему нужно было выговориться, отвлечься, пожаловаться, посетовать на жизнь. Человек же не Лондон, ему так необходимо бывает пожаловаться на жизнь. Да и помолчать вместе у нас тоже получалось.

Он был охотник. Величайшее счастье для него – уехать на все майские праздники со своим спаниелем стрелять уток. Отдыхал, отключался от своей круговерти: работа, дети, быт. Нет, ничего страшного, все хорошо, благополучно у него, даже счастливо, но отдохнуть надо. Лишь бы только Лондон у нас не заболел в майские праздники. Один раз так и получилось. Но он взял трубку, ответил на мой звонок, проконсультировал. В конце разговора сказал только, что он вообще-то сейчас лежит в шалаше и ждет, когда какой-нибудь сексуально озабоченный селезень польстится на его манок (макет уточки). Я извинился, поблагодарил, а про себя подумал, что если этот мой звонок спас жизнь хотя бы одному простодушному селезню, тоже весьма неплохо.

Из охотничьих его рассказов почему-то запомнилось только одно: молодой волк начал заигрывать с его спаниелем. «Ну началось, – подумал я, – чем только кончится? Сентиментальщиной на тему мира и дружбы «между народами» или сейчас я узнаю, как лихо наш ветеринар подстрелил своей дробью волка? Но, оказалось, соль была в том, что волк прикидывался добреньким, беззаботно играющим, чтоб заманить спаниеля в лес и там сожрать.

– А не проще ли было ему сразу же взять, задушить твоего спаниеля и «уволочь в темный лес»?

– Ты рассуждаешь очень уж по-человечески, – отвечает ветеринар.

– Да, наверное, – задумался я, – на его месте я так бы и сделал.

Однажды попытался спросить ветеринара о своих болячках, так сказать, заодно, исходя из единства форм жизни. Он отказался, не может брать на себя ответственность и вообще. «Ладно, – говорю, – здесь можно было б ответить цитатой из старой хохмы на тему: «Если б вы были лошадью, вас пришлось бы пристрелить» – в любом случае не ошибешься. Это суть. А все, что скажет мне «человеческий» доктор, будет, лишь так, комментарием».

Когда ветеринар впервые ставил Лондону капельницу, пес наш смотрел на все приготовления, как то: установка штатива, распечатывание катетера, иголок и прочего – можно сказать, с пониманием. В самом деле, отнесся вполне спокойно, не оробел, но как только ветеринар сказал нам: «Ну, все, идите, дальше я сам» и мы все пошли из комнаты – Лондон так ненавязчиво, скромно так, бочком-бочком выходит вместе с нами. Ветеринар: «А вас, Лондон, я попрошу остаться».

И что случится с нашим ветеренаром потом? Точнее, во что превратится он потом? Но об этом действительно будет потом.

9. Наши университеты

Учить его мы начали почти сразу же. Мне было достаточно только раз увидеть незабываемое зрелище под названием «маленький Лондон, заигравшись с пегим щенком в городском сквере, выбегает на трамвайные пути за мгновение до появления трамвая» (глазами Дали это выглядело б примерно так), чтобы начать искать дрессировщика. Нашел нам его опять-таки муж заводчицы. Евгения Арнольдовна горячо одобрила:

– Давайте, давайте. А то, по результатам твоего самодеятельного воспитания собачки, тебя просто-напросто лишат родительских прав на Лондона.

С дрессировщиком нам повезло – Татьяна, профессиональный кинолог (не так давно закончила институт, оказывается, есть такой!), добросовестная, увлеченная, можно сказать, творческая. А с Лондоном и нельзя без творчества. У каждой собаки, как говорила Татьяна, свои тараканы в голове. У нашего же «тараканы» были очень уж специфические и изощренные. От большого его ума, видимо. Так, например, когда ему было уже около года, он вдруг вспомнил свои детские страхи и комплексы (хоть психоаналитика вызывай!) и перестал спускаться по нашей лестнице. Не идет и все. Топчется на лестничной клетке и ни в какую. Игнорируя все уговоры и угрозы, норовит вернуться в квартиру. А ему вообще-то пора по естественным надобностям. За отсутствием психоаналитика звоню Татьяне, умоляю спасти, приехать «на вынос тела». Татьяна примчалась, отпросившись с работы, и восстановила навык так внезапно утраченный нашим замечательным псом.

Эти наши (в смысле, Лондонские, конечно же), время от времени возникающие «завихрения» каким-то образом сочетались с абсолютно устойчивой, можно сказать, непробиваемой психикой. К примеру, Лондона совершенно не волновали столь драматичные для подавляющего большинства собак новогодние фейерверки. В деревне он мог абсолютно спокойно справлять большую нужду в десяти шагах от железнодорожных путей с грохочущим, скрежещущим товарным составом. В городе тоже, казалось, не было такого раздражителя, что мог бы вывести его из равновесия. Он, безусловно, был самый психически устойчивый член нашей семьи. Мы с Аней как люди довольно лабильные радовались, что Мишка брал пример не с нас, а с Лондона. «Кажется, Мишка у нас в Лондона пошел». На занятиях по тайцзи Аня, для достижения максимального спокойствия и сосредоточения, всегда представляла себе нашего Лондона – невозмутимого, даосского. Я тоже пытался брать с него пример, но, если честно, не слишком-то получалось. Ладно, не могу сравняться с Лондоном в невозмутимости и приятии жизни, попробую померяться с ним своими «тараканами».

Татьяна обучила Лондона прежде всего тем командам, которые должна уметь выполнять городская собака для бесконфликтной и безопасной жизни. С ним было довольно легко, – он не сопротивляется в процессе дрессировки, он с тобой взаимодействует. Правда, первый раз он почему-то испугался такой простой, естественной для сенбернара команды «лежать». Всегда совершенно спокойно из положения «сидя» сползал на пол, а тут вдруг надо из стойки да сразу лечь! Это, видимо, показалось ему совершенно неприемлемым и даже скандальным. Но со второго раза освоил, и команда стала у него любимой. (Кто бы сомневался!) Правда, первый раз мы уложили его силой: Татьяна тянула его вниз за цепь, затем встала коленкой на цепь, потом обеими коленками, я изо всех сил пытался оторвать от снега его передние лапы. Таня сказала, со стороны можно подумать, что мы решили убить собаку. Может, потому, решил бы сторонний наблюдатель, что она слишком много ест. После Татьяна сказала, что «у меня хорошая техника отрывания ног». Что ж, говорю, вне контекста звучит довольно таки зловеще.

Я поразился мощи нашего шестимесячного щенка. Еле-еле, с пятой, с шестой ли попытки мы уложили его на снег. Очевидно, страстное желание выжить умножало его подростковые силы. Но как только он лег, тут же понял, что по незнанию чуть было не лишил себя такой сенбернарьей радости.

Единственное, что далось ему тяжело, это такой навык как «не подбирать пищу с земли», ибо он противоречит всей собачьей природе. Не знаю, как бы получилось у меня, будь я собакой. В школе мне плохо давалась обычная физика, а для пса, по своей сложности, такой навык – квантовая механика, как минимум. Но, в конце концов, научили его и этому. И научили основательно. При виде какого-нибудь съедобного, полусъедобного куска на траве ли, асфальте, который, как правило, наш пес замечает раньше меня, он брезгливо отворачивается, потому как знает – это я специально подбросил, дабы проверить его, но он не поддастся на мои смешные и примитивные провокации. А я теперь больше уже не опасаюсь, что он подцепит какую-нибудь заразу от тухлятины, и нам не страшны теперь никакие догхантеры. По этой его брезгливой гримаске я точно знаю, где-то лежит кусок. И столь же точно знаю, Лондон не то, что не польстится, как бы соблазнительно ни пахла эта тухлятина, он возмущен. Не исключаю, он думает, что это не только моя провокация – Таня могла специально приехать и подбросить. Сколько лет прошло уже, а он все уверен – Таня следит за ним и подбрасывает. С нее станет. У человека сие считалось бы паранойей, а для собаки все очень логично и вполне рационально. Вот Лондон уже и старенький, а навык этот не потерял, стало быть, знает, я его время от времени проверяю, да еще и Татьяна (Где, на самом деле она сейчас? Как-то раз я звонил ей, но номер уже не существует) время от времени приезжает в лес и в парк, чтобы уж наверняка его испытать, подбросить кусок. Лондон уверен, она такая. Старенький Лондон, конечно же, представляет Татьяну в том возрасте, в каком она была, когда дрессировала его совсем еще юного, нескладного, недооформившегося.

Кстати, о провокациях: если спроецировать на собственную персону, как долго смог бы я любить того, кто меня постоянно провоцирует, наказывает меня за добрую половину моих естественных склонностей (собака в дикой природе мелкий падальщик), запрещает мне самое милое моему сердцу, например, собачке так приятно поваляться в какой-нибудь тухлятине, пропитаться ее чудным запахом, а по итогам нашего воспитания – всё, никогда больше! Смог ли, в самом деле, я любить того, кто заставляет меня выполнять какие-то бессмысленные и противоестественные для меня упражнения, и с которым у меня к тому же настолько разные, несовместимые вкусы и эстетические взгляды?

А еще мы научили его не брать пищу, любые виды угощения, лакомства из рук других людей, пусть это даже будет весьма симпатичный ему хозяин собаки, с которой он дружит. Лондону, как ни странно, это легко далось. Кто-то из собачников даже обижался.

– Вы что, мне не доверяете?! – возмущалась пригламуренная владелица декоративной собачки.

– Что вы! Что вы! – говорю, – Просто Лондон у нас на диете.

Чувствуется, что не слишком верит, но привычка благоговеть перед самим этим словом «диета» сыграла, видимо, свою роль.

Тренировать Лондона в парке, где все собачники, так сказать, «свои», оказалось непросто, слишком много оказалось советчиков. Если мы с Татьяной в процессе воспитания делали то, чего не делал тот или иной добровольный наш консультант, такое расхождение трактовалось не в нашу пользу. Нет, я догадывался, конечно, что люди склонны абсолютизировать собственный опыт, но что бы настолько! Некоторые, по-моему, готовы были дрессировать не только Лондона, но и нас с Татьяной. Такой вот педагогический рефлекс, здесь Таня поправила меня, назвав сие человеческое качество педагогической распущенностью. А, бывает, кто-нибудь из собачников в самый разгар тренировки подойдет и начнет общаться. Скажешь: «Да мы тут вот, с дрессировщиком, нам бы желательно поработать». Тебе скажут в ответ: «Конечно, конечно, тренировка прежде всего. Тренировка – это святое» – и продолжат с тобой общаться. Ничего страшного, конечно, мы с Татьяной люди выдержанные, но, тем не менее, выбираем для наших тренировок время, когда в парке минимум собак.

Воспитательный процесс оказался настолько увлекательным, я не ожидал. Татьяна учила Лондона и, одновременно, учила меня учить Лондона. Может, я не всегда за ней успевал. Но было весело. Какие-то смешные сценки и наши с нею остроты по поводу той ли иной ситуации забылись. Но то, что сложилось из всех этих деталей, подробностей, экспромтов, пустяков осталось – ощущение радости.

Татьяна, кстати, поначалу была довольно немногословна, можно даже сказать, скована, но наша с ней общая не то что работа – борьба за Лондона (иногда с Лондоном) быстро растопила лед.

Что Татьяна, что ветеринар – люди явно не сентиментальные, к тому же собаки это их работа, а вот же прониклись чувствами к Лондону, будем считать, попали под его обаяние. Говорили, что наш Лондон самый умный даже среди сенбернаров. Да и сама их забота о Лондоне явно выходила за рамки их профессиональных обязанностей. Муж Татьяны тоже был привлечен. Например, когда морда Лондона переросла свой намордник и оказалось, что большего размера в магазине и в природе уже и нет, он у себя на заводе намордник растягивал, подрезал кожу, что-то еще с ним делал. В результате такой модернизации Лондон смог гордо ходить в этом своем наморднике всю жизнь.

Лондон послушно выполняет мои команды, но вот ему надоедает, скажем, идти целый час по команде «рядом» у моего бедра и он делает такую комическую, можно сказать заговорщицкую физиономию и трется лбом об меня, что означает: «сними заклятие». А заговорщицкая физиономия у него, может быть, еще и потому, что он, насколько я понял, считает команду (при всем уважении к моей воле, которая есть для него источник любого запрета, любой команды), обладающей и какой-то самостоятельной сакральностью. И он предлагает мне маленький заговор против этой сакральности? Кажется, я усложняю. Но так интереснее, все ж таки.

Сам же он никогда не пытался нарушить ли, увильнуть. Но почему бы не попробовать «уговорить» меня отменить и нарушить? Иногда, бывало, некоторые мои команды он принимал за шутку или же розыгрыш. Прежде, чем выполнять, повернется ко мне, так сказать, «переспрашивает». И физиономия у него: а ты, оказывается, умеешь шутить, я рад, безусловно, но давай-ка определимся, чего тебе на самом деле надо – читалось на этой физиономии. Ему весело. Нет, конечно, он выполнит команду, пусть даже она с его точки зрения и бессмысленная, но почему же не уточнить, почему же не намекнуть хозяину на эту бессмыслицу? Тем более, что он, вроде бы, открыт для критики.

Некоторые мои действия и в самом деле казались ему абсурдными. Так Лондон быстро усвоил, понимал, что надо глотать таблетки, когда он болеет. Но зачем я пихаю их в него, когда он здоров? По привычке, что ли? Ему же не объяснишь насчет профилактики. Но он глотал пилюли добросовестно, не пытался выплюнуть, когда я отвернусь. Как сказала Евгения Арнольдовна: «Патологически честная собака».

Первые наши занятия по буксировке тяжестей прошли под руководством Татьяны. Но, чтобы начать таскать шины, надо как минимум надеть на Лондона ездовую шлейку. А как? Как облачить в нее зверя? Все застежки, зажимы раскрыты, попробуй сообрази. В общем, понимаю, что мой интеллект здесь не справляется. И даже Евгения Арнольдовна, проработавшая всю жизнь инженером-конструктором, не смогла. Что же, мы с Лондоном идем к Татьяне.

Достаю из сумки ездовую шлейку, у нашей дрессировщицы выражение лица в точности такое же, как у модницы, которой вдруг показали очень стильное и очень брендовое женское белье.

Со шлейкой Татьяна справилась. Значит, завтра будут шины, ура! Лондон был явно доволен обновкой, уже из-за одного только запаха кожи. Дома, пока мы возились с ней, примеряли на него, примеряли его к сбруе, он полюбил эту штуку. Но был уверен, что это мы так, играем. И вдруг выясняется, что это его вещь. Еще раз убедился, у Лондона явно была потребность иметь собственность. Так что все теории, призывающие к отмене собственности, оказались еще более утопичными, нежели мы считали. «Лондон против Маркса». Он всегда радовался всего-то новому ошейнику, а тут целая сбруя. Лондон довольный и гордый возвращается домой. Не знает, бедненький, что ждет его завтра. В упряжи он немного похож на пони. «Пони, пони, – Мишка приветствует Лондона по возвращении, – а почему у тебя такие большие зубки»?

В процессе воспитания Лондона общаемся с Татьяной, болтаем о том о сем. Так о беременности коллеги-кинолога и предстоящих родах она говорила в профессиональных кинологических терминах. В шутку, конечно, любя. Вообще-то, это я ее спровоцировал. Рассказав довольно-таки давний анекдот: многоопытный кинолог был приглашен в семью его друзей по случаю рождения тройни, далее в анекдоте было о том, как кинолог после долгого наблюдения за тройней сказал «А вот этого я бы оставил».

Как-то очень быстро определилось, что Лондон у нас гуманитарий. В смысле, он не любил и боялся техники. Ярко выраженная технофобия, если называть вещи своими именами. Например, ему мучительно было ездить в трамвае. Таня считала, что его пугает вибрация. Наверное, ему представлялось, что под этим полом скрыта какая-то бездна. (Трамвай явно для него страшнее балкона. С балконом он все-таки быстро справился.) А пол ненадежный, дрожащий, в любой момент разверзнется и…

Мы с Татьяной его научили, но было ясно, навык этот неустойчив и обратим. А тут, один раз, как назло, трамвай резко затормозил (может, пытался кого-то не переехать) и в салоне всех весьма сильно тряхнуло, едва не попадали. Лондон вполне мог бы сказать словами одного литературного персонажа: «Вот до чего трамваи эти доводят». И, конечно же, сей так тяжело давшийся нашей зверушке навык надо было закреплять.

Как это выглядело: я веду его к трамваю, если сел – хорошо. Если нет – из трамвая выскакивает Татьяна, Лондон же не в курсе нашего с ней заговора, и делает такие страшные глаза, что Лондон считает за благо добровольно залезть в трамвай. Он же у нас положительный и понимает, что он «не прав», боясь трамвая, видит, как я переживаю из-за его фобии, пытается соответствовать нашим с Татьяной ожиданиям. Непонятно, правда, чего он хочет больше: чтобы я был счастлив от того, что он проедет пару остановок в трамвае, или чтобы его оставили, наконец, в покое.

В трамвае люди Лондону, как правило, умилялись. Мы ездили днем, когда вагоны полупустые, поэтому техническая возможность умиляться у них была. Один только раз подвыпивший мужичок раскричался: он человек и считает ниже своего достоинства ехать в одном трамвае с какой-то там собакой. Начал мне угрожать. Интересно, Лондон, что стоит ни жив, ни мертв на страшном, вибрирующем, готовым в любую минуту низвергнуть его в небытие полу трамвая, защитил бы меня, если что? Мужичок, вошедши во вкус, заявил, что он человек, а «человек звучит гордо»! Видит бог, я не утрирую, видимо, от возмущения и алкоголя из него полезла школьная программа. (Слава нашему наробразу!) Но общественное мнение трамвая мужичка осудило, и вот он уже перестроился, спрашивает, чем питается наш красавец. Желание «нашего человека» быть с большинством, кажется, неистребимо. А Лондон еще через сколько-то тренировок привык к трамваю и вполне был готов дать бой, что однажды чуть и не произошло, когда в вагон ввели нервного стаффорда.

На одном из наших занятий в парке я сбился со всех этих поворотов налево, направо, Татьяна съязвила:

– А вот Лондон уже выучил.

На что я ответил с достоинством, гордо:

– Зато я лучше него сажусь в трамвай.

Таня говорила, что я для Лондона лидер (хоть для кого-то, мысленно радуюсь я), и он за мной тянется, мне подражает. Но он явно не тянулся за мной в этом моем нездоровом влечении к трамваю, и мое мужество здесь его отнюдь не вдохновляло. Наверно, он считал, что хозяин его безалаберный, не дорожит своей, а заодно и его жизнью или же просто, настолько наивен, что никак не может понять, какая страшная угроза этот самый трамвай, хотя он, Лондон, сколько раз «говорил» об этом, предупреждал, взывал.

Уф-ф, научили его наконец-то. Лондон едет. Может, теперь его научить оплачивать свой проезд? Но я рано иронизировал и рано торжествовал. Выяснилось, что у зверя нашего есть еще и первобытный страх перед автобусом. И одержанная, так тяжело нам всем доставшаяся победа над трамваем, здесь ну никак нам не помогла. Скорее всего, потому, считает мудрая Таня, что у автобуса немного другая вибрация. Что же, начинаем борьбу с автобусом.

Аня называла Лондона жертвой народного образования. Потрясающее чувство долга как залог всех успехов Лондона в процессе дрессировки сочеталось у него с сознанием некоторой своей жертвенности в этом же самом процессе. Мишка же, когда ему пришла пора идти в школу, к учебе отнесся проще, начальная школа явно не требовала жертв, вот только здоровье… болеть начал напропалую. «Кажется, школа это не мое», – успокаивал нас рассудительный ребенок. А в классе, насколько я помню, пятом вернулся однажды из школы задумчивым и тихим. Робко так спрашивает:

– А правда, что родители имеют право сдать своего ребенка в детский дом?

И так у него это было, у меня аж сердце сжалось.

– Ну, мы с мамой еще подумаем, – говорю.

Ребенок наш весь просиял, успокоился.

Справившись с основной программой, мы с Таней перешли к спецкурсам. Так, Лондон должен, будучи не на поводке, по команде «рядом» спокойно пройти мимо стаи бродячих собак (мы специально искали стаю) и не сорваться с команды. Команда «замри» ему тоже далась легко. Обучать его выдержке? А он дома и так не возьмет кусок без спросу. Можно смело ронять на пол сыр, колбасу, мясо и другие продукты. Хотел было научить его бросаться на Евгению Арнольдовну с целью лизнуть в лицо, она же у нас предпочитает куда как более сдержанные формы общения с Лондоном, обнимается с ним, и то неохотно, ну да ладно. Не будем издеваться.

Кое-чему наученный Таней, я сумел научить Лондона, когда он был уже весьма пожилым, можно сказать, что стареньким. В духе времени, да? учиться всю жизнь. Лондон не возражал.

А трюкам и фокусам мы его не учили. Вообще не натаскивали его ни на что, скажем так, «напоказ». Однажды я видел, как одна собачница именно на этот самый «показ» заставляла своего ньюфаундленда сказать «мама». Огромный зверь чувствовал себя несчастным. Его мучила совесть из-за того, что не может он выполнить требование обожаемой хозяйки. Наконец, выдавил из себя нечто похожее на «уа-уа». Хозяйка и зрители были счастливы и от пса отстали. Зачем это? Наверное, надо уважать свою собаку.