Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

23. «Нет» коррупции

Лондон у нас оказался куда более настороженным и недоверчивым к чужим, нежели это принято у сенбернаров. Когда порода понималась как спасательная, это, наверное, минус. Но, если верить мужу заводчицы, нас переименовали – сенбернары теперь и охранные собаки. И, стало быть, минус становится плюсом. И мы своей подготовкой Лондона к «защите меня» просто немного опередили время. (Как все ж таки приятно, когда ты хоть в чем-то опережаешь время, м-м… да.)

Здесь скажу пару слов об отце нашего монстра Кентавре. Он всегда, рассказывала заводчица, совершенно спокойно реагировал на соседей по купе, разрешал им себя гладить. Он привык, потому как полжизни проводит в разъездах, как поп-звезда или спортсмен. Однажды, когда она везла его на очередную выставку, за очередным титулом, попутчики кормили его колбасой. Колбаса была качественная, и хозяйка разрешила ему есть, а им, соответственно, кормить. Все было тихо-мирно, целый батон колбасы уже съеден, и ничто, как говорится, не предвещало. Пошла заводчица в туалет. Возвращается, а голова одного из кормивших колбасой в пасти у Кентавра. Примерно, как в цирке, когда дрессировщик кладет свою голову между клыками льва. Только в цирке это нужно именно ему, человеку, а здесь человеку этого не надо, явно. Чуть он шевельнется или же сделает движение его напарник, Кентавр от удержания переходит к сжатию. Эти двое поняли предложенный добрым псом алгоритм, сидят, не шевелятся. Как сказал Мишка после моего пересказа: «Они догадались, что лучше не провоцировать Кентавра на то, чтоб он стал Хароном». Первая реакция заводчицы – сделать то, к чему, по статусу своей породы, призван был как раз сам сенбернар – спасти человека. Но, оказалось, пока она выходила, человек открыл ее сумочку, сунул руку. С этой рукой во внутренностях ридикюля Кентавр его и зафиксировал. Жулик же посчитал Кентавра надежно коррумпированным колбасой. Но здесь та стратегия, по которой он привык жить и действовать, не сработала. Кинологи всегда предупреждают: общаясь с собакой, избегайте соблазна ее «очеловечивания», уподобления себе.

Лондон же, на месте своего отца, вообще не разрешил бы гладить себя посторонним. А что касается колбасы, он, взращенный на сухом корме, просто не знает, что это такое. И не стал бы ее есть не то что с разрешения, но даже по моему приказу. (Между прочим, он прав – колбаса это очень вредно!) Все-таки хорошо, когда дети, здесь я говорю уже в назидание Мишке, хоть в чем-то идут дальше отца. Мишка отвечает в том духе, что с этим своим нравоучением я несколько опоздал, потому что он, Мишка, уже.

Мишку, после моего рассказа, заинтересовало, влезет ли чья-нибудь голова в пасть нашего Лондона. «В гостеприимно распахнутую пасть». Теоретизировать можно долго, Мишка же полагался на эксперимент. Прекрасно, конечно, вопрос только в том, где мы возьмем голову? Я сделал вид, что не понимаю его намеков.

Отец Лондона в детстве был вывезен из Эстонии, сама же порода, как всем известно, выведена в Швейцарии. «Может быть, этим как раз и объясняется хроническая ненависть сенбернара к коррупции», – пытается острить Мишка. У него иногда получается не без занудства. Благо, что он сам про себя это знает. (И про меня знает.) Что же, занудство, в общем-то, есть естественное для человека состояние. «А на какое же гражданство мы, как члены семьи сенбернара, вправе претендовать»? – задумывается наш космополитичный ребенок.

Когда в прессе прошла информация, что в Швейцарии закрывается питомник сенбернаров, что при монастыре, да-да, при том самом(!), как-то грустно сделалось. Понятно, конечно, это не есть смерть породы, где только не разводят сейчас сенбернаров (вот даже мы чуть было не начали их разводить), но все же, все же…

И вдруг новость – один швейцарский банк будет спонсировать питомник. Банк заявил, что «сенбернары наше культурное наследие, составляющая нашей идентичности». Ура, конечно. Мы поздравляем Лондона. Родина не отвернулась от его собратьев. А Лондону что – его поздравляют, обнимают, он и рад. Он у нас «составляющая идентичности» нашей семьи.

24. Лондон спит

В детстве он спал беспробудно и много. Аня даже беспокоилась, не слишком ли много, но это, наряду с едой, главное условие его личностного роста, залог грядущей мощи. Сон Лондона был безмятежным, монотонным. Но чуть он подрос, начал булькать, подвывать во сне. Подушечки всех его четырех лап слегка подрагивали во сне (казалось даже, он дышит не только грудью, но и подушечками), а иногда он, если лежал на боку, начинал загребать лапами. Во сне он бежал, играл, лаял от радости. Не знаю, конечно, но, кажется, все его сны были светлыми. В них нет борьбы, тревоги, боли. А ведь в жизни это все у него было. Если б его мир был так же светел и прост, каким представал пред ним в его снах! Только однажды, в детстве, когда он страдал своим страшным бурситом, он спал отечным сном без сновидений и, просыпаясь, постанывал.

Вот, по движению лап судя, он бежит в своем сне мелкой рысью, а вот большими скачками. И даже став стареньким, таким стареньким, когда он ходил уже очень мало, неохотно, с трудом, и ничто, казалось, уже не занимало его внимания – во сне он все также бежал, счастливо лаял, радовался. Неужели он видел себя молодым, юным, бегущим за палкой, что я ему бросил, ловящим пастью свои первые, первые в своей жизни снежинки? Видел себя, возящимся с Мишкой на полу? Себя и всех нас в зимнем лесу, на засыпанном осенней листвой склоне, в весеннем парке? Не знаю. Не знаю. Но веришь, что так.

25. У экрана

Лондон был равнодушен к телевизору. Знаю, конечно, собака не может видеть изображения на плоском – зрение устроено так. А звуки? Вначале он, было, прислушивался, но быстро понял, что все там, будь даже собачий лай, ненастоящее. Всегда говорю друзьям: «Лондон первый среди нас, кто понял – телевизор сплошная фальшь».

Кто-то выложил в Фейсбуке видео – семейство львов, два льва и две львицы поймали буйвола. Кричу: «Лондон, иди сюда. Смотри и учись». Лондон послушно пришел, стал смотреть, раз я ткнул пальцем в экран. Там львы поймали, повалили буйвола и принялись уже завтракать, но тут одна львица с силой тяпнула за пятку другую, может быть посчитала, что коэффициент ее трудового участия в этой охоте не столь велик, чтобы так вот нагло лезть вперед нее. Та повернулась и с ревом вцепилась обидчице в загривок. Лев начал их разнимать, защищал инициаторшу скандала, а та почему-то дала по морде своему защитнику и тут же добавила еще пару раз, второй лев тоже вмешался – все это сплелось в клубок и выкатилось из кадра. И тут буйвол встает и мелкими такими шажочками, с хитрым таким видом: «Ну, если так, я, пожалуй, пойду». Лондон не смотрит, конечно же, и не слушает, но видит мою реакцию и радуется, это и есть зрелище для него.

Лондону нравилось наблюдать и за Аней, когда она смотрит какой-нибудь фильм в своем ноутбуке. Анечка у нас человек довольно-таки сдержанный и, казалось, особо уж бурных эмоций при просмотре того ли иного киношедевра у нее нет, но Лондон видит ту ее мимику, что не различима для человека. Лондону непонятна и неинтересна причина ее эмоции. Он радуется самой эмоции, можно сказать, смакует ее. Что же, учусь у Лондона… я-то в своей самонадеянности, считал, что понимаю Аню, вижу в ней все, а, оказалось, есть то, что мне недоступно в ней, неуловимо для меня. Мне даже кажется, мимика Лондона, когда он сопереживает смотрящей кино Анечке, все-таки чем-то да отличается от того, что на его физиономии в те минуты, когда в аналогичной ситуации он наблюдает за мной. Мы всегда знали, конечно, что Лондон нас любит (привыкли к тому, что любит нас больше, чем себя), а теперь выясняется, что мы для него к тому же еще и зрелище.

26. Умище

Конечно же, с самого начала стало ясно, что пес будет умным. Но чтобы настолько! Здесь, в общем-то, во всех главах было о том, насколько интеллектуальным получился Лондон. Думаю, не будет преувеличением, сказать, что он развивался всю жизнь, почти что. (Вершина эволюции сенбернара?) Увеличивался объем того, что доступно его пониманию, усложнялись его интеллектуальные и эмоциональные реакции на всех нас, на те или иные ситуации. Мой отец, как только увидел Лондона, чуть понаблюдав за ним, сказал:

– Он все пропускает через голову, – добавил, – Не знал, что бывает так.

– Пап, ты имеешь ввиду «не знал, что так бывает у собак» или вообще? Это я к тому, что сам я до сих пор не всегда все-таки и не все пропускаю через голову.

Не стану, конечно, уподобляться тому персонажу из повести братьев Стругацких, который утверждал, что его сенбернар под конец жизни научился читать (можно было б сострить: «Не под конец, что вы! Раньше! Гораздо раньше»!), но то, чего он достиг, действительно впечатляло. Только этот его ум весьма часто осложнял его жизнь, да и нашу. То он, как мы знаем, придумает себе какую-нибудь настолько изощренную фобию, что приходится срочно звать Таню или созваниваться с Юрой, то сообразит, что Юра на самом-то деле и не собирается причинять мне никакого вреда, и все наши планы по превращению его в несокрушимого терминатора под угрозой. А вспомнить все те же шины – он не находит смысла. Ему, видите ли, смысл подавай. Ладно, что у него еще до «смысла жизни» не дошло. А то что бы я ему ответил?

Однажды у него прихватило живот. Сенбернары, увы, подвержены. Он скулит и мечется. Значит, это серьезно, значит это понос, если вообще не инфекция. Когда он здоров, то может терпеть очень долго. Раз пришлось оставить его почти что на двое суток. Просто выхода другого не было. Возвращаясь, мы были уверены, что придется отмывать коридор от последствий. А он не только не наделал ничего хоть сколько-то предосудительного, но, прежде чем потянуть меня в лесопарк, всласть пообнимался со мной, Аней, Мишкой. А сейчас он скулит, и бока у него раздуваются. А меня дома нет. Аня же теперь его не выводит. (Он, при всем его послушании, был такой случай, уронил ее, потянув к какому-то пудельку. Аня упала – счастье, что не разбилась.) А я далеко. И что делать? Аня по мобильнику говорит, что он ноет и бока у него распирает все больше и больше. Готова идти с ним. Стой, говорю, сейчас время такое, полно течных собак, не говоря о течных метках. Сказал Анечке, чтобы дала ему трубку. Она подносит к его уху мобильник, и я начинаю ему объяснять: Лондон, я далеко, смогу вернуться через два часа. Надо ждать. Терпеть, ждать. Приду и мы с тобой сходим. Обязательно. Терпеть, ждать.

И он понял. И успокоился, лег. И даже уже не скулил. Только бока раздувались.

Мучительное ожидание и для него и для домашних. Я. закончив дела, еду домой, но такси все равно не взлетит.

Он дождался.

И действительно, оказалось, что это инфекция. И пришлось лечиться. Но Анин «подвиг самопожертвования» не понадобился.

Да! Еще слово об отношении человека к сенбернару. Выгулял больного Лондона и побежал в аптеку: у вас есть такие-то таблетки? Фармацевт глянула – нет. Еще в одном месте посмотрела. Нет. С интонацией: ну нет, так нет. А я зачем-то сказал, что ищу не для себя, а для сенбернара. (Ладно, хоть не сказал «для обкакавшегося сенбернара».) «Ах, для сенбернара»! И она вновь стал рыться в компьютерной базе, искала долго, тщательно и нашла. Хорошо, конечно, что так трогательно относятся к сенбернару, но, получается, что я, человек, оказался жертвой «положительной дискриминации».

Кстати, слово «таблетки» Лондон тоже понимал. Я уже говорил о том, что он знает, что такое укол. Но, кроме того, он знает, что слово «укол» и слово «инъекция» синонимы. А знает ли он, что таблетки и пилюли – одно и то же. Нет? Но вот научили, теперь знает. А с глаголом «лечиться» у него вообще столько связано эмоций и ассоциаций.

У нас вряд ли бы хватило квалификации отследить все слова и фразы, которые он понимает, да и не ставили мы себе такой цели, просто радовались нашему Лондону и все. Но то, что доподлинно: он знает, что он собака, пес и немалое количество производных от этих терминов тоже принимает на свой счет. И то, что он «монстр», тоже знает. Понимает, когда о нем говорят в третьем лице. Понимал (иногда понимал), когда мы говорили о моих родителях, о Евгении Арнольдовне. То, что Евгения Арнольдовна еще и бабушка, тоже знал. (Только термина «теща» в лексиконе не было у нас, а то бы знал и его.) Слова «муж» и «жена» он тоже, как оказалось, знал. Скажешь ему: «Где жена»? Идет к Ане. Аналогичным образом реагирует на Анечкино вопрошание о муже. Уже ради этого, говорю Ане, нам стоило сочетаться «законным браком».

Если в недрах квартиры зазвонит мой мобильник, Лондон идет ко мне, выражение его физиономии: «Тебе звонят. Иди, возьми трубку, телефон в соседней комнате». Зазвонит Анин телефон, он бежит к Ане. Различает мелодии звонков и твердо знает – на звонки надо отвечать. Осталось только научить отвечать его самого, мол, «ваш звонок очень важен для нас» и все такое… сенбернар-секретарь получился бы. Хорошо еще, что не пытается приносить нам телефоны. (Избави боже!)

Лондон был счастлив, когда Аня примеряет какую-нибудь обновку или же достает что-нибудь из прежнего своего гардероба. Это понятно – запахи, запахи. Целый мир запахов, что никогда не будет доступен нам. Особенно, Анина обувь его привлекала (моей он почему-то так не восхищался. Досадно, конечно, м-м, да…). Аня говорила, что скоро уже будет в обувном выбирать туфли по запаху, с учетов вкуса нашего зверя, чтоб аромат понравился Лондону. Но Лондон почему-то радовался и Аниной бижутерии. Стоит ей надеть какой-нибудь кулон, браслет – Лондон не помнит себя от счастья. А ведь бижутерия, в отличие от одежды и обуви, не пахнет ничем. Стоит Ане позвать «Лондон, смотри!», он понимает команду «смотри», прибегает и смотрит ее украшения. Аня говорит, что он отличает новинку от того, что он уже видел на ней. Новинке, естественно, радуется особенно бурно. А если вредная Аня покажет ему то, что он уже видел, и скажет «новинка», Лондон смеется (здесь его мимику, наверное, можно интерпретировать так), в смысле, «как хорошо, что у моей хозяйки есть чувство юмора». Может быть, он считает, что Аня надевает платья и украшения, чтобы его развлечь, что она так с ним играет? И он радовался самому факту игры, не понимая даже смысла самой игры? С его точки зрения смысл игры в самой этой радости.

Когда Евгении Арнольдовне сделали операцию, и мы взяли ее к себе, Лондон чутко следил за ее передвижениями по квартире. Если он выходит из своей комнаты, опираясь на ортопедическую трость, Лондон встает со своего места и идет с ней рядом, чтобы она, в случае потери равновесия, могла ухватиться за него. Делает это сам, не по команде. Если же она едет в инвалидном кресле, Лондон спокойно лежит на своем коврике. Знает, кресло-каталка это надежно, Евгении Арнольдовне ничего не угрожает.

– Ну, что, – говорю Евгении Арнольдовне, – кто-то, помнится, утверждал, что Лондон бесполезная собака.

– А я со своей тросточкой и не собиралась падать. А если б и упала, не факт, что он меня поймал бы, – задумывается, – Проверить, что ли? – Евгения Арнольдовна никогда не любила признавать собственную неправоту, ни в большом, ни в малом, но сейчас это у нее самоирония.

Евгения Арнольдовна теперь не хотела уж очень часто обниматься с нашим монстром. И монстр подстроился (точно так же, как в свое время с моим отцом), выражал свою любовь на приемлемой для нее дистанции. Только с отцом было проще: тот сразу обозначил дистанцию, а Евгения Арнольдовна после того, как столько лет обнималась с Лондоном, вдруг поменяла формат общения. Но Лондон учел это тут же. Ничуть не обиделся, наверное, объяснил это себе тем, что Евгения Арнольдовна теперь больна. Комната, в которую мы поместили Евгению Арнольдовну, ранее не была запретной для него, но он тут же понял, что она не хочет его визитов, и останавливался у порога. Ляжет так, у порога, и лежит, смотрит на нее, сочувствует ей в этом ее состоянии, соучаствует.

Если же он был занят своими делами, то есть лежал на коврике, мы говорили ему: «Лондон! Иди, сочувствуй»! И он, в общем-то, понимал, чего от него хотят. Шел и сочувствовал. Когда Евгении Арнольдовне надоедало, что на нее смотрят, она говорила Лондону:

– Ну все, иди к себе. На коврик, на коврик. Можешь сочувствовать мне оттуда. – Лондон нехотя уходит.

– Интересно, – говорю, – а сколько вы выдержите, если вместо Лондона буду на вас смотреть и сочувствовать я?

– Лондон, вернись обратно! – командует Евгения Арнольдовна.

Евгения Арнольдовна была против, когда мы приняли решение завести Лондона, не только лишь потому, что не верила в наши способности справиться с уходом и воспитанием. Она боялась, как бы не пострадала моя работа. Можно ответить, пародируя киношные титры: за время выращивания Лондона ни одна работа не пострадала.

В коридоре Лондон всегда уступает дорогу. Вообще старался занимать как можно меньше места в квартире. И даже понимал, что не надо обтирать боками обои. Опять-таки, понял это сам, мы просто еще не успели предъявить это требование к нему.

Он наблюдает за тобой не только, когда ты смотришь кино или же нуждаешься в его сочувствии – просто. Сидишь, занимаешься своими делами, а он смотрит. Ему не надоедает. Лежит, морда между лапами, и смотрит. Или же, если он на полу на боку, смотрит, так забавно вытянув шею, ему весело. Под настроение можно было читать ему книжки. Ему нравился ритм, особенно, если это поэзия.

– Попробуй почитать ему что-нибудь свое, – вкрадчиво так предлагает Мишка.

– Да, – говорю, – Как же! Он заснет, а ты сделаешь из этого неутешительные для меня выводы.

Навсегда запомнилось, как сейчас, перед глазами: Лондон лежит – голова на лапах. Взгляд задумчивый и печальный, смотрит в никуда. И глубокая складка на лбу от усилия мысли. Не знаю, конечно, что в эти минуты (а речь здесь всегда не о минутах – часах) в его голове на самом деле… но можно было представить, можно было поверить, что он обдумывает какую-то очень глубокую, очень печальную и неимоверно важную для него мысль.

Слова Канта «собака-философ» относились к псу, чья порода, название породы звучит как длинная, сложная немецкая фамилия. А если бы Кант увидел такого вот Лондона?

Когда мы с Лондоном дома, как-то даже забываешь, что он собака. Человеколондон, как однажды назвала его Аня. И это было подхвачено. Да и Лондон понял, что это о нем. Кажется, не возражал.

А на улице он, конечно же, ведет себя, как и положено собаке, воспитанной собаке – примерно так.

– Если б можно было превратить его в человека, – рассуждает Мишка.

– Не стоит, – говорю я, – Мы бы потеряли на этом. Он бы приобрел… очень много чего, да? А мы бы потеряли.

– Что, например?

– То, что есть в нем абсолютного. Примерно так.

– Нет, ты только представь. Превращаем мы его в человека, – развивает мысль Мишка, – получился б целый профессор, солидный такой, в пенсне.

– В костюме-тройке и с бабочкой, – нехотя подхватываю я.

– С портфелем и зонтиком, – продолжает Мишка.

– И борода. Мы забыли бороду. Его брыли становятся бородой.

– Седой? – уточняет Мишка. – Нет, лучше пусть борода будет черной. Брыли же черные.

– Да, дело не в брылях, не в бороде – главное, чтобы профессор был ВАКовский. И вот он идет в окружении своих учеников, – наконец, вдохновляюсь я, – они ловят каждое его слово.

– Мне представляется, он был бы не слишком разговорчив, – засомневался Мишка.

– Тем весомее каждое слово, – кажется, я недоволен, что он меня сбивает. Мне же хочется, чтобы мои слова были примерно так же весомы, как и у Человеколондона. – И вот уже у самого дома… восторженные ученики всегда провожают его до дома, он вдруг видит кошку. Только представь, его, затаив дыхание, спросили «об истине», а он видит кошку… Он метает в нее портфель, бежит за ней, кричит страшным голосом, теряет пенсне…

– Как дротиком, метает в нее зонтиком, – радуется мой ребенок.

– А кошка исчезла, не далась. Кстати, кто-то из учеников вполне может пережить просветление и будет уверен, что учитель ради этого и выстроил, смоделировал ситуацию. Такую вот, вполне дзэновскую.

Лондон, конечно, догадывался, что мы говорим о нем. Но хорошо, что он, при всем своем уме, этого нашего бреда не понимает.

Депрессия. Как же без нее, да? Бывает так, что все твое вдруг настолько бессмысленно… и знаешь – любое твое действие или не-действие будут лишь умножать бессмыслицу или же камуфлировать ее собой. И все твое предыдущее, все, что было до… было лишь так – на всякий случай, надо же чем-то занять себя, для успокоения собственной совести… А Лондон подойдет, поднимется, положит тебе на плечи свои лапищи, заглянет в глаза…