Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

13. К нам приехали родители

Папа и мама репатриировались до появления Лондона. Принимали горячее участие в его судьбе – горячее, но заочное. Здоровье и душевное состояние зверя – непременная тема каждого нашего телефонного разговора. Родители близко к сердцу приняли даже проблему выбора имени. Отец хотел, чтобы мы назвали его «Дон». Лондон, де слишком сложно, а тут коротко и звучно. Мама со свойственной ей категоричностью стала настаивать. Казалось бы, речь всего лишь о кличке для собачки, надо б порадоваться, посмеяться, а обсуждение с родителями вдруг стало тяжеловесным, напряженным даже. (Ладно, доживем до их возраста, посмотрим, какими станем сами.) Объяснил, что имя «Дон» носит каждый второй караульный пес в системе ФСИН. Так ли это, если честно, я уж точно не знаю, но аргумент подействовал. Родители смирились с «Лондоном».

Родители в свое время уехали потому, что у отца обнаружили рак. Здесь было безнадежно, а там его вылечили, точнее, перевели болезнь в консервативную и, стало быть, безопасную форму. Так вот, наши с ним разговоры о Лондоне папу в какой-то мере отвлекали.

Папа с мамой решили погостить у нас летом. Давно не виделись, да и неплохо им отдохнуть от жары и прочих климатических особенностей Ближнего Востока. К тому же, хотели пересидеть здесь очередную ракетную стрельбу. Было, конечно, не так страшно, как во время последней войны с Ираком, но все же. Да! о войне: Хусейн не мог ничего противопоставить американцам и «кидался» ракетами в моих родителей. Разговариваем мы с папой по телефону, вдруг удар тяжелый, и звук от удара настолько глухой – противоестественно глухой. Папа говорит, что это ракета упала от них через дом. «Ну ладно, пока! Мы в убежище». Мама помнит бомбежки сорок первого года, но ребенком она не сознавала опасности в полной мере, а сейчас… Но мама нас успокаивает – все нормально, что вы!

Как отнесется к родителям наш замечательный пес? Ему же не объяснишь, кто они такие.

Перед приходом папы с мамой я надел на него ошейник. Он удивлен, дома он же всегда без него. Это мера предосторожности, для того, чтобы можно было перехватить, зафиксировать зверюгу в случае броска. «Прекрасно! – говорит Евгения Арнольдовна, – сначала учат бедную собачку кусаться, тратят уйму сил и времени на травлю зверя, а теперь им, видите ли, страшно за родителей». Думали даже, не запереть ли его в другой комнате, как мы обычно и делали, когда нужно пустить в дом сантехника или еще кого. (Лондон привык и не ропщет. Только лежит грустный, ждет, когда закончится изоляция.)

Звонок. Вошли родители. И происходит вещь совершенно меня поразившая. Лондон сразу же понял, что папа и мама – свои. И даже больше – понял, что они не просто «свои», а мои очень и очень близкие родственники. Илья Михайлович и Бэлла Андреевна тоже были изумлены.

Вопрос только – как он это мог понять?

Потом уже я нашел в литературе: оказывается, собака может определять генетически близких людей. Но чтобы так сразу?! И, опять же, как?! А Лондон действительно отнесся к моим родителям с любовью. Относился к ним, в общем-то, так же, как к нам. Его восприятие моих папы и мамы весьма отличалось от его реакции на приятных ему людей вне семьи, будь то владельцы собак, с которыми он дружит, или же те наши друзья, что ему нравились.

Взяли мы маму погулять в лесопарк. Мама ходит медленно, часто останавливается передохнуть. Тут дело не только в возрасте. В юности мама занималась парашютным спортом, за что всю жизнь и расплачивалась больным позвоночником. Можете себе представить качество парашютов начала пятидесятых годов?! А возраст, конечно же, все эти ее болячки усугубил. Но мама всегда так гордилась своим парашютным прошлым, «гордилась страшно». С детства знаю ее рассказ о первом прыжке – инструктор толкнул ее в спину, выбросил из самолета. На земле уже она спросила его: «Зачем»? «Думал, ты испугаешься», – не смутился инструктор. Далее мама, слово в слово, при каждом удобном случае десятилетиями рассказывает, как этот ответ изумил ее, у нее же и в мыслях не было пугаться. Сама мысль об испуге ей смешна. Это она не хвастается – она недоумевает. Она юная душой. Есть чему у нее поучиться здесь. Но в содержание этой юности входит и ее юношеское удивление самой себе, и вполне юношеский же эгоцентризм. «Посмотрел на меня такую худенькую, маленькую и решил – эта точно не прыгнет». А при знакомстве с нашим папой интуиция ей подсказала утаить свою любовь к парашюту. Интуиция была правильной – папа (как потом выяснилось) не хотел дружить с девушкой, что будет смелее его. Сам он высоты боится, для него встать на стул, чтоб сменить лампочку – проблема. Незадолго до этого ему как раз предлагали познакомиться с ее подругой, анонсировав ее как лихую парашютистку. (Именно из-за нее, как оказалось, маму и сбросили с самолета, подруга испугалась прыгать, вот инструктор и решил, что мама наша тоже не сможет.) Папа сказал свое суровое, непреклонное «нет». Так что эта мамина интуиция, можно сказать, спасла нам с братом жизнь. Согласитесь, как-то странно было бы не родиться. Потом же, когда тайное все ж таки стало явным, папа долго смеялся.

Так вот, Лондон не просто гуляет со мной и мамой, он то и дело оглядывается на нее, ждет ее или же возвращается за ней, сопровождает. Опека над Мишкой у него всегда сочеталась с готовностью к игре. Здесь же все очень бережно, очень осторожно. У него даже походка изменилась. И выражение его физиономии, его глаза… даже не знаю, как назвать здесь: проникновенная заботливость, живой такой интерес (для него эта ситуация, впервые) и, опять-таки, нежность – примерно так. И немного еще, как мне показалось, жалость. Но, прежде всего, ему сейчас весело и счастливо опекать нашу маму. Сколько лет прошло, а мама до сих пор вспоминает эту нашу прогулку. У нее голос меняется, когда говорит о том, как о ней заботился Лондон.

Родители вообще-то привыкли к зооэкзотике, в Хайфе у них по улицам бегают мангусты, из заросших лесом оврагов, что в черте города, вполне могло выйти небольшое стадо кабанов. Казалось бы, их не удивишь собакой, но Лондон – не экзотика, а друг, член семьи.

Папа мой, как человек сдержанный, да и без опыта общения с собаками, не хотел, чтобы Лондон обнимался с ним. Лондон довольно быстро это понял и подстроился. Он, в отличие от того, как это часто бывает у собак, не потерял интерес к человеку, который не гладит его и не говорит ему ласковых слов. Просто, теперь он радовался моему отцу в приемлемых для него формах. Такое у них общение взглядами и, кажется, они понимали друг друга. Опять же, потом я нашел в литературе: собака видит микромимику наших лиц, неуловимую для человеческого взгляда. Так что Лондон, наверное, «считывал» чувства моего отца к нему. Понимал в какой-то мере, чувствовал, что папе неловко с ним, что не умеет он общаться с собакой, но он любил моего папу. И, мне кажется даже, как-то он сознавал, что папа с ним холоден не из равнодушия к нему, Лондону, а от неумения, и только. Неужели настолько чутким сердцем оказался наш Лондон?

Когда мы с Аней завели Лондона, стали заботиться о нем, предвкушали, конечно, счастье и радость, но и представить себе не могли, что будет настолько тонко и глубоко…

В своих мечтах о собаке мне представлялось, как вечерами я гуляю со своим псом, захожу за папой (родители тогда жили недалеко от нас), мы идем в городской парк и мы говорим, говорим с отцом, обсуждаем, спорим, как это было когда-то, и я счастлив… А потом мы с Лондоном (я не знал, конечно, что будет именно Лондон, но в мечтах нет-нет, да всплывает сенбернар, которого волевым, уже рассудочным усилием я заменял в этих своих мечтах на мастифа) провожаем отца до дома, у подъезда, уже было расстались, но вдруг нашли новую тему и стоим, увлеклись, обсуждаем долго… В том Анином «видении», где был наш будущий сенбернар, она, как оказалось, видела примерно такую вот мою прогулку с Лондоном и отцом. Прогулку, которая так и не состоялась.

До сих пор так явственно перед мысленным взором: папа у нас в гостиной, в кресле, исхудавший после этой своей болезни и такой непривычно для меня старый, немилосердно старый… Лондон сидит на полу напротив (их головы на одном уровне почти что), сидит и смотрит… взгляд глубокий, проникновенный, будто все понимает. И действительно, что-то да понимает. Но вот уже Лондон устал сидеть и мягко сползает на пол. Минута ушла.

У папы получилось так, что мама его умерла, когда он был еще маленький. И детство его прошло при мачехе. Мачеха оказалась хрестоматийной, до неправдоподобия даже. И, в частности, она его пугала, что отдаст в детский дом, а вместо него заведет собачку. Когда он стал чуть старше и не верил уже в реальность такой угрозы, она уже просто брюзжала: «Лучше б я завела собачку». В детстве папе и представлялась маленькая, злобная, старая собачка… как мачеха. Мачеха с самого детства казалось ему старой, хотя тогда ей было, наверное, меньше тридцати. Но собачку, улыбается папа, он не разрешал заводить нам с братом не поэтому.

Следующим летом в гости приехал Саша, мой брат. Он живет там же, где и мои родители. Они и уехали в свое время к нему. И Лондон его, как и родителей, видит впервые. И, опять же, Лондон сразу признал в нем родственника. Признал настолько, что начал выполнять Сашины команды. Я даже немного ревновал. «Выражение лица» у нашего Лондона в общении с Сашей примерно такое же, как было, когда у нас гостили родители. Только Саша, разумеется, не нуждался в опеке. И Лондон, когда мы взяли брата на прогулку в лес, шага не сбавлял, поднимаясь по лесному склону, на Сашу не оглядывался – был уверен, брат мой справится сам. Нет, какая-то у него разница в понимании родителей и моего брата все-таки была. Неужели, он чувствовал как-то, что родители мне ближе, чем брат? Или же просто считал мое родство с Ильей Михайловичем и Бэллой Андреевной более тесным?

Так получилось, что где-то месяца через два после отъезда брата к нам зашел один мой друг, назовем его Мануильский. Он наслышан о Лондоне, теперь же увидит его живьем. Так Лондон отнесся к нему точно так же, как к моему брату. Без особого удивления (один брат ушел, другой появился, ну да, бывает), но нежно, по-родственному. А когда мы пошли проводить Мануильского до автобусной остановки, разрешил ему вести себя на поводке. На такое могли рассчитывать только члены семьи.

Аня даже решила, что Лондон у нас еврейский националист. Не знаю, конечно, но, возможно, мы с Мануильским каким-то образом приходимся друг другу родственниками. Тем более, что наши с ним дедушки-бабушки выходцы из одних и тех же мест, относившихся в начале двадцатого века к черте оседлости. Не знаю, не знаю, но Лондон «сказал», что он мой брат.

Жаль только, сам Мануильский не отреагировал, не проникся как-то. Он всегда был немного суховат и без особого воображения. Чтобы его воображение несколько оживить, сказал, что я теперь как близкий родственник могу претендовать на его наследство, если что.

Через год брат приехал к нам в гости уже с женой Диной. А ее Лондон, несмотря на нашу с ней более чем очевидную этно-конфессиональную общность, не одобрил. Терпел ее, подчиняясь нашей воле, но ясно было – будь его воля, выгнал бы сразу. Странно даже, Лондон всегда определяет, есть ли у человека собака, и даже чувствует, если у человека собака была когда-то, раньше – и это для него уже повод для симпатии. А у Дины, как мы знаем, было две собаки – дог, а затем миттельшнауцер. И Дина нашего пса не боялась совершенно (собаки же чувствуют, когда их боятся), казалось бы, все это должно было настроить нашего стража на самый миролюбивый лад. Но Лондон был непреклонен. И Дина передвигалась по квартире только под охраной кого-нибудь из нас. Лондон не бросался на нее, конечно же, не бросился бы, но мало ли… Мы Лондона увещевали, объясняли. Весь предыдущий наш опыт показывал – если Лондону что-то долго объяснять, он так ли иначе поймет. И здесь он, вроде бы, понял. Но мнения своего насчет жены брата так и не изменил.

Сама же Дина решила, что это Лондон от глупости. У нас же были несколько иные версии. Когда рассказал в телефонном разговоре об этом маме, она предположила, что Лондон наш почувствовал в Дине недоброго человека. Вынужден был ее разочаровать, пес наш вряд ли способен вникнуть в подобные тонкости. (Сорвалось небольшое такое, семейное морализаторское мифотворчество, увы!) Просто она не родственница нам по крови. А ведь ее дедушки-бабушки из тех же мест, что и наши, что и прародители Мануильского… но, получается, что мы с Мануильским родственники, а с Диной – нет. Интересная генетическая экспертиза. И Лондон готов к действию по ее результатам. Но что радует – с Лондона подозрения в национализме теперь, получается, сняты. С его точки зрения одной лишь этнической общности с нами недостаточно, чтобы человек вошел в нашу квартиру, не говоря уже о том, чтобы остаться в ней жить. Только генетическое родство дает человеку шанс. Мишка размечтался – в обществе будущего (любимая присказка у него) система искусственного интеллекта дома легко определит генетическое родство владельца недвижимости и его наследников… Конечно, конечно, говорю, определит и закроет двери перед носом наследников второй очереди. Пока же с этим вполне справляется наш естественный (противоестественный, порой, в своих фобиях!) интеллект Лондона.

По субботам к нам приезжает Евгения Арнольдовна. «Родительский день». Гуляет с Мишкой и с Лондоном.

14. Лондон на даче

Наши попытки отправить Мишку в детский садик не увенчались успехом. Ребенок начал болеть. Не то чтобы сильно, но постоянно, три дня в садике – неделю дома. Решили летом заняться оздоровлением и закалкой, купили дачу. Далеко от города. Тут были свои соображения. Во-первых, намного дешевле, а во-вторых, природа нетронутая (относительно, конечно) и суровая. Что ж, закаляться, так закаляться. Это, кстати, касается и меня.

Заказали грузовую «газель». Диспетчер, принимая заказ, зафиксировала: «едет семья с собакой». Как только шофер увидел нашего Лондона, начал ныть. Он не согласен, не повезет, какой ужас. (Не дословно, но смысл такой.) Спрашиваю, неужели его не предупредили? Говорит, ему сказали, что будет «собачка». Далее, у него получилось пафосно, можно даже сказать, надрывно: это разве «собачка»?! Подразумевалось, что это «лошадка».

В кабине мы кое-как разместили Лондона на заднем сиденье. Его морда оказалась как раз над головой водителя. От жары, намордника и общих переживаний у него обильно течет слюна… на шофера. Тот вряд ли мог умиляться его слюноотделению, во всяком случае, в той мере, как это обычно бывает у нас. Пришлось накрыть его голову и плечи полотенцем. Поездка длилась где-то около двух часов, поэтому полотенца приходилось менять. А я, чтобы сгладить неловкость ситуации, вел с шофером житейский разговор.

Специфический пес наш знает уже, что такое машина. Сколько мы уже ездили с ветеринаром. Но всякий раз Лондон ведет себя так, будто садится в машину впервые. А сидит в ней всю поездку с выражением жертвенности и глубокой скорби. Я, конечно же, стыдил его, приводил в пример Белку и Стрелку: «Вот, собачки летали в космос, а это, Лондон, поверь мне на слово, несколько дальше, нежели та ветклиника, в которую мы тебя везем». Думаете, он хоть сколько-то внял?

Лондону на даче понравилось сразу же. Мы даже не ожидали. Он же у нас страшный консерватор. Но сейчас он повзрослел, к тому же понял, что мы можем время от времени куда-то переезжать, перемещаться в пространстве. А здесь такие запахи! Разве может в городской квартире, какой бы прекрасной она ни была, пахнуть травой, лесом, сеном, подсохшим козьим пометом (от прежних хозяев остался сарай). Лондон видит, мы делали правильный выбор. Он, наверняка, от нас такого и не ожидал. Зверь наш, наверное, думает, что мы переехали навсегда.

В свое время Татьяна специально отучала его от чрезмерного консерватизма (пусть он будет хотя бы неоконсерватором!) Он же у нас как – есть у него маршрут, на улице ли, в парке, и все. Незначительные отступления от проторенного пути вызывают у него, по меньшей мере, подозрение, а то и панику. И вдруг новый дом, и тут вообще все другое, а Лондон только радуется, и никакой ностальгии по нашей квартире у лесопарка. Тут, конечно, его можно понять, в городе его выводят, а здесь он гуляет всегда. Вначале мы сделали одну ошибку, на ночь запирали его на веранде, решили, пусть его «место» будет там. Веранда отделена от нашей комнаты стеклом, и он из-за стекла смотрит на нас в таком недоумении – этого вынести мы не смогли, что еще за зоопарк такой?! Долой веранду! взяли Лондона в комнату. Он был так счастлив, мне же немножко стыдно перед ним, пусть, конечно, не злой умысел у меня, так, легкая несообразительность. Произошло воссоединение семьи, нет, лучше так: «в яркой, праздничной атмосфере состоялось воссоединение семьи».

Воздух, сад и, опять же, буйство совершено новых запахов… Днем я в саду, пишу ли, читаю за столом, Лондон блаженствует рядышком, определяет сам, когда ему надо встать, размяться, погулять по территории, поиграть с Мишкой, если Мишка, конечно, не возражает. Мишка, как правило, не возражал, но, бывало, впадал в занудство: «Лондон, я занят, не до тебя. Отстань». Лондон у нас деликатный, не настаивает, а Мишка больше из принципа, может, еще в пику мне, чтобы я не слишком-то умилялся, когда он играет с собакой.

По вечерам, в темноте, Лондон щелкает зубами, так громко у него получается. Раньше я думал, что «серый волк зубами щелк» это гипербола – Лондон хватает на лету жуков и прочих крылатых насекомых.

Хищник нас с удовольствием лакомился палой китайкой, хотя до этого склонности к вегетарианству за ним не замечалось. Чесался шкурой об яблони. Что ему еще удалось замечательного, незабываемого? Ну и, само собой, к забору никого не подпускал. Вдоль одной из сторон участка шла тропа. Если с тропы человек сойдет, чтобы подойти к забору, Лондон лает, ухает, как в бочку. Если человек просто идет по тропинке мимо забора, Лондон молча сопровождает его с нашей стороны забора, пока путник не уйдет за угол.

Перед началом дачного сезона мы консультировались у одной нашей знакомой, у нее, точнее, у ее родителей был в свое время сенбернар. Кстати, это Ирина, та, что в свое время пугала нас «шерстью в супе». И этот сенбернар на даче держал в постоянном в напряжении всю семью. Потому как любил копать. А что ему стоило прорыть лаз под забором. Надо же посмотреть, что там делается снаружи, на воле. Как же там без него? А мог и просто так, вполне бескорыстно, из любви к искусству, проложить траншею поперек всего огорода. Инсталляция у него получается такая. Ну, нравится ему, что поделаешь! После каждого случая такой трудовой или же творческой активности любимой собачки трое мужчин выходили с лопатами восстанавливать статус-кво. Но это было не навсегда, до нового приступа сенбернарьего вдохновения. Словом, мы были предупреждены и морально готовы к предстоящим мукам. Только Мишка занудствовал, он за Лондоном закапывать не будет, пусть «убирает за собой сам». Но Лондон, оказалось, и не собирался тратить свое драгоценное время, размениваться на какие-то там земляные работы. Он, де, выше, он для такой прозы жизни не создан. Приятный сюрприз, не так ли?

А вот с прогулками за забором у нас не задалось. С точки зрения местных форм жизни Лондон представлял собой какую-то совсем уже палеонтологическую фауну. От него разбегались в ужасе… Да и сам Лондон, при всей своей хваленой выдержке, был настолько возмущен самим фактом существования, скажем, коровы, и явно собирался принять свои меры. Не вызывать же Татьяну на дачу, чтобы она попыталась привить ему толерантное отношение к корове. Мы, кстати, Таню на выходные на дачу приглашали со своими – у нее две овчарки, сучки, но представить выход такой стаи в деревню! Таня, кажется, приглашение поняла как формальную нашу вежливость.

– Лондон! – увещевает нашу собачку Мишка, – Как же так, молочко любишь, а корову никак?! Где твоя логика?

Мы решили, что десяти приусадебных соток нашему чудовищу вполне хватит для активной и всесторонней жизни.

Норочка (она тогда еще была с нами) постоянно терялась в зарослях. Не то, чтобы терялась, просто как-то спокойнее, когда она в поле твоего зрения. Скажешь Лондону «ищи Норочку»! и он бежит, ищет. Возвращается довольный, с чувством выполненного долга несет ее к тебе за шкирку. Несет бережно. Норочка привыкла, не протестует. Я всегда удивлялся, при всей разнице их габаритов, при всей несопоставимости масс, Лондон, что в квартире, когда они носились друг за другом, что здесь, на природе, в пылу и азарте борьбы, ни разу не сделал ей больно, не наступил на хвост. Когда Лондон был совсем еще маленький, Норочка настолько обожала спать на нем, свернувшись калачиком, что даже не просилась в нашу кровать. А знаменитый «кошачий массаж» – я как человек, у которого никогда не было кошки, по наивности решил было, что Норочка делает это от любви… но Лондона она «массировала» с тем же урчанием и с той же страстью… А к большому Лондону она почему-то уже не приходила.

Сельская идиллия это хорошо, конечно, но нас предупреждали – у местных жителей есть привычка, может, даже традиция, травить собак друг у дружки. Лондон наш прошел полную подготовку по программе «нет догхантеру» (спасибо Тане, хватило у нее терпения), но бдительность все равно нужна. Слава богу, никто не покушался. Более пессимистичный вариант: кто-то мог что-то подбросить, но мы об этом ничего не знаем, потому что ученый Лондон не только устоял перед соблазном, но даже не посчитал соблазном… То есть такой вариант можно наоборот считать оптимистическим. Правда, Норочку-то никто не учил не подбирать с земли, а она жива. И ведь не скажешь, что Лондона учили зря, или же: «Как жаль, что этот с таким трудом освоенный нашей собачкой навык так и не удалось опробовать в деле». Но как бы то ни было, наша идиллия продолжалась.

Просыпаешься где-то около пяти, на термометре в этот час в августе ноль – дача на самом севере губернии, выгоняешь своих на лужайку. Мишка идет неохотно, ворча-бормоча что-то о семейном насилии, Лондон же радостно. Вскоре пес растормошит Мишку, и вот, они уже бегают друг за другом. Лондону очень хочется взять его за шкирку, как Норочку, но понимает, что капюшон и воротник его куртки не выдержат, останавливает себя.

У Мишки никаких намеков на ОРВИ, нет даже насморка. Кажется, мы его закалили.

Когда я первый раз пошел в нашу баньку, Лондон разволновался. Я же исчез за какой-то дверью, его с собой не взял. Аня еле-еле его от этой двери увела.

Выхожу, он несется ко мне через весь наш участок громадными скачками, уши развиваются. Вижу, как на его морде, подобно тому, как на сельском ли, городском пейзаже тень от облаков уступает вдруг свету, тревога сменяется восторгом и счастьем.

Когда я пошел мыться во второй раз, Лондон уже не нервничал. Он быстро все схватывал. В городе, когда впервые увидел меня в ванне, пришел в ужас, думал, наверное, что я провалился куда-то, одни плечи остались, но все понял тут же. Не понимал только этих моих извращенных вкусов – ему же в ванне не нравилось. Но был терпим к моим странностям, принимая меня таким, как есть. Опять же, несимметрия в наших отношениях: я все время его «улучшаю», чего-то с него постоянно требую.

Дети дачников стоят у забора, наблюдают. К детям наш монстр относился с пониманием, им он, в отличие от взрослых, у забора стоять разрешал. Один мальчик, громким шепотом остальным, преисполненный гордостью от того, что ему дано знание: «Его зовут Лондон»!

Однажды пришли двое мальчиков с блокнотом и ручкой. Чувствуется, им хочется спросить, но окликнуть меня они стесняются. Подхожу к забору: «Здравствуйте, дети». Они поняли мою иронию (ирония, кажется, получилась доброй), оценили стиль. «Скажите, пожалуйста», – один из них открывает блокнот (жаль, на нем не было очков, таких больших, несуразных, чтобы он был уж точно похож на какого-нибудь киношного «знайку») и начинает спрашивать: «Он вас слушается»? «Повадки»? «Что он любит»? «Сколько какает»? А мой ответ насчет еды, кажется, их разочаровал. Сухой корм, проза жизни, да? Но вряд ли они надеялись услышать, что Лондон добывает себе обед, охотясь на мамонта.

Дачу мы все же решили продать. Местный воздух, при всей его целебности, оказался слишком влажным для Ани. Нехорошо стало у нее с бронхами. После нашей дачной эпопеи ей и поставили, наконец-то, диагноз «астма». Получилось, что дача и обострила болезнь, и подвела к постановке правильного диагноза.

Мишка же, как только мы вернулись в город, снова начал болеть всем подряд. Не получилось у нас никакой закалки. А в деревне он не болел просто потому, что там у него не было контакта с вирусной средой. Так что детская наша мечта о даче (ни у моих родителей, ни у Аниных дачи ли, сада никогда не было) сбылась совсем ненадолго. Что ж сделаешь. Но вкус дачной жизни ощутили все ж таки.