Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

27. Лондон и маршал (о потерявшихся и брошенных)

Меня всегда интересовало, сможет ли Лондон найти дорогу домой самостоятельно. Когда Лондон был еще несмышленым, я опасался, не потерялся бы, сколько случаев было у знакомых, да и в книгах извечный сюжет: собака потерялась, ищет хозяина, дорогу к дому. В лесу он знал все маршруты и не возражал, если я предлагал освоить новые (отучили мы с Таней его от костного консерватизма, но чего нам это стоило!) А в городе отклонения от уже проторенного пути всегда вызывали его законное беспокойство. Видимо, в лесу ему было легче ориентироваться, нежели в городе. Так, когда мы только-только обживали микрорайон, он знал, дорога из леса домой идет мимо маршала. (Речь о памятнике.) Однажды я решил чуть изменить траекторию. Лондон разволновался. Непонятно даже, почему. Он же со мной. Неужели подумал, что я сейчас заведу его куда-то и брошу? (Как он мог помыслить такое? Как у него только язык повернулся?!) Или ему кажется, что я сам заблудился? А он так верил мне! Так верил в меня!

Но вот Лондон увидел своего маршала. Мы пришли к нему другой дорогой. Маршал был незыблем в своей бронзе, в бронзовой фуражке, в бронзовых детально воспроизведенных орденах. Лондон сразу же успокоился. Даже и не подумал извиниться за то, что усомнился во мне, заподозрил меня в географическом идиотизме – с больной головы на здоровую, да? И вообще, «кто бы говорил»?

Ясно было одно – Лондон дорогу от маршала до дома найдет.

Еще до появления у нас Лондона, наткнулись на объявление, написано от руки, а вот оно уже расклеено по всей округе: «Внимание! В нашем дворе (указан адрес) лежит потерявшийся сенбернар. Тоскует, страдает. Хозяева, приходите»! Мы обзвонили собачьи клубы. Нас обнадежили, сенбернаров немного, и они сумеют «определить владельца». Сами мы смотреть сенбернара не пошли, понимали, если увидим, возьмем себе, а ему нужен хозяин.

Потерявшаяся собака – ее мир рухнул, и в хаосе чужих запахов, ног, улиц надо найти, отыскать хозяина. А если собака брошена – брошенная собака не сознает, что ее бросили, от нее избавились, считает себя потерявшейся и продолжает поиск. Приняв чью-то ласку, положенный перед ней кусок, кое-как отогревшись во дворе ли, в подъезде, продолжает поиск, не зная, где и как искать. Так, однажды, когда Лондона еще не было (далеко еще было до Лондона и неизвестно было, будет ли Лондон вообще), Ане показалось, что у нас под дверью кто-то. Вроде бы, нет. Да, скорее всего, ей показалось. Открываю – на пороге колли. Тихий, скромный такой. «Ну, заходи». Дали ему воды, покормили. Свернулся калачиком в коридоре. Наутро повел его гулять. Не о такой собаке мечталось, но раз уж так сложилось… Погуляв со мной немного, он принялся искать след, видно было, что ничего не нашел, но надеется. Побежал неторопливой трусцой, на меня не оглянулся, не от того, что неблагодарен, просто целеустремлен. Ему надо найти своих. Он же не знает еще и не хочет знать, что не найдет.

Торговые ряды под открытым небом, возле прилавков крутится черного цвета молоденький мастино, очень тощий, все ребра торчат. Огромными ноздрями втягивает в себя запах мяса. Необъятных размеров продавщица замахнулась на него своим тесаком. Замахнулась с холуйской такой улыбочкой: ты мощный пес, зверь, но тебе нужна моя помощь, и потому я могу. Ты несчастен, унижен, и потому я могу. Мастино рявкнул на нее, не в полную силу, но хватило, чтобы осеклась безразмерная тетка, убрала мерзкую свою улыбочку. А тебе нехорошо от того, что ты не можешь, ну не можешь ты взять его к себе.

В Лондоне мы были уверены, его послушание в сочетании с его умом исключали, что он вдруг убежит, увлечется течной сукой, течным ли следом так, что забудет обо мне. Он знает, что бы он ни делал, с кем бы ни играл – всегда должен держать меня в поле зрения. Всю его жизнь, в общем-то, так и было. И даже не «в общем-то», а только так. Мы с Таней добились от него, он возвращался по первому моему окрику, даже если был увлечен игрой и возвращался с третьего-четвертого окрика из-под хвоста течной суки. «Все до случая», – Евгения Арнольдовна верна своему амплуа. А мы как раз и тренируемся, чтобы этого самого «случая» никогда не было. Напрягаю память: нет, ни разу после того, как мы начали его дрессировать, не было ситуации, чтобы он отвлекся от меня, выпустил меня из виду. А вдруг действительно, если вспомнить тогдашние слова Евгении Арнольдовны, со мной что-нибудь случится? (Не в смысле чего-то такого совсем уж летального, а так.) Что тогда? Праздная, вроде бы, мысль. Ночные страхи, о которых знаешь, что не всерьез – поутру уж точно знаешь, а Лондона как-то становится жалко.

Собачий приют собирает пожертвования на улице, тут же собаки, которых можно забрать. Ньюфаундленд, девочка, некрупная для ньюфаундленда. Очень печальная. Хозяева отдали ее в приют, потому что она стала старая. Хозяева считают, что поступили гуманно, цивилизовано, не выкинули ее на улицу, а приюту еще и денег дали. Собака лежит, морда на лапах, в ее умных, кротких глазах нет надежды. Понимает – ее отдали. Все, что было в ее жизни, все, что было ее жизнью – исчезло навсегда. Те, кого она любила, те, кому она так радостно, так счастливо верила, от нее отказались. Почему? Это выше ее понимания.

Однажды, когда мы еще жили в центре, сел в трамвай, там догиня – громадная, голубого окраса. В трамвае довольно много народу, но вокруг нее как-то просторно, на лапу ей явно не наступят. Кто-то предположил, что она потерялась. Собака без ошейника, но нет в глазах испуга и растерянности только что потерявшейся собаки и нет тоски собаки давно потерявшейся. Да и ее монументальные бока были более чем наглядным свидетельством – она точно не голодала. А вот уже моя остановка. Выхожу, догиня тоже выходит. Я на рынок. И догиня туда же. Я в мясной павильон, догиня тоже. Обходит прилавки, чувствуется, ее здесь знают. Она даже не просит, подают сами, ее морда как раз над прилавком. Не заискивает и не благодарит – принимает как должное. Не высокомерно, просто совершает ей положенное, может быть, даже считает это своей обязанностью. Съев свою норму, дальше по рядам не пошла, повернула на выход, ни на кого не глядя. Сдержанная, погруженная в себя.

Проследил за ней. На соседней улице догиня вошла во двор деревянного двухэтажного дома. Такая вот полудомашняя собака. Вернувшись, наверно, сказала своим: «Ездила по делам. На обратном пути зашла на рынок».

28. Наши праздники

Мы проснулись, я вывел его на прогулку, мы играем в парке, – ежедневные праздники Лондона в его цикличном, повторяющем себя времени, которое он сознавал неизменным и вечным. А праздники вне цикла? Повод мог быть какой угодно. Аня с Мишкой смеются «о чем-то своем», тут же приходит Лондон, ему надо соучаствовать. Мы обнимаемся с Аней, Лондон тут как тут. Он не пытается протиснуться между нами, не отвлекает на себя внимание – просто радуется, просто счастлив.

Стоит нам только пойти по квартире друг за другом, держась друг за друга, «трамвайчиком» – сразу же, у «состава» возникает еще один «вагон». Игра возникла спонтанно, а потом мы ее всегда повторяли специально для Лондона.

Мишка верил в Деда Мороза только однажды. Но верил искренне, по-настоящему. Так, что даже испугался (не узнал в «Дедушке» загримированную Евгению Арнольдовну), залез в свою кроватку, так надежнее. Приняв подарки, замахал ручками на Деда Мороза: «Уходи, уходи. А то, как-то страшно». Смысл примерно такой. (Он еще не говорит.) Но уже со следующего Нового года и по сей день Мишка ни в какого Деда Мороза не верит. (А во что вообще верит это поколение?!) Но мы с Аней, тем не менее, добросовестно наряжаемся. Только, получается, что наше костюмированное действо теперь было главным образом для Лондона. Конечно же, он у нас не только зритель, но и участник – грань между сценой и зрительным залом условна. Лондон в нашем сценарии, как легко догадаться, олень, на котором мы и приехали. Только олень ведет себя так, будто не вез нас долгой, трудной дорогой с Северного полюса, а не видел «Деда Мороза и внучку его, Снегурочку» целую вечность, целую геологическую эпоху, может быть, с великого оледенения и соскучился страшно. И Мишка здесь считает себя в полном праве на вердикт: «Не верю». Далее от Лондона как от участника действа требовалось уже только высокохудожественно лежать. И здесь он настолько вживается в роль…

Постановка наша рассчитана на зрителя с несколько разными вкусами: Мишка радуется нашим словесным экспромтам (язвит, конечно же), Евгения Арнольдовна берет на себя роль такого консервативного театрального критика в стиле «Не тот нынче театр! Совсем не тот!», но требует новизны, новаторства, эксперимента и чтобы прошлогодние шутки не повторялись (сама бы попробовала!), а Лондон получает глубокое, можно сказать, глубочайшее эстетическое наслаждение, обнюхивая наши вывернутые наизнанку дубленки. Если б от него зависела судьба Оскара «за лучшие костюмы»…

С появлением зверя мы перестали устанавливать елку. Елку мы любили всегда, все годы, выбирали на Новогоднем базаре самую густую, самую пушистую. Один раз нам даже досталась елка со старым птичьим гнездом, в самой глубине, у ствола. В другой раз была елка, что не просто простояла до марта, но еще и пустила корни в ведро с песком (когда стали ее разбирать, увидели). Интересно, можно было бы ее оставить до следующего Нового года? А как мы ее наряжали! У нас были старые елочные игрушки от родителей, пятидесятых годов: тут и всевозможные фигурки дедов морозов, и птички, и литературные персонажи, как-то Чиполлино, Карабас-Барабас, да мало ли… Серебряный спутник и золотистая кукуруза тоже были (очевидно, с тех самых времен!), только игрушки с идеологической символикой мы не вывешивали, оставили их, скажем так, в спецхране. Много было и современных игрушек – шары и сосульки, небьющиеся уже. Когда появились голландские эксклюзивные игрушки, мы ездили с Аней по магазинам, выбирали. Словом, елки у нас получались интересные, можно было составлять из игрушек целые сценки на ветках, а под елкой деревенька из фахверковых домиков и кирха, щедро обсыпанная серебряными блестками тоже есть. Теперь же все это остается в прошлом. Мы просто не знали, как Лондон отреагирует на дерево в доме, вдруг повалит. У Мишки здесь была своя логика: сенбернар любит снег, значит, любит и елку, заснеженную елку – все сошлось. «Просто добавьте на елку еще «дождя» и «снега». Евгения Арнольдовна (больше из духа противоречия) доказывала, что сенбернар любит снег в Альпах, а на горных вершинах снег «вполне себе обходится без деревьев». Вот именно, что на вершинах, сомневается Аня. Но на пути к вершине альпийский лес… Я же подумал, что любовь Лондона к елке, заснеженной или же нет, вполне может выразиться в желании елку немного погрызть, насладиться вкусом и ароматом. В общем, решили мы не рисковать. Сошлись на том, что елка должна попасть в тот дом, где ее хотя бы не съедят. «Малыш, – говорю я Мишке от имени Лондона, пародируя Карлсона, – Малыш, я же лучше елки». И, пародируя Лондона, заглядываю Мишке в глаза.

Один владелец сенбернара как-то раз сказал:

– Сенбернар для того, чтобы была отдушина.

– Вы имеете ввиду?..

– Да, да, от семьи. Но такая, что пользуясь ей, ты в семье – не выходя наружу.

Для меня же Лондон не «для»… А, если он и был отдушиной, то от жизни. От того недоброго, бездарного, самодовольного, что в ней было. От сгущающегося бреда, в который с наслаждением сползает моя страна.

Сядешь так в кресло, он сядет рядом. Обнимешь его за плечи, он прижмется к тебе… У меня на столе такое фото, Аня ухватила момент: я обнял его за шею, прижался щекой к его голове. В его взгляде, во всем нем нежность и сколько-то грусти, почему-то получилось так, и он немного стесняется, знает, что его снимают.

Вскоре, ему надоест сидеть, и он уляжется на пол. Тут можно не нагибаться в кресле, просто опустить руку и гладить-гладить громадную голову или же большое его бархатное ухо, или меховой воротник его необъятной шеи, а можно еще водить пальцем по ложбинке, идущей через весь его лоб, к носу. Он закрывает глаза, урчит, издает еще какие-то звуки, «междометия» счастья.

29. Старение

Поначалу все было незаметно для нас. Но вот он уже замедляет ход. Вот мы все реже и реже рыскаем с ним по лесу. Вот уже гуляем только лишь в лесопарке.

Миновал еще год, и нет для нас уже и лесопарка. Обойдет Лондон пару раз вокруг дома и ляжет у детской горки. У той самой, которую он когда-то тащил на себе, рванувшись радостно к Анне.

Воспринимал как данность? Видимо, да. Ни удивления, ни ропота. С самого детства ему было тяжело – тяжело быть живым, тяжело быть сенбернаром. И старость, с его точки зрения, наверное, еще одна тяжесть в этом ряду, не более.

Движения его замедлились, он похож теперь на большую задумчивую панду.

К Лондону бросился обожавший его молоденький лабрадор. Переполняемый чувствами, налетел всей грудью с разбегу. Лондон осел на задние лапы, можно сказать, упал. Это выражение горечи у Лондона – понял, что сила ушла, понял, что старость? Это его чувство, не кругового, цикличного, но уходящего, иссякающего, необратимого времени? Впервые, да? А лабрадор ничего не понял, полетел себе дальше, ища того, кто разделит с ним радость, это счастие быть…

Лондону было почти что десять с половиной. Долгая жизнь для огромной собаки. По нынешним временам, редкий возраст для сенбернара. Таня нам говорила: «Надо готовить себя заранее». Наверное, надо. Но как тут, если хочешь, чтоб Лондон жил бы себе и жил, был бы себе и был. Пусть вот так, как сейчас, по шажку, потихоньку… Мы давали ему таблетки, витаминные комплексы. Но это, конечно же так, плацебо. Причем, не для него – для нас.

То, что было всегда ему интересно на улице, в парке, мало-помалу перестало существовать для него. Только к нам его внимание не ослабло. Казалось даже, что он еще чутче стал понимать нас, может быть, потому, что дольше теперь удерживает свое внимание. Он внимательнее отслеживает наши реакции, тоньше чувствует настроение… да и не в этом дело даже, мы чувствуем, что его душевный мир не застыл, все еще становится глубже, сложнее, продолжает себя…

Не может скакать Лондон вокруг нас, принимать участие, когда у нас радость, что же, лежит себе, стучит хвостом по полу, радуется нашей радости.

Уже все труднее дается ему наша лестница на второй этаж. Он теперь стоит перед ней с минуту, затем уже несколько минут – собирается с духом перед восхождением. Как все-таки плоски все рассуждения о «красивой», «роскошной», «респектабельной» старости.

Аня с Мишкой уезжали в Питер, дней на десять. Вернулись. Думали, он не встанет навстречу. «Лежи, лежи, чего уж»! Но не встать он не мог. Тыкался носом, ходил за ними по комнатам сколько смог. Они дома. Знал, конечно, что они вернутся. Знал – мы всегда возвращаемся. Вот и сейчас. Его мир устроен правильно. Разумно, счастливо, правильно. Они дома. Его мир восстановлен в счастливой целостности.

На одной из прогулок услышал, как мама радостно мальчику:

– Смотри! Смотри! Сенбернар!

Мальчик капризно, возмущенно, даже с негодованием, будто ему в магазине нахваливают бракованную вещь:

– Да что это за сенбернар! Еле ноги передвигает!

И мама с ним согласилась: – Действительно, да.

Разрешили ему заходить на кухню, раньше он лежал на пороге и ждал нас, теперь он и там с нами. Не просил ничего съестного, не обнюхивал продукты, и мы от него ничего не прятали, не перекладывали – ему только нужно было быть с нами.

Мы попробовали перевести его на специальный корм для пожилых собак. Но он не стал. Привык к своему. Что тут поделаешь? Да и вряд ли помог бы корм. Опять плацебо и опять для нас, для успокоения собственной совести. Да и ест он теперь меньше. Намного меньше. И угостить его ничем нельзя – только желудок ему испортишь.

Он лежит под моим столом, лапа закинута на мое колено, сопит во сне… как всегда, как вначале, собственно, с этого его жизнь и начиналась. Я знаю это его сопение – так у него получается лишь, когда он счастлив.

Лондон выходил на балкон, что смотрит на лесопарк, выставлял нос в раскрытое окно и дышал. Дышал. Пока не уставал стоять.

30. Уход

Мы сначала не поняли. Не поняли, что происходит. Лондон заскулил, там, на своем месте, в коридоре. Какая-то новая интонация у него. Он никогда не скулил так! А мы на кухне. Лондон вползает к нам. Не может встать?! Не может. Ползет за помощью. Я пытаюсь помочь. Удается его посадить. Передние лапы держат, а задние уже мертвые. Снова валится на пол. Я надеваю на него ездовую шлейку, чтобы можно было его поднимать. На ней и тащу его до «места», он помогает, подгребает передними лапами.

Звоню нашему ветеринару, тот продиктовал, что колоть и какие давать таблетки.

На следующее утро Лондон встал. И поел из своей миски. Неужели обошлось?! Чудо, да? Мы с ним даже немного погуляли. Как погуляли? Вышел он, сделал свои дела, полежал возле горки и обратно. По лестнице поднялся, мне показалось, даже несколько легче, чем у него получалось в последнее время. Значит, все же, надежда?

К вечеру снова слег. И передние лапы ослабли, висят как тряпочки. Лондон спокоен, он много болел и по опыту знает: будет плохо и больно, но я спасу. Все пройдет.

Я пытаюсь.

Продолжаем таблетки, инъекции, но чуда не повторилось (его и не было!), Лондон не встал. А ночью у него начались кишечные кровотечения. Весь коридор был в крови.

И боли. Лондон кричал. За всю свою жизнь он не кричал, не вскрикнул ни разу. Боли были страшные. Кровотечение – плата за те лекарства, которые хоть сколько-то помогли его лапам.

Ветеринар теперь работает у кого-то в ветклинике и по вызовам больше не ездит. Сказал, какие давать лекарства. Колю Лондону кровоостанавливающие и обезболивающие. Кровь постепенно удалось остановить, а обезболивающие не очень-то помогали.

Лондон плакал. Громко. Не переставая. Я поставил кресло перед ним в коридоре. Его надо гладить, тогда он затихает. Если встану и отойду, он опять начинает. Так и сидел над ним. И ночью спал тут же… все это время. Ему же надо сознавать, чувствовать меня. Когда я засыпаю, он кладет голову мне на ноги и засыпает тоже, точнее, впадает в полузабытье.

Нашли хорошего врача. Совсем молоденькая девочка. Очень старалась. У них круглосуточная помощь, приезжала по ночам – Лондону становилось хуже ночами. Не просто поставила капельницу, а оставила нам штатив и зафиксировала иголку у него в вене. Теперь мы можем сами менять ему бутылочки. Лондон круглосуточно на капельницах – на лекарственных и на глюкозе, на питательных растворах. Есть сам он больше уже не мог.

Девочка звонила нам утром и вечером, узнавала, что и как у Лондона.

Пришли соседи, вежливо, как бы даже сочувствуя и, вроде как, извиняясь… но их интересовали сроки. То есть «сколько им еще терпеть»? Что им сказать… «Ну, вы определитесь хотя бы за неделю»? Соседи хотели конкретики. И начали торг о сроках. «А если недели не хватит, может вам его куда-то отдать»? Их, наверное, можно понять. А так… они точно знают, что когда придет их срок, все будет у них пристойно и безболезненно?

Надо ехать в клинику. Конечно же, в ту, где работает наш ветеринар. Но как? Своей машины у нас нет. Я звоню ветеринару, а он, лечивший, наблюдавший Лондона всю его жизнь, возивший его и на рентген и на консультации, отказал. «Почему это я должен возить чью-то собаку»? А я считал, что мы дружим. Когда ему было плохо (кризис среднего возраста и то, что вкупе с ним), он приходил к нам, я сидел с ним, успокаивал, занимался психотерапией, по сути. Да и независимо от «психотерапии», мне было с ним интересно. А он с таким удовольствием выговорил эту свою «чью-то собаку».

А как теперь найти машину? В обычное такси Лондона, в нынешнем его состоянии, не уложишь. Нужно авто «универсал». В фирмах, где заказываешь такси, таких машин почему-то не оказалось, да и мне одному Лондона на руках не вынести.

Наняли Евгения, он, в свое время, организовывал наш квартирный переезд, к нему обращались, когда нужно было починить что-нибудь в доме… Евгений пытался договориться с одним своим знакомым насчет машины, тот согласился, правда, заломил слишком большую, явно несправедливую цену, Евгений был возмущен его жадностью, но нам сейчас не до экономии и не до справедливости. Но в последний момент этот человек отказался везти даже за такие деньги. Наконец, одна фирма нашла такси нужной нам конструкции. Мы с Евгением вынесли Лондона на одеяле. Как он исхудал! Ездовая шлейка, что всегда была ему впритык, теперь болталась на нем, будто предназначенная для какой-то совсем другой собаки.

В дороге Лондон потерял сознание. Неужели все? Так вот как это бывает?!

Он все же пришел в себя.

Когда в клинике мы поставили Лондона на ноги… я не понял, что произошло, что это было. Уже после, когда забирали его домой, главврач объяснил – была клиническая смерть. А так, Лондон ничем не болеет, сказал этот же врач. Это просто старость. Лечить можно болезнь, но не старость, не смерть. На всякий случай дал нам адрес больницы, где можно сделать ему УЗИ, чтобы исключить онкологию.

На следующий день Лондон перестал мочиться. Приехала девочка, поставила ему катетер. Теперь из катетера сливаем, собираем в бутылочку.

Наш ветеринар всю жизнь работал на себя, у него лицензия на скорую ветпомощь. И вот, бросив все, устроился работать на кого-то, вторым номером, если вообще не на подхвате. В клинике он помогал спасать Лондона, мне было не до него, конечно. Показалось только, что за этот год, что мы с ним не виделись, он постарел, как-то высох. И, чувствовалось, что высох еще и душой. Стал усталым и равнодушным. Осталась одна оболочка?

Когда он мне отказал, первая мысль: может, я его чем-то обидел и сам не заметил? Оказалось, что нет. Просто оболочка показала свой норов. Но чтобы настолько он стал другим? Или, наоборот? Стал собой. Вот так, растеряв много чего хорошего, доброго своего – стал собой?! По тому, с каким удовольствием он выговорил мне свой отказ привести Лондона в клинику, чувствовалось, что ему нравится быть собой, ему нравится быть оболочкой? На нас с Лондоном оболочка показала, опробовала свои зубки – не бог весть что, конечно, но ей, оболочке, приятно. И риска вообще никакого. А ведь он любил Лондона и дружил со мной. И что должно было с ним случиться, какие пережил он метаморфозы, чтобы забыть все это напрочь, отменить вообще, находить удовольствие в этой отмене?.. Он «вел» Лондона всю его жизнь, и вдруг так? Почему? Вряд ли с ним что-то «случилось», как восклицал я только что. Это было бы слишком просто. С ним не случилось ничего вообще за его жизнь. Приговор такой его жизни? Диагноз? Он всего лишь устал от жизни. Как он сам любил говорить, когда рассказывал про кого-нибудь, не справившегося с собственной жизнью, «кончилось топливо». Допустим, кончилось. Но зачем же он высвободился в худшее в себе? В то худшее, которого, вроде бы, и не было раньше в нем. Ему хорошо? Во всяком случае, спокойно. Это чувствуется, он достиг покоя. А его равнодушие и мелкая мстительность не мешают такому покою… Все эти мысли пришли после, позже… когда я сумел уже думать о нем и о своей на него обиде… когда появились силы на обиду.

Да, мы выкрутились, нашли машину. Но потеряли на этом два часа. Если б ветеринар привез его сразу, может быть, до клинической смерти и не дошло.

Снова позвал Евгения, чтобы везти Лондона на УЗИ. Действительно, надо исключить онкологию. Евгений и сам уже чуть не плачет. По итогам обследования онкологию исключили. Мне (я поражался потом собственной наивности) полегчало.

Отличная клиника, дали много полезных советов, прописали новые лекарства, но… Они не сказали мне правды! А у нас не было опыта. Мы все надеялись. Думали, верили, что сумеем Лондона вылечить, и он проживет еще хоть сколько-то.

В итоге, две недели только лишь мучили его. Удержав за отведенным ему сроком, обрекли на страдание. На страдание бессмысленное и непосильное для него. И никто из врачей не сказал. Видимо, это противоречило бы их коммерческим интересам.

Правду сказала нам только девочка. Но она, как начинающий ветеринар, поняла ее не сразу.

Девочка только-только закончила институт. С сокурсницей они приехали из другого города, гораздо более провинциального, чем наш. Снимают квартиру на двоих, посменно вкалывают в круглосуточной ветпомощи. Надеюсь, что сейчас у нее уже все хорошо.

Лондон теперь не просто плачет, он раскачивается своей головой из стороны в сторону, часами, сутками, с короткими перерывами на подобие сна. (Я даю ему снотворное.) Отходить от него нельзя – он начинает плакать громко. А если чувствует меня, то плачет тихо, только лишь всхлипывает, продолжая раскачиваться в том же темпе, без остановки.

Клиническая смерть повредила мозг. Нам объяснили: так часто бывает.

Лондон раскачивается, голова – единственное, что сохранило подвижность, все остальное уже парализовано. Раскачиваясь влево, вправо, он делает выпады пастью, будто пытается отогнать какого-то врага. Виделось ли ему что-то, или это он пытается хоть как-то противостоять тому безликому, анонимному и недоступному его пониманию, что сейчас давит, мучает и убивает его?

Но и в этом своем искаженном, спутанном сознании он как-то чувствовал, узнавал нас. Он ни разу не сделал выпада ни на меня, ни на Аню, когда мы касались его, делали уколы, собирали мочу в бутылочку, проверяли катетер капельницы.

Ему стало легче вдруг. Взгляд его снова стал ясным. Мы поняли, что это значит. И он понял. В его глазах читалось – он понимает, что уходит.

Я побежал в магазин, купил банку собачьих консервов; кролик, тунец, еще что-то… Впервые за эти две недели он мог есть, глотать. Он понимал, что его кормят напоследок.

Он устал. Устал так, как не должно уставать живое. Он смотрел на нас… Я не хочу фантазировать, накручивать лишнего. Незачем. И было бы неуважением к нему, к его памяти… Он сознавал, что я, Аня, Мишка сейчас с ним, здесь… что мы есть, будем, продолжимся. И это давало ему сейчас покой, подобие покоя.

А потом он перегрыз трубку катетера на передней лапе, что вставлен в уставшую от иголок вену.