Текст книги "Мой сенбернар Лондон"

18. Лондон с Мишкой

Лондон считал себя старше Мишки. Опекал. Покровительствовал. Если на нас он смотрел с любовью, восторгом, нежностью во множестве оттенков, полутонов сих замечательных чувств, то во взгляде на Мишку была еще и снисходительность. Во всех играх с Мишкой, он ему, как и Норочке, ни разу «не наступил на хвост». Те команды, что пытался ему отдавать наш ребенок, Лондон, конечно же, не выполнял, но при этом Мишку не игнорировал, вел себя не только покровительственно по отношению к нему, но и уважительно. Был я однажды свидетелем: девочка ведет датского дога, тот заинтересовался чем-то там в кустах и повернул туда. Он не вырывал поводок, вообще не прикладывал каких-то дополнительных усилий. Просто девочка не смогла удержать в руках. Дог вел себя так, будто девочки вообще не существовало.

Окна нашей новой квартиры, как я уже говорил (и чему не забывал радоваться), выходили на лесопарк. Мишка потом уже нам признался, что поначалу боялся лесопарка. Он представлялся ему глухим, непролазным, сказочным. И речь у него здесь о страшной сказке. Как он сказал нам уже много позже, он специально оставлял дверь в свою комнату на ночь открытой, чтобы Лондон мог прибежать и спасти. В Бабу Ягу, Кащея и прочих антропоморфных персонажей Мишка наш как здравомыслящий ребенок, конечно же, не верил, но из лесопарка кто-то вполне мог вылезти, особенно, если ночью. Например, волки или же динозавр. Но Мишка знал, что Лондон спасет его от динозавра. Я, наверно, был бы польщен, если б сын настолько идеализировал меня, что видел во мне потенциального защитника от динозавра. Но ребенок уже вполне рационально оценивал мои физические возможности.

Мишка под вечер заснул в нашей спальне. Не помню уже причину. Набегался, переутомился, скорее всего, что так. Проспал до того времени, когда ему уже пора в свою кроватку, на ночь. Но мы не смогли разбудить его, так, чтобы полностью, и я повел его полусонного в детскую. Лондон так за него испугался! Я никогда еще не видел у него такого тревожного выражения (тут надо говорить о «выражении лица»). Пока я вел Мишку, он заглядывал ему в глаза, всё тыкался носом, пытаясь разбудить, вернуть к жизни. Да, он решил, что есть угроза для Мишкиной жизни! Это Мишкино состояние, казалось, причиняет Лондону физическую боль. Если свое страдание, он, мы знаем, может терпеть, и терпеть долго, то здесь он выдержать не мог.

Это что, от инстинкта опеки, заботы? Да какой тут инстинкт?! Тут любовь и забота. Мы еще долго успокаивали Лондона. Объясняли ему, что с Мишкой все в полном порядке, вот он у себя в кроватке, спит себе, мирно, как обычно, видишь, да? Лондон видел. Но еще какое-то время все ходил к нему, проверял. Ему мало моих успокоительных слов и собственных впечатлений, ему были нужны гарантии.

Мишка был единственным, кому Лондон разрешал на себе кататься. Меня он, стоило мне на него не то что сесть, просто на нем повиснуть, когда мы, к примеру, поднимались в лесу по склону (ему же полезны тренировки), тащить на себе отказывался. Хотя, вполне мог и без особого труда. Останавливался сразу, наверное, считал, что тренировка и мне не помешает. Знал, что я поднимусь в эту горку и сам. Он верил в меня. Умничал, в общем. Там, где просто надо выполнять команды, он, видите ли, решал сам. Мы, конечно, были довольны, что он у нас не собака-робот, с ним таким интереснее, безусловно, но в гору мне в результате всегда приходилось подниматься пешком. Мишке же он разрешал садиться себе на плечи и некоторое время, пока не надоест, вез. Но, к слову, Мишка и не злоупотреблял. Знал, что Лондон не игрушка, и понимал его превосходство там, где оно могло так ли, иначе быть. А там, где его не было и быть не могло – была просто любовь Мишки к собаке и забота о… там, где возможна его забота. (Это когда уже Мишка подрос.) Евгения Арнольдовна говорила, что Мишка у нас заботится о своем брате по разуму. Вопрос только, добавляла едкая наша Евгения Арнольдовна, это комплимент кому из них именно?

Мы распекали Мишку. Продвинутый наш ребенок слишком буквально понял строчку Бродского «не выходи из комнаты, не совершай ошибку», принял ее даже не просто как руководство к действию, а как некую свою стратегию в протяженности жизни, то есть отказался идти со мной в лесопарк, выгуливать Лондона. Мы с Аней на ребеночка не кричали. Но выговаривали ему весьма интенсивно: прогулка это здоровье, а ты у нас и так полудохлый… И Лондон вдруг присоединился к нам – начал не облаивать Мишку, а, если так можно выразиться, вылаивать ему наши упреки. Кажется, будто он переводил на свой собачий язык наши претензии. Только у него получалось куда как более драматично. А его морда как раз на уровне Мишкиного лица. Продолжая свою воспитательную работу, Лондон загнал Мишку в угол. Тут мне пришлось животное успокаивать, выводить его из состояния педагогического ража. Он, конечно же, не понимал сути проблемы, видел только, что Мишка нас огорчил, а это, с его точки зрения, возмутительно и недопустимо. Трудно вообще-то с ним не согласиться здесь.

Отныне мы воспитываем Мишку исключительно ровным и тихим голосом. Аня смеялась:

– Как англичане какие-то.

– Да, – отвечаю, – теперь из-за Лондона приходится делать вид, что, общаясь с Мишкой, не испытываешь ничего, кроме счастья.

Время от времени в лесопарке на нас бросался один очень злобный, истеричный ризеншнауцер. Лондон отвечал ему грозно, но односложно: «Отстань, дурак! Не до тебя». Но однажды этот наш враг выпрыгнул из кустов прямо на Мишку. Конечно же, Мишка был ему безразличен, просто получилось так, что ребенок наш оказался между Лондоном и этим бешеным ризеном. И вот тут Лондон бросился на глупого пса всерьез. Я сработал на каком-то своем, как потом язвила Евгения Арнольдовна, гуманистическом инстинкте, перехватил своего монстра. (Евгения Арнольдовна считала, что не стоило.) Ризен остался жив, отбежав на безопасное расстояние, долго еще выходил из себя, как только не подавился собственной злостью? Хозяин ризена был невозмутим и непроницаем. Пытался ему объяснить, что его собака могла напугать ребенка – бесполезно. Бывают же люди, которые как-то вот, по своей физиологии, неспособны понять, что причиняют кому-то неудобства. «Злой сенбернар почему-то напал на моего пса», – вот примерно что он понял. Сказал мне, еле сдерживаясь: «Следить за своей собакой надо». Может быть, просто воображения не хватает у таких, не знаю. Ребенок наш, кстати, не испугался. Действительно, невозмутимый он у нас.

Когда Мишке пришла пора в школу, мы с Лондоном часто провожали его (школа здесь же, в микрорайоне, от дома минут десять ходьбы). В первый раз это было незабываемо. Дошли до ограды школьного двора, теперь Мишка пойдет один. Лондон с такой тоской смотрит в его удаляющуюся спину. «Почему так»? «Зачем это»? «А вдруг не вернется»? И это несмотря на то, что он понимал, как мне кажется, что мы не просто пошли все трое гулять (вместе ушли, вместе и вернемся), но провожаем Мишку куда-то. Но одно дело понимать, и совсем другое, когда Мишка действительно на твоих глазах уходит. «Мишенька, это он проводил тебя в жизнь», – иронизировала потом Евгения Арнольдовна. Но Лондон как раз ни в какую «жизнь» отпускать Мишку и не хотел. Он, всегда терпеливо переносивший болезни, болячки свои и страдания, сейчас засомневался. «А правильно ли это»? «Может что-то в этом мире не так»? И, опять же: «А он вернется»? По моей реакции понял – вернется. Но все равно еще грустил какое-то время. Во второй раз Лондон уже спокоен: «Раз надо, значит надо» – эта формула всегда объясняла ему практически все. И отныне он смотрит, как удаляется, исчезает за школьной дверью Мишка, лишь с легкой грустью. Пока Мишка в школе, Лондон заходит в его комнату, проверяет, все ли в порядке… к тому же здесь столько запахов Мишки. Ребенок наш, если потом находил рыжий волос или же след от слюны, возмущался, но, тем не менее, уходя на учебу, дверь в свою комнатку не закрывал.

Школьных друзей Мишки (когда ребеночек наш уже подрос) Лондон не жаловал. Привести кого-то из них в дом… стало ясно, что лучше не надо. А это он еще понимал, что пришли дети – не взрослые, и бросаться на них ни к чему, но пусть все же уйдут подобру-поздорову. Мы задумались: когда придет время подружек, это будет как тест – если вошла в дом с Лондоном, значит ее чувства к нашему Мишке серьезные. И, главное, бескорыстные, потому что ясно, если есть Лондон, Мишкина девушка не может рассчитывать на «проживание на нашей жилплощади». Здесь мы ловим себя на том, что считаем как само собой разумеющееся, что Лондон с нами будет всегда.

А девочка и в самом деле пришла. Одноклассница. (Мишка к тому времени, кажется, был уже в седьмом классе.) Лондон, тогда совсем уже старенький, встал со своего места (он тогда уже не без труда вставал), взгляд, которым он смерил девочку… м-да. В общем, Лондон весьма напоминал сурового отца, вдруг увидевшего своего недоросля с какой-то… Мишка потом говорил, что у него возникли примерно такие же ассоциации, так и хотелось под этим взглядом, хихикнув смущенно, сказать: «Вот, познакомься, это Анжела». Но Лондон, все же, не прав. Анжела хорошая девочка, из приличной семьи и учится лучше Мишки.

В школе, не помню точно, в пятом ли он был классе или чуть старше, учительница предложила Мишке подготовить «презентацию домашнего любимца». Мишка не стал. Не захотел выставлять свой мир под досужие взгляды. И школьным своим друзьям про Лондона много не рассказывал. Не собирался поднимать свой рейтинг в их глазах при помощи Лондона. Да и сам этот «рейтинг» его не слишком интересовал. В этом же возрасте Мишка попросил пакет и пару перчаток. Оказалось, он хочет убрать мусор, что раскидан вдоль тропинки, по которой он ходит в школу. И он совсем не стесняется, если его одноклассники застанут его за этим занятием. Я бы по советскому своему воспитанию еще как застеснялся.

Настало время, Мишка получил освобождение от армии по своей астме. Пришел в военкомат (в сдавшийся без боя военкомат) за военным билетом, офицер попросил Мишку помочь разгрузить с машины какие-то винтовки ли, автоматы в чехлах. Сказал вполне добродушно: «Это твоя единственная возможность подержать оружие в руках». На что наш ребенок, по-доброму, очень спокойно ответил в том духе, что он против любого оружия и не возьмет в руки, даже если оно в чехле или вообще разобрано. И тут мы вспомнили нашего Лондона… как он отнимал у маленького Мишки ружье. Не это ли положило начало? А мы как родители упустили – и вот, пожалуйста, сын стал пацифистом. Хотя литераторша в школе сколько раз им объясняла, что Лев Толстой со своим «непротивлением» не прав, и у них, детишек, должны быть совсем другие идеалы, и про «добро с кулаками» им все рассказала, и про «скрепы».

Нанес ли пес нашему Мишке детскую травму, что, по совместительству, оказалась первым таким призывом к ненасилию? «Ничего себе призыв! Тоже мне «ненасилие»! – возмутился Мишка, – От такого, с позволения, «призыва» я вообще мог заикой остаться. Кстати! А с заиканием в армию ведь тоже не берут»?

Сейчас же Мишка считает, что мы завели Лондона слишком рано. Он был еще маленький, не мог взять от общения с такой собакой то, что мы с Аней взяли. И первые годы Лондона прошли как-то так, по касательной. Жаль.

Аня ему отвечает в том духе, что, да, он в чем-то прав, но если бы мы завели Лондона позже, это был бы уже не Лондон. Мишка соглашается, говорит, если б мы завели его, Мишку, позже или же раньше, то был бы уже не он, не Мишка, а кто-то… даже, если б его хоть десять раз назвали Мишкой. «А вдруг этот «кто-то» был бы лучше тебя, – задумываюсь я. – Тем более, что это настолько не мудрено». Мишка счастлив, Аня же, понимает, конечно, этот наш юмор, но все равно протестует.

Нельзя, разумеется, нельзя сказать, что маленький Мишка тянулся за Лондоном, брал пример – это было б ходульно, сентиментально. Но то, что с самого детства он видел такой вот образчик незамутненных, ничем не разбавленных любви, верности, честности… остановимся на том, что в любом случае это нашему ребенку не помешало.

19. Лондон и другие псы

Территорию двора и вокруг дома он считал своей, поэтому все незнакомые ему кобели изгонялись. Хотел было написать «безжалостно изгонялись», но нет. Он никогда не кусал собак, даже если возможность была, только пугал.

В том пространстве, которое, по его мнению, было общим, все обстояло проще – Лондон вполне мог подружиться с взрослым кобелем, если у того не было агрессии.

В детстве первое его знакомство с собратьями получились не слишком приятным. Сунулся Лондон по простоте душевной к одной престарелой болонке, так та, со всей своей старушечьей сварливостью, что есть сил, тяпнула за нос. (Долго держался шрам. Думали даже, что останется навсегда.) А Лондон стоит на разъезжающихся лапах и недоумевает.

Часто бывало, гуляешь с ним в парке, вдруг прибегает какой-нибудь кобелек и начинает над ним, трех-четырех месячным, ничего не понимающим, как бы это поделикатнее назвать, доминировать. Я отгоняю, кобелек разочарованный исчезает в кустах. (Некоторые хозяева даже обижались. «А чего тут такого-то?») Но каких-то особых драм не было. Один раз встретили такого альфа-самца, когда Лондон уже стал огромным, тот от страха на землю лег и морду к земле прижал, Лондон несколько недоуменно обнюхал перетрусившую собачку, а тот, узнав вдруг в Лондоне того самого щеночка, вскочил и, от большого ума, попытался «доминировать», так сказать, по старой памяти, может на этот раз получится. Только Лондон теперь уже кое-что понимает. Хорошо, что я успел отреагировать, и черный лабрадор остался цел. (Перепуган, но цел.) А про Лондона мы теперь говорим, что он у нас рыжей молнии подобен. «Всегда найдете повод поиздеваться над собачкой», – резонерствует Евгения Арнольдовна.

Наша знакомая, Ирина, та самая, у которой был столь вдохновенно копавший сенбернар, рассказывала: их пес в детстве натерпелся от соседских собак такого, что, когда вырос, не успокоился, пока их всех не передушил. Не исключаю, конечно, что этот ее рассказ содержит некоторые драматические преувеличения, но ясно, что детство пса было омрачено. У нас же все складывалось довольно-таки жизнеутверждающе: я надежно защищал ребенка-Лондона. Удивился сам, что так быстро научился не бояться собак. Один только раз ему, уже полугодовалому, вцепился в горло боксер, но он был уже старенький, без зубов, практически. Приревновал Лондона к сучке. (В таком-то возрасте, с седой совершенно мордой!) А Лондон, кстати, ни о чем таком и не помышлявший, в этот момент, по закону подлости, как раз оказался в наморднике (мы тогда только-только начали с ним осваивать намордник) и не сумел дать сдачи, только грудью толкнул. Боксеру, в общем-то, хватило. Лондон еще толкнул деликатно, как Таня наша сказала, из уважения к возрасту. Потом, при встрече, Лондон опасался этого пса, что, конечно же, мне не нравилось, но опасался так, немного, «несколько», можно сказать. Потрясением, травмой это явно не было.

Уже став взрослым, войдя в силу, он не любил выяснять отношения, бороться за иерархию, опять же, легко сходился с кобелями, конечно, если те не боролись и не выясняли. Принцип мирного сосуществования, в общем (Тем, с кем он дружил, Лондон в каких-то обстоятельствах вполне мог уступить. Великодушный он у нас, во всяком случае, не мелочный.) В лесопарке у нас был друг, черный терьер Ярик. Много лет гуляли с ним вместе. Замечательный пес, жаль только, из-за шерсти не видно было его глаз, но я догадывался, что они у него умные и добрые. Когда оба стали старенькими, ходили медленно так, по дорожкам парка, как два пенсионера, так и прожившие на виду друг у друга жизнь. И воспоминания у них общие. В значительной мере, общие… Ярик, будто бы только что высказал некую мысль, а Лондон ее обдумывает, но, чувствуется, сейчас с ней согласится, даже просто из вежливости.

Лондон, как мы поняли, с детства любил порядок, чтобы все было «правильно». И любил он его настолько, что, став взрослым, мог на прогулке сурово рявкнуть на собаку, если видел, что она капризничает, не слушается хозяина или еще что-нибудь в этом роде. Застали мы с ним сцену: молоденький кобель афганской борзой был смертельно обижен, еще бы! две его хозяйки (судя по всему, мать и взрослая дочь) не разрешили ему попить из лужи. Поставь себя на его место, читатель! Кто бы из нас стал терпеть подобную деспотию?! Пес устроил перед самой этой лужей сидячую забастовку. Уговоры, увещевания не действовали. Все явно шло к тому, что хозяйки сейчас сдадутся. Но тут в дело вступает педагог-Лондон. Кажется, это была шоковая терапия. Хозяйки взбеленились. Когда же им объяснил, что, собственно, сейчас произошло, они заявили примерно следующее: пить им из лужи или не пить, это их внутреннее, семейное дело, и они не позволят… Одна из них (дочь) даже назло нам с Лондоном скомандовала своему: «пей»! (Определено, была уверена, что глубоко уязвит меня, если ее кобелек сейчас продегустирует эту лужицу.) Но тому уже и не хотелось, он боролся с хозяйками за принцип. Говорю им, что мой пес вообще-то пресек злостный акт семейного, пусть всего лишь только психологического, но, безусловно, насилия, которому подвергала вас ваша собачка. Мне пригрозили судом. Можно, конечно, представить, насколько дело о зверском облаивании одной собачки другой собачкой обогатило бы судебную практику. Ободренный «афганец» принялся на нас тявкать. Даю Лондону команду «рядом», и мы уходим. Вслед летит гневное, дребезжащее: «Нечего с такой лошадью здесь ходить»! Ну да, это как на дороге бывает, знак – большегрузному транспорту проезд запрещен. (Или же, гужевому?) Лондону, конечно, неплохо бы поубавить свою социальную и гражданскую активность, но он, пока был в расцвете своих сенбернарьих сил, пытался, да простится известный штамп, «сделать мир лучше». Поэтому ему и не нравились бездомные собаки – собака без хозяина это «неправильно», недопустимо, скандально. Со стороны можно было подумать, что это есть неприязнь, скажем так, «буржуа» к деклассированному собрату. «Эх, Лондон, – говорю, – тот, кто «делает мир лучше», часто становится слишком правильным, умножает собственную ограниченность». Но разве он меня слушает.

Был забавный миттельшнауцер, зимой его наряжали в синий комбинезон, надевали на лапки синие тапочки (не надевали, резинками прикручивали к лапам). Завидев нас с Лондоном, он от радости выпрыгивал вверх во всей этой своей сбруе. Причем, тело держал не столбиком, а параллельно земле, лапы разбрасывал в стороны, от чего становился похож на белку-летягу. Непонятно было, эта сбруя осложняла его повседневность или как? Во всяком случае, вид у него был вполне счастливый. Владелец же его своим видом опровергал устоявшееся представление о том, что хозяева похожи на своих собак. Кругленький, толстенький. Позже выяснилось, что на этого миттеля похожа жена хозяина. Только игры у этого миттеля с Лондоном, скажем так, «на разных языках». Лондон не мог понять, почему можно час подряд носиться за каким-то там мячиком и быть абсолютно счастливым. И хорошо, что не понимал, у нас с ним полное сходство темпераментов. Хозяин миттеля весьма интересно общался со своим псом: «Тилли, слышишь, собаки залаяли», – на другом конце парка лают собаки. Хозяин говорит так, будто его Тилли совсем и не собака. Тилли почему-то неинтересно, кто там лает (ему бы только мячик?), а Лондон прислушивается, можно сказать, анализирует. «А мы с тобой домой, – сообщает хозяин своему Тилли. Далее, с интимной такой доверительностью, – мясо есть будем. Понял»? Тилли, кажется, понял.

Однажды, когда мы гуляли в лесу, нас атаковал молодой кобель кавказкой овчарки. Открыл свою пасть, а Лондон открыл свой экскаватор – у него (здесь, вообще-то, надо было, радостно так, у нас!) в полтора раза больше. Агрессор, было, ретировался, но тут появился хозяин, схватил пса за загривок, и это его окрылило. Он взвился совсем как депутат Ж. в Думе: «Пусти! Пусти! Сейчас разорву в клочья! Ну почему ты не дал мне разобраться с этим мерзавцем, с этим негодяем»?! Это, кажется, единственный случай нападения серьезного пса. Нет, еще было – недалеко от дома наткнулись на девушку с питбулем. Питбуль сразу же, не говоря худого слова, попытался вцепиться Лондону в щеку, тот уклонился (я сначала даже подумал, что Лондон наш испугался) и раскрыл свою пасть так, будто пробуется на роль собаки Баскервилей. Питбуль ушки поджал и от него. Не ожидал я такого от питбуля. А хозяйка, то ли пьяная, то ли обколотая, вообще не обратила внимания на разворачивающийся палеонтологический сюжет. Бабушки, гулявшие со своими мопсами, зашумели на меня: «Что вы позволяете своей собаке»! Так наш Лондон в глазах общественного мнения получил гордый статус агрессора. В общении с собачниками нужны выдержка, терпение и некоторая отстраненность от ситуации. Пришлось как-то раз наблюдать двоих владельцев стаффордов, устроивших свару. Каждый расценивал выпад чужого пса на его собаку как оскорбление, нанесенное лично ему. Хотели, кажется, уже разобраться «один на один». Они орали друг на друга так, что их псы замолчали. Может, потому что были умнее или просто уже выдохлись. Сцену описываю иронично, но впечатление было мерзкое. Эти нравы. Эта злоба, свято верящая, что она и есть норма, и судящая всё остальное с высоты морального превосходства нормы. Но, чтобы вернуться к иронии: критерием культуры человека, скажем мягче, одним из критериев, будет то, как он реагирует, когда чья-то собака нападает на его собаку. Говорю Мишке, чтобы эту мысль побыстрей за мной записал.

Лондон преследовать питбуля не стал. Отогнал он нехорошую собаку, и ладно, забыл уже. Не кровожадный он у нас. Но кто-то из бабушек, видевших наши упражнения с Юрием… если коротко, ею был сделан вывод, что я учу Лондона истреблять собак. (Как объяснить ей, что мы заняты только лишь истреблением Юрия, и это не проецируется на внутривидовое взаимодействие?) Питбуль был объявлен жертвой.

А вот когда мы встретили выгуливаемую чихуахуа, Лондон впал в некоторое замешательство. Не знал, собака это или как… И надо ли ее в соответствие со статусом собаки облаивать. Так и не придя к окончательному выводу, смотрел вопросительно на меня.

Отстраненность в общении с собачниками нужна и при самом мирном, при самом что ни на есть комплиментарном общении, потому как чрезмерная сосредоточенность собеседника на своем питомце неизбежно сказывается на качестве общения. Правда, лучше уж это, нежели когда тебе навязывают разговор о политике, вообще о чем-нибудь, если словами Чехова, «несъедобном». Потому что человек, говорящий о своей собачке, лучше себя самого, доказывающего наличие мирового масонского заговора или же вскрывающего все лицемерие европейских прав и свобод. Хотя, бывает, что люди сочетают – так один владелец прекрасного голден-ретривера в разговоре весьма органично переходил от собачки к Украине и обратно. Его сюсюканья со своей «красатулечкой», можно сказать, дополнялись призывами бомбить-стрелять-вешать. Кстати, если вдуматься, в этом не было особого противоречия.

В парке появилась молоденькая пиренейская овчарка. Белоснежное, волоокое создание. Лондон так хотел с ней общаться. И это не было домогательством. Она же не течная. Он бескорыстно. Но она его боялась. Просто из-за его размеров. Он проявлял самые добрые чувства, а она, пугливая как лань, не смогла оценить. Напоминала балерину, с которой настойчиво пытается познакомиться штангист-супертяж.

Не знаю вкусов Лондона и не пойму критерии, которыми он руководствуется. Например, в доме у нас жила симпатичнейшая гончая, и, надо же, она, даже будучи в начале течки, Лондона не особенно вдохновляла. А тут, у монстра нашего выражение лица при виде пиренейской этой собаки менялось. А она, понимая уже, что Лондон с добрыми намерениями, от сердца, но все-таки страх свой перед ним так преодолеть и не смогла. Не судьба. А я только начал пересказывать хозяйке пиренейской собаки одну повесть Лема, не успел дойти до конца. (Молодежь, как известно, сейчас ничего не читает.) Тем не менее, надеюсь, что она нашла книгу и все ж таки прочла.

А еще Лондону нравилась одна перекормленная донельзя, белобрысая лабрадорка. Такая толстая, что, кажется, уже ни на что не реагировала. И видно было, что все мысли у нее только о еде. А Лондон всякий раз устремляется к ней, и морда такая радостная. Это уж, я считаю, чересчур. Надо как-то воспитывать вкус у животного. «Лондон, – сколько раз увещевал я, – вот если бы я был собакой, я не стал бы даже смотреть в ее сторону»! Даже в лицах изобразил, как бы я на нее не смотрел. Далее, вспомнив типовую заготовку наших психотерапевтов: «Лондон! Надо любить себя. Надо себя любить и не размениваться»… – далее в «заготовке» о том, что он должен любить себя настолько, чтобы не размениваться на промежуточные, недостойные его уровня связи.

Но все оказалось проще, хозяйка лабрадорки объяснила, что у ее собачки от ожирения и переедания небольшой гормональный сбой, из-за чего Лондон все время принимает ее за течную. Стало быть, дело вовсе не в дурном вкусе Лондона. Лондон не виноват. Увлечение Лондона этой собачкой в проекции, например, на наши художественные вкусы выглядело бы так: интеллектуал, к ужасу своих домашних, вдруг отвернулся от Сезанна с Гогеном и стал поклонником творчества какого-нибудь Лукаса Спиридонова. А уж от проекции на наши представления о женской красоте я вообще воздержусь из одних только уже соображений такта. А так, получается, поторопился я с выводами о дурновкусии и общей эстетической неразвитости нашего зверя. И зря я занудствовал, мучил его своими нотациями.

Чихуахуа, того самого, над чьей классификацией и видовой принадлежностью так мучительно размышлял, недоумевал Лондон, мы, помнится, встретили по дороге на собачью площадку. А как пришли, там другая крайность – алабай. Примерно ровесник Лондона. Думаю, все. Сейчас начнется. Они посмотрели друг на друга, оценили силу друг дружки и прониклись уважением. Как два атлета-тяжеловеса. И занялись каждый своим делом: алабай учился ходить по трапику, а Лондон ждал Юрия. (Вот не напишешь же: с нетерпением ждал!)

Был у нас добрый знакомый, удивительным образом похожий на Циолковского, он в свое время подобрал-пожалел овчарку, взрослую уже. Потерялась ли она, выкинули ее? Несчастное животное. Но она оказалась настолько нервная. Нервнобольная. Бросалась на всех и вся. И была совершенно необучаемая. Укусила зазевавшегося Лондона за ляжку. Не тяпнула, а именно со всей силы, как только смогла. Я удивился, что не было крови. Не смогла прокусить. Лондон, как я и предполагал, оказался джентльменом. С женщиной драться не стал. (Он никогда не вступал в перепалки с «женщинами», а теперь еще оказалось, что не отвечает им и на прямое насилие с их стороны.) Просто потом, встречая ее на прогулке, морщился брезгливо. Для нее у него была специальная, скажем так, эксклюзивная гримаса. Отличалась несколько от того, что было на его лице, когда он видел на прогулке «подброшенный» мною кусок. Кажется, он считал эту собаку несколько большим злом. И вот однажды мы на нее наткнулись (Пальма ее звали, кажется) во время течки. Надо было видеть физиономию Лондона – мучительная работа мысли. Сказать «когнитивный диссонанс», значит, вообще не сказать ничего. Как может такое мерзкое создание так божественно пахнуть? Лондон, кажется, засомневался в правильности своего понимания жизни, мира, природы вещей… И что это – сущность или кажимость? Реальность или наваждение? Чему верить – запаху, своему восприятию, пониманию запаха или собственному знанию о том, что собой представляет эта тварь? Простить ли ей все, что было, перечеркнуть прошлое, начать с белизны листа или же надо опасаться какого-то подвоха здесь? Она прежняя или же обновленная? преображенная? трепетная? И могла ли она стать другой? способна ли она на катарсис? И что ему делать, поддаться ли чувству, следовать голосу разума?

На меня он вопросительных взглядов не бросал. «Лондон, мир оказался сложнее наших схем», – ехидничаю я. А ему тут уж и не до меня, разбирался сам.

Все разрешила сама Пальма, клацнув зубами перед самым носом Лондона. Обаяние исчезло. Романтический туман рассеялся. Так Лондон окончательно понял, что чудес не бывает.

Разочарован был и хозяин Пальмы. Он до последнего все же надеялся, ему хотелось, чтобы «победила любовь». Его оптимизм уже стоил жизни его кролику. У него дома в клетке жил маленький декоративный кролик. Пальма месяцами пыталась его из клетки достать, и вряд ли ее намерения были очень уж добрыми. Но прошло время, и Пальма успокоилась, могла совершенно меланхолично лежать, уткнувшись носом в прутья клетки, и кролик к ней постепенно привык. И хозяин тоже успокоился, убедил себя, что звери его если и не подружились, то вот-вот подружатся. И убедил себя настолько, что однажды забыл запереть клетку. Вполне возможно, что не совсем случайно забыл. Ему хотелось, чтобы сбылась утопия – ну, не совсем уж так: «и ляжет лань возле льва», но торжество дружбы (вообще лучших чувств) над инстинктом под его гуманистическим руководством ему представлялось. Пальма разорвала кролика в миг.

Щенки и подрастающие, общаясь с Лондоном, были счастливы. В них чувствовалось восхищение, можно сказать, преклонение перед громадной собакой. Лондон был благожелателен, благостен. При всей его сдержанности, чувствовалось, что ему нравится восхищение и преклонение (ничто человеческое ему не чуждо). Но нужны были силы, дабы восхищение и преклонение выдержать. Лондон был чрезвычайно терпелив – щенки ведь могут играть довольно навязчиво. Ляжет Лондон, а ему и на спину залезут и уши оближут. Поднимут ухо и начнут лизать ушную раковину, будто быстро-быстро нашептывают что-то о своем восхищении, о любви, да и вообще, о счастье и радости жить… Лондон доволен, но всему есть пределы. Он спокойно терпел и за пределом. Но он никогда не опекал молодняк и не облизывал щенков. То есть его забота о нас, о Мишке, о моей маме не от инстинкта? Но от ума и любви? Это, знаете ли, приятно, можно даже сказать, возвышает.

В последние годы наша утренняя прогулка выглядит так: пожилой, умудренный Лондон идет величественно, медленно – авианосец, линкор, вокруг него снуют юркие катера и лодочки мопсов, пудельков, метисов. Однажды одна собачка, которую все время выводит хозяйка, сегодня с мужем (речь о муже хозяйки). Лондон смерил этого человека весьма подозрительным и не слишком-то человеколюбивым взглядом, намереваясь уже его отогнать. Я сказал мужу, чтобы он срочно погладил свою Белку. Он погладил, зверь наш успокоился тут же. Если человек с Белкой, значит можно. Белка как пропуск. Лондон со своей свитой входит в парк.