Текст книги "Шериф"

Женщину не надо соблазнять, пусть она соблазнит себя сама. Ее надо БРАТЬ, руководствуясь правом сильного, тогда она обязательно покорится, но при одном условии: если признает за тобой это право.

– Вы можете обмануть меня, но какой в этом прок? Себя обмануть все равно не удастся. Я не зря сказал, что вы отличаетесь от других. Это – не просто неуклюжая и грубая лесть. Вы наделены способностью чувствовать сильнее прочих. Настолько сильнее, что не всегда можете справиться со своими чувствами. Вопрос в том, стоит ли это делать? И если да, то ради чего? Что вы надеетесь обрести в награду за насилие над собой? Почтенную старость? Или вечный покой? Или, может быть, почетное звание «самой верной жены в Горной Долине»? Все это, безусловно, благородные цели, но слишком уж они рассудочны. Понимаете? Продиктованы рассудком, а не сердцем. Поверьте, нет ничего прекраснее, чем минутный порыв. Фонтан, взрыв, фейерверк!! Извержение вулкана, землетрясение, тайфун, цунами, ураган! Не зря же самые сильные ураганы называют ласковыми женскими именами. Маленькие тайфунчики таятся в каждой женщине, но у вас внутри бушует разрушительный смерч, просто глупо не признавать этого. А? – Он подмигнул ей.

– Не знаю, с чего вы это взяли… – повторила она. Но не стала уточнять, что имеет в виду: смерч в душе или ставший скучным и нечастым секс с мужем. Собственно говоря, первое было следствием второго.

– Я бы мог… – Он нежно взял ее за руку, и Ирина вздрогнула, но руку не отдернула. – Я бы мог сказать, что вы прекрасны… Восхитительны. Что у вас роскошные волосы, которые хочется гладить бесконечно… Что у вас замечательная фигура… Нежная прозрачная кожа… – Он постепенно переходил на шепот, и ей приходилось ПРИСЛУШИВАТЬСЯ к его словам. – Тонкие пальцы… – Он нагнулся и осторожно поцеловал ее руку: едва коснулся горячими сухими губами. – Изящные, словно точеные, запястья и щиколотки. – На этот раз губы коснулись запястья.

Она почувствовала, что с каждым прикосновением с ней что-то происходит, у нее остается все меньше и меньше сил, чтобы сопротивляться.

– Вот эта ямка… В локтевом сгибе. С синими проблесками вен. – Он придвинулся ближе. – Все это… Волшебно. Великолепно.

Он прижался волосами к ее руке, горячее дыхание обожгло ее колени, точно пламенем. Ирина, сама не сознавая, что делает, запустила тонкие пальцы с острыми коготками в его густые волосы.

Ей показалось, что он заурчал от удовольствия.

– Я бы мог сказать все это… Но зачем? Слова слишком слабы и неверны. Слова всегда лгут. Они не смогут передать и сотой доли того, что творится в моей душе. Тебе ведь не нужны слова, правда? Чтобы понять это? – Он выпрямился, крепко взял ее руку и положил себе на грудь: туда, где билось сердце. Или – должно было биться. Он опускал ее руку все ниже и ниже.

Ирина закрыла глаза. Так было легче не сопротивляться.

– Здесь… такое солнце, – невпопад сказала она.

* * *

Сейчас все это виделось ей совсем по-другому. Она не могла понять, что с ней тогда произошло. Неужели действительно все дело в солнце? Или в том, что она была на десять лет моложе?

Или же? Все дело в том, что ПРОЩАЛЬНЫЙ взгляд – всегда самый точный и острый?

Она почувствовала, как запоздалое сожаление наполняет ее сердце, вытесняя оттуда раскаяние, обиду, отвращение и стыд.

Простое сожаление – что все именно ТАК получилось.

Что он сказал? Что он сделал такого? Необычного? Как она могла ему поверить? И позволить?.. А главное – зачем?

По крайней мере, в одном он был прав. Я потеряла рассудок. Поддалась минутному порыву. А теперь жалею о том, что ничего уже нельзя исправить. Тогда не думала, а сейчас – думаю.

«Ты всегда будешь помнить обо мне… Ты не сможешь меня забыть…»

Боль в животе постепенно просыпалась. Кусала, грызла, разрывала внутренности. И вместе с болью пришло отчаяние. Это так просто – сожаление о том, чего нельзя исправить, плюс ощущение того, что находишься НА КРАЮ, в сумме рождают отчаяние. Тянут в бездну, откуда нет выхода. Ты несешься навстречу разинувшей зловонную пасть черной пустоте.

Ирина почувствовала, что умирает. В голове почему-то промелькнула мысль о лампочке, которая светит все ярче и ярче и вдруг, с неожиданным хлопком, перегорает. Так же и боль внутри нее: становилась все сильнее и сильнее, обещая скорое и мгновенное избавление от страданий.

И вдруг… Она услышала странное пение… Никогда раньше она не слышала ничего подобного. Словно какая-то маленькая птичка невесть каким образом залетела в ее комнату и, усевшись на люстре, завела незатейливую, но очень красивую мелодию.

Тонкий голосок заставил сгущавшуюся тьму потесниться. Черная пустота отпрянула с яростным рычанием. Отчаяние, теснившее грудь, отступило. Недалеко, но все же отступило. Но главное было не это: теперь Ирина четко видела границу между светом и тьмой. На границе, как на ветке, сидела маленькая коричневая птичка с оранжевым хохолком и острым клювом. Она пела. И от этого пения становилось хорошо.

Мысли таяли, голова становилось радостно пустой, а душа – легкой.

Ирина знала, что она должна сделать, чтобы птичка не исчезла.

Левой рукой она отодвинула подушку. Ирина не чувствовала руку, она была словно чужая. Да, по сути, так и было. Ей она УЖЕ не принадлежала.

Она старалась не смотреть на свою рану. Кровь потемнела, стала холодной и быстро застывала прямо на глазах, как желе из черной смородины. Ирина немного надавила на живот, последняя алая струйка вытекла на пол. Она намочила в ней указательный палец.

Писать левой рукой было нелегко. Сначала она написала родное и любимое имя, то, которое ей было приятно писать. Затем – другое. Поскорее и неровно, чтобы у тех, кто прочтет ее послание, не оставалось никаких сомнений: это – ПРОКЛЯТОЕ имя.

Оставалось самое трудное.

Она снова намочила палец в крови.

Пожалуй, я похожа на собаку: кусала-кусала своего хозяина, а перед тем, как издохнуть, приползла к нему, чтобы лизнуть на прощание руку. Прощание… Прощение… Разве это – не одно и то же?

И, словно отвечая на свой вопрос, она поставила между двумя именами, написанными кровью на полу, знак равенства.

Птичка продолжала петь, все громче и громче. Ирина чувствовала себя спокойной. И благодарной.

Она вздохнула последний раз и умерла.

* * *

– Я убил ее! Понимаешь? Убил! – Теперь Ружецкий говорил спокойнее, видимо, чудодейственное снадобье Тамбовцева, ингредиенты которого он хранил в своем сейфе, начинало действовать.

Пинт из-за спины Шерифа внимательно разглядывал Ружецкого. Старые джинсы, красная клетчатая рубашка, взъерошенные волосы и повисшие черные усы, – вроде бы ничего комичного в его облике не было, но Оскара почему-то так и подмывало рассмеяться. Он сам не знал почему.

«Наверное, это у меня нервное», – решил он.

Шериф разломил старенькую «тулку», эжектор выдвинул два патрона. Один из них был стреляный, по сути, не патрон, а пустая гильза, второй – целый, если не считать на капсюле отметин от бойка.

Баженов вытащил патроны, сунул в карман. Посмотрел стволы на свет. Стреляли только из одного, пороховая гарь осела на стенках мелкой черной сажей, другой сиял зеркальным блеском. Он снова щелкнул замками и поставил ружье на пол, прислонив к столу.

– Давай поподробнее. Мне нужно знать все. Валерий вскочил:

– По пути расскажу. Пошли скорее! Ей надо помочь.

Шериф не двинулся с места. Он обвел всех, кто собрался в ординаторской, тяжелым взглядом, не торопясь достал сигарету, закурил.

– Суета до добра не доводит. – Он выпустил дым в потолок. – Сначала я хочу узнать, что случилось.

– Кирилл, ты не понимаешь! Нет времени болтать! Она, может, лежит сейчас там и умирает… Баженов глубоко затянулся:

– Я бы на ее месте так и поступил. Расскажи, что у вас стряслось? Потом пойдем. Пинт встал со стула:

– Знаете, это переходит всякие границы! Человеку требуется помощь! Вы тут пока побеседуйте, а я пойду. У меня тоже есть свой профессиональный долг.

Баженов даже не оглянулся на него:

– Иди, док, если знаешь куда. Прогуляйся по городу, заглядывай в каждый дом и у всех спрашивай: «Это не у вас тут женщину подстрелили?»

Пинт растерянно посмотрел на Тамбовцева:

– Валентин Николаевич! Вы пойдете со мной? Тамбовцев пожал плечами и выпятил подбородок в сторону Шерифа, словно хотел сказать: «Он тут главный».

– Хорошо. – Пинт обратился к Ружецкому: – Покажите мне дорогу.

Странно, но Ружецкий, еще полминуты назад призывавший всех немедленно бежать к раненой жене, теперь как-то сник. Он перестал метаться по ординаторской и сел на табурет.

– Послушай, док. Это проще всего – броситься в темную комнату, не зная, что тебя там ожидает. Некоторые даже называют это героизмом. Но я не хочу лишних трупов. Если убьют тебя или меня, никому от этого легче не станет, поверь. Так что посиди спокойно пять минут. Там видно будет. Рассказывай, Валера. Ничего не утаивай – ты же видишь, тут все свои. Все хотят тебе помочь. Даже наш новый док, Оскар Карлович Пинт. – Баженов картинно повел рукой.

Пинт понял, что спорить с Шерифом бесполезно. Кроме того, в его словах был какой-то резон, хотя эти пять минут могли бы решить многое.

– Я… проснулся, – начал Ружецкий. – Ну, поспал маленько днем… Устал что-то…

– Не оправдывайся, Валера. Продолжай, – подбодрил его Шериф.

– Ну… Знаешь, мне показалось, что из комнаты Ирины доносятся какие-то… странные звуки. Такие, словно у нее кто-то там… был… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю…

Шериф кивнул, мол, все нормально. Я понимаю.

– Я… взял ружье… Зарядил двумя патронами: один ствол – картечью, а второй – крупной дробью…

– Четыре нуля, если не ошибаюсь? – уточнил Шериф и повернулся к Пинту: – Такой волка валят. Наповал, – пояснил он и снова обратился к Ружецкому: – Ну-ну.

– Да, четыре нуля. Дверь пришлось выломать. Я стучал – они не открывали.

– Так.

– Я… Взломал дверь, и… Она действительно была не одна.

– Кто был с ней, Валера?

– Не знаю, он не из наших. Маленького роста, очень маленького… Но… Впечатление такое, что я его где-то видел. Он прятался за Ирину…

– И ты в нее выстрелил? – совершенно бесстрастно, словно речь шла о чем-то привычном, спросил Баженов.

– Нет. Я не хотел стрелять. Я не знаю, как это получилось. Она вдруг… сама пошла на меня. Она словно… спала. Ничего не слышала и не видела. А потом… Кирилл, я не знаю, как это получилось… Она схватила ружье…

– Как схватила? – перебил его Шериф.

– Ну… – Ружецкий показал, как это было. – Примерно так. Двумя руками, за стволы.

– В каком месте?

Ружецкий потянулся к ружью, послышался строгий окрик Шерифа:

– Не трогай! Просто покажи.

– Вот здесь. – Ружецкий ткнул пальцем в дульный срез ружья.

– Так. Хорошо. Что дальше?

– Дальше? Не знаю. Зачем она это сделала? Она пригнула ружье и уперла его себе в живот…

– Вплотную?

– Да. Да, вплотную. И потом… – Лицо Ружецкого запрыгало, из глаз полились слезы.

– Успокойся, – подбодрил его Баженов. – Дальше-то что?

– Она… она сама дернула ружье на себя. Очень неожиданно. Я… не хотел. Оно выстрелило.

– Понятно. А этот? Ты ведь хотел убить его, правда? Слезы Ружецкого мгновенно высохли, глаза сверкнули:

– Да. Я стрелял в него, но… Патрон дал осечку. Два раза.

– И куда он делся? Ружецкий развел руками:

– Не знаю. Ушел.

– Куда ушел, ты не видел? – Это прозвучало скорее не как вопрос, а как утверждение. Ружецкий помотал головой.

– Понятно, – еще раз сказал Шериф, встал и взял полотенце, висевшее на крючке рядом с раковиной. В его движениях не было никакой спешки. Он стал тщательно протирать ружье, за исключением того места, где его касалась Ирина.

– Что ты делаешь? – спросил Ружецкий. Шериф пропустил вопрос мимо ушей.

– Ну что, док? По коням. Вот теперь пора. Надо осмотреть место происшествия, может, удастся понять, кто этот е…ливый лилипут и куда он делся. До ближайшего жилья– двадцать километров. Нам надо поймать его, пока он не скрылся. Попрошу всех присутствующих хорошенько запомнить то, что я скажу. – Шериф набрал полную грудь воздуха. Он говорил и по очереди смотрел каждому в глаза, словно хотел убедиться, что до всех правильно доходит смысл его слов. – В дом граждан Ружецких проник опасный преступник. Он изнасиловал Ирину Николаевну Ружецкую и убил. – Услышав «убил», Ружецкий попытался что-то вставить, но Шериф жестом остановил его. – УБИЛ ее выстрелом из ружья, принадлежащего хозяину дома. Затем он попытался убить самого Валерия Семеновича Ружецкого, но патрон дал осечку. Сейчас преступник пытается скрыться. Наша задача – найти и обезвредить его как можно быстрее. Вопросы?

– Но… Ведь стрелял не он? Против него нет никаких улик. На ружье не найдут его отпечатков, – возразил Пинт. Он обернулся к Тамбовцеву, словно хотел сказать: «Что за околесицу несет Шериф?»

Баженов удовлетворенно кивнул. Он ждал этого вопроса.

– Поэтому нам надо взять его как можно быстрее. Тогда отпечатки будут.

Ружецкий неподвижно сидел на табурете, уставившись в одну точку. Тамбовцев покряхтел, встал из-за стола и направился к вешалке за пиджаком.

Пинт смотрел на них и не мог понять, кто здесь безумен? Он или они?

– Можно вас на два слова, Шериф? – Пожалуйста.

– Выйдем в коридор.

– Конечно. – Баженов потрепал по плечу Ружецкого: – Все нормально, Валера. Хочешь, оставайся здесь, мы сами сходим к тебе домой.

– Нет. – Ружецкий задрожал. – Нет, нет, я с вами. Пинт и Шериф вышли в коридор.

– Знаете что, уважаемый Шериф, – набросился на Баженова Оскар, едва закрылась дверь ординаторской, – это черт знает что! Что здесь происходит? Что вы делаете?

– Что я делаю? – невозмутимо переспросил Шериф.

– Зачем вы его покрываете? Ведь он стрелял в свою жену! Он сам признался! Я буду вынужден сообщить куда следует о том, что вы… Что вы недобросовестно исполняете свой профессиональный долг! И препятствовали мне – исполнить свой!

Баженов усмехнулся:

– А в чем состоит твой долг, док? С такими ранами не выживают, это я тебе точно говорю. Ты хочешь продлить ее мучения? Или закрыть ей глаза? Поверь, и мне и тебе будет лучше, если мы придем не к умирающей, а к трупу. Зачем лишние проблемы?

– Знаете… это!.. – Пинт не мог найти нужные слова. – Ваш цинизм переходит всякие границы! Это… чудовищно!! В конце концов, вы – представитель закона!

– Ты вспомнил про закон? Хорошо. Если следовать букве закона, то я должен посадить Валерку. Стало быть, его сын, уже оставшийся без матери, теперь должен лишиться еще и отца? Так, по-твоему? А тот козел, который ее трахал, пусть живет спокойно? Это, по-твоему, справедливо?

Пинт немного остыл. Спорить с Баженовым было трудно.

– Я говорю не про справедливость, а про закон.

– Значит, ты сам признаешь, что это – не одно и то же?

Пинт понял, что запутался. Теперь он не знал наверняка, кто прав в этом споре. Еще минуту назад не сомневался, а теперь…

– Хорошо, если уж речь зашла о справедливости… По-вашему, убить за супружескую измену – это справедливо?

– Не надо драматизировать ситуацию, док. Она раздвинула ноги перед любовником – это ее выбор. Обманутый муж схватился за ружье – это его выбор. К тому же, ты слышал, она сама себя убила. Осталось только поймать этого… Не то он повадится ходить сюда, как лиса в курятник. Хочешь правду? Давай соберем всех жителей нашего городка и спросим, как правильно поступить в этом случае? Знаешь, что они ответят? То-то и оно. Это мой город, док. И мои земляки. И я должен защищать ИХ интересы. И ничьи другие.

– Но… Все равно это… Неправильно. – Он уже почти сдался, но не хотел оставлять последнее слово за Шерифом.

Шериф подошел ближе и положил руку ему на плечо:

– Ты хороший человек, док. Правильный. Просто ты, наверное, никогда не был женат. Это ерунда. У тебя еще все впереди. Твоя проблема в другом. Мне кажется, у тебя никогда не было друзей. Вот в чем дело. Подумай об этом на досуге. Есть ли у тебя друг, ради которого ты готов пожертвовать всем, что имеешь? – Шериф пристально смотрел ему в глаза, и от этого взгляда Пинту стало не по себе. – Думаю, нет. Поэтому ты мне предлагаешь предать Валерку, поступить так же, как сделала его жена. Стать сукой, проще говоря. Но я этого не сделаю, как бы тебе ни хотелось. Хочешь знать, что я сделаю? В лепешку разобьюсь, но найду этого гада. Я не ясновидящий, но у меня такое предчувствие, что он погибнет, оказывая сопротивление при задержании. Отстреливаясь из того самого ружья, которое стоит в ординаторской. Вот тогда будут и отпечатки, и справедливость, и все по закону. Тогда я буду считать, что добросовестно выполнил свой профессиональный долг. А пока твоя очередь. Поехали, констатируем факт смерти. А если она еще жива, что вряд ли, мы подождем в коридоре, и не устраивай сопливых истерик. Ладно?

– Этого я не могу обещать, – в сторону сказал Пинт. – Я буду пытаться… – Он не договорил.

– Ты романтик, док, – с улыбкой сказал Шериф. – Я тоже когда-то был таким.

* * *

Большой дом выглядел зловеще: в пустых окнах не было ни огонька, распахнутая дверь напоминала открытый рот покойника. Пинту стало не по себе.

Шериф шел первым. В правой руке он держал свое ружье, уперев приклад в локтевой сгиб. Он даже не шел, а крался, стараясь не шуметь. За ним следовал Ружецкий, потом – Пинт. Замыкал шествие Тамбовцев, державшийся в отдалении. Он громко сопел и отдувался.

Баженов обернулся к Ружецкому:

– Сын дома?

– Сын?.. Петя?.. – Казалось, он только сейчас вспомнил, что у него есть сын. – Нет, я не видел его целый день. Не знаю, где он.

– Ладно, разберемся. – Шериф вошел в дверной проем, подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Он медленно поворачивался из стороны в сторону, готовый мгновенно отреагировать на любой посторонний шорох.

В доме было тихо. Ни звука.

– Где она? У себя? Ружецкий кивнул.

– Пошли, – шепотом приказал Шериф и стал подниматься по лестнице. Ружецкий застыл на месте. Пинт аккуратно оттеснил его и последовал за Шерифом.

Внезапно лестница озарилась ярким светом – это вошедший Тамбовцев повернул выключатель. Пинт увидел, как Шериф прыгнул вперед, на пол площадки между первым и вторым этажами, между резными столбиками перил высунулся ствол его ружья. Ствол торчал в опасной близости от лица Пинта, и он, действуя инстинктивно, упал на ступеньки и перекатился на спину.

Внизу стоял испуганный Тамбовцев, застывший с протянутой к выключателю рукой. Он напоминал статую Ленина.

– Свои, свои, – закричал он. – Не стреляй. Баженов недовольно поднялся, отряхнул колени. Дальше шептаться и таиться не было смысла.

– Николаич, ты не подумал, что здесь мог кто-нибудь быть? А? Если я не включаю свет, то, наверное, не просто так?

– Извини, Кирилл, случайно получилось, – оправдывался Тамбовцев. – Как-то машинально.

Шериф глубоко вздохнул и укоризненно покачал головой.

– Ладно. Тогда давайте включайте свет везде где только можно. – Это относилось к Тамбовцеву и хозяину дома. – Пойдем, док, посмотрим, что к чему.

Теперь он шагал быстро, не заботясь больше о скрытности. Но ружье все равно держал наготове.

Поднявшись на второй этаж, Шериф уверенно повернул направо. Пинт, не отстававший от него, заметил, что первая дверь по коридору немного приоткрыта.

Шериф постоял на пороге, прислушиваясь. Было тихо. Стволом ружья он толкнул дверь и тут же моментально присел на корточки.

Дверь скрипнула и отворилась. За нею не было никого. Шериф выпрямился и медленно вошел. Пинт уткнулся в широкую спину Баженова.

– Ну, что там?

Шериф молчал. Он отступил в сторону, предоставляя Пинту возможность самому все увидеть.

Перед кроватью лежало тело молодой женщины. Голые колени, подтянутые к животу, были залиты кровью, спутанные волосы наполовину скрывали неестественно бледное лицо. Кровь была везде: на полу, на ковре, бурые брызги разлетелись по скомканной постели. Рядом с телом валялся какой-то странный сверток. Приглядевшись, Пинт понял, что это насквозь пропитавшаяся кровью подушка.

За его спиной часто-часто задышал Ружецкий. Потом раздался плач, сначала тихий, затем все громче и громче.

Шериф досадливо поморщился.

– Док, помоги ему успокоиться! Пинт поискал глазами чистое место, поставил туда прихваченный из больницы чемоданчик с красным крестом на боку, достал из него валерьянку и нашатырь и протянул Ружецкому.

– Что это? Не надо. – Подоспевший Тамбовцев отвел руку Пинта с пахучим пузырьком. Пухлой ладонью он ударил Ружецкого по щекам: хлоп! хлоп! – Лучше налейте ему немного спирта, Оскар Карлович!

– Да, конечно… Я вижу, здесь все лечится спиртом. – Пинт достал большую склянку и наполнил мензурку до половины. – Выпейте!

Валерий дрожащими пальцами схватил пластиковый стаканчик.

– Ну! Давай! – Тамбовцев сглотнул. – Не тяни! Но Ружецкий застыл с поднесенным ко рту лекарством. Он стоял, не в силах пошевелиться.

– Что с ним? – спросил Шериф. Пинт недоуменно пожал плечами.

Ружецкий стоял и, не отрываясь, смотрел куда-то за их спины.

– Валера! – окликнул его Шериф, – С тобой все в порядке?

– Вот он, – выдавил из себя Ружецкий. – Вот на кого он был похож.

Пинт проследил за направлением его взгляда. Ружецкий смотрел на плакат, висевший в изголовье. Обычный дешевенький плакат на плохом картоне. Крупная черно-белая фотография: молодой мужчина с зачесанными назад волосами, одна непослушная прядь свисает на высокий лоб, мужчина соблазнительно улыбается, слегка наклонив голову набок. Чувствуется, что этот наклон головы не случаен, как и выбившаяся прядь: он хорошо отрепетирован и многократно проверен. Мужчина курит, между пальцами с длинными ухоженными ногтями зажата сигарета без фильтра. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, нарочито небрежно завязанный узел галстука ослаблен. Воротник дешевого пальто из грубого драпа поднят.

Это был Микки Рурк.

– Очень похож, – задумчиво повторил Ружецкий и залпом выпил.

Но больше всего Пинта поразила реакция Шерифа.

Он усмехнулся, коротко и злобно.

– Знакомое личико! – сказал он. – Помнится, я уже делал это однажды. – Он молниеносно вскинул ружье и выстрелил в плакат. В картоне появилось шестнадцать дырок, расположенных аккуратной кучкой.

* * *

Когда звон в ушах постепенно утих, а пороховой дым рассеялся, Пинт заметил рядом с телом какие-то знаки, судя по всему, написанные кровью. Он подозвал Шерифа:

– Смотрите, Шериф! Что это может означать? Баженов присмотрелся.

– Не разберу. Надо отодвинуть тело. Жаль, нет эксперта, фотография бы не помешала. Ну да ладно, отодвинем чуть-чуть, потом вернем на место.

Вдвоем они сдвинули тело. Ирина была уже холодной, но окоченение пока не наступило.

Пинт присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть неровные буквы.

«Петя… знак равенства… Ми… Микки… Петя равняется Микки…»

– Шериф, вы что-нибудь понимаете? «Петя равняется Микки»?

Второй раз за сегодняшний день он увидел тень страха на лице Шерифа. Баженов застыл, словно в ступоре. Потом встряхнул головой и уставился на Тамбовцева:

– Ну что, Николаич? ОН все-таки вернулся. Нашел способ.

Тамбовцев ответил не менее загадочно:

– Нет. Оказывается, ОН все время был здесь. Просто выжидал удобного момента.

– Послушайте, о чем вы говорите? – вмешался Пинт, но они стояли и молчали, глядя друг другу в глаза, как два дуэлянта перед барьером.

– Ясно одно, – медленно проговорил Шериф. – Он никуда не убежит. Он останется в городе.

– Знаешь… – задумчиво сказал Тамбовцев, – мне от этого почему-то не легче. Скорее наоборот…

* * *

Баженов провел ладонью по лбу, словно пытался таким образом прогнать мрачные мысли. Возможно, где-то в городке, прямо сейчас, происходило нечто ужасное, так что времени на раздумья было немного. Точнее, его совсем не было.

– Док, – сказал он Пинту, – отведи Валерия вниз, и сидите пока на кухне, выпейте чего-нибудь. Мы скоро придем.

– Да, – кивнул Тамбовцев. – Мы придем. Скоро. Оскар взял под руку упирающегося Ружецкого:

– Пойдемте. Вам необходимо успокоиться. Ружецкий подчинился.

– Вы только, – в дверях он обернулся, – не делайте ей… – Похоже, он и сам не знал, что хотел сказать. Виновато качнув головой, он повторил: – Пожалуйста, не надо…

– Хорошо, хорошо, – заверил его Шериф. – Иди, Валера. – Он поймал себя на мысли, что чуть было не ответил: «Все будет в порядке».

Но он знал твердо – наверное, лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих, – что ничего уже не будет в порядке.

Едва Ружецкий, бережно поддерживаемый Пиитом, скрылся в коридоре, Шериф затворил за ними дверь и обратился к Тамбовцеву:

– Николаич, давай осмотрим ее хорошенько.

Тамбовцев покряхтел, но согласился. Он знал, что это необходимо.

Они перевернули тело на спину. Тамбовцев, подслеповато щурясь, стал приглядываться.

– Ничего не вижу. Кирилл, раздвинь ей ноги, пожалуйста.

Баженов положил руки на голые колени трупа и, морщась от отвращения, развел ей ноги.

– Что там? – Сам он старался не смотреть. Он даже отвернулся, чтобы ничего не видеть. Конечно, если бы он был один, ему бы пришлось проделать эту неприятную процедуру самому. Но ведь рядом Тамбовцев. А Тамбовцеву он доверял.

– Боже! – Тамбовцев громко рыгнул. – Меня сейчас вырвет. – Он потянулся за легкомысленно отвергнутым нашатырем, глубоко вдохнул, стало немного лучше. – Подожди, подержи еще немножко. – Он взял большой клок ваты и накрутил его на пинцет. – Сейчас, возьму мазок. По-моему, это то, что мы… – Он не договорил.

Шерифа тоже начало мутить.

– Ну давай быстрее, чего ты копаешься?

– Все уже. – Тамбовцев с кряхтением поднялся с колен. Баженов взял покрывало, лежавшее на углу кровати, и накрыл тело.

– Так будет лучше. Ну, чего нашел? Тамбовцев покрутил головой. Он совсем не хотел рассказывать о том, что увидел. Но пришлось.

– Перед смертью ее изнасиловали. Жестоко. Куда только могли. Я только не знаю чем. Не могу себе представить такие размеры у обычного человека… – Он замолчал, словно осознав глупость своих слов: ведь речь шла не о человеке. – Всюду – страшные разрывы. Кровь, кал… И еще – вот это. – Он поднял пинцет к свету.

На куске ваты были хорошо видны потеки черной слизи, смешанной с кровью. Шериф подошел к двери, щелкнул выключателем. В темноте слизь слабо светилась – еле-еле, свечение становилось все бледнее и бледнее, она будто медленно умирала.

– Значит, это точно ОН? – спросил Шериф. Он надеялся услышать «нет», но сам был уверен в обратном. На сто пятьдесят процентов.

Тамбовцев молчал. Он взвешивал каждый довод «за» и «против». Наконец он заговорил, и Шериф услышал, что голос его дрожит:

– Боюсь, что да. Во-первых, та же самая черная дрянь. Во-вторых, портретное сходство. – Они оба, как по команде, посмотрели на плакат. Теперь сходство установить было трудно, потому что вместо лица непутевой голливудской звезды зияла черная дыра с ошметками картона, но и Тамбовцев и Шериф одновременно покачали головами, будто сочувствуя друг другу и самим себе. – В-третьих, свечение в заброшенной штольне, вряд ли это совпадение случайно.

И, в-четвертых, надпись на полу. Видимо, она хотела нас предупредить. «Петя равняется Микки…» Значит…

– Николаич, ты принимал у нее роды? – перебил Баженов.

– Нет, Валерий возил ее в Александрийск. Я только наблюдал ее на ранних сроках, но…

– Что?

Тамбовцев вспоминал. Да, поведение Ирины показалось ему тогда странным, но… Он отнес это на счет обычного невроза беременных.

– Примерно с третьего месяца она перестала ходить ко мне. Ездила в Александрийск.

– Послушай, должны были сохраниться какие-то записи… Наверняка в Александрийске завели историю болезни. Она тебе не показывала?

– Нет. Сказала, что потеряла, а я как-то… Роды прошли нормально, да и черт с ним.

– Николаич, тебе не кажется, что Петя – не от Валерки?

– Возможно… Я, конечно, нарушаю врачебную тайну… Мой молодой коллега Пинт вряд ли бы меня одобрил, но… Валерий приходил ко мне несколько раз, спрашивал, почему они живут уже пять лет, а детей все нет. И потом она вдруг забеременела. Ружецкий успокоился. Я объяснил ему, что так бывает…

– Так действительно бывает? Тамбовцев вздохнул:

– Чему тут удивляться? Ты сам знаешь, что ВСЕ бывает.

– Она родила… – Шериф пощелкал пальцами, призывая Тамбовцева на помощь.

– В конце апреля. Минус девять месяцев – конец июля. По времени все сходится. Да, – уверенно сказал Тамбовцев. – Это могло быть именно так, как ты думаешь.

– Выходит, ОН вернулся… через нее? – Шериф кивнул за спину, туда, где лежало тело Ирины.

– Он мог появиться откуда угодно. – Тамбовцев беспомощно развел руками. – Я почему-то так думаю. Но… скорее всего, ты прав. Он вернулся в этот мир через ту же самую дверь, что и все люди.

– Смотри… Если он появился именно ТАК, значит, ему это было для чего-то нужно?

– Кирилл, по-моему, – Тамбовцев невесело усмехнулся, – ты пытаешься найти логику в поступках кирпича, упавшего с крыши кому-то на голову. Это бесполезное занятие.

Шериф подошел к Тамбовцеву вплотную и сказал тихо, почти шепотом:

– Николаич… Я… боюсь, понимаешь? Боюсь, что мне с ним не справиться.

Тамбовцев ответил – так же тихо:

– Тогда – кто?

Они застыли, глядя друг другу в глаза. Между ними бездонной черной пропастью пролегло ОТЧАЯНИЕ.

– Не знаю.

– И я – тоже.

Шериф скривился, будто у него страшно разболелась голова. Он не мог найти выхода. Проще всего было прыгнуть в свой уазик, врубить фары и носиться по городку до тех пор, пока не найдет этого… Микки. Или – Петю… Но что делать дальше?

Да, он справился с ним однажды. Только… Он об этом никому не говорил, даже Тамбовцеву: справился потому, что тот сам позволил себя убить. Теперь Шериф не сомневался, что позволил не случайно. Вряд ли это повторится, «судьба никому не дает второго шанса» – любимая присказка его отца вертелась в голове, как заезженная пластинка. Отец обычно говорил так, когда ему удавалось встать раньше матери, подоить корову и потом пропить молоко. В этом смысле батя был мужик что надо: своих шансов он никогда не упускал.

Это проклятое свечение в штольне… Ему казалось, что проблему можно решить с помощью динамита. Взорвать, завалить, ЗАПЕЧАТАТЬ эту чертову штольню! Чтобы оттуда никто не выбрался. Прежде всего – тот, чье странное тело они с Тамбовцевым скинули в зияющее жерло десять лет назад.

Но… Оказалось, что он уже здесь. Он все время был здесь, опасный и молчаливый. Затаился среди людей, лежал рядом, как мина замедленного действия. Как отсроченное ПРОКЛЯТИЕ.

Шериф чувствовал себя паршиво. Видит, бог, если бы не Тамбовцев, он бы, наверное, забился в угол и расплакался, как мальчик. От страха и отчаяния. От ощущения собственного бессилия. Это пугало его гораздо больше, чем даже мысль о смерти.

В этот момент, стоя рядом с трупом Ирины, земной женщины, открывшей дорогу неведомому ЗЛУ, он понял, что уже не в силах ему противостоять. Потому что однажды переступил черту и сам стал его частью.