Текст книги "Шериф"

Шериф не стал дожидаться, пока он подойдет поближе, моментально прыгнул к уазику, достал с заднего сиденья свою «Рысь», разложил приклад, щелкнул предохранителем…

– Черт! Док! Патроны у тебя! – прошипел он.

И тут Пинт вспомнил про тяжесть, наполнявшую карманы его пиджака. Он похолодел. Силуэт с ружьем все приближался.

– Помогите!

– Стой, где стоишь! – Шериф вскинул ружье. – Бросай пушку, или я стреляю!

Но человек не реагировал на его окрики. Он продолжал бежать, размахивая оружием.

– Ну все, док. Приехали. Молись… – тихо, сквозь зубы сказал Баженов, и через секунду Пинта оглушил его голос. Шериф орал так, что, казалось, его услышали в прериях Техаса: – БРОСАЙ РУЖЬЕ, ИЛИ ТЫ – ТРУП! СТРЕЛЯЮ!

Мужчина не добежал до них несколько шагов. Ноги его в очередной раз заплелись тугим узлом, и он с размаху рухнул на щебенку. Двустволка – слава богу! – отлетела в сторону.

– Бери ружье! – зарычал Шериф и бросился на упавшего.

Пинт схватил ружье и отскочил от них подальше.

Мужчина не сопротивлялся. Шериф схватил его за воротник и легко оторвал от земли.

– Черт! Валерка! Какого хрена…

– Кирилл! Помоги! Я убил ее!!

– Ну ладно, чего ты разорался? – Шериф огляделся: не услышал ли кто лишнего? – Напугал меня до смерти. Пошли в больницу, там поговорим. – Баженов подхватил Ружецкого под локоть и повел в больницу. Пинт поплелся за ними следом, всячески ругая себя за глупость и забывчивость: ведь по его вине могли погибнуть два человека – он сам и Шериф. В руке Оскар тащил старую «тулку» Ружецкого.

* * *

Ружецкий не знал, сколько пролежал без сознания. Он чувствовал, что окоченел от холода: значит, провалялся на земле довольно долго.

Валерий с трудом поднялся, ощущая противную горечь во рту. Он сплюнул. Слюна была густая и липкая, никакого облегчения не наступило, мерзкий вкус остался.

Покачиваясь, Ружецкий направился к сараю. По пути остановился у молоденькой яблони, ухватился за ветку и оборвал листья, вытер засохшую блевотину с рук. Его по-прежнему мутило, но уже не так сильно.

На углу сарая стояла бочка с водой для полива огорода. В жару она опустошалась быстро, но сейчас была полна до краев.

Ружецкий опустил в воду тяжелую гудящую голову. Прополоскал ее, как полощут белье. Ему стало получше.

Свежие мозги способствуют хорошему усвоению учебной программы.

Эта фраза всплыла в памяти неизвестно откуда, появилась целиком и сразу. Вместе с ней к Ружецкому вернулось чувство тревоги. Да, тревога и страх! Тревога, страх и еще что-то. Будто бы он обещал что-то сделать и до сих пор не сделал.

Свежие мозги… способствуют… хорошему усвоению…

Эти глупые слова, вернувшиеся к нему из глубокого детства, крутились в голове на все лады. Они значили больше, гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Они словно таили в себе скрытый и очень нехороший смысл.

Ружецкий встряхнулся, пригладил волосы руками, выжимая из них остатки воды. Он открыл дверь сарая и некоторое время тупо пялился в темноту.

…учебной, программы…

Он должен кого-то чему-то научить… И он научит, будьте уверены!

Не глядя, на ощупь, Ружецкий взял ломик, с одного конца заостренный, а с другого – расплющенный и загнутый. Холодная тяжесть приятно ласкала руку.

…способствуют…

Ружецкий взмахнул ломиком: послышался свист рассекаемого воздуха. Он злобно ощерился, так широко, что стали видны металлические коронки на верхних коренных зубах. Кажется, он знает, что ДОЛЖЕН сделать. И он сделает это! И не просто сделает – а сделает с огромным удовольствием.

Ружецкий похлопал себя по карманам. Ключи на месте. Вся связка, в том числе и ключик от металлического сейфа, где хранилось ружье.

Ты пожалеешь об этом! Если, конечно, успеешь. Свежие мозги… способствуют хорошему усвоению учебной программы.

Ружецкий вернулся в дом. Мерзкий запах был не таким сильным, как раньше. Или ему это кажется? Или он уже принюхался?

Не доходя до лестницы, ведущей на второй этаж, Ружецкий повернул направо. Там, в большой светлой комнате (в Горной Долине такие называли залой), в углу стоял оружейный шкафчик. А в шкафчике – верная «тулка» и патроны. Патроны было положено хранить отдельно, но ведь не покупать же из-за этого второй шкафчик? А прятать в какое-либо другое место было бессмысленно, потому что Петя все равно бы их нашел.

Валерий любил свое старое ружье, доставшееся ему от отца. Двустволка с горизонтальным расположением стволов, с отдельными курками на боковых полках, – она была немного старомодна, но зато чрезвычайно проста и надежна.

Ружецкий подошел к оружейному ящику, открыл замок. Он никуда не торопился – чувствовал, что торопиться теперь некуда. Такие вещи в спешке не делают.

Он пошарил на полке, нашел коробку с картечью. Коробка оказалась подозрительно легкой. Так и есть: на дне катался всего один патрон. Зато было много патронов, снаряженных крупной дробью. «Четыре нуля». Ружецкий зарядил один ствол картечью, другой – дробью. Щелкнул замками.

…способствуют… хорошему усвоению…

Ружье он взял в правую руку, левой подхватил ломик, прислоненный к оружейному ящику, и пошел к лестнице. Он ступал решительно и твердо: оружие придавало уверенности.

Перед дверью Ирининой комнаты Ружецкий замер, прислушиваясь. Оттуда доносились сдавленные стоны. Те самые стоны, которые он никогда не хотел бы услышать через дверь. Которые он боялся услышать вот так – через дверь. И все же услышал.

Он чувствовал отвращение. Огромное и непередаваемое отвращение ко всему: к этим звукам, к этой двери, к вытоптанному паласу, лежащему на полу, к Ирине и даже по отношению к самому себе. Он еще не знал, что его ожидает за дверью.

Он громко сказал что-то, лишь бы не слышать всей этой мерзости. Но стоны, короткие всхлипы и сладостные придыхания не стали тише: напротив, они только усилились. Словно кто-то поставил в видеомагнитофон кассету с порнофильмом и надел на Ружецкого мощные наушники. Правда, была одна маленькая деталь, которая многое меняла: главную, роль в фильме играла его жена. Судя по звуковой дорожке, очень здорово играла. Проникновенно. Старалась изо всех сил, СУЧКА!

Ружецкий воткнул ломик плоским концом между дверью и притолокой. Навалился всем телом. Дверь затрещала, но не поддалась. И, словно в насмешку над ним, звуки усилились. Теперь он мог разобрать и мужской голос: глубокий, слегка надтреснутый баритон:

– Ты всегда будешь вспоминать обо мне.!. Ты не сможешь меня забыть…

Ружецкого бросило в жар. Он почувствовал, как кровь горячим потоком разливается по всему телу, кипятит мозги и заставляет бугриться мускулы. Он снова навалился на дверь.

На этот раз она поддалась: с победным хлопком, напоминающим выстрел из бутылки шампанского. Ружецкий просунул ногу в образовавшийся проем, чтобы дверь уже нельзя было закрыть. Отбросил ставший ненужным ломик и взял ружье. Взвел оба курка: в комнате ему могли помешать это сделать.

Прикладом он оттолкнул дверь и стал на пороге.

– А вот и я! – Он хотел сказать что-нибудь значительное, страшное, предстать перед неверной супругой и ее любовником грозным ангелом мщения, но вместо этого, независимо от его воли, с языка вдруг сорвалось что-то несуразное: – Свежие мозги… очень хорошо смотрятся на обоях!

Ирина лежала на кровати. С нее ничего не было снято. Но в то же время и одетой ее назвать было нельзя. Высоко задранная юбка скаталась в черный валик где-то высоко над бедрами, колготки и белье были порваны в клочья, блузка расстегнута, волосы торчали во все стороны, как дворницкая метла. Услышав слова Ружецкого, она с трудом подняла тяжелые веки, словно высвобождаясь из цепких объятий ночного кошмара. Валерия поразили ее глаза: пустые и бессмысленные, как у куклы. И еще… Она словно постарела за те два-три часа, что он ее не видел. Очень сильно постарела.

Ее любовник резво откатился в сторону и спрятался за спиной Ирины. Валерий плохо видел его, глумливая физиономия торчала из-за правого плеча жены.

Это лицо было ему знакомо и в то же время незнакомо… С уверенностью можно было утверждать лишь одно: он не был жителем Горной Долины. И все же Ружецкий его где-то видел. Это точно: где-то он его видел.

– Подъем! Подъем, я сказал! – Ружецкий наставил на них ружье.

Ирина поднялась медленно, как сомнамбула. Движения ее были короткими и резкими, как…

«Как у марионетки, – подумал Ружецкий. – Да, словно у куклы, повинующейся чужой воле».

– Не смей, – сказала ему Ирина.

Ее… любовник. Он стоял за ее спиной и скалил в широкой улыбке белые зубы. Он хихикал, противно и гнусно. Казалось, его очень веселило происходящее.

Теперь Ружецкий смог разглядеть его получше. Невысокий, он едва доходил Ирине до плеча. Тем не менее он был очень красиво и пропорционально сложен. Широкие плечи и мощные бицепсы. Каштановые волосы зачесаны назад, обаятельная улыбка…

Несмотря на всю мерзость и нелепость ситуации, Ружецкий счел его улыбку обаятельной. И от этого ему стало еще противнее.

– Отойди в сторону, шлюха! Дойдет очередь и до тебя. – Ружецкий качнул ружьем. Но Ирина не слышала его. Она медленно, словно скользила по натянутой проволоке и боялась потерять равновесие, сделала шаг вперед. Потом еще один.

– Убирайся, я тебе сказал! Я не шучу.

Ружецкий посмотрел в ее глаза. Там по-прежнему была пустота. Ирина не слышала его. Или не понимала. Иди-то и другое одновременно.

Она медленно подняла руку. Между нею и смертоносным обрезом стволов оставалось три коротких шага. Всего три.

Тот… Он стоял за ее спиной, сложив руки на груди. В его зеленых – полностью зеленых, без белков – глазах светилось любопытство. Ни тени страха. Только любопытство.

Ирина загораживала его собой, мешая Ружецкому прицелиться.

– Отойди, сука! Я не буду в тебя стрелять. Ради сына… – Ружецкий хотел, чтобы она убралась подальше из комнаты и не видела того, что должно было случиться дальше. Потом, конечно, она получит сполна. Но сейчас он должен разобраться с этим… Кем бы он ни был!

Свежие мозги… хорошо смотрятся на обоях.

Тот, широкоплечий, при слове «сын» тихо засмеялся. Он поднял правую руку и пошевелил в воздухе двумя пальцами: указательным и средним. Затем подул на них: любовно и нежно. И снова пошевелил.

Ирина сделала еще один шаг вперед.

– Не смей! Петя… От Бога была дана мне радость, его, милосердного, я благодарю и славлю…

Ружецкий отказывался верить своим ушам.

Она спятила? Или притворяется? Что за бред она несет?

Его накрыла новая, еще более сильная волна злости.

Шлюхи! Все они такие! Свое блядство считают не иначе как промыслом Божьим…

Его секундного замешательства Ирине хватило, чтобы сделать еще один шаг. Предпоследний.

– Петенька, – тихо сказала она. – Это все для тебя. Ты был послан в награду за грехи мои…

Она шагнула в последний раз, взяла руками ствол и пригнула к полу.

– Да будет так, – тихо сказал человек с зелеными глазами, собрал в щепоть все пять пальцев правой руки и, легко махнув кистью, разомкнул их. – Да воздается каждому по делам и вере его.

Лицо Ирины просветлело, блуждающая улыбка раздвинула бескровные губы. Обеими руками она уперла стволы в низ живота, на внутренней стороне белых мягких бедер Ружецкий увидел потеки черной слизи, светящейся зеленоватым светом.

Пару секунд она стояла, прижимая стволы к животу и сладострастно улыбаясь, ни дать ни взять – актриса из дешевого порно, получившая в подарок искусственный фаллос невиданных размеров, затем вдруг резко дернула ружье на себя.

Этого Ружецкий не ожидал. Он не успел убрать пальцы со спусковых крючков. Раздался выстрел. Ирину отбросило назад, на смятую постель. Она вскрикнула и зажала живот руками.

– Ай! Боже! – воскликнула она.

Ружецкий бросился к ней, и то, что он увидел, поразило его. Ирина менялась прямо на глазах. Черты ее лица… когда-то самого любимого лица – вдруг стали мягче и тоньше. Глаза ее, еще мгновение назад пустые и безжизненные, наполнились страхом и болью.

– Мне больно, – сказала она и всхлипнула, беззащитно и трогательно, как обиженный ребенок.

Прошло еще несколько секунд, показавшихся Ружецкому часами, и вдруг кровь – темная и густая – хлынула меж ее скрещенных пальцев, заливая обнаженные бедра. Крови было много – будто кто-то убрал невидимую плотину. Она пузырилась между пальцами, заливала ее ноги и темными пятнами пачкала вытоптанный ковер, лежавший перед кроватью.

Зеленоглазый громко – словно увидел очень веселый цирковой номер – рассмеялся и двинулся прямиком на Ружецкого. Валерий отпрянул.

– Стой, гад! – Один курок оставался взведен. Как раз тот, где был патрон с картечью. – Стой, ублюдок!

Но тот и не подумал остановиться. Он приложил кончик указательного пальца к губам, словно призывал к тишине. Затем убрал палец и легко подул в воздух.

– Получи, сволочь! – Ружецкий от бедра, не целясь (разве можно промахнуться с такого расстояния?), выстрелил.

Сухой щелчок. Осечка. Он снова взвел курок и лихорадочно нажал на спуск. Щелчок. И больше ничего.

В дверях зеленоглазый задержался на секунду. Он хищно улыбнулся, любуясь содеянным, и вышел. Словно его и не было.

Ружецкий хотел выскочить за ним в коридор, размозжить его череп крепким ореховым прикладом, бить до тех пор, пока мозги не полезут через уши… и не смог. Ноги словно приросли к полу, руки налились свинцом, а в голове, как куски разобранной мозаики, крутилось без всякого порядка:

…способствуют… учебной программы… хорошему усвоению…

* * *

Сколько продолжалось это оцепенение, Ружецкий не знал. Его тело не принадлежало ему. Он стоял посреди комнаты и видел себя со стороны: нелепый человек со старым ружьем в руках, которое вдруг выстрелило – совсем некстати и не туда. У его ног лежала раненая Ирина, зажимая руками громадную дыру в животе.

«Это все», – подумал Ружецкий.

Эта мысль не билась и не металась в воспаленном сознании, она заполнила собой всю черепную коробку, высилась, как громадный экран в кинотеатре, на котором огненными буквами дрожали два слова: «ЭТО ВСЕ!»

Но когда оцепенение наконец прошло, рукам потребовалось что-то делать. Он не мог стоять просто так, слишком страшными были эти два коротких слова. ЭТО ВСЕ!

Все получилось совсем не так, как он хотел. Ружецкий поймал себя на мысли, что он и не знал, что хотел сделать. У него не было никакого конкретного плана действий, только слепое желание действовать. Зачем он взял с собой ружье? Не убивать же! Просто попугать… и защититься, если потребуется.

Теперь уже, задним числом, он понял, что его решимость была не настолько велика, чтобы выстрелить в человека. Хотя… Он же выстрелил в этого зеленоглазого карлика. Да, но он сделал это от отчаяния. Поддался порыву. Минутой раньше или минутой позже он бы не смог нажать на курок. Сейчас, когда к нему вернулась способность анализировать, он понял, что действовал стихийно, не контролируя эмоции разумом.

Он отбросил в сторону ружье и кинулся к Ирине.

– Ира! Ирочка! Не волнуйся… Зачем ты это сделала? Я же… не хотел в тебя стрелять… Понимаешь? Ты ведь сама…

Он попробовал оторвать ее ладонь от живота, Ирина сопротивлялась, но он был сильнее. Едва она отняла ладонь, как кровь хлынула ровным потоком. Ружецкий увидел в ране что-то розовое, дрожащее, похожее на недоваренную сосиску. «Это кишки!» – подумал он и отпустил ее руку. Его опять замутило. Ружецкий зажмурился.

– Валера! Как горячо! И как больно! Неужели… неужели… – Она не договорила. Слезы текли по ее щекам ручьями, она не могла их вытереть, потому что руки были испачканы в крови.

Ружецкий сделал это сам: тыльной стороной кисти утер холодные слезы.

– Подожди! – Он сорвал с кровати смятую простыню, свернул ее в тугой комок. – Давай положим на живот!

– Нет! – В ее глазах бился ужас. – Не надо! Я боюсь! Боюсь, что ОНИ вывалятся, и я не смогу затолкать их обратно!

– Не бойся! Давай положим это вот сюда! Прижимай покрепче, а я сейчас сбегаю за доктором. Все… Все будет хорошо… Все будет хорошо… – Ружецкого охватил озноб, плечи его тряслись, зубы стучали, норовя отхватить язык. Он с силой тыкал свернутой простыней Ирине в живот, ему почему-то казалось, что от этого очень многое зависит. Ирина орала от боли – на одной долгой высокой ноте. Наконец ему удалось справиться с ней, и он запихнул успевшую пропитаться кровью тряпку глубоко в рану. Потом увидел, что слишком глубоко, он просто засунул ее в разодранный живот, как в мешок.

Так ведь… нельзя… Так может быть заражение!

Эта глупая мысль показалась ему настолько значительной и важной, что он решил немедленно вытащить простыню.

– Подожди! Давай немножко вытащим. Ты не переживай, все будет хорошо! – Ирина отбивалась, как могла, отпихивала его ногами. Она продолжала кричать, но уже не так громко, силы покидали ее.

«Сколько крови, – думал Ружецкий. – И она еще жива… Боже! Почему она еще жива?»

Ирина последний раз вскрикнула и затихла. Она задергала подбородком, словно давилась комочком, который никак не могла проглотить, краска отхлынула от лица, глаза закатились, и голова безжизненно повисла на тонкой белой шее.

Ружецкий вытащил кровавый ком простыни и бросил в угол. Он взглянул на рану и почувствовал, как его желудок снова подбирается к самой глотке. Из раны, медленно змеясь и извиваясь, выползали петли кишечника, напоминавшие спутанный клубок огромных дождевых червей. От них поднимался легкий пар и исходил специфический нутряной запах.

Ружецкий еле успел отвернуться, его вырвало – прямо на ноги Ирины, залитые кровью. Он поднялся, стараясь не смотреть на ее живот.

Надо закрыть… Обязательно… Могут налететь мухи. Значит, будет заражение. Нельзя этого допустить.

На глаза ему попалась подушка. Ружецкий схватил ее и крепко прижал к груди. На наволочке было три длинных волоса.

Ее… Это ее волосы…

Он приблизился к Ирине и, стараясь не смотреть на вывалившиеся внутренности, положил на живот подушку. – Ну вот… – пробормотал он. – Так лучше… Его сердце билось в грудной клетке, как пойманная в силки птица, с отчаянной силой колотило в ребра, и каждый удар острой болью отдавался в голове.

Подушка лежала немного неровно. Валерий заставил себя нагнуться и поправить ее.

Сейчас… Что надо делать сейчас? Надо идти за доктором…

Он опустился перед Ириной на колени и прислушался. Но его собственное дыхание и стук в ушах заглушали все звуки. Он набрал воздуха в грудь и затаился. Ирина была жива. Она все еще дышала. Надо бежать в больницу…

Ружецкий пошел к двери, но вдруг вспомнил, что на лестнице (или на первом этаже, или на улице) его может поджидать этот… Зеленоглазый. Ружецкий подхватил ружье, но опять остановился на пороге. Это все! – стучало в голове.

Да, да… Это все! Точнее, это еще не все. Еще не конец. Но… он обязательно настанет. Зачем же ей мучиться?

Он взвел курок – то, что в стволе заряжен патрон, который дважды дал осечку, вылетело у него из головы – и прицелился в Ирину. Над обрезом подушки. Справа. Там, где сердце.

Нет! Вдруг промахнусь? Рука дрогнет, и я не смогу точно попасть? Только продлю ее мучения…

Он поднял ружье повыше, прицелившись в середину лба. Затем представил себе картину: грохот выстрела, оранжевый язычок пламени, вырвавшийся из ствола, голова разлетается кроваво-серыми брызгами, и к остаткам черепа прилипает черный от порохового дыма войлочный пыж. Нет, я не смогу… А если? Если закрыть глаза? Он попробовал закрыть глаза и почувствовал, как сильно дрожит ружье у него в руках.

Нет, так я точно промахнусь. С закрытыми глазами нельзя…

Ружецкий почувствовал, что в комнате стало жарко. Или не в комнате: просто ему вдруг стало жарко? Но – невыносимо жарко. Он рванул на груди фланелевую рубашку, пуговицы с треском отлетели. Грудь под рубашкой была мокрая от пота, волосы (раньше, давно, много жизней назад, Ирина любила их гладить и частенько засыпала на его мохнатой груди) спутались и слиплись.

Безжалостная холодная рука сжимала сердце, Валерий скривился от боли и закусил губу.

Он не мог выстрелить в жену. Даже для того, чтобы прекратить ее мучения. Не мог. Это было выше его сил. От бессилия и жалости – к себе, к Ирине, к загубленной жизни, ко всему, что он когда-то имел и любил, – Ружецкий заплакал. Громко, в голос.

Он выбежал в коридор, кубарем скатился по лестнице, выскочил за дверь и побежал прочь, в больницу, туда, где белые занавески и голубой кафель, туда, где ему помогут, туда, где он не будет видеть, как смертельная бледность медленно, но неотвратимо заливает лицо его неверной жены, а на подушке, лежащей на ее развороченном животе, проступает розовое пятно с нечеткими контурами.

* * *

Невысокий зеленоглазый человек… Хотя человеком он был только наполовину, даже меньше, чем наполовину – он просто использовал человеческую плоть, более устойчивую в земных условиях – быстро шагал в темноте.

В Горной Долине кое-где горели редкие фонари. Их слабый свет, словно просеянный через сито холодного воздуха с мелкими каплями дождя, из последних сил разгонял подступавшую со всех сторон к городу тьму.

Зеленоглазый подошел к первому фонарю, встретившемуся на его пути. Достал из заднего кармана штанов рогатку. Это оказалось непросто. Ткань туго натянулась на бедрах, сковывая движения. Куртка трещала под мышками. Он с трудом завел руку назад, и рукав оторвался, повис на нитках.

Зеленоглазый нагнулся, чтобы поднять с земли камень, и все его тело свело судорогой. Он покачнулся и упал на колени, испустив страшный вопль. Густая черная слюна, мерцающая в темноте зеленоватым светом, вытекла из углов рта и повисла двумя толстыми нитями. Со стороны – если бы кто-нибудь видел его в этот момент – могло показаться, будто он жует шнурки. Лицо его исказилось гримасой страшной муки, на какое-то мгновение он вновь стал похож на того, кем был еще сегодня утром – маленьким мальчиком с ровными белыми зубами, мечтавшим о густых черных усах. Затем лицо вновь стало меняться, словно кто-то лепил его из пластилина. Он опять стал… Микки… Зовите меня Микки…

Зеленоглазый подождал, пока судороги отпустят. Ему нужна была новая одежда, он слишком быстро рос. Одежда и… еще кое-что. Чтобы расти дальше.

За оградой, в соседнем доме, испуганно завыла собака. Пес почувствовал близость чего-то страшного, потустороннего.

Микки оскалил зубы – они почему-то очень быстро крошились – и указательным пальцем начертил в воздухе замысловатый знак.

Большой пес заметался по веранде, шерсть на спине встала дыбом, хвост прилип к дрожащему брюху. Он царапался в дверь, ломая толстые тупые когти, искал защиты у хозяев. Но его никто не слышал, из жилых комнат доносился громкий звук работающего телевизора. Пес упал на бок, заскулил, забил всеми четырьмя лапами, из-под брюха показалась желтая струя мочи. Лиловый распухший язык вывалился из пасти, глаза стали наливаться кровью. Они раздувались все больше и больше, вылезли из орбит и наконец лопнули с сухим отрывистым треском, будто кто-то выстрелил из пневматической винтовки. Кровь и еще что-то склизкое выплеснулось из лопнувших оболочек на стену и потекло по обоям.

Зеленоглазый удовлетворенно подул на палец. Испытание закончилось успешно. Сила его прибывала по мере того, как сгущалась тьма.

С существами, лишенными интеллекта, он справлялся легко. Правда, они его чувствовали издалека и разбегались.

К сожалению, он не успевал их догнать, быстро растущим мышцам требовался белок, а костям – кальций, но в детском теле, которым он завладел, и того и другого было немного.

Этот пес убежать не мог, веранда была крепко закрыта. По той же самой причине Микки не мог до него добраться, а то бы он съел сейчас что-нибудь. Взламывать дверь он опасался, потому что не был готов к открытому противостоянию с человеком. Пока еще не был готов. К тому же… Человек мог быть вооружен.

Лакомый кусок лежал рядом, за тонкой дощатой стенкой, и уже начал остывать. Но для Микки он был недоступен. По сути, это было убийство ради убийства. Радостная проба сил. И если она и не принесла ему немного теплой крови и сладкого мяса, то, по крайней мере, доставила удовольствие.

Зеленоглазый вложил камень в рогатку, прицелился. Дождался момента, когда мышцы перестали дрожать и на мгновение замерли. Он отпустил кожанку с зажатым в ней камнем, и тугие жгуты выбросили камень прямо в лампочку. Бац! Свет погас. Ему стало лучше.

Он немного постоял на месте, дожидаясь, пока память принесет знакомые зрительные образы. Мозг его телесного хозяина был слишком незрел и несовершенен: чего можно ожидать от десятилетнего мальчика? Но, странное дело, мальчик даже пытался сопротивляться. Иногда он давал мышцам неверные команды, как это случилось сегодня утром. Свидетеля нельзя было оставлять в живых, это может вызвать дополнительные трудности. Но ничего, он справится. С каждой минутой он все больше и больше обретал контроль над этим телом, которое было обречено с момента зачатия. Он выдавливал детский разум по капле, будто плющил его огромным гидравлическим прессом.

Он справится и доведет некогда начатое дело до конца. Он должен найти и уничтожить старинные заклинания, толстую тетрадь в потертом кожаном переплете. Иначе… Иначе ими может кто-то воспользоваться. Воспользоваться и остановить ту СИЛУ, которая его породила. Ту СИЛУ, которая его послала.

Сама она не могла это сделать, действие тетради было слишком велико и… неодолимо. В любой силе есть изъян, ахиллесова пята, в противном случае она не была бы силой.

Чтобы древние пергаментные листы исчезли навсегда, их требовалось сжечь, однако… Это могли сделать только представители примитивного разума, для них тетрадь была безопасна, она не превращала людские тела в комки дымящейся грязи.

Так задумал создатель тетради – первый Книжник. Конечно, он не мог поступить по-другому: ведь он сам был человеком. Значит…

Значит, и он – зовите меня Микки… – должен был стать человеком (ну, или почти человеком), чтобы завладеть опасными листами и бросить их в огонь.

Они сами призвали тьму. Теперь она их обязательно поглотит.

Микки снова оскалился. Он сделал шаг, и брюки наконец-то лопнули, немного освободив движения. Вечерняя прохлада приятно освежала ноги.

Из потока нахлынувших образов он выделил нужный. Да, сначала он должен наведаться туда… Это просто необходимо.

Мне нужна веревка… Крепкая веревка…

Именно эти слова были связаны с нужным образом.

Зеленоглазый поднял с земли горсть камешков и уверенно зашагал вперед. Путь его лежал по Кооперативной улице вниз, в сторону Ног, вплоть до пересечения с Третьим переулком.

* * *

Он прошел первый перекресток, отметив, что все хозяева заперли собак в домах. Это совсем некстати. Ну ничего, заветная цель уже близко.

Он снова размотал рогатку, положил в кожанку увесистый камень и прицелился в лампочку фонаря, отдав мускулам команду на несколько мгновений замедлить рост.

Дрожь в мышечных волокнах утихла: настолько, что он абсолютно уверился в точности прицела. Натянул до отказа жгут и хотел плавно отпустить, но словно что-то толкнуло его в плечо, и рука дрогнула. Он слышал, как камень ударился в металлический плафон.

Ты все еще здесь, маленький ублюдок! Подожди!

Голова его наполнилась тонким детским плачем: звук шел откуда-то изнутри. Он закрыл зеленые, без белков, глаза. На внутренней стороне век замелькали картинки, как при ускоренном воспроизведении пленки.

Но сейчас эта пленка перематывалась назад. Вот тело мальчика корчится на влажной траве, губы с трудом складывают нужные слова, но все же ему удается крикнуть: «Беги! Васька, беги!» Микки зарычал от ярости и отмотал еще немного.

Вот два мальчика идут по тропинке в «дальний» лес, один из них застывает на месте, не в силах сделать ни шагу. Тело его деревенеет, ПОДЧИНЯЕТСЯ, но, правда, ненадолго. Пока совсем ненадолго, но ведь это только начало. Главное, что он слышит сигналы и повинуется им.

Еще немного назад. Смешной мальчишка с всклокоченными после сна волосами чистит зубы, кривляясь перед зеркалом. На губах появляется белая мятная пена, он хочет сплюнуть ее в раковину и вдруг…

Получи, гаденыш! Низший разум! От тебя требовалось только тело. Белковый носитель с автономной системой терморегуляции. Примитивный движитель с пучками мышечных волокон, которые все равно придется подгонять по силе и размеру для каждой конкретной задачи. Низший разум… Как много он может наделать бед! Однажды СИЛЕ уже показалось, что ей удалось прервать цепочку КНИЖНИКОВ и заполучить тетрадь… Так бы оно и было, если бы не эта женщина, что носила в своем чреве нового ХРАНИТЕЛЯ СИЛЫ… Должна была носить, а на самом деле – двух таких же, как она, ни на что не годных самок.

И вот что удивляло Микки больше всего: эта женщина, несмотря на то, что ее матрица – носитель примитивного разума – была почти чиста, умудрилась непонятным образом исчезнуть. Само по себе это было не слишком опасно, женщина не смогла бы ничего вспомнить и уж тем более рассказать, но… Вместе с ней исчезла тетрадь. И СИЛА (а стало быть, и Микки вместе с ней) усматривала в этом промысел ВЫСШЕГО РАЗУМА. Это его удивляло, злило и… пугало. Пугало настолько, что он на секунду замешкался и отдал не ту команду.

Рот мальчика наполняется черной густой жижей. Мальчик начинает задыхаться. Ты этого хотел? Получи!

Жижи во рту становится все больше и больше, она заливается в пищевод и попадает в трахею. Мальчик хватается за горло, его лицо синеет.

И в этот момент Микки чувствует, что тело, которое он уже привык считать своим, слабеет, перестает ему повиноваться. Ноги подкашиваются, как ватные, он тупо валится на землю и не знает, что делать. Что-то не так! На всякий случай он дает команду черной жиже остановиться.

Мальчик нагибается над раковиной и заходится в приступе мучительного кашля. Черные брызги летят во все стороны. Теперь он может дышать.

Микки чувствует прилив сил. Он легко встает, но коварная мысль не покидает его: кто кому преподал урок? Он – ублюдку, или ублюдок – ему? Пока он не может полностью контролировать все тело. Где-то остались мысли прежнего хозяина. И они вполне жизнеспособны.

Он выловит эти мысли – одну за другой – и избавится от них. Раздавит, сокрушит. На мгновение перед ним мелькает яркая надпись: «Неправильный выбор объекта». Но только на мгновение. Надпись тут же гаснет. Ненужное предупреждение, ведь другого объекта все равно пока нет. Но, возможно, он скоро появится. Эта мысль приносит Микки удовлетворение. Он снова чувствует силу, заряжает рогатку камнем и, почти не целясь, разбивает лампочку. Свет не нужен. Да наступит тьма!

* * *

Зеленоглазый некоторое время постоял под разбитым фонарем. Из дома, который находился где-то поблизости (где? он не мог определить точно) доносился слабый сигнал. Там была ЦЕЛЬ.

Он чувствовал ее. СИЛА, создавшая и направлявшая его, могла видеть тетрадь, но только в те моменты, когда листы с заклинаниями не были скрыты куском прочной и очень тонкой кожи.