Текст книги "Шериф"

Пес громко завыл и бросился в кусты.

Микки знал, что он найдет. Но он также знал, что пес ничего не сможет сделать сам: он ведь – тоже СУЩЕСТВО, значит, ЦЕЛЬ для него недоступна.

Но это не страшно – лишь бы нашел. Сейчас Микки полежит, отдохнет, соберется с силами и потом поковыляет на вой. В конце концов, ему осталось не так уж много: просто уничтожить ЦЕЛЬ. И все. На этом его задача будет считаться выполненной. О счастливом возвращении речи не было. Такой программы в него не закладывали.

Он выпустил из поля зрения Ивана, предоставив тому действовать как заблагорассудится. Он видел контуры каких-то людей, пробирающихся по Первому переулку. Но их очертания были настолько нечетки, что Микки даже не смог понять, сколько их. Двое? Трое? Он знал только, что не один.

На последнюю картину ему не хватило сил. Со стороны «дальнего» леса надвигалось новое существо, слепленное из Кузи. И программа этого существа содержала ошибку. Большую и непоправимую ошибку. Мыслящая материя повторила ее, не удосужившись исправить. И это многое меняло.

Рассвет приближался.

* * *

Ружецкий шел последним в маленьком отряде. Он шел, не глядя по сторонам. В голове его звучал голос сына: «Папа! Папа! Помоги мне!»

Он услышал этот голос, когда спал. Голова разрывалась от детского крика. Ружецкий пробовал закрыть уши руками, но это не помогло. Голос звучал внутри него: просил, требовал, умолял помочь.

Ему нужна моя помощь! Пете нужна помощь!

Он проснулся в больнице и сначала не понял, где он находится. Память услужливо стирала все происшествия дня, а спирт и какие-то таблетки, которые сунул ему Тамбовцев, помогали ей избавиться от воспоминаний-

Но голос, настойчиво звучавший в голове, был реален. И он говорил Ружецкому, что надо делать.

«Нет! – Ружецкий замотал головой. – Только не это!»

Но голос был упрям. Это был голос его сына. Петя не просто просил его помочь, он объяснял, как это сделать. Но Ружецкий так и не смог решиться.

Сначала он поверил. И даже потребовал у Пинта отдать ружье. Но все равно он чувствовал, что не готов. Что это выше его сил. Поэтому, когда Пинт отказался, Ружецкий даже обрадовался. Казалось, проблема решилась сама собой. Но голос продолжал уговаривать его. Теперь он звучал укоризненно. И снова просил, умолял, требовал.

В какой-то момент Ружецкий засомневался, что это – его сын. Может, это просто наваждение, морок, кошмар?

Так бывает, когда звонишь по междугороднему телефону: голос настолько искажен, расстоянием, что можешь беседовать хоть полчаса и только потом понимаешь, что попал не туда и говорил с посторонним человеком. И вроде бы он давал осмысленные ответы на твои вопросы, сам спрашивал о чем-то, но все это время тебя не покидало странное чувство, что что-то не так.

«Что-то не так, – подумал Ружецкий. – Что-то здесь не так».

И он наконец понял, что здесь не так. Сын никогда не будет просить его о том, о чем просит этот навязчивый голос.

Десятилетний ребенок просто не может просить об ЭТОМ.

Правда, он раньше никогда не думал, что сможет убить свою жену – даже случайно. Но ведь это произошло.

Ружецкий запнулся и чуть не упад, потому что в голове отчетливо прозвучало: «Папа, я хочу, чтобы ты это сделал. Для меня. Как мою первую рогатку, помнишь?»

Да, он это помнил. Он очень хорошо это помнил. Казалось бы, невелика премудрость – сделать рогатку. Подумаешь, пустяк! Он сам в детстве наделал их не меньше трех десятков. Но первую… Первую он сам сделать не мог. Просто не знал, как это делается.

И тогда он спросил у своего отца, Семена Палыча: «Папа, как сделать рогатку?» Он мог бы спросить и у пацанов с улицы, и они бы показали и даже помогли. Но он спросил у отца.

Семен Палыч оглянулся и прижал палец к губам:

– Тсс! Говори тише, сынок! Не дай бог, мать услышит, тогда мне попадет еще больше, чем тебе. Понимаешь?

Нет, он тогда не понимал, как отцу может попасть. Вообще от кого-то, пусть даже и от матери. Он это понял значительно позже, когда сам стал отцом.

Но… У отца было знание. Запретное знание, такое желанное для мальчишки. Отец не стал его ругать. Он сказал:

– Рано или поздно ты все равно узнаешь. Но будет лучше, если я сам расскажу тебе об этом.

Отец повел его в сарай, достал из кармана складной нож и вырезал из голенища старого сапога небольшой кусочек кожи. «Он нам еще пригодится», – сказал отец и подмигнул. «Если хочешь сделать какую-то работу… Если хочешь сделать ее хорошо – то сначала подумай, что тебе для этого потребуется. Нам нужен нож, жгут, кусок кожи и толстая шелковая нитка. Нитку можно заменить тонкой медной проволокой, размотав катушку трансформатора. Как видишь, это не так много, но без этого рогатки не будет».

Жгут они купили в больничной аптеке, и Ружецкому показалось, что Тамбовцев как-то странно посмотрел: сначала на него, а потом на отца. «Только поосторожней с глазами, – сказал Тамбовцев. – Их всего два. Стеклянные-то, может, и красивые, но у них есть один большой недостаток: они ни хрена не видят». «Учтем», – с улыбкой ответил отец.

И Ружецкий почувствовал себя маленьким разведчиком, узнавшим о заговоре взрослых. О заговоре отцов.

Этот заговор был безобидным, он ничем не грозил тому миру, где живут ковбои и индейцы, где можно фехтовать сухим прутом, воображая себя д'Артаньяном, где прекрасные принцессы из соседнего двора спят, ожидая своих принцев, а принцы скачут к ним на поваленных стволах старых деревьев, где пираты прячут свои сокровища на городской свалке, а жирные утки порхают по веткам, поджидая метких стрел Робин Гуда и его друзей.

Позже он понял, что это вовсе не заговор. Отцы – часовые, охраняющие мир, который называется детством. Они еще помнят этот мир и могут видеть его, и только попасть в него уже не могут. Но карта этого мира изучена ими вдоль и поперек, и в случае чего они покажут правильную дорогу.

Отец повел его тогда в заросли орешника, растущего у Левой Груди.

– Выбирай сухой куст, – наставительно сказал он. – Для рогатки годится только сухое дерево.

Потом, конечно, Ружецкий понял, что это не так. Но, оглядываясь назад, он понимал также и то, что запрет не портить живые деревья на него не подействовал бы. А совет он принял с благодарностью и с тех пор всегда выбирал засохший куст.

Отец нашел орешину, раздваивающуюся наподобие буквы «У».

– Это будет ручка, – объявил он.

Он сломал куст, а потом ловко обстругал его ножом. Ружецкий оглянуться не успел, как главная часть будущей рогатки была готова. Затем отец разрезал полоску жгута вдоль на две ровные полоски. Проделал в куске кожи дырочки по краям и пропустил в них жгут.

– Теперь надо хорошенько завязать. Тут без помощника не обойтись.

Пальцами он крепко сжал жгут и натянул.

– А вот теперь завязывай. Завязывать нужно только натянутый жгут, чтобы узел плотно прилегал к кожанке.

Ружецкий промаялся долго, но отец все это время держал жгут натянутым. Он видел, как пальцы под ногтями побелели от усилия, но отец не сказал ни слова и ни разу его не поторопил.

Валерий справился с одним узлом, потом со вторым.

– Концы могут получиться неодинаковыми, а это – плохо. Тогда рогатка будет бить мимо. Чтобы этого не случилось, кожанку всегда привязывают в первую очередь, а потом уже и деревяшку.

Отец выровнял концы и снова натянул жгут.

– Давай!

Теперь Ружецкий справился быстрее.

– Молодец! – похвалил отец.

Рогатка была готова. Отец присел на корточки и взял его за плечи.

– Обещай мне, что никогда не будешь стрелять и даже целиться в человека. Обещаешь?

Ружецкий кивнул.

Он сдержал свое обещание. С Кириллом Баженовым они стреляли по пустым бутылкам, по мишеням, вырезанным из старых газет, по воронам и воробьям, но он никогда не стрелял в человека. И даже не целился.

Потому что честность – это основной закон того мира, где живут дети.

«Дети отличаются от взрослых только тем, что они не врут», – как-то сказал отец, и Валерий надолго это запомнил. Навсегда.

Когда двадцать с лишним лет спустя к нему обратился сын с просьбой помочь сделать рогатку, Ружецкий улыбнулся. Он обрадовался, будто ему наконец представилась возможность оплатить старый долг. И он его оплатил. Рогатка получилась что надо.

– Только не говори матери, – сказал он Пете. – Она меня убьет, если узнает.

И Петя кивнул, будто бы понял. «Поймет, – подумал Ружецкий. – Со временем обязательно поймет».

* * *

Голос, звучавший у него в голове, сказал: «Папа, приходи на то место, где мы делали рогатку».

Безумная мысль промелькнула, как вспышка света:

Рогатку?.. Значит, надо взять с собой нож, жгут, кусок кожи…

Но голос добавил: «Возьми с собой ружье».

* * *

Волков, пользуясь темнотой, накрывшей Горную Долину, подкрался к дому Баженовых в тот момент, когда Шериф разбил ворота и въехал во двор.

Волков терпеливо ждал, когда он выйдет из машины. Едва Шериф скрылся в сенях, Волков метнулся во двор, озираясь в поисках подходящего оружия. Он чувствовал только неутоленную жажду и знал, чем ее утолить.

Нога наткнулась на обломок толстого бруса, которым были заложены ворота. Ничего лучшего и искать не нужно. Волков поднял брус и притаился в тени уазика.

В сенях что-то происходило. Он слышал какой-то шум, затем луч света скользнул по занавескам, и вслед за этим грохнул выстрел. Потом их было еще пять.

Волков слышал, как Шериф переговаривался (точнее, перекрикивался) со своей женой. Наконец он выскочил из дома, счастливый и улыбающийся, словно сорвал джек-пот в лотерее.

Волков оскалился. Ничего, посмотрим, что ты сейчас запоешь.

Шериф быстрым шагом стал обходить дом, светя, себе фонариком под ноги. Он не ожидал нападения сзади.

Ну и зря! После того, что ты сделал, ты должен бояться. Каждую минуту должен бояться.

Уазик подслеповато светил единственной фарой. Под капотом что-то щелкало, остывая. К запаху сгоревшего бензина примешивался запах сырой травы.

Волков выглянул из-за машины. Шериф уже подошел к углу дома и собирался повернуть.

Волков бросился за ним. Он не бежал, а летел, едва касаясь мокрой от росы травы. Четырьмя упругими скачками он догнал Баженова и занес дубину над головой. Он успел увидеть медленно поворачивающегося Шерифа и настороженную удивленную улыбку, появившуюся на его лице.

– Ха! – Волков коротко выдохнул и с размаху опустил брус на знаменитую шерифскую шляпу.

Он видел, как сминается тулья, и шляпа превращается в плоский блин. Затем что-то хрустнуло, будто кто-то переломил сухую ветку. Руки Шерифа отяжелели, словно налились свинцом. Баженов медленно, как во сне, стал поднимать ружье. Рука его дрожала и подергивалась, как у старика, больного паркинсонизмом.

Волков замахнулся еще раз, его щуплое тело изогнулось дугой. Он представил, что пытается расколоть колуном огромный дубовый чурбан. Он снова опустил брус на шляпу, вложив в удар всю силу и тяжесть тела.

Шериф покачнулся. Глаза его закатились. Шляпа по-прежнему прочно сидела на голове. Из-под нее побежали струйки темной густой крови.

«Как джем, – подумал Волков. – Как джем, стекающий с торта».

Шериф медленно оседал. Пальцы дрожащей руки разжались, и ружье упало на землю, а Волков все продолжал наносить удары. Наконец, когда бездыханное тело простерлось у его ног, Волков взял ружье и сказал, повторяя чужие слова, исполненные дикой нечеловеческой злобой:

– Как пса… Как БЕШЕНОГО пса! ПРИСТРЕЛИТЬ! – и нажал на спуск.

Ружье дернулось, будто хотело вырваться из чужих рук.

В спине у Шерифа появилась огромная дыра. Военная рубашка вокруг дыры тихо тлела, но выступившая кровь быстро ее погасила.

Волков передернул цевье. Дымящаяся пластиковая гильза упала на спину убитого Шерифа. Волков усмехнулся.

У него оставался еще один патрон. Еще один – чтобы избавиться он лишних свидетелей.

Он видел раскрытое окно. Оттуда доносился голос Анастасии…

Этой толстозадой сучки, вообразившей себя царицей. Посмотрим, чего ты стоишь без муженька…

Волков пытался сделать шаг и не смог. Он почувствовал, что в штанах у него все напряглось и затвердело. Во рту стало сухо, еще суше, чем когда он сидел в участке. Он снова был одержим жаждой. Но это была уже другая жажда.

Ничего… Теперь я знаю, как ее утолить… Это несложно…

В его воображении промелькнули картины, как он забирается в окно, бьет Анастасию по лицу, срывает с нее одежду, хватает за полные белые бедра…

Сейчас ты у меня попрыгаешь, шлюха!

– Кирилл? Что случилось? Сейчас узнаешь, что случилось… Он прикрыл лицо рукой и ответил, стараясь изменить голос:

– Все в порядке. Убил еще одну тварь. Я иду…

Белое «очко» в углу камеры, убитый Шериф, страшный мальчик-мужчина с отломанным пальцем – все забылось в один момент. Он ничего не видел, кроме пышных бедер Анастасии, до сих пор – по недосмотру или злой иронии судьбы – принадлежавших только ее мужу. Он переступил через тело Шерифа и направился к открытому окну.

* * *

Пинт вел свой маленький отряд по переулку. Издалека он увидел уазик, стоявший на крыльце, и услышал выстрел, раздавшийся где-то за углом дома.

– Тихо! – Он отвел руку назад, останавливая Тамбовцева. – Что это?

Тамбовцев пожал плечами:

– То же, что и везде. Шериф отстреливается от каких-нибудь тварей.

Пинт подождал. Больше выстрелов не было.

– Лучше постойте пока здесь, а я посмотрю, в чем дело.

– Нет, пойдем вместе, – возразил Тамбовцев. – У нас одно ружье на всех. Если вы уйдете, что нам делать? Читать молитвы?

– Это неплохая мысль. Прочтите хоть одну, если знаете.

– В том-то и дело, что не знаю. А в ружье все-таки два патрона. По-моему, это надежнее.

– Вы закоренелый материалист, коллега, – назидательно сказал Пинт.

– А что мне остается делать? Нет уж, вы как хотите, но мы идем с вами.

Пинт понял, что теперь они обречены передвигаться только вместе. Единственное ружье на всех – это сильный аргумент. Ну что поделаешь? Если уж ему не удалось уговорить их остаться в больнице… Он вздохнул.

– Пойдемте, только старайтесь не шуметь.

– Мы и не шумим, – обиженно сказал Тамбовцев.

– Вы так дышите мне в спину, что она уже мокрая. Боюсь простудиться.

– Это не самое страшное, что может с вами случиться, – парировал Тамбовцев.

Пинт поднял руки, словно говорил: «Сдаюсь!»

– Пойдемте. Только давайте по очереди. Когда мы идем кучей, в нас трудно не попасть. Я иду первый, а вы – считаете до ста и потом идете за мной. Валерий, – Пинт обернулся, – а вы будете прикрывать наш тыл. Все понятно?

– Понятно, – пробурчал Тамбовцев. Ружецкий кивнул.

– Ну, с богом!

Пинт пригнулся и короткими зигзагами побежал к воротам.

Он делал это автоматически. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он в точности повторяет действия солдата в бою, записанные в боевом уставе, он бы сильно удивился.

Пинт не стал входить в ворота: он притаился за забором, чутко прислушиваясь. Глупее всего было встать во весь рост и заорать: «Эй, свои! Не стреляйте!» Это был верный способ нарваться на пулю или заряд картечи. Поэтому он тихонько прополз на четвереньках вдоль забора, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь щели между штакетником.

Брюки были мокрые от росы до самых коленей, пиджак стеснял движения, и Пинт пожалел, что не оставил его в больнице. Правда, там, в бумажнике, лежали фотографии. Лизины фотографии.

С ними он ни за что бы не расстался.

Пинт прополз достаточно далеко, чтобы рассмотреть, что происходит за углом дома. Он видел только темный мужской силуэт с ружьем, подходящий к открытому окну. Из окна пробивался еле видный свет, слишком слабый для того, чтобы получше разглядеть мужчину с ружьем.

Но что-то в его облике было не так. Пинт не мог понять, что именно не так, но он был уверен, что что-то не так.

За его спиной послышались тяжелые шаги и сопение Тамбовцева. Пинт обернулся и отчаянно махнул рукой. Этот жест должен был означать: «Замрите! Тихо!», но в темноте его, конечно, не было видно.

Пинт перевел взгляд на силуэт у окна. Внезапно его осенило. Он понял, что здесь не так. Шляпа! А где же знаменитая ковбойская шляпа Шерифа?

Ответ пришел быстро. Это не он! Но за ним возник следующий вопрос. Тогда кто? Кто это, черт возьми, крадется к окну дома Баженова с его ружьем в руках? И где сам Шериф?

И, хотя он не знал наверняка, но каким-то внутренним чутьем понял, что с Шерифом случилось непоправимое. Пинт стиснул зубы и взвел курки. Он осторожно поднялся из-за забора и взял черный силуэт на мушку.

Он не знал, насколько действенной окажется картечь на таком расстоянии, но понимал, что другого выхода у него нет. Он ДОЛЖЕН выстрелить! Человеку, у которого в руках ружье, рано или поздно приходится стрелять. В кого? В другого человека? Или в полночного демона, в этого самого Микки, про которого так много рассказывал Шериф? Сейчас это не имело значения. Он просто должен был выстрелить. И, желательно, не промахнуться.

Он скосил глаза: сзади подбегал Тамбовцев, крепко держа Лену за руку. Они так и бежали: взявшись за руки, как парочка детишек, сбежавших от воспитательницы.

Пинт прищурил левый глаз, поймал силуэт на мушку и осторожно положил палец на курок.

* * *

Левенталь сидел в зарослях орешника, боясь пошевелиться. Он крепко прижимал к груди драгоценный сверток. Тихий голос по-прежнему звучал. Он не стал менее настойчивым, он повторял: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Но Левенталь больше не мог бежать.

Правая лодыжка распухла и, как квашня, вываливалась из ботинка. Нога нестерпимо болела.

Левенталь сидел и тихонько хныкал от боли и страха. Он очень боялся увидеть того, кто придет за тетрадью. Того, кто отнимет его сокровище. Того, кто ПОСЛАН за тетрадью.

Он понимал, что именно тетрадь – причина всех его бед, но никак не мог с ней расстаться. Он знал, что самым логичным было бы зашвырнуть ее куда подальше и бежать прочь, не оглядываясь. А еще правильнее было бы оставить ее дома на столе. И – бежать.

Но он так же ясно понимал, что не в силах это сделать. Как мать не может бросить своего ребенка, когда дом объят пламенем, так и Левенталь не мог оставить тетрадь. И то, что он должен погибнуть вместе с ней, его не останавливало. Сильно пугало, но не останавливало.

И тихий голос – он чувствовал – был ему за это благодарен.

Внезапно он услышал треск ломающихся веток. Кто-то крупный продирался сквозь заросли орешника.

Левенталь поджал ноги и тихо заскулил. Затем тихий скулеж перешел в громкий плач, но он не двинулся с места.

Слезы градом катились по щекам, но он только радовался, что его никто сейчас не видит. Он мог плакать сколько угодно. Он не мог сделать лишь одного: бросить тетрадь. Потому что он был настоящим КНИЖНИКОМ. Как тот человек (или демон), который усеял голубоватые листы плотной бумаги загадочными значками.

В значках был скрыт огромный смысл – Левенталь чувствовал это, хотя так и не смог их расшифровать.

Треск приближался, но Левенталь только крепче прижимал сверток к груди. Живот содрогался от рыданий, лицо горело и распухло от слез, но два слова неотвязно бились в его голове: «Нельзя отдавать! Нельзя отдавать! Нельзя отдавать!»

Голос становился все громче и громче, и теперь Левенталь отчетливо слышал, что этот голос – немного глухой и надтреснутый, как удар палочки по разбитому горшку– принадлежит мужчине. Старому мужчине, готовящемуся к страшной и мучительной смерти, но не сдающемуся. «Нельзя отдавать!!!»

Левенталь понял, что мужчина так и твердил только два этих слова: до тех пор, пока последнее дыхание не сорвалось с его запекшихся и искусанных в кровь губ.

Перед глазами возникло странное видение: долина, зажатая между двух высоких гор, вся, сколько хватало глаз, покрытая белоснежной простыней первого снега, и в самом центре, у подножия гор, чьи очертания показались ему неуловимо знакомыми, черное дымящееся пятно. Пятно приближалось: Левенталь словно летел на вертолете над съемочной площадкой. Постепенно он увидел людей, уменьшенных расстоянием до размеров небольших жуков. Пятно оказалось огромным круглым котлом с закопченными стенками. Над ним поднимался густой пар, смешанный с белым дымом. Прозрачные языки пламени, плясавшие на аккуратно сложенных дровах, облизывали днище котла, а люди тащили новые и новые поленья.

Завывал северный ветер. Левенталь не слышал его, но видел: густые черные волосы на головах людей разлетались, как вороньи крылья. Но все это: и вой ветра, и треск дров, и шипение нагревающейся воды, – заглушал надтреснутый мужской голос:

«Нельзя отдавать!» В этом голосе слышались предчувствие скорого мучительного конца, смертельная тоска и… страх. Страх, что кто-то из цепочки КНИЖНИКОВ не выдержит, не окажется таким сильным, как обладатель голоса, и отдаст то, что отдавать нельзя.

Левенталь поразился реальности видения. И еще он удивился своей решительности. Кто угодно, но только не он. Нет, он выдержит. Может, он погибнет, как тот мужчина в заснеженной долине, но не отдаст.

И, хотя слезы по-прежнему бежали по щекам Левенталя, он уже знал, что не отдаст. Пока в его руках будет достаточно сил, чтобы прижимать бесценный сверток к груди, он НИКОМУ его не отдаст.

* * *

Пинт глубоко вздохнул и задержал дыхание, как его учили. Когда? Где? Он не помнил. Может, в армии, а может, в далеком детстве, когда он стрелял по мишеням в тире, просаживая деньги, выданные матерью на школьные завтраки.

Надо задержать дыхание, выбрать до конца свободный ход курка и потом, подгадывая момент между ударами сердца, сделать короткое движение пальцем. Боек сорвется с упора и ударит по капсюлю, капсюль воспламенит порох, порох взорвется и мгновенно превратится в раскаленный газ, который, расширяясь, вытолкнет пыж и лежащий на нем заряд свинцовых шариков. Шарики вылетят из ствола и помчатся навстречу цели. Они достигнут ее раньше, чем человек, стоящий у окна, услышит грохот. И тогда…

Я СТАНУ УБИЙЦЕЙ…

Эта простая и чудовищная мысль заставила его вздрогнуть.

Как легко стрелять в тире… Наверное, легко стрелять, защищаясь, спасая кого-то… Но вот так, из-за забора, в человека, который даже не подозревает, что его взяли на мушку…

Но выбора не было. Он собрался и начал все заново. Глубоко вдохнул и выдохнул.

Черный силуэт просунул голову в окно. Еще немного, и он уже скрылся в окне по пояс, а Пинт все не мог нажать на курок.

Он молил о чуде: чтобы черный силуэт развернулся и закричал голосом Шерифа: «Хэй, ребята! Вы не видели мою шляпу? Куда делась, ума не приложу!»

Он хотел, чтобы так случилось, но знал наверняка, что мужчина с ружьем – не Шериф.

Скорее всего, это – его убийца…

Пинт почти убедил себя в этом. Но сейчас стрелять было бессмысленно: из окна торчала только худая задница мужчины и ноги, едва касавшиеся земли.

Пинт опустил ружье и бросился к воротам. Он хотел забежать во двор и, подойдя к мужчине вплотную, упереть ему ствол между лопаток. А потом – схватить за воротник и вытащить наружу. Чтобы посмотреть. Убедиться.

Он развернулся и столкнулся с Леной. Лоб в лоб. Девушка тихо вскрикнула и упала. Пинт нагнулся, протянул ей руку, и дальше произошло то, чего он никак не ожидал.

Лена поднялась на ноги, не сводя с Оскара глаз. Она обняла Пинта и сказала ему на ухо-

– Нет!

Голос ее был тихим, но очень твердым.

Пинт попятился, пытаясь высвободиться из ее объятий:

– Что значит «нет»?

– Ты не должен.

– Но там… – Он осекся, поймав себя на том, что говорит слишком громко, почти кричит. Он зашептал: – Но там жена и сын Шерифа. И к ним кто-то лезет!

Лена обняла его так крепко, что он почувствовал тепло ее хрупкого тела и даже – это казалось удивительным, но это было так! – ощутил упругость ее маленькой груди. Мягко, но решительно она протянула руку к ружью и положила тонкие белые пальцы на ствол.

– Ты не должен… ОНО тебя не видит, пока ты ЕГО не позовешь.

– Лена! Что ты говоришь? – Пинт пробовал сопротивляться, но тонкая до прозрачности рука оказалась на удивление сильной. Лена взяла ружье и прислонила его к забору.

– Ты ведь знаешь, что все не случайно… Пусть ЗНАКИ ведут тебя… То, что нельзя понять разумом, надо почувствовать сердцем.

Он слышал биение ее сердца. Так же хорошо, как свое. Их сердца стучали вместе, словно два метронома, настроенных на одну частоту.

Перед глазами у Пинта мелькнула яркая оранжевая вспышка. Она была ослепительной, как неожиданное Прозрение. Настолько яркой, что, будь она реальной, Пинт бы ослеп. Вспышка промелькнула и погасла, оставив в памяти страшный образ. На фоне оранжевого пламени он хорошо различил силуэт человека в черном. Он был одет в какое-то длинное свободное одеяние, вроде монашеского балахона, на голове его был капюшон, скрывавший лицо. Точнее – Пинт был абсолютно уверен в этом – скрывавший пустоту вместо лица. Жуткую черную пустоту, которая пыталась заглянуть в него.

Он отшатнулся – настолько реальным казалось видение.

Пальцы потянулись к ружью, но словно невидимая преграда не давала им коснуться оружия. Лена нежно обвила его шею.

– Доверься! – прошептала она. – У тебя другая ноша. Она еще тяжелее, поверь.

Эти слова заставили его сердце сжаться. Пинт помотал головой. Он потерял ориентацию в происходящем, как боксер после пропущенного удара. По всему телу разливалась приятная слабость… И пустота.

– Я… Я… – Он пытался что-то сказать, но слова не шли на ум.

– Все птицы сегодня молчат. Ради одной. Слушай ее пение! – Лена положила холодные ладони ему на виски, притянула его голову к себе и поцеловала в лоб. – Только ты будешь ее слышать.

Пинт стоял оглушенный, не в силах сдвинуться с места. Его сознание, как песок в песочных часах, медленно перетекало из одной реальности в другую. Он не мог понять, где он находится. И где будет через минуту? Что произойдет? Что случится?

Выстрел – сухой и отрывистый, донесшийся со стороны дома Баженовых, вернул его в действительность.

* * *

– Мама! Папа идет к нам? – Васька, забившийся в угол кровати, будто ожил. Черты его лица, прежде заострившиеся, как от тяжелой болезни, снова разгладились и стали нежными.

– Да, сынок. У нас – самый лучший в мире папа… – начала Анастасия.

– Потому что мы – самые лучшие, – хором закончили они свою всегдашнюю присказку.

– Точно! – Баженова прошла между свечей, стоявших на полу, и открыла окно.

Он возвращался. Что бы ни случилось, он всегда возвращался. И всегда – победителем.

Она вдруг вспомнила, как пятнадцать лет назад Кирилл, только что вернувшийся из армии и работавший тогда водителем в совхозе, лазил к ней по ночам в окно.

Ее родители были очень строгими в отношении добрачных связей. «Смотри, принесешь в подоле – выгоню к чертовой матери», – говорил обычно отец. И она знала, что выгонит. Если узнает.

Почему она так легко поддалась уговорам Кирилла? Может, потому, что ему очень шла военная форма – дембельский китель с аксельбантами, со вставками под погоны, отчего они казались выпуклыми, с полной грудью различных значков и регалий? Или потому, что ухажеров у нее было немного? Прямо скажем, они не ходили табунами под ее воротами. Может быть, поэтому. Но, скорее всего, потому, что она ему поверила с самого начала. Знала, что на него можно положиться. Всегда и в любой ситуации.

Поэтому она сдалась быстро: через неделю после того, как он вернулся. Сама открыла окно, подставив лицо и шею его жарким влажным поцелуям, больше походившим на тыканье слепого щенка.

До Кирилла у нее не было мужчин. У нее вообще, кроме него, больше никого не было. Она не знала, как себя нужно вести, что надо делать: сердце само подсказало ей.

Предполагалось, что молодой дембель в роскошном кителе должен был обладать необходимым опытом, но на деле все вышло по-иному. В первую ночь они долго изучали друг друга, но так и не решились сделать последний шаг.

Под утро, когда стало светать, ее мать встала, чтобы подоить корову, и Баженов выскочил из окна, даже не успев зашнуровать ботинки.

Целый день Анастасия ходила, как пьяная. Ей ужасно хотелось спать, но еще больше хотелось, чтобы он снова пришел. И он пришел: тихонько поскребся в стекло, и Анастасия осторожно отворила скрипучие рамы. И тогда, распаленные страстью и долгим ожиданием, они набросились друг на друга, и им уже было наплевать на все советы друзей и подруг. У них и так все получилось прекрасно. Очень быстро, но прекрасно. Потом он еще дважды входил в нее в ту ночь, и уже никуда не торопился, а она кусала уголок подушки, чтобы не стонать.

Почему она об этом вспомнила, когда шла открывать окно? Она не знала, но в животе все заныло от приятной истомы. Радость оттого, что опасность отступила, смешалась с горячим желанием. Она знала, что Кирилл чувствует то же самое, поэтому так торопилась, срывая шпингалеты, что даже сломала ноготь. Но ведь это ерунда, не так ли?

Отрастет новый.

Внезапно за стеной – за бревнами, совсем близко – раздался глухой удар. Затем – еще и еще.

Она все поняла в ту же секунду. Она все поняла, будто видела своими глазами. Выстрел заставил ее вздрогнуть, но не испугал.

Она знала, что должна голосить, рвать волосы, кричать во всю глотку… как это сделала бы любая другая женщина. Но крик застыл у нее в груди. Оборвался, не успев родиться.

– Кирилл? Что случилось? – спросила она и удивилась тому спокойствию, которое звучало в ее словах. Будто она тупая деревяшка, лишенная мозгов и сердца.

– Все в порядке. Убил еще одну тварь. Я иду… – ответил голос, но она его не слышала. И даже не пыталась вслушиваться. Этот голос значил для нее не больше, чем скрип половиц под ногами. Обычный звук.

Она не чувствовала ни ненависти, ни злобы. Она просто знала, что нужно делать.

И когда в окне появилась голова, а потом и сам Волков по пояс, она не сдвинулась с места, не закричала, не заплакала. Не сказала ни слова.

И когда он полез в дом, скаля в ухмылке гнилые зубы, она молча шагнула ему навстречу и подняла пистолет.

Ухмылка слетела с его лица, губы задрожали, а глаза стали белыми, как бумага. Он барахтался в оконном проеме словно жук, приколотый булавкой к листу картона. Он шевелил губами, что-то шептал, говорил, угрожал. Но она не слушала.

Она медленно, как учил муж, подняла пистолет и прицелилась прямо в лоб. И – плавно, без рывков – нажала на спуск.

Волков дернулся, и оконное стекло забрызгало кровью.

Волков дернулся еще раз и затих.

Анастасия подошла к нему, задрала халат, уперлась крепкой – немножко полноватой, это есть, никуда не денешься – ногой Волкову в грудь и вытолкнула тело наружу.

Затем она бросила пистолет на пол и опустилась на кровать рядом с Васькой. Они сидели молча, крепко обняв друг друга.

Мип вокруг них застыл, и время остановилось.

* * *

Ружецкий не стал считать до ста. Какой может быть счет, если в доме Шерифа что-то творится? Что именно, он не знал, но добра не ждал.

Ружецкий бросился следом за Леной и Тамбовцевым. Он был свидетелем странной сцены между Леной и Пинтом. Тамбовцев почему-то стыдливо отвернулся, словно это были объятия двух влюбленных.